Текст книги "Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Возвращаясь к событиям, происходившим в квартире в доме № 5 по Тележной улице, следует упомянуть, что человек, задержанный в ней утром 3 марта, оказался подсудимым Тимофеем Михайловым. Прибытие его в конспиративную квартиру, его вооруженное сопротивление, его отказ объявить о своем звании – вся обстановка его задержания прямо указывала на него как на одного из лиц, которых круг, исходящий из злодеяния 1 марта, должен был обнимать собой.

4 марта обнаружен подкоп по Малой Садовой. Вы помните обстоятельства этого обнаружения. Из сырной лавки Кобозева, помещающейся в подвальном этаже дома графа Менгдена, странным образом 3 марта исчезли хозяева лавки, навлекавшие и прежде на себя подозрения. Из лавки Кобозевых, как оказалось по осмотре, был устроен подкоп: пробито было отверстие под окном подвального помещения, смежного с лавкой, и от этого отверстия проведена минная галерея, устроенная по всем правилам технического дела, под мостовую Малой Садовой. Цель подкопа, его назначение по одному даже поверхностному обозрению представлялись совершенно ясными: по Малой Садовой имел привычку проезжать покойный государь император в Михайловский манеж, и проведенная из лавки Кобозевых подземная галерея находилась на его пути, в ней заложен был заряд черного динамита, а в лавке приготовлена была батарея, посредством которой мог быть произведен взрыв. На случай, если бы взрыв не удался, сделаны были другие приготовления для покушения, к несчастью удавшегося. Чтобы не возвращаться более к подкопу в Малой Садовой, имеющему эпизодическое значение в настоящем деле, я постараюсь в немногих словах очертить перед вами все, к нему относящееся. Вы удержали, конечно, в памяти, что в подкопе при его обнаружении все оказалось готовым: заряд, заключавший около двух пудов динамита, был положен; в галерее сделана забивка; элементы батареи уже действовали; концы проволоки были заострены; оставалось только произвести ток, и взрыв последовал бы непременно. Действие взрыва, подготовленного в подкопе, о котором во вчерашнем заседании так много шло пререканий между экспертизой и подсудимым Кибальчичем, было бы, что бы ни говорил подсудимый, – убийственное: образовалась бы посредине Малой Садовой улицы воронка около трех саженей в диаметре, и все, находившееся на месте ее и вокруг, должно было погибнуть. Погибли бы экипаж, люди, его сопровождавшие, и люди, проходившие по тротуару, в домах обвалилась бы штукатурка, стены могли дать трещины – словом, область разрушения должна была быть велика. Правда, подсудимый Кибальчич много говорил на суде о том, что он, дававший технические советы при устройстве подкопа и заложении мины, старался не более и не менее как о минимальном количестве заряда и о минимальном, следовательно, вреде от взрыва для частных лиц; но если даже он старался, старания эти, как удостоверяют эксперты, не увенчались бы успехом. Не следует далее упускать из вида, что по обыску в лавке Кобозевых оказались сыры, на которых по обозрении и сличении найдено, по крайней мере на некоторых, то самое клеймо, которое было на сырах, найденных в квартире Желябова. Очевидно, что Желябов или продовольствовался этими сырами из лавки Кобозева, или поставлял их в лавку: таким образом, во всяком случае между лавкой Кобозева и квартирой Желябова уже устанавливается связь. Затем все сведения о Кобозевых, которые я не буду повторять: явно ложные обстоятельства мнимой их торговли, посещение их подозрительными людьми, наконец, исчезновение их 3 марта после обыска в Тележной улице, – свидетельствуют о том, что в лице Кобозева и его жены мы имеем прямых участников злодеяния 1 марта.

Этим, впрочем, указания на виновных не исчерпываются. Через неделю после обыска в Тележной улице, 10 марта, на Невском проспекте, по странной случайности в той же местности события, против Екатерининского сквера околоточным надзирателем Широковым была задержана женщина, которая с первого же слова захотела откупиться взяткой в 30 руб[лей], а когда это не удалось, должна была признать, что она сожительница Желябова, Лидия Войнова, в действительности же – Софья Перовская. У Перовской большое революционное прошлое. Она разыскивалась по обвинению в покушении на жизнь усопшего государя императора 19 ноября, последовавшего на другой день после александровского покушения на Курской железной дороге под Москвой. Это прошлое во всяком случае указывало на нее как на лицо, вероятно, принимавшее в злодеянии 1 марта участие. Кроме того, отношения ее к Желябову были также основанием для того, чтобы производящие исследование остановили на ней особое внимание.

