Текст книги "Дерево с глубокими корнями: корейская литература"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Анатолий Ким,О Чонхи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Каждый раз, когда сестра несла к источнику кувшин, у нее подкашивались ноги. Ей казалось, что отовсюду за ней следит отец. Всякий раз голодная пятнадцатилетняя девочка сглатывала слюну, думая о лишней порции жидкой каши, которую несла в кувшине. Мать постоянно волновалась, как бы сестра по дороге не съела кашу, но та ни разу не притронулась к ней. Мать этому радовалась и называла ее послушной дочкой. Она продолжала так называть ее до конца своих дней. Я помню, как сестра плакала навзрыд у могилы матери. Она говорила: «Ты хоть знаешь, чего мне это стоило и как мне было тяжело оттого, что ты называла меня послушной дочкой?»

Когда бабушка умерла, родители забрали пятилетнего племянника к себе. На один рот стало больше. Вся деревня знала, что он сирота, и отцу пришлось изображать перед соседями великодушного дядю. Но дома все было по-другому. Отец злился, что должен кормить голодранца из семьи жены.

Двоюродный брат не мог спокойно сидеть за столом. Он сидел боком, испуганно поглядывая на отца, и каждый раз вздрагивал, когда отец клал ложку на стол. Мать не могла заступиться за мальчика. Он фактически жил на правах собаки, которую держат во дворе. Боясь разгневать отца, никто не смел даже спросить двоюродного брата, поел ли он, поспал ли. Даже мать казалась равнодушной. Она как будто не знала, что он жует стебли гаоляна, чтобы хоть чем-нибудь наполнить пустой желудок, как будто не замечала его грязные руки и грязный рот, когда он приходил с поля, наевшись кузнечиков. Скорее всего, она понимала, что он сможет остаться жить в их доме, только если она будет делать вид, будто не замечает его.

В начальной школе, куда мамин племянник пошел одновременно с моим родным братом, он сразу выделился. Он знал иероглифы, которых дети еще не проходили, и делал большие успехи в каллиграфии: в девять лет он уже написал иероглифическую надпись на памятнике участникам войны. Когда начальник уезда и староста деревни поздравляли отца с юным гением, тот злился, как будто его публично опозорили.

Для того чтобы оставаться в нашем доме, двоюродный брат притворялся дурачком. Решая самые простые примеры, он всегда просил моего старшего брата помочь. Он никогда не открывал книгу в присутствии кого-либо из нашей семьи. И только когда оставался наедине с матерью, он мог себе позволить читать или писать. У него не было бумаги и чернильного камня, поэтому он писал веточкой хурмы на песке. Зато он знал, что мать тоже тайком читает книги, хотя этого не знал никто из моих родных братьев и сестер.

В четырнадцать лет он покинул наш дом. Мой родной брат поступил в среднюю школу, а племянника после окончания начальной школы отец забрал работать в поле. Проработав год в поле и на рисовой плантации, как вол, которого взяли в аренду, он ушел из дома зимней ночью, прихватив с собой собранную моей матерью связку книг. Напоследок мать наказала ему обязательно продолжать учиться. В связке были и старые книги, которые читала она сама. Среди книг двоюродный брат нашел еще и приличную сумму денег, которой очень удивился. У него не укладывалось в голове, откуда она взяла такую сумму, ведь он прекрасно знал, что все деньги в семье держит под строгим контролем отец. Это были достаточно большие деньги, без чьей-либо помощи их не собрать.

Если бы двоюродный брат подождал еще совсем немного, ему уже не пришлось бы терпеть жестокое обращение отца, потому что через полгода после его ухода отец умер.

С тех пор как двоюродный брат ушел из нашего дома, никто ничего о нем не слышал. Много лет спустя мы прочитали в газете, что он получил президентскую премию на конкурсе по каллиграфии, но матери тогда уже не было в живых. Он стал профессором одного из региональных университетов. Я все это время был уверен, что они переписывались с матерью, но, когда отыскал брата, оказалось, что он даже не знал о смерти отца.

