Текст книги "Фэнтези 2003"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

– Разуй уши, Калаор! Я человек. Понимаешь: че-ло-век! Ганс Эрзнер. Да посмотри же ты на меня! Разве я похож на демона?! Ни рогов, ни копыт, ни чешуи...

Эрзнер осекся. Он впервые видел, как демон смеется. Можно сказать – заходится от хохота. И нельзя сказать, чтобы это было самое приятное зрелище в его жизни! Казалось, внутри четырехглаза случилось землетрясение.

– Ну ты и шутник, Зекиэль! – прохрипел Калаор, отсмеявшись. – Эк тебя часовня приложила! Человек он, понимаешь! Рогов у него нет, понимаешь! Умора!

Демон вновь затрясся от хохота, и тут очертания его начали меняться. Сперва перед Гансом залилась смехом полногрудая красотка, весело подмигивая оторопевшему старику. Однако любоваться пышными формами Гансу довелось недолго. Красавица превратилась в седовласого горбуна с бородавкой на носу, горбун – в слизистую тварь, тварь – в барона фон Хорнберга, барон – в дракона, дракон – в вороного, как смоль, единорога... Ни драконов, ни единорогов Ганс живьем, на свое счастье, не встречал, однако опознал по виденным в замке гобеленам.

Метаморфозы завершились так же внезапно, как и начались. Перед Эрзнером вновь стоял Калаор в знакомом обличье, пыхтя, словно после быстрого бега.

– Маскарад это, Зеки. Кого ты думал обмануть? Гончих? Меня?..

Неожиданно демон умолк. С донышек его глаз-воронок всплыла тень сомнения. Он еще раз принюхался.

– Ну-ка, присядем. Устал я...

Эрзнер послушно опустился на скамейку.

– А ведь ты не врешь... Зеки? Или не Зеки? – Калаор говорил сам с собой, и Ганс не решился прерывать демона. – Пахнет от тебя странно. Вроде Зекиэлев запах, а вот сейчас... Точно, человечьим духом потянуло! Говоришь, в часовне тебя взяли?

– Ну да, на выходе...

– Что ты там делал?

– Руку нес на алтарь!

– Умом рехнулся? Какую руку? На какой алтарь?!

– Железную руку! Баронскую! Она барона придушила, из окна выпала. Я гляжу: в часовню ползет. По лужам. Надрывается... Ну, я и помог. Жалко стало...

– Чистая скверна! Чтоб мне нимбом накрыться! Значит, у Зекиэля все-таки получилось? Значит, не байки? Не суеверие?! Хват, дружище! Обвел Гончих вокруг хрена!

Калаор беззвучно кричал, вскинув лапы к темнеющему небу. Потом упал на скамью, мечтательно улыбаясь. На миг морда исчадия показалась Гансу почти человеческой.

– Теперь ясно. Пахло от тебя Зекиэлем. Можно сказать, разило. Оттого и повязали. А рога, не рога – это видимость. Ерунда. Ну, выходит, тебе здесь недолго куковать. День, много – два.

К Гансу разом вернулись прошлые страхи. Лоб покрылся испариной.

– И что тогда? В котел? На сковородку?!

– Почему?! – изумился Калаор. – Отпустят тебя. Домой. Еще небось отступного подкинут: годков лишних с десяток...

В голосе демона трепетала плохо скрываемая зависть.

– Так я же умер?

– Умер, шмумер... Гончие, конечно, со злости и рады будут тебя живьем на куски порвать, да когти у них коротки. Не положено. Иначе сами сюда угодят. Рассказать, что здесь с

Гончими делают? Не бойся, приятель, вернут, где взяли! Как, говоришь, тебя зовут?

– Ганс. Ганс Эрзнер.

– Считай, повезло тебе, Ганс. Живьем в Пандемониум – и обратно... Большой фарт!

Насчет фарта у Ганса были серьезные сомнения.

– Знаешь, Калаор... Когда меня сюда вели – все понятно было. Ад, Преисподняя, огонь, сера... А тут вдруг – трава, речка, дома... Гимны играют. Медом кормят. И работа легкая... Почему?

Демон скривился, как от оскомины:

– Легкая, говоришь? Вот теперь точно вижу: не Зекиэль ты. Тюрьма это, человек. Каземат отравный. Тебе молоко, а мне бы – кровь с молоком! Мед этот, век бы его не видел... Мясца бы, свежатинки! – Калаор мечтательно облизнулся черным жалом. – Или в Серном озере искупаться. Ну, это как тебе – в речку по жаре нырнуть. А нашему брату – огня подавай, смолы, серы... Уразумел?!