Ряд свидетельских показаний не замедлил установить между подсудимыми и обвиняемыми тесную связь и близкое знакомство. Так, Рысаков бывал у умершего Ельникова. Посещения эти удостоверяются показанием служанки квартиры последнего, Смелковой, видевшей Рысакова у Ельникова еще 26 февраля, признаются самим Рысаковым и доказываются платком с меткой «Н.Р.», принадлежащим Рысакову и найденным у Ельникова. Подсудимый Желябов бывал иногда, как признает та же Смелкова, у того же Ельникова вместе с Рысаковым и Перовской. Желябов бывал и в лавке Кобозева, это удостоверяется старшим дворником Самойловым и его подручным Ульяновым, которые хотя и мельком, но видели, заметили его и признали, несмотря на то что Желябов, по его словам, так ловко может изменять свою наружность, костюм и походку. Свидетели признали его здесь, на суде, да и сам Желябов не отвергает того, что он был в числе ночных работников, готовивших подкоп. Нам всем памятно, как вчера Желябов с особым усердием останавливался на показании этих свидетелей, хотел их сбить, указывал на мелкие неточности их показаний, на невозможность им поверить, на несообразность их вывода. Вероятно, у вас, милостивые господа, мелькнул в голове вопрос: да почему же Желябов все это делает, когда сам признает, что бывал у Кобозева и работал в подвале? Ответ прямой: ему это нужно не для самого себя, а для Тимофея Михайлова, чтобы, по возможности, его выгородить из дела и снять с него обвинение, которое над ним тяготеет. Умерший Саблин также бывал у Рысакова, по крайней мере, в трупе его хозяйка квартиры Ермолина признала сходство с ним лица, посещавшего Рысакова. Далее, Геся Гельфман также была у Ельникова три раза, по показанию Смелковой, не заставала его дома и оставила ему записку. Подсудимый Михайлов бывал в лавке Кобозева, что удостоверено целым рядом лиц. Видели подозрительных людей, приходивших к Кобозеву, дворники и сказали об них околоточному Дмитриеву, которому было поручено вообще наблюдать за лавкой и который одного из этих лиц проследил по выходе его из лавки. Он видел, как этот человек вышел на улицу и направился к Невскому. Дмитриев в этом лице здесь, на суде, положительно признал подсудимого Михайлова. Он проследил его до извозчика, так называемого «лихача», которого Михайлов нанял к Вознесенскому мосту, и на другом лихаче поехал за ним, но потерял его из виду. Извозчик Гордин, показание которого вы слышали и который отвозил Михайлова, точно так же по росту и сложению признал подсудимого Михайлова за того человека, который его нанял за рубль к Вознесенскому мосту и потом велел отвезти в Измайловский полк. Он не признал его только по голосу, но голос есть признак для признания личности весьма шаткий. Если подсудимый Желябов так хорошо меняет походку и наружность, то можно предположить, что и Михайлов в числе прочих сведений, им в революционной партии добытых, приобрел и усвоил себе сведения о том, как следует изменять свой голос, в особенности при том условии, что ему пришлось сказать извозчику лишь несколько слов. На основании приведенных мной данных, я считаю удостоверенным тождество Михайлова с лицом, посещавшим лавку Кобозева. Затем, Перовская также бывала у Ельникова вместе с Желябовым. Они сошлись 26 февраля, придя к Ельникову вместе с Рысаковым, и ушли несколько раньше Рысакова. Отсюда вывод весьма простой и категорический… Участники злодеяния 1 марта обнаружены; их можно перечислить по одному, можно указать на каждого в отдельности без всякой ошибки. Это: во-первых – Рысаков, во-вторых – умерший Ельников, в-третьх – Желябов, в-четвертых – Перовская, в-пятых – Кибальчич, который был арестован 17 марта и который сознался, что он «техник», упоминавшийся Рысаковым, в-шестых – застрелившийся Саблин, в-седьмых – Геся Гельфман, в-восьмых – Тимофей Михайлов, в-девятых и десятых – называвшиеся Кобозевыми, мужем и женой, и, пожалуй, прибавим сюда, если верить показанию Рысакова, необнаруженного человека, виденного Рысаковым в конспиративной квартире под именем Михаила Ивановича. Из этих одиннадцати лиц двое умерли, трое пока не разысканы и шесть находятся здесь, перед вами налицо. Подсудимый Желябов вчера по поводу свидетельских показаний говорил, между прочим, что вам на этой скамье придется еще видеть других лиц. Надежда подсудимого Желябова, что на этой скамье будут прочие его соучастники, – надежда основательная и справедливая. Желябов в данном случае не ошибается.

