Текст книги "Знание-сила, 1997 № 05 (839)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Исследования могут быть полезны для увеличения размера домашних животных, употребляемых в пищу.

Лишний укол – ультразвуку подспорье

Чтобы улучшить качество ультразвуковых изображений, ученые из вашингтонского медицинского центра придумали один хитрый прием: путем инъекции они стали вводить пациентам крохотные капельки жидкого фторуглеводорода – жидкость эта закипает уже при температуре нашего тела.

Итак, в кровеносных сосудах образуются микроскопические пузырьки, которые очень хорошо отражают ультразвуковые волны. Пузырьки вскипают, продукт их кипения нерастворим в крови, поэтому минут через десять он выделится из организма пациента вместе с выдыхаемым воздухом. Этих десяти минут вполне достаточно, чтобы точно определить место, где находится тромб.

Рисунки Е. Садовниковой

К 850-ЛЕТИЮ МОСКВЫ

Сергей Чернов

Век Московского царства

В серии заметок, посвященных 850-летию Москвы, мы попытались посмотреть на Москву, как на некое историко– культурное явление, которому присущи определенные закономерности в развитии. Используя новые археологические данные, мы задались вопросом, как и почему во второй половине ХIII века в недрах Северо– Восточной Руси сложилось средоточие населения, способного к созидательной деятельности; как образовалось социальное «поле», в котором стало возможным формирование данного историко– культурного явления, и как оказавшийся в центре этого поля пограничный городок Владимирского княжества стал в ходе борьбы внуков Александра Невского местопребыванием великих князей владимирских и митрополитов всея Руси.

A дальше – чрезвычайно важно выяснить, что же позволило Москве удержать власть над Северо-Восточной Русью? Отвечая на этот вопрос, я попытался проследить, как Москва, став центром, аккумулирующим социальные и технологические новации, синтезировала их в самобытную культуру, как в эпоху Дмитрия Донского и Василия I смогла отстроить войско и администрацию на вотчинно-феодальной основе, не ослабляя власть великого князя.

Но вот новая загадка: общество и культура в первой половине XV века достигнут уникального сочетания творческой смелости, внутренней завершенности и истинной классицистичности (фрески Рублева, «Жития» Епифания, скань Амвросия Кучецкого), средневековое общество, которое, по определению, ориентировано на стабильность, вдруг без видимой причины и при отсутствии прямых импульсов извне начинает преобразовывать себя, меняясь прямо на глазах.

Чем были вызваны эти перемены? Почему в них было так много специфически «московского», что иностранцы именовали Русское государство Московией?

Итак, проблема поставлена. Можно ли ее решить? Да и вообще могут ли московская археология и другие дисциплины, изучающие культурное наследие, предложить что-то новое? Ведь основные памятники XVI века сохранились и хорошо известны, и фонд письменных источников по большей части уже введен в научный оборот.

И все-таки попытаемся. Во– первых, далеко не все значимые памятники полноценно исследованы. Об этом говорят исследования последних лет, например, проведенное В. В. Бычковым сопоставление традиционалистской эстетики «Стоглава» и новаторской идейно-художественной практики его создателей, проявившейся в аллегорических росписях московских храмов, выполненных после пожара 1547 года, по-новому раскрывает духовную жизнь XVI века. Что уж говорить о древностях, входящих в сферу внимания археологии! Градостроительные и расселенческие структуры, разнообразнейшие памятники материальной культуры XVI века активно и целенаправленно начали изучаться лишь в последние два десятилетия.

А в моих штудиях наступил период, когда XVI столетие представилось мне не просто периодом завершения развития ранне-московских традиций и их окостенения (как принято нередко считать), но временем в чем-то, может быть, даже более самобытным, чем раннемосковская эпоха. Убежден, что понять своеобразие периода Московского царства, а формально это 1547—1570 годы или шире – 1480—1570, можно, если взглянуть на него из московского великокняжеского прошлого, то есть если сопоставить его с классически феодальным обществом, существовавшим от Дмитрия Донского до Василия II.

Фрагмент пелены, 1498 год (Москва, Государственный Исторический музей) – прекрасный образец московского лицевого шитья с изображением крестного хода в Кремле в вербное воскресенье 8 апреля 1498 года.