Молчали долго. Ганс тщетно старался переварить услышанное, демон же думал о чем-то своем, явно невеселом.

– Выходит, рука баронская... Ну, Зекиэль твой! В тюрьму без дела не бросают. Разве что по ошибке. Или по доносу лживому. А у вас иначе?

– И у нас – за дело. Отщепенцы мы. Уроды. Один против Договора пошел. Другому кровь напрасная, грехи нашептанные, души загубленные поперек глотки встали. А нас за хвост и сюда! Искупать! Потому как честный демон обязан искушать, осквернять, губить, с пути сбивать... Тот же Зекиэль – у него третья ходка была бы. А по четвертой – все, вечняк. Пока не загнешься. Я, братец, сам по третьей мыкаюсь. Не стерпел. Добро бы шашни крутить или там склоки завязывать... Раз плюнуть. Жаль, чернокнижнику, что меня вызвал, этого мало было. Ему, тварюге, веселье подавай... с подливкой...

Демон зашелся в утробном кашле. Тело густо испятнала сыпь, и Калаор, хрипя, свалился наземь. Забился в судорогах на чисто подметенной дорожке, харкнул пеной:

– Превращения! Силу отняли... нельзя было... Кончаюсь, Зеки... все...

Ганс заметался, не зная, чем помочь. Вокруг начали собираться остальные каторжане.

– Подыхает, сучье семя, – угрюмо бросил Азатот, глядя на Калаора, бьющегося в корчах. – Жаль. Мы с ним еще с потопа... старые дружки...

– Может, тово? Оклемается? – с робкой надеждой пискнул тщедушный Шайбуран. – Силища ведь тово! Немереная!

– Ага, силища... на третьей ходке любая силища – козлу под хвост!..

Сжав кулаки, Ганс взвыл от безнадеги:

– Да что ж вы стоите, дьяволы рогатые?! Бесы вы или слюнтяи?

– Серцы бы ему... смолюшечки... – пожевал синюшными, вислыми губами демон, похожий на жабу с копытами. – Огоньку ядреного... Враз бы очухался...

– Там! Есть! – Ганс махнул рукой в сторону геенны, откуда его привели Гончие. – Огонь, сера!.. Навалом!

Азатот со злобой ударил крыльями:

– Поди сунься туда, Зекиэль! Совсем память отшибло?!

– Стража? Не пустят?!

– Какая стража, стервь ушастая?! Что ты мелешь?! Пентаграмма вокруг! Сгоришь, и вякнуть не успеешь...

– Сам вякай, урод! Плошку мне! Живо! Что я вам, смолу в ладонях таскать нанялся?!

– Хват! – двинул игольчатой бровью Азатот. – Ну ты и хват, братец...

Шайбурана будто чихом сдуло. Вскоре черепаук, протолкавшись сквозь толпу, сунул в руки Гансу плошку и в придачу – глиняный горшок с широким горлом.

– Серцы! Серцы прихвати! – с надеждой заглядывал в глаза жабодемон.

Ганс Эрзнер кивнул и припустил к околице поселка. Арестанты, сгрудясь над умирающим Калаором, молча глядели ему вслед. Как бойцы осажденной крепости – на добровольца-ла– зутчика, вызвавшегося привести подмогу.

На верную смерть идет, орел...

Миновав мостик с блеющим во гневе агнцем, взбираясь по склону памятного холма, Ганс чувствовал, что задыхается. В его-то годы по адским пустошам да косогорам скакать! Однако продолжил упрямо карабкаться дальше. Ага, вершина. Слева, из-за барханов, ползли серые клочья дыма, и Эрзнер заспешил туда, по щиколотку увязая в песке. Только бы не потерять направление, найти дорогу обратно! Держись, четырехглаз, я уже... я бегу!..

До малого, десяти локтей в поперечнике, озерца смолы он добрался на удивление быстро. В середине смола бурлила, чадила, булькая горячим черным дымом, готовая вот-вот вспыхнуть, но у берега была вязкой. В горшок набиралась с трудом. Не донести. Застынет по пути, и какой тогда с нее прок? Огонь нужен. Факел. Горшок в дороге греть. Или на месте... Сухое дерево, скрученное руками великана в жгут, валялось поодаль. Отломить пару веток. Теперь – в смолу... Огня! Дайте огня! Не бежать же к «ручьям» из лавы?! Далеко, в срок не обернуться.

«Боже, помоги! Дай мне огня!..» – Ганс сам не понимал, кощунство это или молитва, бессвязные, отчаянные вопли срывались с губ, разбиваясь о равнодушное молчание свода над головой. Старик кричал, плакал, молился и проклинал...