Я старался, милостивые государи, доказать данными судебного следствия, что все подсудимые, без исключения, фактами, относящимися до каждого из них в отдельности и всех вместе, изобличаются в более или менее прямом соучастии в злодеянии 1 марта. В настоящее время мне предстоит перейти к установлению того, что если мы имеем перед собой в лице шести подсудимых соучастников преступления, то это соучастники не простые, связанные между собой обыкновенным уголовным соучастием и стечением виновности, но люди, более крепкой связью соединенные в одно целое, называемое ими социально-революционной партией. Мне, следовательно, необходимо доказать, что злодеяние 1 марта совершено не только несколькими лицами, на него сговорившимися, но совершено целой группой лиц, из среды которой эти лица вышли и в интересах которой они действовали. Другими словами, в настоящее время мне предстоит перейти от обвинения каждого из подсудимых в отдельности как человека, как лица частного, лица физического к обвинению их как лиц, входящих в состав партии, к обвинению этой самой партии. Судебной практикой, да и здравым смыслом, установляется ряд общих признаков, на основании наличности которых в известных фактах можно судить об отношении этих фактов и лиц, фактов, создавших, к известному соединению, преследующему политическую цель, то есть судить о принадлежности тех или других лиц к революционному движению. Такими признаками я считаю, во-первых, печатные произведения и рукописи, свидетельствующие о таковой принадлежности; во-вторых, предметные и иные указания революционной деятельности обвиняемых; в-третьих, революционное их прошлое и, в-четвертых, собственные объяснения обвиняемых об их отношении к этому преступному соединению. Сообразно этим четырем признакам я и разделяю настоящее свое изложение.

Ряд печатных произведений и рукописей, на которых лежит несомненная, неизгладимая печать социально-революционного движения, как о своем источнике, оказывается у каждого из подсудимых. Останавливаясь на подсудимом Рысакове и на вещах, найденных у него по обыску, произведенному в его квартире у Ермолиной, я указываю на нумера «Народной воли», на найденную у него – очевидно, произведение весьма недавнее – программу рабочих членов партии «Народная воля» и объяснительную к ней записку. У него же найдены: рукопись, написанная его рукой, по всей вероятности списанная с чего-нибудь, под заглавием: «Задачи боевой рабочей организации», представляющая как бы введение к объяснительной записке программы, и рукописное стихотворение без заглавия, содержание которого представляет собой фантастический и удивительный по дикости рассказ о бое с царем. У умершего Ельникова, в квартире Артамоновой, найдена была та же самая программа рабочих членов партии, которая оказалась у Рысакова. Затем у подсудимых Желябова и Перовской, живших вместе на квартире их по 1-й Роте Измайловского полка, найдено множество печатных изданий «Земли и воли» и «Народной воли», оказались и прокламации, между прочим, от Исполнительного комитета по поводу взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года. Кроме того, найдена гектографированная «Программа действий Великорусской партии социалистов-федералистов» с объяснительной запиской. Я обращаю внимание на то, что, в противоположность другим изданиям, эта программа не печатная, а гектографированная, вероятно, потому, что в публике было бы неудобно распространять ее, так как по самому содержанию своему она оттолкнула бы публику от движения. У подсудимой Перовской, при ней самой, найдена была печатная программа «Исполнительного комитета» – это руководство партии, программа, которая должна быть в кармане каждого члена общества, в которой написано, чего держаться, как поступать, без которой он не может ступить ни шага и от которой отступить не может. У Перовской же найдено дополнение к этой программе: два экземпляра печатной программы рабочих членов партии «Народная воля», 17 экземпляров приложения к № 2 «Рабочей газеты», начавшей издаваться недавно, в конце 1880 года; затем рукопись весьма замечательного содержания: «Подготовительная работа партии» и, наконец, 18 экземпляров воззвания по поводу события 1 марта от имени «Исполнительного комитета» и 14 экземпляров от рабочих членов партии «Народная воля». У Саблина и подсудимой Гельфман в квартире по Тележной улице найдена масса революционных изданий и брошюр, а также прокламация по поводу злодеяния 1 марта от «Исполнительного комитета». Таковы печатные произведения и рукописи, которые указывают на принадлежность подсудимых к партии.