В среднем ряду с нимбом и в короне изображены великий князь Иван III, рядом с ним с нимбом же и со скрещенными на груди руками – его внук Дмитрий, за ними в короне без нимба – сын Ивана III Василий. Пелена по своему содержанию необычна для древнерусского искусства. Это, по существу, светская картина, передающая реальное событие с участием исторических лиц.

Нуно Гонсалвес. Фрагмент алтаря Сан Висенте, 1465—1467. Лиссабон. Национальный музей старинного искусства. Здесь, на алтаре, художник также запечатлевает исторические лица, передавая портретное сходство короля Афонсо V, инфанта Жоана, Генриха Мореплавателя.

Итак, исследователь, обогащенный знаниями по истории московской культуры и структуры раннемосковского общества, вновь, как завороженный, устремляет свой взор к колоссу Московского царства XVI века.

Новый культурный штурм, которым ознаменовывается вторая половина XV столетия, зарождается не в аморфном «поле» великорусских княжеств, как это было во второй половине XIII века, отчасти в первой половине XIV, но непосредственно в Москве.

В последней четверти XV – начале XVI века в развитии Москвы произошли кардинальные перемены, которые привели к формированию архитектурных ансамблей и центричной планировки, знакомых нам по чертежам города конца XVI века и сохранившихся до наших дней. Иваном III было начато грандиозное строительство, которое велось под руководством итальянских архитекторов и инженеров.

Стены и башни Кремля, великокняжеский дворец и ансамбль Соборной площади были основным звеном этой строительной программы. Изучение фундаментов стен и башен, а также Алевизова рва, выкопанного в 1508 году между реками Неглинной и Москвой, демонстрирует масштабы и высокий инженерный уровень этих работ.

Однако возведением Кремля строительная программа не исчерпывалась. В 1514—1516 годы Алевизом Новым было сооружено более десяти каменных храмов, располагавшихся по большей части на территории будущего Белого города.

Вместе с этим шли и градостроительные преобразования. Вокруг Кремля было образовано открытое пространство, оно давало возможность обороны крепости и ее обзора. Следы планировочных работ конца XV века открылись во время раскопок, проводившихся на Историческом проезде, в виде вымостки из мелкого щебня.

Одновременно происходил интенсивный рост городских посадов за счет земель, занятых ранее полями. Как показали исследования И. А. Бойцова, основанные на материалах раскопок и наблюдений последних десятилетий, к концу первой четверти XVI века было полностью застроено Занеглименье в пределах позднейшего Белого города. Находки керамики этого времени известны в районе улицы Ленивки, в Б. Знаменском переулке и к северу от Знаменки. На Арбатской площади культурный слой, отложившийся до начала строительства стены Белого города (1586—1590), достигал 1,7 метра. Очевидно, тогда же усадебная застройка возникла на пространстве от Воздвиженки до Тверской, а также к востоку от Тверской. На кладбище церкви Дмитрия Солунского, стоявшего на углу современного Тверского бульвара и Тверской улицы, были обнаружены надгробные плиты первой половины XVI века, а несколько месяцев назад в раскопе у храма Большого Вознесения у Никитских ворот было найдено надгробие 1510 года. Из грамоты на село Сущовское видно, что в начале XVI века северо-западная часть позднейшего Белого города между улицами Петровкой и Тверской была застроена приблизительно до линии, вдоль которой позднее была возведена стена Белого города.

Таким образом, в конце XV – первой четверти XVI века в Занеглименье сформировалась уличная сеть, причем «нарезка» улиц была проведена не без влияния принципов регулярности – принципов, получивших как раз в это время большое распространение в Европе. Хотя в восточной части будущего Белого города, а также в Замоскворечье и в Заяузье уличная сеть в большей степени подчинялась рельефу местности, но тем не менее и здесь элементы регулярности прослеживаются.

«Сигизмундов» план. Фрагмент: Кремль и Китай-город

Печать Ивана III, 1490– 1504. Изображение всадника, поражающего копьем дракона (на лицевой стороне), использовавшееся на печатях великих московских князей, будучи дополнено изображением двуглавого орла (на оборотной стороне) и новым титулом («Иоанъ Божиею милостию господарь Всея Руси великий князь и великий князь Влад(имирский) и Московский) и Иов(городский) и Пск(овский) и Тве(рской) и Вят(ский) и Пер(мский) и Болгарский)») стало государственной печатью Русского государства.