Небо насупилось, громыхнуло. В спину ударила волна жара. Ганс обернулся. Смоляное озеро горело, подожженное ударом молнии.

Чудо? Удача?!

От жарких языков пламени смола пошла пузырями. Бормоча слова благодарности, Ганс сунул в огонь одну из просмоленных веток. Занялось сразу. Серы бы еще... Он огляделся. Опустил взгляд себе под ноги... Да вот же она, сера! Угловатые грязно-желтые кристаллы. Плошку старик обронил по дороге, да и рук на все не хватило бы, поэтому Эрзнер сунул горсть кристаллов за пазуху. Капли смолы с факела обожгли запястье. Плевать. Дальше пекла не зашлют. Скорее, скорее...

Возвращение запомнилось плохо. Кажется, пытаясь срезать путь, он заплутал среди барханов. Пришлось сделать изрядный крюк, чтобы выйти на собственные следы. В правом боку кусался злой хорек, от чада факела першило в горле, глаза слезились от песка...

Холм!

Факел угасал. Ганс зажег от него второй. Накатила дурнота, стальная пятерня сдавила затылок. Стой, душа пропащая! Не смей падать! Не смей! Луг скакал жеребенком-двухлеткой, норовя сбросить, выбить из седла, но Ганс Эрзнер шел и бранился, бранился и шел. Спотыкаясь, едва переставляя ноги, а казалось – бежит, спешит, торопится, летит на крыльях...

Мостик с овечкой!

Поселок, будь ты трижды неладен и благословен!!!

Башмаки гулко бухают по деревянному настилу. Чертов поселок совсем взбесился: еле тащится, вместо того чтобы вихрем нестись навстречу! Почему перила плывут мимо еле-еле, качаясь, как во сне? Почему мост дрожит? Неужели столбики подломились, мост упал в речку и его несет прочь? Настил скрипуче расхохотался, норовя исподтишка ударить в лицо. Но пара мощных лап помешала Гансу упасть.

– Ты сделал это! Клянусь Зубом Ваала, ты принес огня! Хорал мне в печенку!

В небе парила счастливая морда Азатота, сияя иглозубой ухмылкой. Ноздри старшего по бараку жадно втягивали аромат горящей смолы.

– Давай! Давай скорее!

– Там... сера... за пазухой...

– Вижу, вижу! Ох, и пахнет! Вкуснотища!

Ганса бережно уложили на траву. Старик зажмурился, готов умереть от блаженства. Цветы, шелест травы под легким ветром. Плеск реки. Отзвук гимнов в вышине. И ничего не надо делать, никуда не надо спешить – можно просто лежать... Успел? Опоздал?! – об этом он старался не думать.

– Человек Ганс Эрзнер! – набатом ударило в уши.

Ганс дернулся, открыл глаза.

– Человек Ганс Эрзнер, сучий ты потрох! На выход! С вещами!

Сказать, что громоподобный лай был злым и раздраженным – значит ничего не сказать. Плохо, скрываемое бешенство пропитывало его насквозь. Шайбуран, семеня лапками, подбежал, помог Гансу встать. Указал на давешний холм, являвший собой границу узилища. Там в нетерпении приплясывали знакомые псоглавцы.

Гончие Ада.

– Ты их не бойся, – шепнул, склонившись к уху, черепа– ук. – Если ты не наш, пусть подавятся, заразы. Сами лопухнулись, ягнята курчавые. Теперь обязаны обратно доставить. В целости и сохранности. А языком тово... языком пускай костерят. Не страшно.

– Ага! – подмигнул демону Ганс. – Пусть язык засунут знаешь куда?

– Знаю. Ну, поминай лихом! Прощай.

– Прощай.

Очень хотелось спросить, что с Калаором, но – не стал. Боялся услышать в ответ...

– Шевелись, паскуда! Наизнанку выверну!

От поселка раздался вой, визг, и Ганс, переходя злополучный мост, не выдержал: обернулся. Демоны изощрялись в презрении к Гончим: свистели, каркали, хлопали себя по задницам, коротышка-Шайбуран скакал и строил рожи, приставив к голове два пальца на манер рожек, – видимо, позабыв про вполне достойные рога, доставшиеся от рождения! Факела, горшка со смолой, равно как кусков самородной серы нигде видно не было: то ли спрятали, то ли успели использовать по назначению... Калаор, четырехглаз, ты жив?

Теперь это навсегда останется тайной для Ганса Эрзнера.

Мучаясь одышкой, он взобрался на холм.

