Текст книги "Русская жизнь. Телевизор (июль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

* ДУМЫ *
Санджар Янышев
Общество зрителей

Русскую игру в ящик комментирует Борис Дубин

Борис Дубин – социолог Левада-центра, зам главного редактора журнала «Вестник общественного мнения», переводчик с английского, французского, испанского. Именно как с литератором мне и захотелось поговорить с ним о телевизоре. Интеллигентные люди нынче телевизор не смотрят и уж точно о нем не говорят. А Борис Владимирович согласился.

– Ехал на встречу с вами, читал в метро «Придорожную собачонку» Чеслава Милоша (частью в вашем переводе) и вдруг наткнулся на такое: «Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин». Нашу привычку глядеть в ящик Милош объясняет несовершенством разума. А вы?

– Не все так просто. С одной стороны, большая часть населения как будто не может жить без телевизора. По данным наших опросов, половина приходящих вечером с работы включает телевизионный ящик – как свет. С другой стороны, его все больше смотрят вполглаза. Телевизор вообще на это рассчитан. В отличие от кинотеатра, где вся обстановка отлучает от повседневной жизни. Телевизор, в этом смысле, предполагает, что ты будешь входить-выходить, есть, говорить по телефону… Существует и третья сторона: большинство населения все-таки сильно не удовлетворено тем, что видит. А смотреть телевизор не перестает. Казалось бы: не нравится – выключи. Так нет же!… Видимо, тут что-то более важное. Так россияне относятся к жизни вообще. С одной стороны, они – внутри нее; с другой, они вроде как в ней и не присутствуют. С одной стороны, она им не нравится; с другой – ну, что мы, малые люди, можем сделать? Лучше уж слиться со средой, прикинуться несъедобным, и тогда, глядишь, все как-нибудь обойдется. Такая двоякая – не без лукавства, между прочим, – позиция… Так что телевизор – частный случай общего отношения: к себе, к другим, к политике, к Богу, в конце концов…

– В одной из своих работ вы, говоря об «обществе зрителей», утверждаете, что немалую роль в формировании этого двойственного «настроения» сыграло как раз телевидение.

– Думаю, оно не столько формирует и приучает, сколько отвечает желанию россиянина быть как бы зрителем, не входить до конца в то, что ему предлагают или навязывают, и в этом смысле, конечно, – разгрузить себя от всякой ответственности. Я назвал это «ситуацией алиби»: мы вроде бы здесь – а вроде бы нас и нет. Всегда можно доказать, что нас тут не было: «мы не поняли», «мы не расчухали», «нам не сказали». Одновременно телевизор дает чувство общности с неким «мы», правда, опять-таки очень зыбкое, виртуальное – без полного погружения в это чувство и без ответственности за эту общность. Почти так же россияне относятся к православию. До семидесяти процентов они, по самохарактеристике, православные, но в храм не ходят, не молятся, не исповедуются и т. д. Я бы сказал, что сегодняшняя Россия – это социум людей, не желающих ни во что втягиваться. Они готовы признать свою принадлежность к церкви, государству, нации… Но что-то для этого делать изо дня в день, не требуя немедленной награды… Вот это – нет. Наверное, поэтому «дуракаваляние» – самый мощный жанр современного отечественного телевидения.

Демонстрировать принадлежность – одно, а реально участвовать – другое. И эти вещи не надо путать, россияне это отлично понимают. За нарушение предусмотрено отдельное наказание: ты нарушил принципиальный код социальной жизни. Поэтому одно дело – Мы, другое – Я-и-мои-близкие. В этих сферах разные правила поведения. Россиянин поймет, что можно, в частности, ради своих детей, поступиться многим из того, что связано с большим целым, и, наоборот, ради России – не пощадить ни родного брата, ни кровное дитя. И это все – в одной голове! Причем эти коды не приводят к взрыву, но существуют там как разные языки. Помните, у Борхеса?… Родители возили его попеременно к двум бабушкам. И только став взрослым, он понял, что с одной из них он разговаривал по-английски, а с другой – по-испански. Просто каждый раз это был определенный тип отношений, включающий и язык, на котором мальчик говорил в данную минуту. У русского человека – нечто похожее: с одной «бабушкой» он говорит вот так, с другой «бабушкой» – этак. У него нет ощущения драмы, того, что сталкиваются две непримиримые вещи. У Мити Карамазова есть, а у нынешнего россиянина – нет. Он вообще старается себя до драмы не допускать. Не хочет испытаний.