Золочение кровли Успенского собора в 1551 году. Миниатюра из Царственной книги

На протяжении последней четверти XV – первой половины XVI века формы расселения и хозяйства, а это крупные села с погостами-некрополями при храмах и многочисленные малодворные деревни (следы которых «ловят» археологи), широко захватывают обширные пространства, далеко выходя за пределы Волго-Окского междуречья.

Распространение московских культурных традиций проявляется и в формировании новых этнокультурных наименований территорий Русского государства. Если в Белозерской уставной грамоте 1488 года еще говорится о «гостях» (купцах), которые приходят из московских, тверских и новгородских земель и противопоставляются самому Белозерью, то в «Стоглаве» речь идет лишь о различиях в обычаях московской и новгородской земель.

Новый этап в материальной культуре Москвы приходится на последнюю треть XV века. Это во всех сферах жизни переломное время – в изобразительном искусстве, в каменном строительстве, в производстве оружия и оформлении быта горожан.

В керамическом производстве почти одновременно появилась целая серия новых типов посуды: белоглиняной, чернолощеной, имитирующей модную в Европе оловянную, ангобированной. Причем этот набор, появившись в Москве, очень быстро распространяется на огромные территории. Белоглиняную керамику находят и на Онеге, и в воронежском течении Дона, и даже в крепостях, возведенных в предгорьях Урала.

В первой трети XVI века, как показали исследования Л. А. Беляева, в Москве налаживается производство поливных печных изразцов. Здесь просматриваются венгеро-балканские традиции, с которыми были знакомы москвичи. Такие изразцы находят при раскопках Гончарной слободы. Уже с середины XV века начинается производство керамических плит для фризовых поясов храмов и монастырских трапезных, ранее делавшихся только из резного камня. Их узоры рано отражают ренессансные мотивы, знакомые художникам по книжным орнаментам, ювелирным изделиям, а потом – и по работам приглашенных в Москву итальянских мастеров. Глазурь используют не только для посуды или производства архитектурных деталей, она широко проникает в быт горожан, который становится все более и более разнообразным. Глазурь применяется и при изготовлении игрушек, бус и многого другого.

Стекло в XVI веке продолжали привозить из-за рубежа. Часто это бывали, даже по общемировым стандартам того времени, действительно роскошные сосуды. Бокалы из мастерских Центральной Европы, подарки царским особам найдены в погребениях царей, цариц, высшего боярства. Они становятся «модными» в качестве елей ниц во второй половине XVI века. Наиболее известен богемский кубок синего стекла из гробницы Ивана IV, но не менее хороши прозрачный бокал с крышкой из саркофага царевича Ивана и бокал царицы Анастасии. Вообще лучше всего о развитии материальной культуры в XVI веке можно судить по продукции царских и митрополичьих мастерских, по шедеврам церковной и крепостной архитектуры, образцам художественного литья, например, колоколам, пушкам.

Оживление в архитектуре Московского княжества начинается, как свидетельствуют работы В. П. Выголова, с 1450-х годов. Важнейшим архитектурным нововведением середины XV века стали трапезные палаты монастырей – киновий. Двух-трехэтажные, на углубленных подклетах, они включали общий сводчатый зал для трапез, систему кладовых, ледников и кухонь, печи которых были приспособлены благодаря сложной системе каналов-калориферов не только для выпечки хлеба и варки кушаний, но и для обогрева здания, так что огромное сооружение было как бы огромной печью.

Для решения новых культурных задач требовались более современные строительные технологии. Вначале их находили в Пскове. Псковичи возвели ряд сравнительно небольших храмов в типичной для середины XV века технике – из кирпича и белого камня с применением декоративных керамических поясов. Но для возведения нового Успенского собора – главного храма государства – псковичи оказались не подготовленными. Доведенный до уровня сводов собор внезапно обрушился. В Москву были приглашены итальянские зодчие.

Благодаря исследованиям С. С. Подъяпольского, Б. П. Дедушенко, В. В. Кевельмахера, сегодня уже ясно, что степень воздействия европейских мастеров (архитекторов, инженеров, скульпторов) на культуру Москвы XVI века полностью не осознана. Резьба каменного трона, например, на галерее церкви Вознесения в Коломенском, воспринимаемая нами как исконно русская, оказывается, создана по мотивам Ренессанса. Определено участие итальянского зодчего и резчика в постройке собора Новоспасского монастыря. Выяснено, что сохранившийся собор Высокопетровского монастыря возведен не в конце XVII, а построен Алевизом Новым в 1514—1517 годах и представляет собой ротонду, открывающую серию столпообразных построек XVI века. В Александровской слободе Василием III был создан уникальный ренессансный ансамбль, который сегодня в значительной мере скрыт позднейшими перестройками.