Услышав, что матери уже нет в живых, он не удивился и не расстроился. Он просто какое-то время молча смотрел в небо. А потом спросил меня, знаю ли я, о чем мечтала мать. Я задумался, была ли вообще у нее мечта? Даже если и была, то она должна была проститься с ней в тот день, когда выходила замуж за отца. Видя, что я не отвечаю, брат сказал: «Это еще и моя мечта, и твоя». Я спросил у него, какая же у него мечта. Смущенно улыбнувшись, брат сказал: «Одну мечту мы с тобой осуществили: писать и читать, сколько захочется – у нас была такая возможность. Но осталась еще одна: поставить памятник в персиковом саду – там, где могила семидесяти трех несчастных. Если я не смогу, ты сделаешь это?»

Но он умер, так и не претворив эту мечту в жизнь.

Тому, кто любит Бога, не нужны никакие слезы, никакое восхищение, он забывает свои страдания в любви; да, он позабыл их так основательно, что после не осталось бы ни малейшего намека на ту его боль, если бы Бог сам не напомнил ему об этом; ибо Он видит тайное и знает нужду, и считает слезы, и ничего не забывает.

В деревне ходили слухи, что я был внебрачным ребенком, потому что родился через десять месяцев после смерти отца. Это были десять не лунных, а солнечных месяцев. Я не знаю, правда ли это. Мать мне ничего не рассказывала, а сам спросить я не мог. Как можно об этом спрашивать, глядя ей в глаза? Я мог лишь гадать, а спросить напрямую так и не решился.

Отец умер за десять месяцев до моего рождения. Ему было сорок семь лет. Причиной стала родословная книга.

После войны книга нашего рода была отпечатана заново. Она была дополнена именами всех родившихся за последние тридцать лет детей. Раньше родовой книги не было даже у старшего наследника нашей ветви. Чтобы заглянуть в нее, надо было ехать на автобусе и перебираться через реку в уезде Йонхон-мён, где жил прямой потомок родоначальника клана в десятом поколении. Новое издание вышло в твердом черном переплете. Называлось оно не «Родословной книгой», а «Книгой фамильного древа». Название было написано золотыми буквами. Впервые один комплект из десяти томов был передан на хранение в семью старшего наследника нашей ветви. Теперь, чтобы заглянуть в нее, не надо было ехать в Йонхон-мён. Отец завидовал старшему наследнику и хотел, чтобы книга хранилась не в его доме, а у нас. Это не удивительно, ведь отец, когда избивал мать, то и дело вспоминал своего славного предка-полководца и не соглашался из-за плодов для поминальных обрядов срубить дерево жужубы, под которым кишели змеи.

Отец выжидал удобного случая. Старший наследник, который приходился отцу троюродным братом, догадывался о его намерениях. Отец, понимая, что у него нет ни малейшего основания забрать «Книгу фамильного древа» себе, просто выкрал ее. Старший наследник, обнаружив пропажу, погнался за отцом. На мосту произошла драка, и отец вместе с книгой полетел вниз. Ударившись головой о камень высохшего ручья, он четыре дня пролежал в постели и, так и не оправившись от травмы, умер. Его троюродного брата пару раз вызвали в полицию, но по настоянию старших родственников причиной смерти отца была записана «травма, полученная в результате падения с высоты».

Отец испустил дух на коленях матери. Неизвестно, что они говорили друг другу, но до последнего вздоха отец крепко держал руку матери. Мать, всю жизнь терпевшая жестокие побои, не забрала своей руки, пока кисть отца окончательно не ослабла. Никто не знал, что означали слезы, текшие из его закрытых глаз. Казалось, что даже смерть он превратил в какую-то шутку.

Пак Сонхён, которого считали моим родным отцом, прожил совершенно иную жизнь. После работы председателем молодежной патриотической группы он даже баллотировался в депутаты от своей провинции, но и его кончина была такой же нелепой, как и у отца. Он поехал охотиться на косуль и попал в капкан для кабана, который проткнул ему сердце.