– То есть в искусстве он катарсиса не ищет?

– Мне кажется, что действительно сильных переживаний, переворачивающих душу, россиянин избегает. Но эдакое сентиментальное сопереживание тому, что происходит на экране, это – да. Многое отбили у россиян, но механизмы первичной идентификации с кем-нибудь из героев – ребенком, женщиной, собачкой – по-прежнему действуют. Визуальная сфера в России устроена, по-своему, довольно простодушно, то есть на основе идентификации с тем, что происходит на экране. Что-то такое есть в устройстве российской культуры, что заставляет ее постоянно продуцировать, условно говоря, реалистические образы. По крайней мере, реализм в нашем искусстве по-прежнему устойчив, акции его неколебимы.

И, мне кажется, телевизор очень хорошо отвечает этому типу постсоветского российского социума, который сам не знает, что он такое, есть он или его нет, как называть людей, которые здесь живут, какие у них общие ориентиры и символы… Интересная штука получается. По своему типу это очень архаическое отношение, которое резко делит людей: мы здесь, они там. А также на тех, кто вверху, и тех, кто внизу. И простота этого устройства оказывается чрезвычайно эффективной. Самое любопытное здесь – соединение архаики и высоких технологий. Человек приходит домой и включает телевизор. Он не знает и не хочет знать, как тот работает. Но они соединяются в некое кентаврическое существо.

Телевизор словно бы оказался на месте пресловутого «окна в Европу», с той разницей, что вместо окна вставлено зеркало. Зеркало, обладающее свойствами трансформации, преображения.

Мне всегда было интереснее взглянуть: что же телевизор от нас загораживает? Чего не видят, когда смотрят телевизор? Слово «экран», оно ведь двузначно. Это то, что показывает, и то, что заслоняет, экранирует. И второе значение, быть может, важнее первого. Телевизор экранирует нечто другое, что не хотят впускать в собственный мир; служит средством держать это на расстоянии. В каких-то невредных, гомеопатических дозах он нам это другое дает. Но только чтобы оно, не дай Бог, не открылось во всей своей полноте. Немножко религии – неплохо; немножко Запада – и это не худо; немножко свободы – но под присмотром властей.

– Вы сказали про другое, и я сразу подумал об оккультной роли телевидения. Ведь, в отличие от религиозного, оккультное сознание обращено к некой загадке.

– Если уж мы действительно имеем дело с сознанием, в котором архаические элементы соединяются с высокотехнологическими, то такое сознание – вы абсолютно правы – оно не религиозное, оно магическое (или оккультное). В нем нет той тайны, которая принципиально должна оставаться тайной. В нем есть загадка. Загадку, если она тебя раздражает, можно поломать. Можно наказать этого идола, ежели он не способствует твоему преуспеянию или твоим подвигам на брачном ристалище. Если он хороший, его мажут салом, если плохой – его секут или сжигают.