Создается даже иллюзия, что все то, что мы привыкли считать исконно русской архитектурой и искусством, «распадается» на элементы, восходящие к западным образцам. Но вот что удивительно: аккумулировав новации, Москва вновь создала совершенно неповторимый культурный синтез. Причем никогда – ни до, ни после этого времени – культура Москвы не оказывала такого глубокого, органичного и плодотворного влияния на культуру всего Русского государства, как в это время.

Парадоксально, но либеральная историография, смущенная деспотизмом и агрессивностью Московского государства XVI века, склонна была объяснять и деспотизм этот, и агрессию необходимостью обороны от Казанского и Крымского ханств и обширностью географического пространства, хотя подобный подход всегда был прерогативой апологетико-патриотического направления.

Да, это государство было военной машиной, осуществившей самую крупную реконкисту XVI века. Да, его государственная идеология была контрреформационной. Да, с точки зрения политической системы оно напоминало западные абсолютистские режимы. Но близкие аналогии всех этих черт мы находим в Испании (от эпохи Фердинанда и Изабеллы до Филиппа II) и в монархии Габсбургов. Тем не менее развивалось оно совершенно иначе. И влияниями внешних факторов вряд ли можно объяснить его базовые характеристики.

Общество и государство XVI века сложилось в результате трансформации того общества, которое существовало в Московском княжестве. Характер этой трансформации, происходившей одновременно с описанным выше преобразованием московской культуры, иногда удается увидеть яснее на локальном уровне.

Вот, например, как сложилась судьба землевладельцев Волоцкого края, служивших московским великим князьям со второй половины XIV века. Эти семьи, история которых реконструируется с помощью актов Иосифо-Волоколамского монастыря, сыграли значительную роль в обороне Московского княжества от литовских вторжений, а позднее – в присоединении Новгорода. Среди них были Кутузовы, вырвавшие в 1446 году вместе с Ряполовскими юного Ивана III из рук Дмитрия Шемяки, а во время присоединения Новгорода арестовывавшие новгородских бояр; были и Яропкины, своей кровью заплатившие за приход к власти Василия III. В конце XV – первой половине XVI «волочане» создали один из крупнейших общежительных монастырей Московского государства – Иосифо-Волоколамскую обитель, которая, унаследовав их корпоративную сплоченность и непреклонный дух, оказала, в свою очередь, существенное влияние на идеологию церкви и государства первой половины XVI века.

Однако само это жизнеспособное общество оказалось бессильным перед процессом дробления земельных владений. А этот процесс медленно, но неуклонно подрывал его структуру, превращая потомков «вольных слуг» в рядовую служилую массу. Видимо, такова была главная причина превращения общества, основанного на отношениях вассалитета, в общество, основанное на отношениях подданства. И именно это новое общество и создало идентичное себе государство, которое поразило С. Герберштейна бесправием подданных. Оно создало бы почти такое же государство и на более узком географическом пространстве, тем более, что размеры этого пространства тогда еще не были столь велики. Можно предполагать, что оно создало бы почти такое же государство и не будь угрозы со стороны Степи – ведь в Великом княжестве Литовском, также подвергавшемся набегам крымцев, сложился иной общественный строй.

Таким образом, и в социальной, и в культурной сфере мы наблюдаем развитие, заданное весьма своеобразной «генетической программой». Как уже приходилось говорить, после падения Константинополя в середине XV века Московская Русь остается практически единственным суверенным православным государством. Мы почти лишены возможности сравнить его развитие с развитием других обществ данного культурного круга. Поэтому характер «программы», которая определяла развитие этой социальной и культурной системы, остается в значительной степени скрытым от нашего понимания. И тем не менее можно полагать, что феномен культурной метрополии – Москвы – играл в ней весьма существенную роль.