Капкан этот поставил человек из соседней деревни по прозвищу Конопатый. Во время войны он сбежал вместе с моим дядей, но однажды снова появился в деревне, уже без одной руки. Он кое-как сводил концы с концами – работал на скотобойне, охотился. К прозвищу Конопатый добавилось еще одно – Безрукий. Хотя со сложной и тяжелой работой он зачастую справлялся лучше, чем любой здоровый человек.

Среди семидесяти трех казненных в персиковом саду был и его отец. Поэтому его сразу заподозрили в том, что капкан он поставил специально, чтобы отомстить. Только после двух десятков допросов его признали невиновным и отпустили.

Внезапная смерть Пак Сонхёна, который случайно угодил в капкан, была просто нелепым несчастным случаем. Единственным человеком, который прожил долгую жизнь и тихо отошел в мир иной, была мать, на долю которой выпало столько испытаний. Кожа ее оставалась на удивление белой и красивой даже в девяносто семь лет. Дочери гладили лицо лежащей в постели матери, приговаривая: «Наша красавица». Когда сознание уже стало покидать ее, дети заплакали и обняли мать. «Не уходи. Ты должна жить еще тысячу, десять тысяч лет. Ты достойна этого».

То ли услышав эти слова, то ли нет, мать сказала дрожащими губами: «Зато… вы… живы…» Она назвала и имена сына и дочери, которые умерли уже более шестидесяти лет назад. Уголки ее губ дрогнули, как будто она только что вновь пережила боль утраты детей. Это были имена, которые мы, их братья и сестры, уже забыли. «Хорошо, тогда иди к ним», – сказала старшая сестра, вытирая слезы. Мать еле заметно улыбнулась, дав понять, что услышала. И вскоре закончила свой девяностосемилетний жизненный путь на этом свете.

Я так и не смог спросить у матери, чей я сын. Я специально не спрашивал. Весной, когда цветы азалии покрыли горы и равнины, мать на носилках отнесли на кладбище и похоронили рядом с отцом. Белые бумажные цветки, украшавшие четыре угла похоронной занавески, качались на ветру. Тело матери, которая всю жизнь радовалась темноте, будто ненавидя себя, но с любовью растила детей, было белоснежным, похожим на соль, которая отдала всю воду. Детей и внуков собралось тридцать человек, в белых траурных одеждах они шли за носилками, разбившись на небольшие группы, и издалека были похожи на свернувшуюся соевую массу. Глядя на это множество продолжавшихся жизней, я плакал и бормотал: «Ты была великим человеком».

Пролитые тогда слезы были такими же горько-солеными, как вода из мешков с солью. Но были они еще сладкими и нежными, как соевый творог, приготовленный матерью. И только сейчас, когда я сопоставляю выделенные в двух книгах строки, я понимаю: в тот момент, когда я их подчеркивал, до конца не понимая смысла, меня вела материнская рука.

Ким Ёнсу

Словами не передать

Перевод Надежды Беловой и Екатерины Дроновой

Итак, с чего бы начать свой рассказ? Наверное, с дождя, который шел в тот день. Его капли просачивались в самую глубь души, переворачивая все с ног на голову. Такой дождь заставляет воина ставить на карту все самое ценное. 19 октября 1950 года ветер с утра гонял тучи по приграничному небу. Погода все портилась, и на закате на землю упали первые капли дождя. Воцарилась напряженная тишина, наслаждаться которой могли только солдаты, стоявшие после строевого смотра в походном обмундировании, в ожидании марш-броска. Холодный осенний дождь просачивался в их рюкзаки и меховые шапки. В такой день солдаты стоят, опустив головы и потупив взгляд в землю, даже если тяжелые капли не принуждают их к этому. Думаешь, от страха? «Неужто вы не видите, друзья?»^[4] Где это слыхано? Разве может солдат струсить?! «Исход битвы предсказать солдату не дано; а тот, кто выдержал позор поражения, – настоящий мужчина»^[5]. И даже если сердце воина спокойно перед предстоящим походом, всегда наступает эта напряженная минута. Старые солдаты понимают, о чем я говорю. Душа замирает, как восторженная девица. Как будто ты, задрав голову, тянешься, чтобы сорвать орех с дерева, а на тебя вдруг обрушивается вся синева неба, и ты застываешь, наслаждаясь ощущением свободы. Даже для бывалых солдат, насквозь пропахших порохом, война не становится привычным делом. Каждый раз она и пугает, и завораживает; каждый раз дрожит и тело, и душа.