Перехожу ко второй группе – к предметным и иным указаниям на революционную деятельность обвиняемых. Сюда относится оружие, находимое при подсудимых, подложные печати как материалы для изготовления подложных паспортов, обнаруженные при обыске записки, более или менее компрометирующего содержания. Одна из них писана на клочке бумаги и найдена в квартире по Тележной улице; в ней говорится о деятельности партии в настоящем и будущем и между прочим о подсудимой Гельфман. Я приведу вкратце содержание записки. Она начинается словами «Наши еще не на месте», говорит об организации провинциальной, о необходимости действовать насильственно, заключает требование присылки револьверов и кинжалов, – я имею полное право перевести таким образом эти сокращения: «3 рев. и 2 к.» – и оканчивается просьбой доставить фальшивые паспорта, фальшивые печати – словом, весь социально-революционный багаж. В этой записке говорится и специально о подсудимой Гельфман, а именно следующее: «Нужна еврейка на неинтеллигентную роль, попросить Гесю, если она откажется, то пусть А.М. (очевидно, женщина) приезжает сама, поручив ей, Гесе, ведение всех дел в Питере». За оружием и записками следуют подложные имена и паспорта.

Я не стану, впрочем, перечислять все имена, которые носили обвиняемые. В прошлой их деятельности эти имена так и сыплются, и нужно много внимания для того, чтобы установить преемство этих имен у одних и тех же лиц. Очевидно, при перемене места жительства, при перемене сферы деятельности менялись и имена. Вы знаете, что имена меняют люди, которым нужно прятаться и которые вследствие этого боятся своего собственного имени. Далее, необходимо остановиться на признаке, может быть, мелком, но не чуждом интереса и значения. Он заключается в том, что квартиры, которые занимают члены партии, имеют характеристическую особенность места. Все они помещены на углу или в очень глухих местах.

Напомнив лишь вам, что почти у всех подсудимых имеется революционное прошлое, я перехожу к указаниям на собственное признание подсудимых в их принадлежности к партии. Они спешат признать ее, спешат заявить, что они члены партии, действовавшие в ее интересах. Такое признание мы слышали от всех подсудимых, даже от Гельфман и Михайлова. Вы помните, как заявлялось это признание. На вопросы первоприсутствующего о занятиях Перовская и Гельфман отвечали весьма своеобразно: «Занимаюсь революционными делами», а первый ответ Желябова на вопрос о занятиях был торжественное и велеречивое «Служу делу народного освобождения». Затем следуют другие, более определенные признания: агенты Исполнительного комитета, агенты с большей или меньшей степенью доверия, агенты третьестепенные – так и слышится со скамьи подсудимых, и т. д. Как бы то ни было, лица, в настоящее время ее занимающие, спешат навстречу обвинению, спешат провозгласить, что они члены партии. Таким образом, принадлежность их к тайному сообществу, именующему себя «Русской социально-революционной партией», не подлежат никакому сомнению. Об этом сообществе я скажу несколько позднее, а теперь мне нужно указать на показания подсудимых и заняться их исследованием потому, во-первых, что в этих показаниях заключается полное, безусловное доказательство их виновности, доказательство, которого, если бы оно существовало и одно, было бы достаточно для их изобличения и осуждения, – впрочем, доказательство, хотя и связанное с другими данными обвинения, но от которого эти данные заимствуют лишь немного света, так что не будь этих показаний, обвинение было бы так же очень сильно, а эти объяснения, в особенности показание Рысакова, делают его еще сильнее. Затем, во-вторых, эти показания важны для нас в связи с другими как новые указания, которые дают полное, шаг за шагом, раскрытие заговора во всех его подробностях и, что особенно важно, точно распределяют участие каждого из подсудимых. Я не стану излагать показания в отдельности, а постараюсь на основании их содержания представить связно картину преступления так, как оно было совершено, и только в известных местах буду дополнять картину другими данными. Прежде, впрочем, чем говорить об этих разоблачениях, я должен предпослать им общий обзор и сказать о силе их достоверности. Такой прием необходим, потому что нужно иметь известный критериум для того, чтобы в этих показаниях отличить ложь от правды, и этот критериум с точки зрения обвинения я позволю себе предпослать. Вам известно, что вообще показания подсудимых признаются достоверными настолько, насколько они вообще представляются искренними и данными лицами, способными давать искренние показания, и настолько, насколько они подтверждаются обстоятельствами дела, помимо их обнаруженными. Это общее условие достоверности показания подсудимых. Но есть еще специальные условия, относящиеся специально до политических дел, до дел о преступлениях государственных, и на этих специальных условиях я должен остановить ваше