Разумеется, на стадии формирования национального государства эта роль не могла не усилиться. Однако, как было показано выше, данный феномен возник значительно ранее и дал о себе знать с необыкновенной силой уже в эпоху классического феодализма, то есть в тех общественных условиях, которые не были ориентированы на централизацию государственной жизни.

Таким образом социально– и культурноорганизующая функция Москвы, проявлявшаяся на различных стадиях развития Северо-Восточной Руси XIII—XVI веков, как явление не может быть исчерпывающе описана в рамках традиционных представлений о роли Москвы в развитии Русского государства («собирание русских земель»). И если подобный взгляд будет воспринят и послужит правильной постановке исторических исследований, цель настоящих заметок будет достигнута. •

МОСКОВСКИЕ ТИПЫ

Аркадий Мурашев

Федор Чижов

В Даниловском монастыре, саженях шести от Гоголя, была могила Федора Чижова, недалеко – А. Хомяков, Ю. Самарин, братья Киреевские, Н. Языков. Их пути и судьбы пересекались и при жизни – Гоголя Федор Васильевич знал близко, со славянофилами его связывала не только дружба, но и общность убеждений. Их разлучили в советские тридцатые годы, когда монастырь был закрыт, а кладбище срыто[¹ Прах Н.В. Гоголя, А. С. Хомякова и Н. Языкова перенесен на Новодевичье кладбище в мае 1931 года.].

Федор Васильевич Чижов родился не в Москве – в Костроме (в 1811 году), учился и некоторое время трудился в Петербурге. В Москве поселился лишь в 1857 году, однако именно с Москвой связаны дела и добрая слава этого незаурядного человека – ученого-математика, писателя, знатока искусств, шелковода, промышленника.

Чижов окончил Петербургский университет со степенью кандидата физико-математических наук, был оставлен при университете и совершенствовался в науке под руководством академика М. В. Остроградского.

«Я занимался сильно,– вспоминал Федор Васильевич,– но избрал для преподавания искусство, мастерство (начертательную геометрию), не смея взяться за науку высшего анализа, которую мне тогда предлагали...»

В 1833-м Чижов назначен адъюнктом. «...Я смотрел на науку чересчур лирически и видел в ней высокое, чуть-чуть не священное дело, и потому от человека, бравшегося быть преподавателем, требовал полного и безусловного посвящения себя ей...». И потому, быть может, несколько прохладно отнесся к новому коллеге – г. Гоголю-Яновскому, появившемуся в университете в 1834 году. «К тому же,– признавал впоследствии Федор Васильевич,– Гоголь тогда, как писатель-художник, едва показался: мы, большинство, толпа, не обращали еще дельного внимания на его «Вечера на хуторе»; наконец и самое его вступление в университет путем окольным отдаляло нас от него, как от человека. По всему этому сношения с ним были весьма форменные и то весьма редкие...».

Друг Чижова, А. Никитенко[² Никитенко Александр Васильевич (1804– 1877) – литературовед, профессор словесности Санкт– Петербургского университета.], записывает в дневнике:

«... (1835) ... 28 (декабрь) ... товарищ мой [Ф. В.] – Чижов, готовится занять в университете место профессора математики. Этот человек стоит высоко по своим нравственным силам... К этому он присоединяет еще способность подчинять свои личные соображения практическим целям жизни. Но не знаю, способен ли он к энтузиазму... В его речах нет ни блеска, ни пылкости, но он выражается ясно и точно. Ум его не рассекает мглы с быстротою молнии, но доходит до верных результатов путем более медленным, но зато и менее опасным...».

Письмо Академии художеств Ф. В. Чижову, 1857 год

Портрет Ф. В. Чижова работы Э. А. Дмитриева-Мамонова. Рисунок 1840~х годов

Сам Чижов говорил о своей «удобоувлекаемости» – «начал (и оставил на двух-трех листах) арифметику для простого народа», «задумал большое сочинение истории человека», посещает лекции в медицинской академии. Впрочем, и сам читает – по кафедре чистой и прикладной математики.

В 1836 году Чижов напечатал и с успехом защитил магистерскую диссертацию «Об общей теории равновесия с применением к равновесию жидкостей и определению фигуры Земли». В 1838-м опубликовал новую работу: «Паровые машины. История, описание и приложение их, взятые из сочинений Пертингтона, Стеффенсона и Араго».