Не так давно мы, 40-я армия, оттеснили гоминьдановцев с континента на Хайнань. Когда мы освободили и весь остров, от радости бросились обнимать друг друга, но каждый ощутил укол сожаления из-за того, что война закончилась. Мужчины, которые спали в открытом поле, укрывшись жгун-травой вместо одеял, знают причину этой грусти: когда война заканчивается, не остается ничего, что заставляет дрожать и тело, и душу. Настоящие мужчины знают, что такое железная воля и горькие слезы. И было бы оскорбительно думать, будто под тем проливным дождем мы склонили головы от страха. Война и пугает, и завораживает, и сколько ни сопротивляйся, все равно не сможешь не поддаться ее властным чарам. Вот почему мы стояли, потупив взоры, как юнцы.

Теперь понимаешь? В такие минуты дрожит все тело. В предзакатный час, когда, переворачивая все в жизни солдат, на землю тихо падали капли дождя, был отдан приказ о выступлении. Мы двинулись по железнодорожному мосту через реку Ялуцзян^[6]. Армии, 38-я, 39-я, 40-я, 42-я и три артиллерийских дивизии китайских народных добровольческих войск одновременно начали переправу через Ялуцзян в трех разных точках. Не знаю, что думаете вы, корейцы, но я считаю, этот переход изменил ход истории. Я, как и другие солдаты 40-й армии, попал на территорию Кореи через город Аньдун, который нынче называется Даньдун. В тот день шум воды перекрывал все звуки. Из-за ливня реку не было видно, и невозможно было понять, что шумит: река или сильный дождь. Я напряженно вслушивался. Звук попеременно шел то сверху, с неба, то снизу, от реки, и в конце концов начал исходить от моего тела. «Наконец-то в бой!» – пронзила мысль. Сейчас, когда я думаю о том дне, осознаю, что не обязательно было прислушиваться, чтобы понять, насколько могучим был тот гул. Это был рокот самой истории, слышимый во всем мире. А теперь представь, будто этот мощный гул исходит от твоего тела, бы наверняка захотел похвастаться таким телом перед девицами, телом настоящего мужчины. И я, сидя здесь, хочу читать именно такие руки и лица.

Вряд ли я расскажу тебе что-то интересное, но попробую поворошить в своей памяти. Ведь ты, наверное, ничего и не знаешь про те события. Корейцы не хотят помнить о той войне. Ну, как бы там ни было, когда американские войска, опираясь на опыт боевых действий в Нормандии, высадились в Инчхоне, ход войны сразу изменился. И это правда. Нельзя не признать: то была отличная операция. Настоящие солдаты хранят такие моменты в памяти, как девушки – драгоценности в шкатулке. Американцы, нанеся северянам удар под дых, 7 октября 1950 года пересекли 38-ю параллель и продолжили двигаться на север.

