Текст книги "Сидр для бедняков"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

«Когда-нибудь ты поймешь, какую важную работу выполняла», – не раз повторяла мама, замечая, что рвение дочери ослабевает. Впрочем, то, что они с матерью являются маленьким, однако незаменимым звеном цепи, чьи прочие звенья хранились в строгой тайне, Марта приняла безоговорочно, но как-то не чувствовала сопричастности порученному делу. Главным стимулом для нее оставалась верность матери, желание отплатить за самоотверженные заботы, которыми та с детства окружила дочку. Марта давно поняла, чем обязана матери, хотя и не умела выразить свою благодарность. Тучи разверзлись, и потоки ливня хлынули на пустошь, ослепляя, заливая рот, стекая за воротник, наполняя водой башмаки. Она боялась грозы, боялась, что немцы их выследят и схватят, но против этих страхов у нее в запасе было испытанное средство, возвращавшее мужество: достаточно было вспомнить, на какие жертвы, пусть не столь опасные, но все же серьезные, шла мать, воспитывая дочь без отца. Эти жертвы Марта ощущала каждый день и каждый час их жизни в мирное время: они скитались по меблирашкам, мать служила в разных конторах и ради приработка то брала на дом переписку на машинке, то нанималась продавщицей в магазин, не гнушалась никакой работой, лишь бы оградить дочь от житейских невзгод. Мокрая до нитки, с исцарапанными в кровь ногами, чихая, Марта торопливо пробиралась сквозь чащу кустарника и уже почти догнала мать, как вдруг какая-то сила опрокинула ее на землю, и на несколько секунд она потеряла сознание. Очнувшись, осторожно пошевелилась: жива!

– Марта! – кричала мать у нее над ухом.

Помогая друг другу, они поднялись на ноги. Метрах в десяти от того места, где они лежали, высокая береза стояла обугленная до самых корней.

Рейнир видел, что Марта издали машет ему рукой, но ответного знака не подал. Он беспомощно склонился над мотором, пристально изучая сплетение деталей, казавшееся ему по неведению невероятно сложным. Ветер дул с такой силой, что резало глаза. Рейнир захлопнул капот и вернулся на свое место за рулем. Теперь, когда Марта с присущей ей энергией отправилась за помощью, ему оставалось только ждать ее возвращения. Открывавшийся с вершины холма пейзаж напоминал капризно-изменчивую мозаику зеленых, желтых и коричневых пятен; клочковатая пена облаков мчалась по небу, гонимая плотно сгустившимися грозовыми тучами. Рейнир думал, что прошлая ночь, впервые после года разлуки проведенная с Мартой, вернет ему чувство уверенности и торжества. Но в Марте что-то изменилось. Что именно – он не знал. Видел ее страстный порыв, но настоящей близости все-таки не было. Без всякого перехода он вдруг вспомнил жену, с немалым отвращением, но и не без тайного желания очутиться рядом с ней. В это время она всегда сидит под полосатым тентом в саду за домом и любуется красно-оранжевым цветником. Это ее царство. Дверь в гостиную открыта настежь, все озарено мягким светом, все на своих привычных местах. В хорошую погоду они пьют на воздухе кофе. Софи величественно правит за столом – одному передаст чашку, другому подвинет молочник: «Возьми молока, Хермина», третьего строго остановит: «Одного куска торта вполне достаточно, Карел»; если сегодня кто-нибудь из детей спросит, почему за столом нет папы, она сумеет ответить в своей привычной манере, искусно обходя щекотливые сложности. Нет, прочь от Софи, прочь от ее влияния! Оно, это влияние, проникло в самые отдаленные, потайные уголки их существования. То, чему он в повседневной жизни не придает особого значения, она возводит в культ. Дети у нее всегда одеты в неброские, но солидные и дорогие вещи – английские ботинки и синие шерстяные курточки; живут они по ее команде: помимо школы и уроков музыки, она вечно посылает их то к парикмахеру, то на какой-нибудь детский праздник, то спать, а то и в гости в один из богатых домов для оттачивания светских манер. На чайном столе всегда красуется до блеска отполированное серебро – подарки по случаю семейных торжеств, блестящие атрибуты дневного и вечернего ритуала, в котором Софи играет как бы роль верховной жрицы. Ее корзиночка со связкой ключей, ее садовые перчатки и ножницы, ее теннисная ракетка. Снисходительно-бодрый тон с прислугой и лавочниками и полные таинственных недомолвок телефонные беседы с приятельницами. Ее потрясающее умение при весьма скромных доходах вести светский образ жизни и придать элегантность их домашнему укладу – с какой радостью он бы променял это регламентированное существование на свободную жизнь!