В верованиях россиян магический момент вообще присутствует в куда большей степени, нежели собственно религиозный. Здесь очень сильна вера в сглаз и в различные приметы – куда сильнее, чем, скажем, в ад и рай, в искупление и воздаяние, во все то, что составляет основу христианства. Наряду с магическими свойствами окружающего мира, для россиян по-прежнему много значит соблюдение обрядов. И тут мы подходим к вопросу о человеке как о всеобщем, универсальном, богоподобном существе. Такого представления о человеке (еще – или уже) в России нет. И в этом – значение слова «русский». То есть: «не немецкий», «не американский»… Русский – значит «особый». Известный лингвистический пример: в словаре эскимосов – триста слов для обозначения снега различных свойств, состояний и оттенков. И все потому, что одного обобщенного понятия «снег» у них нет. Примерно то же и здесь. Есть люди «такие», есть люди «сякие»… Но человек как таковой, имярек, Homo, просто человек – в русском сознании отсутствует. А христианство, мне кажется, без этого невозможно. Быть может, сама христианская мистерия – принятие Христом жертвенной смерти, распятие, воскресение и так далее, – «работает» на (простите мне грубость этих слов) формирование такого представления о человеке; человеке, с которого сняты все частные, родоплеменные, групповые определения, как в послании апостола Павла, «где нет ни еллина, ни иудея… но все и во всем Христос». Примерно так.

Захар Прилепин
I Love TV

Мое окно в мир

А что плохого в телевизоре?

А ничего плохого.

Что мы так все взъелись, в конце концов. Окно в мир, однако. Откуда бы я еще знал, какая неприятная, хотя и приветливая с виду, власть сегодня в России, если б не было телевизора. Александр Андреевич Проханов обмолвился как-то, что в середине 90-х включал телеэкран и в течение пяти минут вдохновлялся на создание новой, кипящей страстью и ненавистью передовицы в газете «Завтра». Надо понимать, что если экран светился и мерцал чуть более часа, вдохновения как раз хватало на роман; по крайней мере, на несколько глав.

Я его понимаю, Проханова.

А вот моя любимая женщина смотрит иногда сериал про «Дом» с Ксенией Собчак. Я тоже порой смотрю и хочу заметить, что давно не видел Алены Водонаевой, особенно мне нравилось, когда ее бил Степа Меньшиков. Моя любимая сказала, что они ушли из «Дома», и я очень огорчен. Мне кажется, что люди, побывавшие в «Доме», уже не могут никуда уйти – что им вообще делать на свободе?

Еще мне очень нравился негр Сэм – за все четыре года существования программы «Дом» это был единственный человек, который читал там книги. Я сам несколько раз видел. «Хижину дяди Тома» он читал один раз. Потом еще что-то подобное, про трудную долю бедняков и гастарбайтеров в других странах. Я очень его уважал за это и каждый раз пытался разглядеть обложку. Но его девушка всегда мешала ему читать, предназначение книги ей было непонятно и неприятно. Если бы Сэм целыми днями лазил по деревьям, она, вероятно, относилась бы к этому спокойнее.

Белые люди в этой программе вообще книг не читают, они же белые. Они круглыми сутками выясняют свои нелепые отношения, а затем, в силу стечения не совсем внятных обстоятельств, чаще всего для того, чтоб их не турнули с программы, меняют сексуальных партнеров, хотя, так сказать, самое важное нам не показывают. Но я в любом случае очень благодарен программе «Дом»: я понял, куда и с какой целью тратят свою единственную, неповторимую жизнь большинство человеческих особей в моей стране. Был БАМ, стал «Дом». Звучит почти одинаково.

А сам я по утрам читаю и одновременно смотрю несколько музыкальных каналов, переключая с одного на другой, если песни не нравятся. Хотя, учитывая то, что я смотрю музыкальные каналы без звука, вести речь о песнях как-то странно. Наверное, мне нравятся танцы. Да, определенно, танцы. Но я очень не люблю, когда поют и танцуют мужчины. Это неправильные какие-то песни. Вот есть, к примеру, альтернативный музыкальный канал, там вообще одни мужчины поют, с гитарами, раздраженные, и много волос на них растет. Такая музыка нам не нужна. А есть другие каналы: там девушки, совсем не раздраженные, но тоже с волосами. Их все время как-то пригибает к земле, иногда они даже не ходят, а ползают на четвереньках, склоняя головы, как будто принюхиваясь к чьему-то следу; и от этого их еще больше колотит. Видимо, кто-то ходит там неподалеку, с резким запахом и босой. Порой я, заинтригованный, бросаю читать новую книгу Быкова и очень переживаю за девушек, не в силах оторвать глаз от экрана. Даже звук иногда включаю, но тут же выключаю. Хорошо, что у телевизора есть эта функция: раз – и ничего не слышно. Ползайте молча.