На следующий же день Мао Цзэдун, председатель Народно-революционного военного совета КНР, назначил генерал-полковника Пэн Дэхуая командующим войсками китайских народных добровольцев и отправил ему телеграмму. Если память мне не изменяет, в ней говорилось примерно следующее: «Для оказания поддержки корейскому народу в освободительной войне, для противостояния натиску американских империалистов и их приспешников, для защиты интересов корейского народа и всех стран региона приказываю китайским народным добровольческим войскам незамедлительно выдвинуться к границе с Кореей и, объединившись с корейскими товарищами, совместными усилиями одержать блистательную победу». Китайские народные добровольцы. Догадываешься, почему их так назвали? Чтобы показать, что официально правительство не объявляет никому войны, а добровольцы будто самостоятельно создали народные войска. Нужно было успеть до того, как американцы, имевшие значительное превосходство в воздухе, выжгут дотла границу между Китаем и Северной Кореей, сделав невозможной тайную переброску большой массы войск. Чтобы обеспечить секретность операции, нам выдали обычную форму северокорейских солдат, без знаков различия Народно-освободительной армии Китая. Только пуговицы с алыми звездами помогали понять, кто есть кто. За день до того, как мы перешли Ялуцзян, 18 октября, нам зачитали приказ Мао. Для обеспечения секретности, каждый день войска должны переходить реку с началом сумерек и до четырех утра следующего дня, а командование – проверять, чтобы к пяти часам утра все были в укрытии. Кроме того, в первую ночь необходимо было перебросить на другой берег только две-три дивизии, а на следующий день уменьшить или увеличить число солдат, в зависимости от ситуации.

У нас не было ни имен, ни званий. Как темнота, как черные воды реки, мы проникли на территорию Кореи. Нам нельзя было разговаривать. Ни с кем. Даже отступавшие солдаты северокорейской армии не знали, кто мы такие. На следующий день, 19 октября, три дивизии 1-го американского корпуса захватили Пхеньян, а китайские народные добровольцы перешли реку Ялуцзян. 20 октября 187-й американский воздушно-десантный полк высадился в Сукчхоне и Сунчхоне, отрезав северянам пути к отступлению. Китайские народные добровольцы в это время проникли вглубь корейских территорий и, пробравшись сквозь сосновые леса и заросли кустарника провинции Северная Пхёнан, заняли район между Тончханом и Пукчином. По ряду причин американское военное руководство ошибочно полагало, что китайцы не станут вмешиваться в конфликт на Корейском полуострове. Этих предположений оказалось достаточно, чтобы все изменить. И неважно, верными или нет были те соображения. Когда все изменилось, это потеряло смысл. Вот ты сколько раз был на войне? Ни разу?! Ну да, времена-то нынче другие. Тогда слушай. На войне, как в жизни. Достаточно пары мелочей, чтобы все сразу перевернулось с ног на голову. Хе-хе, забавно, правда? Поэтому будь осмотрительней.

Хоть на самой войне интересно, говорить о ней скучно. В войне есть правда, а в историях о ней не сыщешь ни одного правдивого слова. Я же говорил, что война похожа на жизнь. Если кто-нибудь станет рассказывать тебе о своей жизни, какой бы интересной она ни была, ты все равно вскоре начнешь зевать. Может, я, конечно, ошибаюсь, но мне так кажется. Жизнь – это то, что мы проживаем, а не то, о чем говорим. Японо-китайская война, гражданская война^[7], Корейская война – я прошел три войны и теперь пропускаю мимо ушей все, что говорят военные историки. А сейчас, даже если тебя потянет зевать, ты уж потерпи. Ведь ты сам спросил, почему у меня нет двух пальцев на руке.

Судьба человека, как и его тело, постоянно меняется. Черты лица или линии жизни на ладони, которые я читаю, запечатлевают эти изменения. Однако можно увидеть судьбу человека лишь на данный момент. Твое будущее сильно меняется в зависимости от настоящего. Это и есть биение жизни: линия фронта смещается то на север, то на юг, тело человека беспрерывно меняется, и судьба его тоже непостоянна. Никогда не изменится судьба лишь у мертвых. Поэтому судьбу нельзя описать словами: в момент речи она уже становится другой. Словами ее не передать. Словами не передать.

Хочешь, сыграем в одну игру? Представь, что мы сейчас не у здания Китайского национального банка, а прямо на поле битвы. И вот оттуда, со стороны западного рынка, раздаются три выстрела. И что ты увидишь в этот момент? Можешь описать словами картину, которая встанет у тебя перед глазами? Ну, говори! Давай! Хе-хе. Не получается? Когда на поле боя слышишь выстрелы, не видишь перед собой ничего. Единственное, что человек может делать в этот момент, – либо кричать, либо бежать со всех ног. Если прежде ты хоть раз любил всем своим существом, то знаешь: в определенные моменты нет времени что-либо представлять. Остается только движение. Словами не передать. Когда определяется судьба, слова и все остальное просто исчезают. Словами это не передать. Когда решается твоя судьба, слова и все остальное просто исчезают.