Он видит Софи: она сидит за столом против него, оглядывает присутствующих, строго наблюдая за подачей блюд и в то же время не теряя нити разговора. А вот она под вечер усаживается с рукодельем на свою любимую скамью в саду и ведет неторопливую беседу, или стоит в спальне перед трельяжем, в котором отражается чистый профиль блондинки, или в изящном пеньюаре при слабом свете ночника ходит по комнате с ребенком на руках, и небрежно заколотые вверх локоны образуют у нее на голове подобие шлема. Всегда и везде от нее так и пышет неукротимой энергией и покоряющей женственностью, и он не в силах противостоять их напору. После рождения младшего ребенка она на время притихла, будто ушла в себя, но, заметив, что все в доме идет не так, как надо, стряхнула апатию и скоро вновь обрела свой прежний стиль. Даже не верилось, что эта молодая самонадеянная матрона еще вчера была скромной второкурсницей Лейденского университета, неизменной участницей теннисных состязаний и танцевальных вечеров.

Софи всегда была в курсе всех начинаний мужа, всех его дел; существо совсем иного склада, чем Рейнир, извечная противница, она одновременно притягивала его как магнит. Жила Софи велениями тела, бездумно подчиняясь инстинктам, но как бы постоянно наблюдая за мужем из своего непостижимого мира, из неприступной крепости; это вызывало в нем злость и боязнь утратить свою независимость. Однако бунт его всегда кончался тем, что он возвращался к жене, осыпал ее бурными ласками, стремясь всецело отдаться ей, а не владеть ею. «Если это то, что тебе надо, бери, требуй чего угодно», – бормотал он вперемежку с поцелуями, вне себя от ярости и унижения, которому она вновь и вновь подвергала его, считая, что она одна вправе казнить и миловать, что она одна в состоянии подчинить себе мужчину. Софи спокойно переносила его бунт, с почти нечеловеческим хладнокровием дожидаясь, когда буря утихнет и наступит примирение, столь же неистовое и отрадное, как гроза после долгой засухи. Нет, с Мартой Рейнир никогда не испытывал ничего подобного. «Тебе хорошо?» – спрашивал он Софи, вглядываясь в ее лицо в рамке рассыпавшихся по подушке волос. Ее шепот, легкая улыбка – ничто не пленяло его так, как изгиб ее губ и влажный блеск зрачков, когда она искоса смотрела на него из-под полуопущенных ресниц, – на короткое время это избавляло Рейнира от мучительного отчаяния и сознания своей вины.

Там, где издали виднелись лишь кусты, Марта разглядела теперь серую стену, увитую плющом и жимолостью. За стеной высились пышные кроны деревьев. Она пошла вдоль канавы, ища ворота или калитку, но стена казалась бесконечной.

Стало темно, как в сумерки. Марта перебежала каменный мост: внизу, под кустами, наверно, протекала речка.

Внезапно перед ней словно из-под земли вырос незнакомый старик в полосатой рубашке.

– Механик, – с трудом выдохнула Марта. – Есть тут станция обслуживания?

Старик посмотрел на нее как на пришельца из другого мира. Решив, что он не понимает, Марта повторила вопрос. Он сглотнул и поднес руку к открытому вороту рубахи, будто желая что-то утаить.

– Non, non, non[2]2
  Нет, нет, нет (франц.)


[Закрыть], решительно замотал он головой. – Pas ici[3]3
  Здесь этого нет (франц.)


[Закрыть].

– Гастон! – послышался за стеной женский голос. Только сейчас Марта заметила домики, прятавшиеся в листве, которая утратила дневные краски и стала серо-черной, как на фотографии. Она пошла на голос. Старик, что-то бормоча, поплелся следом. Из-за угла налетел ветер, взвихрив палую листву, дорожную пыль, пожелтевшие обрывки газетной бумаги. В одном из домов у маленького открытого окошка стояла женщина и что-то говорила. При виде Марты она оборвала фразу на полуслове.