– Давай, мертвечина! Топай!

С превеликим наслаждением Ганс сунул кукиш в харю псо– главца:

–Сам топай, шакал! А я полежу... устал я с вами... Хочешь домой вернуть? Неси!..

И со счастливым лицом потерял сознание.

* * *

– А дальше? – еле слышно спросил Петер.

История безумца, страшная и смешная, перемешав страх и смех в одном ведьмином котле, полностью завладела вниманием бродяги. Наверное, подспудно мечталось о продолжении: жили они долго и счастливо... Вот только кто – они? Поверить рассказу Ганса означало расписаться в помрачении рассудка, но очень хотелось дослушать до конца. Даже если сказочные Ганс и Грета не сумеют удрать из пряничного домика колдуньи, как положено в сказках. Ладно. Пусть призрак Старого Барона по ночам, таинственные огни на башнях или рыцари, калечащие сами себя в надежде обрести стального душителя, пускай что угодно, но замкнуть историю в кольцо...

В тишине звякнул металл.

Петер Сьлядек вздрогнул. Честно говоря, он подзабыл, где сидит. Эх, жили долго и счастливо в Хорнбергском каземате и умерли в один день... От возбуждения почудилось: сухорукий мальчик щелкнул пальцами, а пальцы-то – железные. Но нет, мальчишка всего лишь играл звеньями цепи, вделанной в стену. В отличие от истории Ганса цепь действительно заканчивалась кольцом. Ржавым обручем. И крысы разбежались. Даже месяц исчез из окошка. Наверное, рассвет скоро. Холодно, сыро. И все буднично до омерзения: темница, вонь прелой соломы. Троица грязных, усталых людей. Ночь без сна. Ужас бродит от стены к стене на мягких лапах, втянув когти. Заслушался, вот и притих. Теперь опять, небось, полезет за шиворот: царапаться.

Ганс Эрзнер криво ухмыльнулся:

– А никакого дальше не было, парень.

– Так не бывает.

– Много ты знаешь... Бывает. Живу вот. Грета родами померла, бедняжка. Старый Барон помер, кривая повитуха, царство ей небесное, доброй душе, тоже... А я живу, старый грешник. И внук мой живет. Сам видишь...

Ничего особого не видя, лютнист все же рискнул спросить:

– А протез фон Хорнберга?

–Протез? Нашли его утром, в часовне. На алтаре. Решили: Старый Барон ночью, прежде чем скончаться, отнес зачем-то. Хозяин со странностями, с такого любая дурь станется. Барон– то, оказывается, в завещании велел: протез после кончины моей везите без промедления в монастырь Файльсдорф. К святым отцам. Пускай, дескать, хранят и молятся за грешную душу. Вот и подумали: из часовни – в обитель... разумно, мол... И безопасно. Иначе зачнет по ночам шастать...

– Передали в Файльсдорф?

– Нет. Молодой барон сказал: семейная реликвия. Приказал оставить в часовне замка на веки вечные. Меня полгода донимал: что да как. А когда уразумел, что ничего я ему интересного про дядю-покойника не расскажу, – выгнал. Зачем нахлебника с младенцем даром кормить? Я в Укермарке осел: здоровье, слава господу, есть, ремесло помню. Значит, на хлеб заработаю. Бабка-повитуха сперва на постой пустила, по старой памяти, а там скончалась и домишко нам с внуком отписала. Хорошо хоть в замок наведываться не запрещают: помолиться за хозяина... Могли б в тычки погнать. Самолюбивый он, барон Фридрих. Дураки все самолюбивые, если вдобавок к уму силенкой обделили...

Наверху лязгнул засов.

Дюжиной крыс взвизгнули ржавые петли.

– Эй, мерзавцы! На выход! – рявкнул, протирая заспанные глаза, бравый вояка. Один из тех гостеприимцев, кто привел лютниста в Хорнберг, обещая милость немереную. С похмелья, опухший, синий, он дивным образом напоминал адского псоглаца. – Самограйку свою не забудь, гнида! Удавлю!

Последнее относилось к Петеру.

В предрассветной сырости люди не шли – сочились червями сквозь серую, влажную глину. Обогнув громаду центральной башни, выбрались к часовне. Вояка загнал пленников внутрь, но сам заходить не стал. Просто запер дверь.

– Рада тебя видеть, Эрзнер! – сказала дама в черном.