Ты ведь знаешь реку Имджин^[8]? Именно оттуда 31 декабря 1950 года войска китайских народных добровольцев начали третье наступление. Если спросишь, почему именно в тот день, могу только сказать, что по-другому было невозможно. Это сродни инстинкту, который помогает насекомым найти дом. Живыми с поля боя уходят те, у кого сильнее развиты природные инстинкты. Лишь такие люди становятся настоящими воинами.

Чтобы избежать авиаударов американцев, имевших превосходство в воздухе, китайские добровольцы могли сражаться только ночью. И даже слабый свет луны становился нам подспорьем. Для выполнения поставленной перед нами задачи требовалась неделя, и, чтобы как можно дольше использовать свет луны, было решено выступать 31 декабря – незадолго до полнолуния. Но лично я в эту версию событий не верю. По-моему, мы просто шли вперед, инстинктивно сжимая в руках оружие. И вот 31 декабря. К этому дню мы уже добрались до 38-й параллели. Наша 40-я армия начала переход через реку Имджин в 18 часов 30 минут. «Желтые тучи на десять ли, / в сумерках белый день. / Северный ветер гонит гусей, / сыплется, вьется снег. / Брось горевать, что в свой дальний путь / едешь ты без друзей: / Есть ли под нашим небом такой, / кто бы не знал тебя!»^[9]

Пока один год сменял другой, мы переходили реку. Переход казался бесконечным. Едва рассвело, мы увидели, что оба берега реки усеяны трупами. Я тебе не рассказывал? Нас называют ветеранами, потому что мы видели много битв. Но та картина, которая открылась утром, заставила нас по-новому взглянуть на войну. Потому что именно это и была война. Вчера я мог умереть, но сегодня я все еще жив. На войне каждый день рождаешься заново. Перед подобными картинами я склоняю голову. И не возникает даже мысли взглянуть на небо. На него поднимаешь глаза, только когда предаешь земле тело павшего товарища и трижды стреляешь в воздух в память о нем. На войне три выстрела могут иметь и такое значение. И это не выражение гнева или обиды, это то, что делает человека человеком. Объяснить словами такое невозможно, ты заменяешь их тремя выстрелами в небо. И вот похороненный друг, его молодость становятся всего лишь точкой на потрепанной карте. Выразить то, что чувствуешь, оказавшись в подобной ситуации, – выше человеческих способностей. Остается только реветь и сотрясаться в беззвучных рыданиях. Ты не можешь вырвать свое сердце и похоронить его рядом с другом, а его глаза, которые ты только что закрыл, никогда уже не откроются. Все, что ты можешь, – трижды выстрелить в воздух, вкладывая в выстрел все свои чувства. Понимаешь? Три выстрела. Вот что они значат.