– Скажите, пожалуйста, нет ли здесь поблизости автомастерской? – повторила Марта свой вопрос.

Женщина не ответила и скрылась в глубине темной комнаты. Марта обернулась было к старику, но и тот исчез. Где-то рядом кудахтали и хлопали крыльями куры. Стукнула дверь. Мимо пробежали ребятишки – не испуганные, как сначала показалось Марте, но с такими озабоченными и серьезными лицами, словно выполняли важное дело.

Небо нависло над верхушками деревьев, как наполненный тьмой и грохотом мешок, вот-вот готовый лопнуть. Марта пошла за детьми вдоль домов, похожих на грязные известковые гроты или на пещеры, высеченные в сером камне. Между домами и проезжей дорогой росли сорняки, там и сям пропаханные колесами телег. Из крайнего дома доносился гул голосов. Какой-то человек в берете выбежал оттуда, по-видимому продолжая спор с кем-то, оставшимся в комнате. Он бросил взгляд на Марту, с тревогой поглядел на небо и пошел запирать сарай. Мимоходом Марта прочла на табличке у крыльца: «Д. Марешаль».

Судя по громким голосам в доме, Марта решила, что там собрались гости. Но за окнами вдруг стало очень тихо.

Едва она робко поднялась на крыльцо, как в дверях появилась женщина, желтолицая, худая, с короткими, черными с проседью волосами. Обтерев руки подолом мешковатой юбки, она поглядела на Марту живыми молодыми глазами, которые никак не соответствовали ее изможденной фигуре и старческому лицу. Ни взгляд ее, ни тонкие сжатые губы не выражали ни малейшей приветливости.

– Nous avons des ennuis avec notre voiture[4]4
  У нас неполадки с машиной (франц.)


[Закрыть], – смущенно пробормотала Марта. Ей казалось, что она неудачно подбирает слова и ее не понимают. – Mon… il у a quelqu’un la-haut sur la colline, dans l’orage[5]5
  Мой… он остался там на вершине холма, а сейчас гроза (франц.)


[Закрыть].

– Грозы еще нет, – возразила женщина. Она стояла неподвижно, осматривая Марту с головы до ног. – Что у вас с машиной?

– Право, не знаю. Я пошла искать механика.

Женщина покачала головой.

– Вы что, журналисты?

– Мы из Нидерландов. В отпуске. Думали, сегодня вечером будем в Париже и там заночуем. Нет здесь кого-нибудь, кто сумел бы нам помочь?

Женщина пожала плечами. Марта ждала ответа, прекрасно понимая, что недоверчивость собеседницы вызвана не столько нежеланием помочь, сколько стремлением выиграть время.

– Что ж, посмотрим. Войдите!

В комнате с низким потолком было так темно, что Марта несколько раз наткнулась на мебель.

– Обождите здесь, – коротко бросила хозяйка и скрылась за боковой дверью.

Над столом керосиновая лампа. Стулья беспорядочно сдвинуты, точно комната в спешке покинута людьми. На плите громоздились пустые бутылки и стаканы. Мухи ползали по столу, подбираясь к разлитым лужицам. Пахло парусиной, плесенью, едой и еще чем-то кислым и неприятным. За окном стонали от ветра деревья. Но громовые раскаты доносились как будто слабее. Ждать пришлось довольно долго, наконец хозяйка возвратилась с человеком в берете, которого Марта уже видела на улице. Он задал ей несколько технических вопросов, ответить на них Марта не смогла. Не добившись от нее толку, он вышел из дома и стал открывать двери сарая. Ржавые петли скрипнули, створки зашуршали по давно выбитым канавкам. Марта, выбежавшая из дома вслед за мужчиной, видела, как он, что-то бормоча себе под нос, вытащил из сарая моток троса и швырнул его в старенький «форд». Машина была без стекол, без дверей, на высоких, старомодных колесах и все же внушала доверие. Марта хотела сесть рядом с водителем, но он сказал:

– Не надо. Подождите здесь.