Однако, вспоминал И. Аксаков[³ Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) – публицист, редактор-издатель (журналы «Русская беседа»», «Парус», «День», «Москва»), создатель Московского Славянского комитета, председатель правления Московского купеческого общества взаимного кредита.], вскромное поприще ученого не могло удовлетворить этой деятельной, пылкой, разнообразно одаренной природы. Его влекла к себе жизнь, знакомство с людьми; ему нужно было применить к живому делу богатый запас воли и нравственной власти и утолить потребность своего сильного художественного инстинкта...»

«Дело литератора,– записывает Федор Васильевич в дневнике,– всего ближе ко мне...». Его статьи появляются в «Библиотеке для Чтения», «Сыне Отечества», «Журнале министерства народного просвещения».

В 1839 году Ф. В. Чижов переводит «Историю европейской литературы XV и XVI столетий» Галлама и издает со своими примечаниями.

Осенью 1840 года Чижов оставляет университет, уезжает на Украину, а потом – за границу «с целью заняться изучением истории искусств, как одним из самых... прямых путей к изучению истории человечества».

Из Рима (февраль 1843 года) Чижов писал:

«Нитью моего странствия по лабиринту жизни выбрал я искусство, то есть жизнь сердца; во-первых, в нем все яснее высказывается, потому менее подчиняется обстоятельствам, во-вторых, сами люди в нем благороднее...»

В эту зиму Чижов встретился с Гоголем, познакомился с Языковым, о чем вспоминал впоследствии:

«... в одном доме на Via Felice № 126. Во втором этаже жил Языков, в третьем – Гоголь, в четвертом – я.

Сходились мы в Риме по вечерам постоянно у Языкова, тогда уже очень больного,– Гоголь, Иванов и я. ...

Обложка книги Ф. В. Чижова о шелководстве

Обложка журнала «Вестник промышленности», основанного Ф. В. Чижовым в 1858 году

Обыкновенно кто-нибудь из нас троих – чаще всего Иванов – приносил в кармане горячих каштанов; у Языкова стояла бутылка алеатико, и мы начинали вечер каштанами с прихлебками вина. Большею частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные. Молчаливость Гоголя и странный выбор его анекдотов не согласовались с уважением, которое он питал к Иванову и Языкову, и с тем вниманием, которого он удостаивал меня, зазывая на свои вечерние сходки, если я не являлся без зову. Но это можно объяснить тем, что тогда в душе Гоголя была сильная внутренняя работа, поглотившая его совершенно и овладевшая им самим...».

Через Языкова знакомится со славянофилами, в 1843 и 1845 годах предпринимает путешествия по Балканам, встречается с лидерами славянского Возрождения Я. Колларом, Л. Гаем, Л. Штурмом... «Я всею душою отдался славянскому вопросу,– записал в своем дневнике,– в славянстве видел зарю грядущего периода истории; в нем чаял перерождение человечества...».

В конце 1845 года Чижов возвращается в Россию. Задумывает собственный журнал. В Москве – заочно уже известен, его печатали в погодинском «Москвитянине».

«Москва, Москва, все в ней матушке!» – пишет Чижов Александру Иванову.

Проездом через Москву к родным. В Озерово, что близ села Иванова. Оттуда письмо А. Иванову:

«...Москва приняла меня превосходно, но ничего не решила в отношении к ходу моей деятельности... Чтд скверно в Москве и вместе хорошо, это то, что там образовались в умственном мире партии: одни все видят в России (к ним по душе принадлежу и я), все находят в ней и ее старине (тут я немного тише) и сильно в душе враждуют с Европою. Другие все видят в Европе. Эти последние сильнее не собственными силами – средствами. Европа дает им способ обольщать люд Русский. Они в нескольких журналах набивают листы всем, что попадется в Европе, и этою кой-как подготовленною пищею кормят умственные желудки...».

Снова Москва. Разговоры о журнале – «сколько данных для деятельности, и никакой существенной деятельности». Беседы с А. Хомяковым... И. Аксаков вспоминал: «...примкнул к этому кругу уже вполне созревшим,– путем самобытного развития дойдя до полного тождества в главных основаниях и воззрениях...».

Правда, доброжелательный М. Погодин[⁴ Погодин Михаил Петрович (1800—1875) – историк, издатель «Москвитянина».], рецензируя «Московский литературный и ученый сборник», иронизирует над «славянофильством» Чижова: «Мы выпишем из статьи Чижова имена русских архитекторов в Риме: Бенуа, Бейже, Росси, Эпингер, Кракау, Монигетги, Барбе, Комбе, Пранк, Бравура, Нордек...».