А ты знаешь, что и по мне однажды прозвучали эти три выстрела? Ну, что ты так на меня уставился? Хочешь – верь, хочешь – не верь моему рассказу, но ты же не из тех, кто, не выслушав до конца, решает, что правда, а что нет. Думаю, ты все равно не сможешь не поверить. Ты ведь писатель. Что? Удивился, что я угадал, кто ты такой, хотя ты мне этого не говорил? Догадаться, какова судьба человека на данный момент, не так уж сложно. Если ты внимательно, широко открытыми глазами посмотришь на него, то все поймешь. Как ты заметил, у меня нет нескольких пальцев на правой руке, значит, писать я не могу; все, что у меня осталось, – талант угадывать, что за человек сидит передо мной. Конечно, я не могу знать, что будет с тобой завтра. Зачастую сам человек понятия не имеет, что с ним случится на следующий день. Если бы мы точно это знали, разве бились бы так сильно наши сердца? Жизнь, как преследуемая охотником лань, – летит вперед, не оглядываясь. А «война» – другое название жизни. Но продолжу свой рассказ. В начале января 1951 года войска китайских народных добровольцев хлынули на полуостров, будто вода из кувшина. Американцам и марионеточным войскам их союзников ничего не оставалось, как отступить к 37-й параллели. Еще немного, и мы дожали бы их там и, возможно, смогли бы освободить весь полуостров. Но тогда мы захватили лишь узкую полосу территории к югу от 38-й параллели, и третье наступление продвинулось немногим дальше Сеула. И помешали нам вовсе не политические неурядицы, как можно было бы предположить, а чрезмерно растянувшаяся линия обеспечения. Не дойдя до 37-й, наши войска остановились на 38-й параллели. Вот так и появилась линия, разделившая твою родину пополам. Дальше китайские отряды, обеспечивавшие снабжение, продвинуться не могли. Отступившие ранее американцы быстро поняли это, и с 15 января стали проводить разведку боем в Сувоне и Ичхоне, используя небольшие подразделения, а 25-го числа начали стремительную полномасштабную контратаку, которая не могла не ввергнуть в смятение наши войска. Командование во главе с Пэн Дэхуаем разработало план: секретно перебросить основные силы на восточный фронт и закрепиться в городах Хвесон и Вончжу. Затем предстояло пробить брешь в наступлении врага, проводившемся по всему фронту, и нанести фланговый удар по 8-й американской армии, сконцентрированной на западном фронте. И вот и февраля началось четвертое наступление войск китайских добровольцев, и через два дня была разгромлена 8-я дивизия марионеточной армии южан, оборонявшая Хвесон. В тот же день в десять часов вечера китайские добровольцы атаковали 23-й полк американской армии у деревни Чипхён. Если бы китайские добровольческие войска смогли закрепиться в этой деревне, они легко смогли бы, пройдя через Ёчжу и Ичхон, окружить 8-ю американскую армию, сконцентрированную на западном фронте. Именно по этой причине деревня Чипхён стала стратегически важным объектом для обеих сторон.

От кого-то я слышал, что надо всего восемьдесят тысяч китайских юаней, чтобы попасть в Корею. Вот я сижу здесь, рассуждаю о человеческих судьбах, рассказываю всякие истории, но у меня есть одна заветная мечта. Она может показаться тебе странной, но, если бы у меня было восемьдесят тысяч юаней, я обязательно вернулся бы в Корею, чтобы прожить остаток дней в деревне Чипхён. Я серьезно. Если бы в мире еще существовала справедливость, то я должен был бы жить в Чипхён, только там. «Скажи, где ночью ветер сорвал лепестки сливы, усеял заставы?»^[10]. Разве у той деревни землю усеяли лепестки сливы? Нет, тела павших солдат. Именно в Чипхён я и должен умереть. Только это очень далеко. Похоже, я туда уже никогда не попаду. Хотя очень хочется побывать там. Если ты соберешься в Корею, обязательно съезди в Чипхён. Ты – писатель, поэтому, стоя там, сможешь представить себе поля, устланные лепестками сливы. А если не сможешь, тебе надо немедленно завязать с писательством.

16 февраля, оставляя за собой тела бойцов, покрывавших землю, словно лепестки сливы, войска китайских народных добровольцев начали отступать от деревни Чипхён. Наш блестящий план четырехэтапного наступления рухнул из-за контратаки врага. В первую ночь мы при свете факелов до рассвета выносили с поля боя тела погибших и раненых. И всю ночь с американской стороны не затихали орудийные залпы. Каждый раз, когда снаряд падал на поле, новые сливовые лепестки отрывались и разлетались красными ошметками. Слова «грусть» и «гнев» не могут в полной мере передать чувства, вызванные этим зрелищем. Кажется, что сама возможность плакать – великая роскошь: она есть лишь у выживших. В какой-то момент я тоже превратился в красный лепесток и опал на землю. Когда зазвучала свирель^[11], мы все стали лепестками. На левой ноге и животе зияли рваные раны. Я лежал среди погибших товарищей и готовился умереть. Я дотянулся до пистолета, лежавшего чуть поодаль, и трижды выстрелил в бездонное синее небо. Первый раз – за себя самого. Второй – за павших товарищей. А последний, третий, – за судьбу каждого из нас. В эти три выстрела я вложил все свои чувства. И потерял сознание.