Однако женщине, наблюдавшей с порога за его действиями, это не понравилось, и она начала что-то говорить. В ответ он разразился запальчивой тирадой, которой Марта не поняла. Женщина умоляюще подняла руки, потом беспомощно уронила их на свои тощие бедра. Весь в клубах пыли, «фордик» помчался по улице. Марта неуверенно проводила его взглядом: найдет ли он Рейнира по ее объяснениям? Первые капли дождя упали ей на руки и на шею.

– Ne restes pas la?[6]6
  Не зайдете ли вы в дом? (франц.)


[Закрыть] – сказала за ее спиной женщина.

– Это мсье Марешаль? – спросила Марта, указав на дощечку с фамилией, а потом на удалявшуюся машину, которая уже миновала мост и почти скрылась из виду.

– Да, мой муж.

Марта прошла в дом. Ей хотелось заговорить, нарушить угрюмое молчание хозяйки, но та возилась у плиты, собирая в ведро бутылки и стаканы.

– Я тут видела детей. Куда они все подевались?

– Ушли, – не сразу ответила хозяйка. – В школу, узнать насчет процессии.

Марте вспомнилось, что утром, когда они проезжали через поселки и деревни, им попадались группы детей, одетых во все белое.

– По случаю Вознесения? – нерешительно спросила она, стараясь показать заинтересованность.

– Да, об этом заботится кюре, il se donne bien de la peine[7]7
  Он этому уделяет много внимания (франц.)


[Закрыть].

Женщина вышла из комнаты с полным ведром посуды. Марта придвинула стул к окну. Подоконник был усыпан дохлыми мухами. Она подняла с полу газету и смахнула мух на улицу. Между небом и землей висела сероватая мгла.

Марта подошла к столу и раскрыла газету. Она оказалась местной, жирные шапки сообщали о забастовках в промышленных городах на севере страны. Упоминалось происшествие в Рубе – стычка между полицией и демонстрантами, один полицейский убит, убийца скрылся. Газета была вчерашняя. Утром Марта и Рейнир немного заблудились в Рубе. Они долго кружили по улицам меж серых бараков, плутали среди закопченных виадуков, железнодорожных путей и фабричных предместий. На стенах попадались плакаты, но Марта не придала им значения.

После проведенной в Антверпене ночи она чувствовала себя очень усталой, все тело было налито тяжестью, а сердце щемила тревога: что произошло с Рейниром? Вечером они, точно по уговору, оттягивали время и не ложились спать. Было уже далеко за полночь, когда после плотного ужина с вином они поднялись в номер отеля на Кейсерлей, с помпезными кроватями красного дерева, с темно-красными обоями и кружевными гардинами на окнах – до смешного непристойная обстановка для свидания, первого после года разлуки. Ночники горели в комнате всю ночь до рассвета, проникшего наконец сквозь складки плюшевых драпировок. Лежа без сна, с табачным привкусом во рту, углубившись в свои мысли, они молча ожидали, когда звон посуды и шаги на лестнице подскажут, что отель проснулся и начался новый день.

Переулки и фабричные предместья Рубе, серые даже при ярком солнце, странным образом перекликались с настроением Марты, которая оставалась ко всему безучастной.

Только сейчас, в комнате Марешалей, она вспомнила лабиринт узеньких переулков, серый булыжник мостовой, неприглядные домишки по обе стороны улицы. На тротуарах, на углу возле кафе, у виадуков – там и сям стояли группы людей, которые равнодушно указывали им дорогу. На окнах домишек в Рубе висели пыльные занавески из дешевой кисеи; обитатели и не подозревали, что эти шторы превращают их жилища в жалкие карикатуры на уютные домики зажиточных мещан. А у Марешалей и этого не было; их комната выглядела очень запущенной. На потрескавшихся, выцветших обоях проступали бурые пятна сырости. Кроме допотопных трактирных стульев и стола, никакой другой мебели не было. За плитой на высоте человеческого роста Марта заметила еще одно небольшое окошко и, выглянув в него, увидела часть заднего двора с полуразвалившимися хозяйственными постройками. Откуда-то неслись детские голоса. Марта подошла к боковой двери, за которой скрылась хозяйка, и, толкнув ее, очутилась в узком коридорчике. У стены дулами вверх стояло несколько ружей. Коридор упирался в другую обшарпанную дверь. Быстрый топот босых ног – шлеп-шлеп-шлеп: кто-то, еще невидимый для Марты, бежал по двору. Оказалось, это был мальчуган в сером фартуке, он спешил в дом, явно жаловаться, лицо у него было обиженное. Увидев Марту, он замер, притом так внезапно, что с разбегу едва не упал; Марта не успела рта раскрыть, как мальчишка уже исчез. Она вышла во двор и заметила стайку ребятишек, кажется, она уже видела их: мальчика и двух девочек лет десяти. Дети тоже замерли и опасливо вылупили на Марту глаза, сверкавшие как бусинки на грязных личиках.