Все, доползли. Ну, давай, Дмитрий Львович, рассказывай, чем там дело кончилось. Не, погоди, опять началось…

Другие каналы у меня плохо показывают, все сорок восемь или около того. Потому что на крыше у меня упала антенна, и поднимать мне ее лень – лет эдак уже семь или восемь все рябит и поскрипывает. Это мне тоже нравится, потому что у политиков такие смешные и искривленные лица получаются, какие, собственно, и должны у них быть.

Или когда показывают юмористические передачи, там тоже все выглядят как идиоты, особенно зал, и это жизненно, это правдоподобно.

Так как я известный русский писатель, не как Быков, конечно, но тоже знаю нескольких людей, которые читали мои книги до конца, – ну вот, так как я писатель, меня приглашают на телевидение, и у меня есть возможность выяснить, кто это телевидение смотрит.

Во– первых, конечно, его смотрят мои родственники, потому что моя мама, узнав о программе с моим участием, всем звонит и приглашает посмотреть на ее сына, хотя родственники меня часто видели и раньше, в детстве, в юности, потом, когда у меня была свадьба, и на нескольких других семейных праздниках. Но они все равно смотрят и удивляются.

Но это очень маленькая аудитория, есть много других людей, которых я, к примеру, не приглашал на свадьбу. Они тоже меня смотрят, даже без маминых просьб.

Однажды я был на программе «Школа злословия», которую ведут Татьяна Толстая и Дуня Смирнова, очень хорошие и приветливые люди, хотя я раньше думал о них несколько иначе. Программа их, надо сказать, идет ночью.

После того, как она вышла в эфир, на мой сайт случилось паломничество, посещаемость его фактически достигла посещаемости сайта «Все книги Дарьи Донцовой бесплатно», а мои издатели сообщили, что в течение двух недель неизвестные люди смели в магазинах тиражи моих книг, хотя до этого предыдущий, и предпредыдущий, и еще который перед ними тиражи продавались по полгода или даже год иногда.

Я понял, что попал на золотую жилу, и немедленно отправился на программу к Андрею Малахову, которая, как говорят, является самой популярной среди российских телезрителей. Я подумал, что люди меня опять увидят и скупят новые тиражи моих книг вообще за день. Тогда мне выпадет счастье получить большие роялти и купить милым моим детям много игрушек, так как себе я уже все купил, а детям еще не все, потому что им старые игрушки быстро надоедают.

Но после того как вышла программа Малахова, ни один, я вам клянусь, новый человек не зашел ко мне на сайт, чтобы узнать, что это за безволосое существо столь оригинально рассуждало с экрана. Ну и книги в магазинах как лежали, так и лежат.

То есть программу Малахова смотрят в пятьдесят раз больше людей, чем «Школу злословия», но моих читателей средь них нет вообще. В свою очередь, среди зрителей полуночной «Школы злословия» читателей у меня много, и я счастлив, что мы друг друга нашли.

Это я вам не к тому рассказываю, чтоб о себе поговорить. Это я просто на своем примере постиг некоторые принципы существования телевидения.

И сейчас нам придется называть вещи своими именами, потому что мы в своем кругу, который, как всегда, страшно далек от народа.

Интеллигентные люди, понял я, подобно животным какого-то редкого вида, либо не смотрят телевизор вообще, либо мигрируют в темноту, в сторону ночных программ. Во-первых, ночью никто не застанет интеллигентного человека за постыдным занятием просмотра телевизора (если только другой интеллигентный человек, лежащий под тем же одеялом). Во-вторых, ночью есть удивительная и редкая возможность посмотреть что-нибудь «нерейтинговое».

Но, думаю, и ночная лафа скоро завершится, потому что без рейтинга никуда, и если петросенко и степанян найдут свои сорок миллионов человек, готовых смеяться и ночами, значит, так тому и быть.

И хорошо, что так.