В Яньбянь-Корейском округе редко идут дожди. А про весенние дожди и говорить не приходится. Счастье, если весной дождь прольется хотя бы пять-шесть раз. Поэтому у меня вошло в привычку радоваться дождю. Даже если я крепко сплю, от едва уловимого шороха весеннего дождя на рассвете всегда просыпаюсь. Меня не снедают грусть или беспокойство, просто я не хочу пропустить дождь. И с возрастом радость от шума дождя только крепнет. Привычка вслушиваться в дождь у меня появилась очень давно, еще в то время, когда я ходил в школу в уезде Ванцин^[12]. Мне всегда хотелось поскорее узнать, что и как изменится в мире с приходом дождя. Тогда люди были честными и трудолюбивыми, и любое дело уважалось и делалось добросовестно. Я подрабатывал посыльным. Старшие товарищи и взрослые хорошо ко мне относились, а я старался, чтобы они были довольны моей работой. Позднее я узнал, что служил курьером для членов подпольной организации. Так, бегая от дома к дому, я проложил дорогу революции. Но даже в то напряженное время я замирал и прислушивался каждый раз, когда начинался весенний дождь. Иногда цветы распускались втайне от меня. Иногда втайне от меня цветы опадали. Каким бы важным и срочным ни было поручение, как только я слышал звук падающих на землю капель, у меня замирало сердце. Видя, как я прислушиваюсь к шуму дождя, взрослые прозвали меня Маленький Мэн^[13]. Они имели в виду Мэн Хао-жаня – того самого поэта, который написал строки: «Ночь напролет шумели дождь и ветер. /Цветов опавших сколько – посмотри!»^[14] В те времена было много воинов, поэтов и героев – людей, готовых вслушиваться даже в самый тихий звук в этом мире. И лишь для них цветы распускались и опадали. Иначе зачем весной распускалось бы столько цветов?

Девушка, услышавшая три моих выстрела, была из таких же людей. На поле боя три выстрела подряд могут не только выражать скорбь по погибшему, но и служить призывом о помощи раненому. Санитарка, подбежавшая ко мне, разорвала мою форму и наложила тугую повязку, чтобы остановить кровотечение. К тому времени я потерял уже много крови, и она сделала мне переливание, отдав триста миллилитров своей крови. Только после этого мое тело вновь стало оживать. Первым, что я увидел, придя в себя, были ее глаза, внимательно разглядывавшие меня. Глаза темные, как желуди. Они были так красивы, что на душе стало легко. Когда я увидел их, то понял, что выжил, и зарыдал, нисколько не стесняясь. Возможно, это был не плач, а попытка выплеснуть со слезами весь накопившийся внутри ужас. Она смотрела на меня без тени удивления, будто привыкла к тому, что вернувшиеся с того света всегда плачут. Одной рукой она держала меня за руку, а другой вытирала слезы с моего лица. Когда рыдания стихли, она выстрелила в воздух, чтобы дать знать своим соратникам, что нашла раненого. Санитары положили меня на носилки и понесли в сторону тракта. Даже лежа на носилках, я не отпускал ее руку. Наоборот, я так крепко держался за нее, будто от этого зависела моя жизнь. Думаю, ни одна девушка в мире не смогла бы убрать руку, видя с каким отчаянием держится за нее другой человек, и она сопровождала носилки. Когда в ответ на мою благодарность она сказала, что все будет в порядке, по ее речи я понял, что она кореянка. Тракт заполонили наши отступающие войска. Поскольку санитары должны были отходить вместе со всеми, командир приказал девушке отправить меня на попутной машине в госпиталь, а самой догонять свой отряд.