– Ребята, вы здесь живете? – спросила Марта. Дети молчали. Они походили на заговорщиков, пойманных с поличным и готовых солидарно отвечать на все: «не знаю». Тогда она прибегла к другой тактике: – Разве процессия кончилась?

Снова молчание, показавшееся Марте еще более тягостным, чем неразговорчивость мадам Марешаль. Или они просто не понимают ее? Порыв ветра швырнул ей в лицо пыль и песок, взлохматил детские волосенки.

– Я вас не съем, – сказала Марта. – Во что вы играете?

Мальчишка в сером фартуке нетерпеливо переминался с ноги на ногу и гримасничал. Марта повторила свой вопрос, обращаясь к нему.

– Пиф-паф, пиф-паф! – вдруг закричал он. – Пиф-паф! Sale flic! Смерть полицейским ищейкам! – И разразился потоком ругательств, которых Марта толком не поняла.

Она хотела было спросить, что это за негодяй-полицейский и в чем его вина, но тут одна из девочек подскочила к мальчишке и грубым, почти недетским голосом приказала заткнуться да еще надавала оплеух. Тот заревел благим матом, явно чувствуя в Марте поддержку. Остальные дети затеяли какую-то непонятную ссору. Марта оглянулась и увидела молодую женщину в короткой черной юбке: слегка склонив голову набок, она нервным жестом отбросила за ухо прядь волос. Вид у женщины был испуганный. Плачущий мальчик уткнулся в ее подол. Дети что-то закричали наперебой, а Марта с растерянной улыбкой пожала плечами. В эту минуту подоспела мадам Марешаль и еще издали начала пронзительным голосом отдавать распоряжения, смысла которых Марта не уловила. Отогнав ребят, старуха напустилась на молодую женщину. Марта вернулась в комнату. Заметив на стене тусклое зеркало, поглядела в него, вынула из растрепавшейся прически шпильки и, держа их во рту, стала пальцами приглаживать волосы – гребешок остался в машине. Поправляя прическу, она чувствовала на себе пристальные взгляды мадам Марешаль и молодой женщины, вошедших в комнату следом за ней. В убогой обстановке этого жилища Марта вдруг устыдилась своего нарядного летнего платья и элегантных туфелек, которые надела утром, рассчитывая к вечеру попасть в Париж. Женщины молчали, не выказывая ни дружелюбия, ни любопытства, и Марта внезапно ощутила между ними и собой неодолимую преграду. Иной мир, иной порядок вещей. Марта понимала, что она здесь чужая: явилась как снег на голову из дальних краев, обитательница той же планеты, но дышащая другим воздухом, который для жителей этого дома столь же недосягаем, как воздух водолазного колокола. Рядом с зеркалом висел отрывной календарь на 1914 год. Поблекшие цветочные гирлянды обрамляли четырехугольник, где когда-то давным-давно находились отрывные листки. Похоже, время здесь остановилось или просто не существовало. Не было ни прогресса, ни развития – лишь коловращение неизбежных, насущных забот.

Женщины поставили на плиту большой таз, доверху наполненный листьями.

– Что вы делаете? – спросила Марта, пытаясь улыбкой завоевать их расположение, но это не помогло.

– Сидр варим, – пояснила мадам Марешаль. – Сидр для бедняков.

Она смотрела на гостью твердым, спокойным взглядом, и вдруг губы ее скривились, обнажив плохо пригнанную искусственную челюсть, словно ей нравилось дразнить Марту. Потом она запустила руку в таз и вытащила горсть листьев.

– Feuilles de frene[8]8
  Листья ясеня (франц.)