Ганс вызывающе плюнул себе под ноги. Плевать в часовне – грех, но сейчас священное место выглядело испоганенным. Кругом горели свечи: толстые, жирные, истекая сальными слезами, они вызывали отвращение. Статуя Св. Альмуция была перевернута самым похабным образом: лежа на спине, святой поглаживал ладонью макушку упыря, навалившегося сверху. Из боковых нефов мерзко несло тухлятиной. Завесу отдернули; на алтаре, ладонью кверху, словно прося милостыню, лежала железная рука рыцаря-чернокнижника. Сейчас протез не вызывал страха: мертвый, перевернутый на спину краб высох под солнцем, бессилен и жалок. Рядом с рукой валялось зеркальце в простой оправе из рога. Что зеркальце делает на алтаре в компании хорнбергской реликвии, Петер не знал.

Дама в черном зашлась мелким, старушечьим смешком:

– Ах, Ганс, Ганс-Простак! Зря, что ли, гусей кличут Гансами? Ну что ж, воистину дьявольская шутка: тебе, битому гусаку, сдохнуть именно сегодня вместе с твоим худосочным гусенком...

–Бросьте, милочка, – брюзгливо прервал даму молодой барон Фридрих. Он совершенно не боялся старика с ребенком, а уж лютниста и подавно. Дело крылось не в мече, оттопыривавшем полу баронского плаща. Просто врожденное, благородное презрение к черни столь глубоко въелось в душу, что барону даже в голову не могла прийти мысль о возможном сопротивлении жертв. – Поверьте, у меня нет ни малейшего желания выслушивать ваши плоские остроты. Извольте начинать, я тороплюсь.

– Не вмешивайтесь, господин наследник. Вы хотели Талисман? Вы его получите. Хотели дядюшкину фортуну? Полу-

^чИТе тоже. И руку отрубать не придется. Или вы настаиваете? Если да, у нас есть превосходный, опытный рукорез...

– Забываетесь, фрау ведьма!

– Ничуть. А сейчас помолчите. И если ваша дворянская гордость взыграет не вовремя, напомните дуре: кто такой Фридрих фон Хорнберг – и кто такая Черная Женщина Оден-

вальда!

Видимо, гордость все чудесно поняла и заткнулась. Петер смотрел на молодого барона – надувшийся -от обиды, разодетый, как на бал, кочет-юнец, втайне мечтающий стать владыкой курятника, – и думал, что большинство дядиных тайников племянничек раскопать не сумел. Как ни старался. А верный Ганс не озаботился доложить. Вот и купается наследник в зависти к покойнику: богач к еще большему богачу, трус к воину, презренный к наводящему страх. Кипящая, отравная купель – зависть. Эй, бродяга! Опомнись! Странные думы думаешь – в чудовищном месте перед чудовищной смертью. Или надеешься на чудо? Зря... Страх ушел совсем, оставив взамен пустоту на месте сердца; ноги сделались ватными, и в гулкой, выеденной сердцевине поселилось безразличие. Не воин, не дер– зец, лютнист ясно понимал: да, выполню любой приказ. И спорить не возьмусь. После чего подставлю шею под лезвие.

Не волк – баран, влекомый на бойню. И даже не баран – овца. У барана хоть рога есть.

Щегол ты, братец, певчий комочек...

– Эй, ты! – дама в черном швырнула Петеру несколько листков, скрученных в трубку и перетянутых нитью. – Прочесть сможешь?

Во всяком случае, поймать – точно не смог. Подобрал с пола: вроде как поклон земной отдал. Долго мучился с узлом. Наконец нить смилостивилась: лопнула. Вгляделся. Спасибо маэстро д’Аньоло, доброму венецианцу: научил разбирать ноты! Сыграть на пороге гибели – что может быть лучше? Вот зачем добрые люди оставили «Капризную Госпожу»...

Инструмент доверчиво прижался к боку.

– Да, госпожа. Это переложенный для лютни хоральный прелюд «Cantus firmus». Иначе «Из бездны взываю я к тебе». Я слышал, сей хорал исполняется в «дни покаяния». Здесь двумя темами сопоставляется земной, человеческий зов и ответ иных сфер...

–Болван! Оставь глупые разглагольствования! Исполнить сумеешь?

– Думаю, что да.

– А задом наперед?

– Вы шутите?

–Если мне захочется пошутить, я предупрежу заранее. Отвечай!

– Наверное...

–Ты уж постарайся, красавчик! Ты очень, очень постарайся... Если выгорит, оставлю жить. Мне личный виртуоз будет весьма кстати. Что губы жуешь? Думаешь: уцелею, мигом побегу с доносом? Полно, дружок! Кто святой хорал наизнанку выворачивал? Кто с геенной в тайном сговоре? Кого святая инквизиция за шкирку и в костерчик? Или пожизненное вкатят... Сообразил?