Телевидение уже сегодня стало очевидной приметой чего-то безусловно нечистоплотного, неопрятного, рассчитанного на людей со слабой способностью к анализу действительности и к мышлению вообще.

Со временем привычка смотреть российское телевидение должна попасть примерно в один ассоциативный ряд с привычкой застегивать ширинку за пределами туалета, красить волосы пергидролью в цвета первобытной пошлости, писать доносы на соседей, прилюдно читать книгу с названием «Фейсконтроль для Дездемоны» и впоследствии рекомендовать ее знакомым, верить в реальность существования авторов писем, публикуемых изданием «Спид-ИНФО», говорить «звонит» с ударением на первый гласный, «ложить» с любым ударением, ну и так далее, сами знаете, что я тут распинаюсь.

И не надо ничего запрещать. Надо, чтоб существовало пространство, куда можно уйти, оставив этот дурацкий, набитый подлостью и глупостью сундук пылиться в углу.

Но такого пространства пока нет.

Максим Семеляк
Он живой и светится

Контроль и обладание

Обои в комнате были грязно-апельсинового цвета. Их поклеили летом восемьдесят второго года, а где-то через пять лет они принялись ветшать, просвечивать и истончаться. Однажды утром я заметил, что сквозь лжеапельсин проступают буквы – обои, как было тогда (не знаю, как это делается сейчас) заведено, наклеивались на газету. Я проспал в этой комнате остаток детства, всю юность и значительную часть молодости – причем прореха с буквами находилась прямо у изголовья. Каждое утро, только проснувшись, я подолгу всматривался в неясный палимпсест. Году примерно к восемьдесят девятому обои окончательно поистерлись, и я, наконец, сумел разглядеть, что за послание под ними скрывается.

Это была телепрограмма на какой-то из будних дней восемьдесят второго года – кажется, из «Вечерки».

Та сетка вещания больше напоминала просроченную накладную с убыточного предприятия. (Впрочем, грохот, с которым перещелкивались программы в телевизоре типа «Рекорд», тоже скорее наводил на мысли о станочной работе, нежели о проделках шоу-бизнеса. Переключатель то и дело ломался, на его месте возникал неудобный, как заноза, штырь, ведущий куда-то вглубь телевизора. Штырь приходилось поворачивать плоскогубцами.) На весь этот ТВ-парк Юрского периода приходился только один художественный фильм – точнее, утомительный телеспектакль «Операция на сердце» по А. Софронову, я смотрел его, кажется, как раз году в восемьдесят втором, помню усталые взгляды Жженова, больше не помню ничего. Было в этой мумифицированной программке что-то лавкрафтианское – как будто протерлась ткань времен и повеяло черт знает чем. Впрочем, в восемьдесят девятом году я Лавкрафта не читал.

Еще через несколько лет в доме моем, как поется в одной песне, поселился ремонт, и дыра в эфирное прошлое была наглухо заделана. Однако я, видимо, слишком много времени проспал с программой нос к носу, и это определило мои отношения с телевизором на всю жизнь.

Я всегда с некоторой настороженностью относился к людям, которые не держат дома телевизора. Точнее, меня удивляла та гордость, с которой они об этом говорят. Такое чувство, что фактом отказа человек спас гектар амазонского леса. Все почему-то до ужаса опасаются так называемой промывки мозгов, хотя, на мой взгляд, известная промывка мозгов для нормального человека – вещь столь же естественная, как чистка зубов.

(Это как с принципами. Почему-то всегда, когда люди в невоенное время заводят речь о принципах, это обязательно бывает связано с чем-то малосимпатичным, и искомый «принцип» становится сразу похож на комплекс, возведенный в мораль. «У меня принцип – никогда не давать в долг, не прощать опозданий, не доверять бабам» etc.)

Я– то всегда любил телевизоры -именно так, во множественном числе. Телевидение как процесс меня практически не занимало. В одной философической брошюре прямо сказано: «Стоит вещи утратить свое конкретное практическое применение, как она переносится в сферу психической практики». Мои отношения с телевизором строятся ровно по этой схеме.