[Закрыть], – медленно пояснила она своим надтреснутым голосом, отчеканивая каждое слово, как на уроке. – Кладу листья ясеня, добавляю дрожжи, обыкновенные хлебные дрожжи, потом можжевеловые ягоды и даю настояться. Получается вроде как сидр.

– А яблоки вы кладете? – спросила Марта.

– Яблоки? Зрелые продаем, а падалицу, червивые и подгнившие, конечно, пускаем в ход. Их когда сваришь, они еще вкуснее. Oh, oui, bien sur, c’est tres bon, tout de meme. Allez![9]9
  О да, конечно. Все равно очень вкусно. А ну-ка! (франц.)


[Закрыть] Дай мадам попробовать, – приказала она молодой женщине, и та, скромно опустив глаза, поставила на стол перед Мартой бутылку и чистый стакан.

– Попробуйте, не пожалеете, – добавила хозяйка с неожиданно царственным жестом.

Светло-желтый напиток, холодный и кисловатый, слегка отдавал плесенью. После первых нерешительных глотков Марта допила остальное прямо с жадностью и, осушив один стакан, налила себе второй.

– Очень утоляет жажду, – сказала хозяйка чуть приветливей.

По телу Марты разлилась приятная истома. Ей вдруг стало по-домашнему уютно в этой тесной, сумрачной, пропахшей дымом каморке, в окошко которой доносился аромат сухой земли, чуть смоченной дождем. Мадам Марешаль, подбоченясь, помешивала варево.

– Вон какой ветер. Вы думаете, будет гроза? – спросила Марта.

– Ветер еще ничего не значит. Гроза может пройти стороной.

Меблированные комнаты, которые снимали они с матерью, были обставлены крайне скудно. С хозяйской половины вечно несло вареной красной капустой и прочими запахами дешевой харчевни. На этом фоне Марта всегда и вспоминала мать: рано постаревшую, не щадившую себя, чтобы дать дочери то, чего сама в свое время была лишена – хорошую школу, серьезное образование, все, что помогло бы ей в будущем стать независимой.

«Я не из нежных матерей, – временами говорила она с горькой усмешкой, скрывавшей, как догадывалась Марта, непритворную любовь, – но я не допущу, чтобы твоя судьба стала повторением моей. Ты не должна зависеть от людей и унижаться из-за куска хлеба. Ради этого я и тружусь не покладая рук».

Марта с детских лет поняла, почему они вынуждены так жить, и уединенное, замкнутое существование совершенно не тяготило ее. Она посещала школу на другом конце города, в районе, где жили люди с достатком и где негласно дискриминировали выходцев из иной среды. Поэтому Марта не могла пригласить одноклассниц к себе домой, приходилось ограничиваться контактами в пределах школы. К тому же у Марты рано проявилось чувство сдержанности, свойственное детям, не желающим насмешек над своим ближайшим окружением. Вместе с тем, становясь старше, она все больше отдалялась и от дворовых ребят, с которыми прежде играла. Она не избегала их, не порывала с ними связи, но мало-помалу между нею и друзьями детства вырастал барьер, и этим барьером было ее неизмеримо более высокое умственное развитие. Марта и ее мать повсюду пользовались хорошей репутацией: дельная, энергичная женщина и красивая, вежливая девочка, только вот слишком тихая; соседи приветливо заговаривали с ними на лестнице, на крыльце, в магазине, приглашали в гости – на чашку кофе или чая, но все эти люди оставались для них чужими и рассчитывать можно было только друг на друга. Однако, вспоминая старый квартал, где они жили, Марта думала о нем как о «родном доме». Впоследствии она побывала там разок, прошлась по прямым, унылым улицам мимо бани и бакалейного магазина, мимо подвала, где ставили на хранение велосипеды, и лавки зеленщика, перед которой в былые времена громоздились на тротуаре мешки с картошкой. В полуоткрытые двери виднелись тесные парадные, облезлые стены, крутые лестницы с выщербленными ступенями. И будто те же ребятишки из времен ее детства играли на крыльце, и те же собаки шныряли возле мусорных баков, обнюхивая содержимое. И даже трамвай по-прежнему бежал по улице, с протяжным перезвоном замирая у остановки напротив химчистки. Но знакомых Марта не встретила. Только старый аптекарь еще помнил ее.