– Да, госпожа.

– Приступай!

Петер Сьлядек расчехлил лютню. Опустился на пол, устраивая «Капризную Госпожу» поудобнее. Ноты он примостил перед собой, выложив листки веером. Кружилась голова: должно быть, от пряной вони свечей. Гулко сопел барон Фридрих. Или кровь стучала в висках? На Ганса с внуком бродяга старался не смотреть. А еще очень старался не думать: что произойдет вскоре в испоганенной часовне? Это было легче легкого. Вообще не думать. Ни единой мыслишки. Ты уже умер, Петер Сьлядек. Ты взываешь из бездны. Или нет, наоборот: бездна взывает из тебя. Ты ведь знаешь, что не ошибешься ни в едином звуке. Правда?

Пальцы тронули струны.

Хорал двинулся из начала в конец, нарушая привычный ход бытия.

Ворочались тени в нефах. Отблески свечей толкались в зеркальце на алтаре. Бубнила невнятицу дама в черном. «Сап– 1ш Пгтш», «ведущий голос», идя в противоестественном направлении, звучал чуждо, туманя сознание. Вместо парения тема обретала вязкость, тянула к земле, ниже, ниже, в сырую, пронизанную корнями глубину, обрастая искаженными вскриками других голосов. Горбился молодой барон, опустив ладонь на рукоять меча. Сквозняк прошелся между собравшимися в часовне. Стылый, кладбищенский вздох. «Капризная госпожа» отдавалась музыке, словно девственница – сатане.

Бормотание Черной Женщины взметнулось выше, затрепетало под сводами часовни. Алтарь дохнул в ответ струйками пара, сперва сизого, но быстро налившегося тьмой. От облака исходил явственный жар; там, внутри, билось, ища выхода, незримое пламя. Странным образом этот адский огонь заморозил тело лютниста: Петер лишь чудом продолжал играть. Кисти рук превратились в ледышки. Дернись невпопад – отломятся, упадут на плиты, брызнут сотней острых осколков...

Лютня надрывалась из последних сил. Призыв дамы в черном, казалось, сделался оборотнем, превратился в волчий вой – так стая идет по следу подранка. Темное облако застывало фигурой, еще расплывчатой, неясной; окаменел Ганс Эрзнер, закрыв собой безучастного ребенка. Только барон Фридрих со скучающим видом взирал на действо, ковыряя пальцем в ухе: похоже, вокальные упражнения колдуньи не прошли для него даром. Наконец барон зевнул. Он жаждал чудес и откровений, леденящих душу зрелищ и инфернальных картин, а больше – удачи, славы и могущества для себя лично. Пока что наблюдался откровенный балаган. Таких облаков мрака вам любой шарлатан за марку серебром целое небо нагонит...

С финальным аккордом мрак распался лоскутьями, впитавшись в пол.

У алтаря стоял демон. На львиных лапах. Огромный, косматый, с багрово-лоснящейся кожей, под которой бугрились чудовищные мышцы. Клыкастая пасть дышала смрадом, дюжина рогов украшала и без того массивную голову, а на дне четырех глаз-воронок горели смоляные огни.

– Ты, что ли? – без приязни рыкнул гость из ада, глядя на Черную Женщину. – Еще не окочурилась, сучара?

– Поговори мне! – в тоне ведьмы сверкнули нотки базар ной склочницы. – Я тебя, тварь, переживу!

Демон мрачно буркнул:

– Хвалилася кума...

Фридрих фон Хорнберг почесал в затылке, сняв берет. И решил, что пора наконец выйти на сцену главному действующему лицу. Ему то есть. Молодой барон подбоченился, выступая вперед:

– Явись и служи, мятежный дух!

Мятежный дух покосился на крикуна левой парой глаз.

– Уже явился, дурында! Зенки протри...

–Явился, так работай! – шикнула на хама ведьма. – Знаешь, зачем звали?

– Чего там знать... Срок-то хоть какой?

– Пять дюжин.

– Обычных?

– Шиш тебе! Чертовых.

– А не облезете?!

–Закрой пасть! Твое дело – исполнять. Скажи спасибо, что не век вытребовали!

–Спасибо им... – демон почесал когтями под мышкой. – Хрена им... С редькой. Куда подселять будете?

Колдунья кивнула в сторону алтаря. Четырехглаз подслеповато сощурился всеми очами.

–В руку? Не пойдет: она уже траченая. Дохлая. Разве что на крови отпустить? Если надо, могу этому горлопану откусить...