внимание. Специфический, особенный характер настоящего преступления и других дел о государственных преступлениях указывает на то, что показания подсудимых, обвиняемых в государственном преступлении, можно соединить по их свойству и значению в известные группы. К первой группе будет относиться полное собственное сознание, согласное с обстоятельствами дела, связанное с оговором всех других участников, известных и сознающихся. Такой оговор в государственном преступлении имеет существенное отличие от общего уголовного оговора, делаемого в обыкновенных уголовных делах, и та мерка, которую мы применяем в общем суде к оговору, которому мы верим или не верим, едва ли применима к оговору политическому. В основании политического оговора всегда лежат известные принципиальные причины и на втором плане – причины личные или частные, отдельные побуждения. Сознаваясь сам и оговаривая других, виновный в государственном преступлении, если мы не имеем основания предположить в нем человека, у которого действия идут вполне вразрез с его мыслями, достигает известной отвлеченной цели. Он полагает, что так поступать нужно, что так следует ему говорить в интересах если не его партии, к которой он принадлежит, то тех взглядов, которые толкнули его на дорогу преступления и привели к нему. Таким представляется мне показание Рысакова, которое я всецело отношу к первой группе. Оно представляет, во-первых, его полное собственное сознание и, во-вторых, раскрытие всего того, что ему, Рысакову, известно об обстоятельствах злодеяния и всех приготовлениях к нему. Справедливость обязывает меня заявить, что это сознание во всем том, в чем касается Рысакова, есть сознание полное и чистосердечное. Оценивая это показание, заключающее в себе и сознание, и оговор, по свойству его и по сопоставлению с другими обстоятельствами дела, которые вполне его подтверждают, нельзя не признать, что ему верить и можно, и должно и по характеру подсудимого Рысакова, и по причинам, обусловливавшим вступление его в партию, и по мотивам содеянного им самим преступления, и по нравственному состоянию, в котором подсудимый находился во время совершения преступления, при производстве дознания и, наконец, здесь на суде. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что он говорит вполне все то, что знает, и без утайки. Да и едва ли ему есть какое-нибудь основание скрывать от нас истину, потому что с той партией, которая поставила его в занимаемое им в настоящее время положение, как он заявил письменно и словесно, по крайней мере в теперешнем своем умственном и нравственном состоянии, он солидарности не имеет. Я даже уверен, что в эти скорбные, торжественные минуты эта несолидарность простирается так далеко, что тяжкие, мучительные угрызения совести мучают этого человека, по-видимому, неподвижное лицо которого вы видите здесь пред собой; а если это так, то утаивать от суда что-либо, касающееся партии и других лиц, едва ли есть ему основание. Выгораживать своих соучастников он, очевидно, не хочет. Он хочет говорить то, что ему известно, и говорить, несмотря на очевидное неодобрение, с которым партия и вожаки ее во главе относятся к этому оговору и к раскрытию истины. Вы, конечно, заметили, что на судебном следствии центр тяжести борьбы сосредоточивается на том, что Рысаков указывал на участие Гельфман и Тимофея Михайлова, а Желябов и Перовская все свои запоздалые усилия направили на то, чтобы выгородить, насколько возможно, из дела подсудимых Гельфман и Тимофея Михайлова. На это я могу заметить только одно: если им тяжко смотреть на то положение, в котором находятся подсудимые Тимофей Михайлов и Гельфман, из которого, я думаю, они не могут выйти ни в каком случае, то им нужно было подумать об этом прежде. Затем, ко второй группе показаний я отношу собственное, краткое, односложное сознание подсудимого в тех обстоятельствах, которые касаются его самого, простое краткое сознание с умолчанием всего, что касается других: все говорить о себе или говорить все главное в общих чертах, ничего не говорить о других и не давать никаких указаний, которые могут навести на какие-либо следы разыскивающую власть. К этой второй группе относится показание подсудимого Кибальчича; близко сюда к этой же группе, с некоторыми условностями, принадлежат показания и других подсудимых. В этих показаниях к собственному сознанию, к стараниям умолчать или выгородить других присоединяются два стремления: во-первых, постараться представить свое дело, свою партию, свое, пожалуй, участие, но главным образом свою партию, в крайне преувеличенном и ложном свете, постараться увеличить размеры до фантастичности, постараться – я скажу прямо – напугать, если бы напугать кого-либо было возможно, постараться сказать, что если здесь, на скамье подсудимых, стоит группа сильных деятелей партии, то за ними там, дальше, на свободе, есть еще другие, которые идут по одному и тому же пути, что таких много и