По вечерам мать занималась делопроизводством для профсоюзов. Управившись с уроками, Марта садилась ей помогать: составляла повестки, надписывала на конвертах адреса. Позднее, во время оккупации, прибавилась и другая работа, например, изготовление трафаретов для размножения военных сводок. С той поры такие слова, как «право», «мир», «свобода», всегда ассоциировались для нее с резким запахом штемпельной краски. Стоит только зажмуриться, и Марта видит перед собой склоненную над столом седую голову мамы, отблеск лампы в ее очках, плотно сжатые губы и быстрые движения рук.

Марта не помнила себя романтической девицей. Готовилась к независимому будущему так, как солдат готовится к бою. По окончании университета при содействии товарищей, участников Сопротивления, получила стипендию для научной работы. Тогда она уже знала, что мама больна раком и медленно умирает на ее глазах, оставаясь до конца строгой и неподатливой, по-прежнему отвергая казавшиеся ей излишними заботы о себе. В последние месяцы ее жизни Марта ничем не умела облегчить ее страдания, единственное, что она могла, – это работать в комнате мамы над своей диссертацией по социологии. Оторвавшись от книг и справочников, она видела в кресле, а потом уже в постели обращенное к ней изжелта-бледное лицо матери.

Мадам Марешаль подняла голову, прислушалась. Потом прошла мимо Марты и распахнула входную дверь. Ветер будто того и ждал: как дикий зверь, учуявший добычу, ворвался он в комнату. Теперь и Марта услыхала далекое гуденье клаксона. Следом за хозяйкой она выбежала на улицу. Старенький «форд» приближался к дому, таща на буксире их машину; Рейнир держал одну руку на руле, а другую, с сигаретой, небрежно высунул из окна. Марта невольно расхохоталась. Сидр явно поднял ей настроение. И Рейнир, и она сама, и поломка машины, и гроза, и ветер, и вообще весь этот въезд в деревушку показались ей не более чем забавным приключением.

Выруливая к сараю, где уже столпилось несколько мужчин, Рейнир смерил ее возмущенным взглядом. Но Марта продолжала смеяться и махать ему рукой, будто приветствуя высокого гостя, прибывшего с важной миссией. В таком вот шутливом настроении она и встретила Рейнира, когда он немного погодя вошел в дом.

– Хочешь освежиться, у тебя, наверное, пересохло в горле?

– Что это за напиток? – сердито буркнул Рейнир.

Молодая женщина принесла чистый стакан и опять скрылась за дверью. Мадам Марешаль спокойно стояла у плиты и, не скрывая любопытства, смотрела на них.

– Спасибо, ваше здоровье! – сказал Рейнир, поднимая стакан.

– Vous etes chez vous[10]10
  Будьте как дома (франц.)


[Закрыть], – ответила она хмуро, что никак не вязалось с любезной фразой.

Комната мало-помалу наполнялась терпким запахом сидра.

Марта и Рейнир вышли на улицу. Чуть посветлело. Грозовые тучи ушли, мгла рассеялась, и небо было равномерно серого цвета. Машина Рейнира стояла под навесом возле распахнутых дверей сарая, где были сложены поленницы дров и части сельскохозяйственных орудий, а вокруг машины на корточках сидели Марешаль и еще несколько пожилых мужчин. На вопрос Рейнира, удалось ли им обнаружить причину аварии, Марешаль только выразительно махнул рукой.

– Quelle tristesse de voiture[11]11
  Ну и колымага, того гляди развалится (франц.)


[Закрыть].

Марте скоро наскучили рассуждения о технических неполадках, которые были для нее китайской грамотой. Она достала из машины свою сумку, присела в углу на дрова, с интересом поглядывая на мужчин, столь горячо толковавших об автомобильном двигателе, будто речь шла о спорте или о политике. Марешаль говорил больше других. В его поведении теперь не было и следа той неохоты, с какой он отправился вызволять Рейнира. Сняв рубашку, в одной фуфайке и берете, с сигаретой в зубах, которой его угостил Рейнир, он улегся под машиной.

– Это не скоро кончится, – бросил Рейнир Марте поверх голов собравшихся.