Строго говоря, я от телевещания никак не завишу. Мне, в общем, не нужны сериалы, новости, MTV, полуночная софт-эротика. Я практически никогда не смотрю футбол, мне не сдался вокресный вечер с Владимиром Соловьевым. Я не вижу для себя большой необходимости в кинопоказах канала «Культура» или рассветных сеансах социалистического трэша. В принципе, даже без интонационных пируэтов Виталия Вульфа я могу прожить.

Тем не менее телевизор практически не выключается. Мне, как садовнику из книжки Косинского, всегда нравилось смотреть Его – причем в данном случае это даже не метонимия.

Я всегда воспринимал телевизор как вещь, которой ты обладаешь, но не контролируешь. Телевизор в этом смысле служит хорошей, а главное замечательно двусмысленной иллюстрацией к двум любимым проблемам современного общества – потребление и контроль. Ты смотришь телевизор, а телевизор смотрит тебя. Он живет самостоятельной жизнью – поэтому один и тот же фильм приятно смотреть несколько раз.

Связанные с телевизором психические практики, естественно, могут быть самыми разными. Например, мой знакомый, московский фотограф Женя Нестеров, использует телевизор как аквариум – с отключенным звуком что-то неторопливо движется за стеклом. Впрочем, чувство блаженного отупения, которое может дать телевизор, очевидно и хорошо всем знакомо. Куда интереснее проследить за тем, как телевизор ведет себя в часы бессонного отчаяния. Согласно известной фитцджеральдовской жалобе, в ночных потемках души часы всегда показывают три утра.

Вот тогда-то и включается телевизор. Как ни странно, он очень вовремя и кстати – в эти часы репертуар становится, как правило, особенно странен и бесплотен, это уже даже не фильмы и передачи, но какие-то незнакомые формы жизни.

Чистота подобного телевизионного эксперимента легко достигается в гостиницах – особенно в странах, чьих языков ты не знал и уже вряд ли узнаешь. У Янки была строчка в песне – «и телевизор с потолка свисает». До меня только недавно дошло, что это никакой не депрессивно-художественный образ, а элементарная зарисовка с натуры. В забытых Богом гостиницах телевизор действительно в целях экономии жилой площади бывает приторочен к самому потолку. Непонятно, правда, где это наблюдала Янка.

У Бодрийяра в книжке про Америку был хороший образ – в пустом гостиничном номере оставили включенный телевизор, и он себе вещает в пустоту. Я уже не помню, какие выводы Бодрийяр из этого сделал, скорее всего, по обыкновению, неутешительные, что-нибудь насчет подмены реальности и конца иллюзии. С помощью книг, статей и всевозможных инсталляций телевизор был бессчетное количество раз провозглашен агентом отчуждения. В общем, все это было вполне справедливо и остроумно, мне только не нравится эта интонация жалобы – дескать, мы смотрим телевизор, а телевизор смотрит нас (лучшая пьеса Сорокина «С Новым годом!» была написана как раз по этому поводу; впрочем, там угроза, исходящая от телевизора, не вызывала уже никаких сомнений). Что дурного в том, что телевизор смотрит нас? Пусть смотрит.

Телевизор так или иначе имеет дело со смутной надеждой, причем не пойми на что.

Надежда – это то, с чем нельзя взаимодействовать, поэтому, например, в технологии web 2.0 есть все, кроме нее. А в телевизоре это еще осталось. Всегда же остается шанс, что сейчас кто-то начнет ругаться матом, как питерский художник Сережа Сонин на прямом эфире у Полотовского, скидывать с себя одежду или на худой конец просто сбежит из студии. Зачем это нужно, не очень понятно – однако же смежные области искусств таких надежд уже практически не поставляют. В этом смысле телевизор напоминает даже не аквариум, но скорее холодильник – тяга к пульту сродни похмельному броску на кухню.

Но, разумеется, как справедливо выражался Виктор Олегович Пелевин, «пива в холодильнике не оказалось».