что партия располагает могучими силами и средствами. Это стремление довольно понятно в подсудимых, но, преследуя его, подсудимые не знают меры и границ и переходят из сферы правдоподобия в область ничем не ограниченной дикой фантазии. К этому роду показаний, в которых заметно и желание выставить себя в известном конспиративном партийном хорошем свете, принадлежит показание Желябова и показание его alter ego – подсудимой Перовской. Далее, к третьей группе я отношу нежелание показывать, неохоту говорить или просто довольно грубое категорическое отрицание обстоятельств, касающихся данного подсудимого, с некоторого рода ограничениями. Такого рода показания мы слышали от Тимофея Михайлова. Итак, будем верить показаниям первой группы, и, следовательно, показаниям Рысакова, вполне; будем верить показаниям второй группы постольку, поскольку они касаются самих подсудимых, и не будем им верить на основании тщательной критики в том, в чем они идут вразрез с обстоятельствами дела и окажутся продиктованными личными стремлениями, и, наконец, не будем верить третьей категории показаний подсудимых, противопоставляющих факту улики голословное его отрицание. Резюмируя то, что я сказал, и переходя к частностям показаний подсудимых, я для большего удобства вашего, для того чтобы вы могли отметить выводы обвинения, ограничусь кратким перечнем сущности показаний подсудимых и скажу, что подсудимый Рысаков сознается в злодеянии 1 марта вполне и принадлежит к социальнореволюционной партии – с известными оговорками. Сознаваясь, он оговаривает: прямо подсудимых Желябова, Перовскую и Тимофея Михайлова и косвенно, но не менее сильно, – подсудимую Гесю Гельфман; подсудимые Желябов и Перовская сознаются в тех же преступлениях, что и Рысаков, и, кроме того, Перовская в другом приписываемом ей преступлении – в посягательстве на священную особу в Бозе почившего императора, совершенном под Москвой 19 ноября 1880 года, а Желябов – в преступлении под Александровском 18 ноября 1879 года; подсудимый Кибальчич сознается в принадлежности к партии, в цареубийстве, в приготовлениях к одесскому покушению осенью 1879 года и, наконец, в приготовлениях к александровскому взрыву; подсудимый Тимофей Михайлов не сознается в совершении злодеяния 1 марта, сознается вполне в принадлежности к социально-революционной партии, к террористической ее фракции, а также в вооруженном сопротивлении 3 марта властям при аресте его в Тележной улице; и, наконец, подсудимая Гельфман, не сознаваясь в участии в деле 1 марта, сознается в принадлежности к террористической фракции социально-революционной партии или, другими словами, к партии «Народная воля». Более всего показания Рысакова совпадают с показаниями Перовской и Кибальчича. На основании этих показаний подсудимых и на основании других данных дела, как я уже сказал, мне предстоит воспроизвести пред вами по возможности точную картину того заговора, жертвой которого 1 марта пал в Бозе почивший государь император.

Летом 1879 года – я начинаю издалека – в городе Липецке Тамбовской губернии происходил съезд членов революционной партии. Вы много слышали об этом съезде, еще больше вас слышали о нем предшествующие судьи. Съезд этот важен потому, что им установляется момент систематической решимости совершить цареубийство. На этом съезде, о котором упоминал здесь подсудимый Желябов, было решено совершить покушение на жизнь усопшего императора и повторять его, в случае неудачи, до тех пор, пока эти покушения не увенчаются злодейской удачей. Во исполнение такого решения съезда, которое, как вы слышали здесь от подсудимого Желябова, было обязательно для всей партии и, по его словам, вменялось в закон, был совершен ряд покушений на жизнь его императорского величества: покушений под Александровском, под Москвой и, наконец, 5 февраля в Зимнем дворце. Для этих покушений нужно было приготовлять взрывчатые вещества, и приготовлением их с усердием, ревностью и знаниями, достойными лучшего дела, занялся подсудимый Кибальчич. Очевидно, еще в стенах тюрьмы уже загорелось в нем нетерпеливое желание вложить и свою лепту в кровавые дела, ознаменовавшие вступление социально-революционной партии на путь политической борьбы и принять в нем посильное участие, так что по освобождении он не замедлил явиться к одному из главных революционных деятелей, ныне осужденному и казненному государственному преступнику Квятковскому, и предложить свои услуги. Техник-динамитчик, производитель динамита – был человек драгоценный для партии. Он был принят с распростертыми объятиями, и, конечно, работы предстояло ему много. Он и занялся этой работой. Вы, конечно, помните его показания, занесенные в обвинительный акт и подтвержденные здесь. В течение полутора лет он изготовлял динамит в большом количестве, когда ему приказывали, не справляясь о том, на что именно в известную минуту нужен динамит, но всегда зная, для какой конечной цели он будет служить.