– Ну и что ж, ничего страшного.

– Но тогда нам придется здесь ночевать!

– Ну и что ж, – повторила она деланно равнодушным тоном, гневный голос Рейнира выводил ее из себя.

– А я вот, представь себе, к этому не расположен. Ты вообще представляешь, где мы находимся? Это ведь даже и не деревня, а просто глухая дыра. Пяток домишек на этом берегу и от силы столько же справа за мостом, там, где замок.

– Замок! Но это же чудесно! – оживилась Марта.

– Ну, как сказать. Обычная усадьба – вот что здесь называют замком.

– Позвони туда, – попросила Марта.

– Ты опять за свое. Куда звонить? – он пожал плечами. – Это местечко даже на карту не нанесено. Называется Шатиньи-сюр-л’Эн или что-то в этом роде.

– Но что мы потеряем, если заночуем здесь? Торопиться нам некуда. Мы ведь так хотели уехать от всего подальше! Ну чем здесь плохо?

– Да ведь это не наша деревня, а французская. Ты хоть вокруг осмотрелась? Подумала, что здесь негде спать и нечего есть?

– Пожалуйста, не преувеличивай! – Марта почувствовала, что краснеет от негодования. – Мы тут среди людей. По-моему, куда приятнее спать на сене или просто на земле, чем в такой бордельной обстановке, как вчера.

Рейнир пожал плечами, отвернулся и пошел проверить, что там с машиной. «Барин изволил выехать на лоно природы, но спасовал при первой же неудаче, – не без сарказма думала задетая за живое Марта, в то же время досадуя на свою вспыльчивость. – Привык смолоду, чтобы ему во всем угождали, – да, сэр, слушаюсь, сэр… И все же Рейнир остается Рейниром, он все отлично понимает, но в известном смысле пытается закрыть на это глаза. Ведь что ни говори, он в плену у того мира, в котором вырос, предубеждения которого всосал с молоком матери. По сравнению с ним я – жалкая цыганка».

Она вскочила и выбежала из сарая. Проходя мимо Рейнира, хотела кивнуть ему или потрогать за рукав, но он стоял к ней спиной и не видел ее или притворялся, что не видит.

Отца он застал в директорском кабинете, где еще висел сигарный дым после только что закончившегося заседания. Не отрываясь от бумаг, перебирая папки, делая пометки в записной книжке, Морслаг недовольно сказал присевшему напротив сыну:

– И что тебе приспичило говорить со мной сию минуту? Нельзя ли отложить эту беседу? Поедем домой – выпьем по чашке кофе.

Он привстал, но глаза его были по-прежнему устремлены на лежавшие на столе бумаги. Это обстоятельство, а также сердитая складка, появившаяся у отца между бровей, побудили Рейнира остаться на месте.

– Мне нужно поговорить с вами именно сейчас. Я не отниму у вас много времени.

Овальный полированный стол палисандрового дерева. На блестящей поверхности чашки с недопитым кофе и набитые окурками пепельницы. Рейнир взял со стола горстку пакетиков с сахарным песком, украшенных эмблемой «утес и якорь», символом надежности страховой фирмы. Подержав пакетики в руке, он ссыпал их обратно в вазочку. Отец между тем рассовал по карманам пиджака записную книжку, очечник и вечное перо и нетерпеливо сказал:

– Ну, хорошо. Выкладывай, только покороче!

Знакомая формула, ею отец всегда скрывал досаду, едва речь заходила о каком-нибудь щекотливом предмете. Рисунок дерева – не то огненные языки, не то хлынувшие на берег морские волны. Рейнир помнил, что стол преподнесли дирекции служащие в честь пятидесятилетнего юбилея страховой компании. Рейнир был тогда ребенком и едва доставал головой до края стола. Но сходство с пожаром или наводнением он уже тогда заметил. Впоследствии эти зигзаги стали больше напоминать ему графики, вроде тех, которые вычерчивал сейсмограф, регистрируя колебания почвы. Поступив на службу в страховую компанию, он и сам провел много часов за этим столом, участвуя в технических совещаниях и конференциях, неделя за неделей, месяц за месяцем одно и то же: смена требований и тенденций, повышение и понижение курса акций, приливы и отливы деловой жизни, точно морская зыбь…