Несмотря на московскую суету («не поддаться мелочам»), летом 1846 года в основном на деньги Н. Языкова славянофилами был куплен у петербургского издателя С. Н. Глинки журнал «Русский вестник» с правом издавать его в Москве. Чижов отправился за границу, с тем, чтобы подыскать корреспондентов для будущего издания.

Но при возвращении в Россию в мае 1847 года надворный советник Ф. В. Чижов был арестован на границе и совершил «невольное» путешествие от Радзивилова в Петербург. В Петропавловской крепости, где он провел две недели, его допрашивали в связи с раскрытым тогда славянским обществом Кирилла и Мефодия. Кроме того, Чижов дал письменные показания относительно своего понимания «славянской идеи». Ознакомившись с ними, император Николай I был краток: «Чувства хороши, но выражены слишком живо, запретить пребывание в обеих столицах».

С идеей издания собственного журнала в Москве («дело, к которому готовил себя десятком годов») пришлось расстаться... Почти весь 1848 год он прожил в Киеве. В мае туда приехал Гоголь, вернувшийся из Иерусалима.

«... Мы встретились истинными друзьями,– вспоминал Ф. В. Чижов,– ... говорили мало, но разбитой тогда и сильно больной душе моей стала понятна болезнь души Гоголя... Мы много ходили по Киеву, но больше молчали; несмотря на то, не знаю, как ему, а мне было приятно ходить с ним молча. Он спросил меня: где я думаю жить? «Не знаю,– говорю я: – вероятно, в Москве».– «Да,– отвечал мне Гоголь,– кто сильно вжился в жизнь римскую, то после Рима только Москва и может нравиться». Тут, не помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал бы жить в ней, если позволит здоровье».

Обосновавшись на Украине, Чижов берется за новое дело. Арендует у Министерства государственных имуществ в мае 1850 года шестьдесят десятин шелковичной плантации (до четырех тысяч тутовых деревьев) близ Триполья, в пятидесяти верстах от Киева. Основательно подготовившись (изучил практически всю литературу по шелководству, с которым, кстати, впервые познакомился в Италии – «дело в высшей степени замечательное»), энергично принялся за деятельность, которая «тем и хороша, что за что в ней не примешься, везде должен начать с одного и того же, что тут ничего не нужно кроме терпения, внимания, порядка и отчетливого исполнения. Она особенно хороша и выгодна для людей небогатых, потому что в ней личность хозяина, его внимание, деятельность и знание дела ценятся очень высоко и вознаграждаются сторицею...».

Чижов пытается распространить промысел в округе, «раздавая деревья и яички червей даром»... Появились новые шелководы. В «С.-Петербургских ведомостях» печатались его заметки, которые впоследствии составили книгу – «Письма о шелководстве» (1870). Книга, кстати, переведенная на иностранные языки, примечательна еше и литературными достоинствами в описании нравов и жизни червей:

«... Незавидна доля червя, отмеренная ему природою, но еще незавиднее другой период – кокон. Горька доля червяковая и вряд ли есть другое живое существо, к которому так приходились бы стихи малороссийского поэта-философа Сковороды:

«Без любви, без радости

По свету шатаюся,

С бедою расстануся,

С горем повстречаюся...»

И. Е. Репин. Ф. В. Чижов на смертном одре. Рисунок 1877 года

Изредка, с разрешения полиции, Федор Васильевич наезжал в Москву для продажи собственноручно выработанного шелка. Встречи с друзьями. Впрочем, и москвичи не забывали «миссионера словенофильства». Иван Аксаков, находившийся на Украине в мае 1854 года по заданию Русского географического общества, навестил «шовкового пана» (так Чижова называли в округе), о чем обстоятельно поведал в письме родным:

«Живет он совершенно уединенно: выстроил себе маленький домик – в полуверсте от какой-то казенной деревни, окопал себя рвом... Шелковое его заведение идет отлично: он получил уже две медали за свой шелк и приохотил соседних крестьян к этому занятию, раздавая им безденежно семена и наблюдая за обращением их с червями... Несмотря на все достоинство шелка у Чижова, выгоды, получаемые им, очень малы...