Рядом с приготовлениями, в которых также видное участие принимал Кибальчич, с осени 1880 года идет агитационная деятельность интеллигентных деятелей в рабочей среде. Это вообще прием не новый, практиковавшийся и прежде, но здесь, по-видимому, на этот прием были направлены особые усилия партии, и партия справедливо – доказательством этому служит Тимофей Михайлов – видела в агитации среди рабочих способ приобретения новых полезных агентов. Между рабочими по инициативе агитаторов образуются кружки, сходящиеся в агитационную группу рабочих. Такие деятели, как Рысаков, еще не принадлежащие к партии, если можно так выразиться, формально и более склонные к мирной социалистической деятельности среди рабочих, убеждаются из агитационной деятельности в том, что единоличные усилия их не могут принести плодотворных результатов в конструктивном смысле. Придя к такому убеждению, они сходятся с испытанными деятелями революционного движения, подпадают под их влияние и делаются ядром довольно систематически слагающихся небольших организаций среди рабочих, организаций, приурочиваемых к террористической системе. По тому, что говорят о группе рабочих подсудимые, можно подумать, что она многочисленна, сильна личным составом, качественным и количественным, но показание Рысакова рассеивает такое предположение: по его словам, группа состоит не более как из десятков двух человек, и в ней настоящих рабочих очень немного; в группе этой мы встречаем Желябова – он везде, самого Рысакова, Перовскую, Михаила Ивановича, Ельникова, «Инвалида» и других. На обязанности группы лежала пропаганда среди рабочих и руководство рабочим движением. Рядом с ней, выделившись из нее, образовался в феврале 1881 года так называемый террористический отдел рабочей группы, или, употребляя техническое выражение подсудимых, довольно характерное, «боевая рабочая дружина». О боевой рабочей дружине у нас есть несколько разных вариантов объяснений. Одни говорят, что под Исполнительным комитетом, главной группой, стояли другие подгруппы и в распоряжении этого комитета находилось несколько назначенных для насильственных действий боевых дружин, в числе их была боевая рабочая, так что, кроме нее, Исполнительный комитет располагал еще и другими такими же дружинами. Но от других мы не слыхали такого объяснения. Тимофей Михайлов дает объяснение несравненно более скромное, и я думаю, что как человек необразованный, умственный кругозор которого невелик, узок, он ближе к истине свидетельствует о характере рабочей боевой дружины. На вопрос о том, какое же она имела назначение, он отвечает несколькими очень короткими, но крайне характерными словами: защищать рабочих, то есть убивать шпионов и избивать нелюбимых рабочими мастеров. Вот к чему она была создана, вот что могло привлекать в нее таких рабочих, которые дошли до такого состояния, до которого дошел подсудимый Тимофей Михайлов. Образованная по инициативе Желябова, она состояла из незначительного числа лиц: четырех, пяти, шести человек. Вот все, что входило в состав той боевой дружины, если только останавливаться на показаниях Рысакова, и кто же? Все те же. Опять тот же Желябов, тот же Рысаков, тот же Михаил Иванович, но без Перовской и, наконец, Тимофей Михайлов, может быть, еще кто-нибудь, и этим составом боевая рабочая дружина исчерпывается. Органом агитационной рабочей группы была начавшаяся издаваться в то время «Рабочая газета», типография которой помещалась в конспиративной квартире в Троицком переулке и которая печаталась при содействии Геси Гельфман. Первый нумер ее относится к сентябрю 1880 года, второй и последний – к февралю 1881 года, всего вышло два нумера. Таким образом, и агитационная группа, и рабочая дружина представляются не более как способом вербовки рабочих к деятельности партии. Вербовка производилась главным образом Желябовым при помощи других лиц, между прочим и Перовской. Таким путем был ими заманен в сети Тимофей Михайлов. К этому же времени относится внезапный и почти ничем не объяснимый переход Тимофея Михайлова и Рысакова с законного положения на положение «нелегальное». Это опять выражение техническое, социально-революционное. Это значит перестать быть прежним человеком, это значит забыть свое крещеное христианское имя, начать называться ложными именами, бросить свой настоящий вид на жительство, взять подложный и таким образом скрываться где день, где ночь от преследования властей. Хорошо. Для тех, которых преследуют, это необходимо, но для тех, которые не подвергались этому преследованию, какой смысл имеет этот переход? А между тем мы видим, что и Рысаков, и Михайлов переходят на это положение в 1881 году без всякого основания и надобности, потому что, по имеющимся сведениям, относительно Рысакова, относительно павшего на него подозрения, по их неопределенности и по отсутствию всякого указания на принятие против Рысакова репрессивных мер, нет основания полагать, чтобы для Рысакова были причины к переходу на нелегальное положение. Причина та, что Желябов переводит их на это положение. Это положение в моих глазах имеет значение посвящения в члены партии. Переходя