Монстр двинулся к барону, но вмешалась Черная Женщина:

– Какую руку, идиот! Рядом!

–Это ты кобелю будешь командовать: рядом, мол... В зеркало, что ли? Так бы сразу и сказала. Разгавкались тут...

–С тобой, собака, не гавкает, а говорит и повелевает твой господин! – надувшись спесью, возвестил барон Фридрих, чувствуя, что о нем несправедливо подзабыли. Увы, демон пропустил реплику мимо ушей.

– Ладно, куда от вас денешься, – тяжко вздохнул он. В воздухе явственно запахло гарью. – Жертву приготовили?

– А то как же! – осклабилась колдунья.

– Этот шмендрик? – демон в упор уставился на Сьлядека, будто только сейчас заметил его. – Маловато будет. Ишь, тощий! На такой срок...

– Не этот! Лютнист еще нужен!

–Может, толстяка? – демон с надеждой покосился на барона, скучавшего в горделивой позе.

– Вон, парочка. Жри и полезай в зеркало.

Демон угрюмо перевел взгляд в угол, где ждали старик с внуком. Долго смотрел. Очень долго. Протер лапами второй и третий глаз. Подумал и протер первый.

– Зуб даю! Зуб Ваала! Ганс, ты?!

– Калаор?!

– Дружище! Сколько лет...

–Избавь нас от сантиментов! – терпение у колдуньи лопнуло. – Жри и отправляйся служить!

–Да ты вообще соображаешь, Чернуха, кого притащила?! Это ж мой дружок Ганс! Мы ж с ним в одном бараке! Молоко из одного кубка! Он меня в Кущах от смерти спас! Да я скорее тебя, блудню, порву...

–Порвешь?! Меня?! – зашипела ведьма в ответ, скалясь не хуже адского исчадия. Неизвестно, кто в этот момент выглядел страшнее. – Договор! Нарушишь Договор, вечняк схлопочешь! Понял, ублюдок? Приступай!

Увлекшись скандалом, оба не заметили, что к ним подошел сухорукий мальчишка. Возможно, это видел барон, но не придал никакого значения. Ведь не бежит щенок? Напротив, сам к алтарю лезет...

Харя четырехглаза треснула жутковатой ухмылкой.

–Договор? А зачем мне его нарушать? Вызов-то – не именной! Кто заказчик, кто жертва? А? Забыла помянуть, дрянь?! Договор я исполню, в лучшем виде...

Под вуалью не было видно, но сейчас Черная Женщина Оденвальда побледнела впервые в жизни. Отступив на шаг, вскинула руки:

– Нарьяп с’уруган, Аш’Морид Калаор хьо...

Мальчишка протянул руку. Сухая, больная рука ребенка

легко прорвала накидку и платье на спине ведьмы. Вошла глубже. Сжались пальцы: так берут палку. «Хребет! Боже, это ее хребет!» – с запоздалым ужасом понял Сьлядек. Ведьма осеклась, истошно заверещала. С прежним невыразительным лицом внук Ганса Эрзнера потряс кулаком: словно крысу держал.

Скрипучий хруст.

Крик смолк.

Сухой рукой мальчишка поднял обмякший труп. Повернул лицом к себе, испытующе заглянул в стеклянные глаза колдуньи. Равнодушно отбросил прочь. Другой рукой, здоровой, взял с алтаря зеркало.

– Аш’Морид Калаор! – сухим, наждачным голосом сказал ребенок. – Сотх ум-карх! Саддах Н’ё!

– Думаешь, у меня выйдет? – с надеждой спросил демон.

Малыш кивнул.

Когда Калаор вцепился в барона Фридриха, Петер Сьля– Дек наконец потерял сознание.

Очнулся Петер в Укермарке, в доме Эрзнера. Как он попал сюда, как Ганс вывел (вынес?!) его из замка, минуя стражу, – этого лютнист не помнил. А старик помалкивал, отпаивая гостя молоком. Лишь когда бродяга, набравшись сил, решил идти дальше, Ганс обратился с просьбой: сыграй, мол, напоследок детскую песенку о Крысолове. Дескать, матушка давным-давно певала. Внук слушать песню не стал. Ушел на околицу: гулять.

Оставляя Укермарк, Сьлядек долго искал глазами мальчишку: хотел проститься.

Нет, не нашел.