на нелегальное положение, человек переступает Рубикон: за ним есть чужое имя, чужой паспорт. При таком внезапном переходе отступать ему нечего, и остается только идти вперед, вперед, туда, куда толкают желябовы. Здесь мне нужно несколько остановиться на роли подсудимого Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь приписать ему только то значение, которое он в действительности имел, только ту роль, которую в действительности он исполнил, ни больше ни меньше. Полагаю, что и этого, однако, и для суда, и для оценки деятельности Желябова будет совершенно достаточно. Роль моя в Петербурге, говорит Желябов, была, конечно, менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я действовал самостоятельно, а здесь – под ближайшим контролем Исполнительного комитета, о котором так часто приходится говорить Желябову. Я был только исполнителем указаний, и вот Исполнительный комитет, говорит он, решив совершение в начале 1881 года нового посягательства на цареубийство, поручил ему, Желябову, заняться ближайшей организацией этого предприятия, как любят выражаться подсудимые на своем особенном специфическом языке, или, другими словами, выражаясь языком Желябова, поручил ему учредить атаманство, атаманом которого и был подсудимый Желябов. В старые годы у нас называли атаманами людей, которые становились во главе разбойнических соединений. Я не знаю, это ли воспоминание или другое побудило к воспринятию этого звания, но, тем не менее Желябов был атаманом, и атаманство под его началом образовалось. Выбрав лиц достойных, годных, по его мнению, к участию в злодеянии, он составил им список и предоставил его на утверждение Исполнительного комитета. Исполнительный комитет, утвердив его, возвратил его Желябову, который затем привел постановление Исполнительного комитета в исполнение. Было решено совершить злодеяние двумя способами, параллельно друг с другом идущими и имеющими тесную связь: подкопом на Малой Садовой и посредством метательных снарядов. Желябов и Кибальчич указывают на то, что между этими двумя способами не было тесной связи, что организаторы одного не были организаторами другого. Я полагаю, что это не основательно. Все, что мы знаем о заговоре, что раскрыто показаниями самих подсудимых, говорит противное, и говорит, что оба эти способа были выбраны вместе и разработаны совместно на случай, если не удастся один, то удастся другой. Таким образом, был составлен план. Главное руководство по этому плану, утверждает Желябов, принадлежало не ему, а Исполнительному комитету. Исполнительный комитет – это вездесущее, но невидимое таинственное соединение, которое держит в руках пружины заговора, которое двигает людьми, как марионетками, посылает их на смерть, переставляет их, – одним словом, это душа всего дела. Но я позволю себе высказать другое мнение и, рискуя подвергнуться недоверию и глумлению со стороны подсудимых, позволю просто усомниться в существовании Исполнительного комитета. Я знаю, что существует не один Желябов, а несколько Желябовых, может быть, десятки Желябовых, но я думаю, что данные судебного следствия дают мне право отрицать соединение этих Желябовых в нечто органическое, правильно устроенное иерархическое распределение, в нечто соединяющееся в учреждение. Я думаю, что Исполнительный комитет – это вожаки заговора, между собой согласившиеся и его исполняющие, и я сейчас укажу на некоторые данные, подтверждающие мое заключение. Обвиняемый Гольденберг в показаниях своих, изложенных в обвинительном акте, говоря об Исполнительном комитете, между прочим объясняет, что Исполнительным комитетом называлась наиболее деятельная городская группа социально-революционных деятелей, то есть группа, а не учреждение. В № 3 «Народной воли» в передовой статье имеется весьма характерная и весьма знаменательная оценка деятельности Исполнительного комитета и указание на его необходимость, дающая ключ к разгадке. В этой статье, написанной в то время, когда удручающее сознание бессилия тяготело над партией, говорилось о том равнодушии, которое, к сожалению для всей партии, окружает ее со всех сторон, о том равнодушии, которое высказывается даже в том, что люди, принадлежащие к партии, не имеют никакой инициативы в деле, не проявляют никакой энергии, и заключается статья так: «Русскому человеку даже в социально-революционном деле нужно начальство, и без начальства он никак не может обойтись». И вот для создания такого фиктивного начальства, которого никто не знает, которое, говорят, где-то там, чуть не под землей, и появилась, мне кажется, эта фикция об Исполнительном комитете, как об определенном, правильно организованном подпольном учреждении. Я думаю так же и потому, что если этот Исполнительный комитет так правильно организован и руководит всем делом, то неужели, когда был арестован Желябов, организатор злодеяния, неужели у Исполнительного комитета не нашлось более сильной руки, более сильного ума, более опытного революционера, чем Софья Перовская? Неужели слабым рукам женщины, хотя бы она была сожительницей Желябова, можно передавать такое дело, как преемство по исполнению злодеяния?