* * *

Четырнадцать лет спустя Петер Сьлядек окажется в Куэн– се, в самый разгар громкого процесса над доктором Эухенио Торальбой. Бывший слуга кардинала Содерини, знаток медицины и философии, а ныне – обвиняемый в ереси и сношении с врагом рода человеческого, Торальба утверждал, что у него в подчинении обретается некий Зекиэль, «темный ангел из разряда добрых духов». Дух сей помогал доктору исключительно в делах богоугодных, как то: являлся в виде белокурого юноши, одетого в наряды телесного цвета, дарил шесть дукатов еженедельно, открывал тайны снадобий, склонял к благочестию, извещал о скорой смерти близких и друзей, возил в Рим по воздуху верхом на трости, а также помог изгнать блуд– ника-мертвеца, донимавшего по ночам благородную донью Ро– залес.

Вскоре после того, как кардинал Вольтерры и великий приор ордена Св. Иоанна попросили доктора уступить им на время своего демона, а доктор отказал, – Торальбу арестовали по доносу и подвергли пытке.

Процесс затянулся на три года. За опального врача хлопотали высокие лица, в том числе Эстебан Мерино, архиепископ Бари, и его высочество герцог Бехар; им противостояли лица не менее высокопоставленные, например, дон Антонио, великий приор Кастилии, чей родной брат выступил с доносом и обвинением, – писцы изнемогали, скрипя перьями над томами этого дела. Создавалось впечатление, что инквизиторы пользуются доктором для выяснения взглядов «темного ангела» по любому вопросу. Например, допросчики имели сла-

бость спросить у Торальбы: что думает Зекиэль о личностях и учении Лютера Ересиарха и Эразма Гуманиста. Обвиняемый, ловко пользуясь невежеством судей, ответил, что таинственный дух осуждал обоих, с той разницей, что Лютера он полагал человеком дурным, а Эразма – умницей и ловкачом; это различие, по словам духа, не мешало, однако, их общению и переписке по текущим делам.

В начале четвертого года со дня ареста Торальбы в Куэн– су, по личному приглашению Федерико Энрикеса, адмирала Кастилии, явился знаменитый Балтазар Эрзнер, «охотник за ведьмами». На счету Балтазара было больше оправдательных приговоров, нежели обвинительных, но даже Святой Трибунал не рисковал брать под сомнение выводы сего юноши, прозванного «Зерцалом Господа». Сухорукий, медлительный, с лицом малоподвижным и всегда чуть-чуть улыбающимся, он напоминал слабоумного, если бы не взгляд – пронзительный и беспощадный, словно копье.

В спорных случаях Балтазар Эрзнер клал обвиняемому на плечо свою больную руку, – потом у человека надолго оставались следы пальцев, похожие на шрамы, – а другой рукой, здоровой, подносил к лицу арестанта зеркальце. Маленькое зеркальце в дешевой оправе из рога, с каким не расставался нигде и никогда. Заглянув в это зеркало, истинный колдун начинал кричать. Многие ведьмы сходили с ума, чернокнижники принимались каяться, рыдая. Дважды инквизиция поднимала вопрос о зеркальце, намекая на сомнительность методов Эрзнера, и дважды из Рима приходил недвусмысленный ответ: прекратить.

– Глупец, – скажет Балтазар, после того как доктор То– ральба без труда вынесет испытание. – Твое тщеславие тебя погубит.

И, повернувшись к судьям:

– Честолюбцы не горят. Он хотел славы, он ее получил.

Весной этого же года доктора приговорят к отречению от

ересей, тюремному заключению и временному санбенито, а также заставят подписать отказ от сношений с духами. Еще через шесть месяцев Торальба, подтвердив свое раскаяние, будет амнистирован, – вернувшись к должности личного ^врача адмирала Кастилии.

В жизни редко случаются счастливые финалы; это же – один из таких.

«Поразительный человек, – напишет позднее о Торальбе некий каноник с правом исповедовать женщин, доктор права, выпускник университетов в Сарагоссе и Валенсии, а также автор нравоучительной мелодрамы «Отвращение к браку». – Сознайся он еще на первых допросах во лжи с целью прослыть некромантом и стяжать всеобщее уважение к своей особе, – он вышел бы из тюрьмы инквизиции раньше чем через год и вместо пыток или тягот заключения подвергся бы только легкой епитимье, поддержан могущественными покровителями. Поразительный пример глупостей, на какие человек способен решиться, если сильнейшее желание привлечь к себе внимание публики делает его нечувствительным к печальным последствиям суетности. Впрочем, гордец добился желаемого, будучи упомянут в поэме Луиса Сапаты «Знаменитый Карл», а также в некоей пародии, гнусным образом высмеивающей благородство истинно рыцарских романов, автором коей явился калека-наемник, едва не отлученный от церкви, обуян корыстной целью: заработать деньги на содержание семьи...»