Текст книги "Сидр для бедняков"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Восемьдесят три, – сказал дедушка.

– Даже восемьдесят три! Ну вы-то ей не уступите, это уж точно… Да-а! Вдовая госпожа ван Зипфлих-Доммелстейн. Двадцать пять лет назад отвезли ее на кладбище. Помню тот день, будто все было только вчера. Ты тоже, Вилли? И ты, Каролиночка?

Тетушка, не отвечая, с грохотом поставила перед ним чашку, но ему хоть бы что, он продолжал болтать:

– Красивая была женщина, настоящая дама. Все ее уважали. Ну а затем идет Кобус ван Зипфлих…

Тетушка объявила, что пойдет и принесет себе стул из столовой.

– Кобус, дядя хозяина, был в семье паршивой овцой, выродком, как говорится. Хотя я лично ничего дурного не скажу, славный был малый. Да, славный малый. Ну а затем братья и сестры хозяина. Этих я плохо помню. Одни по свету разбрелись, других тут, в Алверне, схоронили. Затем идет Йоханна, тетя Йоханна, хотел я сказать. Но это уж совсем недавно было, вы ездили на похороны. А вот Виллема вы не знали, по-моему. Виллем – крестный отец нашему Вилли. Он был лучше их всех, кроме разве что моего хозяина.

– Виллем был одаренный человек, – сказал дедушка.

– Да уж, – подхватил Теет. – Очень одаренный.

В гостиную решительно вошла тетушка со стулом, держа его на полметра впереди себя, как переполненный мешок от пылесоса. Она с грохотом поставила стул возле дивана прямо напротив Теета, но старый слуга, погруженный в туманную дымку воспоминаний, витавших вокруг его улыбающейся физиономии, и не подумал отреагировать на безмолвный, но достаточно шумно выраженный упрек. Тетушка, которая сначала намеревалась терпеливо высидеть «литанию», теперь, очевидно, передумала и шепотом, но так громко, что все могли слышать, сказала дяде Йоопу:

– Если это будет продолжаться еще долго, я за себя не ручаюсь.

– Когда же мы будем говорить о приятном? – капризно протянула Мартышка.

Дядя Йооп весь сжался и прошипел, что им лучше попридержать язык. Папа почесал за ухом. Дедушка подавил улыбку, потом не спеша, тщательно раскурил сигарету и стал рассказывать.

А кронпринц слушал, сидя у ног отца, как не слушал еще никогда в жизни, и с каждой минутой все больше убеждался, что во время «литании» – а она явно уже началась – огромные красные руки дедушки возложат ему на голову такую желанную и так трагически упущенную корону. Он смотрел на дедушку, и в его душе затеплилось, разгораясь все жарче, сознание, что их связывают какие-то невидимые подземные корни. Он верил в величие их рода, верил в некое существование, простирающееся дальше, чем жалкие десять лет его жизни. Не исключено, что он прямой наследник царя Атлантиды! Взгляд его скользил по объемистому животу, по подбородку, который сейчас казался тверже, чем когда бы то ни было, и вот он уже смотрит прямо в темные, удивительные и даже пугающе огромные ноздри, как два месяца спустя, когда он стоял и смотрел, а дедушка лежал в гробу.

– За свою жизнь человек наблюдает немало перемен. Перемены и снова перемены… Вот и спрашиваешь себя, к чему они? Сам-то меняешься мало. И чем старше становишься, тем меньше. Наступит день, когда оглянешься назад и снова увидишь все как на ладони. Перед престолом всевышнего. Тогда мы все изменимся, неузнаваемо. Но не раньше. И вот что я вам скажу: перед лицом вечности наши суждения никакой ценности не имеют. Но хотим мы того или нет, мы должны высказать свое мнение об усопших. В конце концов, они жили не только ради вечного блаженства, но и ради жизни. Нужны ли им наши поминовения, кто знает? По-моему, все это не стоит выеденного яйца. Но человеку история нужна больше, чем человек истории. А как же иначе? Воспоминания мягки как воск. Ты собираешь их в кучу, откладываешь в сторону, снова собираешь, и понемногу они обкатываются, округляются. Но и замусориваются. В конце концов уж и сам не знаешь, помнишь ты что-нибудь или нет. Раньше тоже не все было… Одно могу сказать: много хорошего утрачено и много плохого прибавилось, это точно. Взять хоть нашу древнюю франкскую крепость. Во что она превратилась! Разве можно сейчас представить, что здесь мы когда-то начинали. Земляные валы срыты, построен университет, развита промышленность, но мир становится все теснее, а Неймеген все провинциальнее. А было время, в этом городе живали императоры…

Ага! Вот оно! Императоры! Может, и царь Атлантиды… Кронпринц затаив дыхание ловил каждое дедушкино слово.

– До войны я охотно бывал в городе. Я ведь строил его собственными руками. Еще тринадцатилетним мальчонкой работал каменщиком на старом вокзале. Мы же строили старую церковь на Моленстраат, газовый завод, казармы. Но то, что разрушено в последнюю войну, восстановлено не будет. Никогда! И я больше не езжу в город. При виде пустырей у меня появляется ощущение, что я зажился на этом свете. В городе мне больше делать нечего, разве что пропустить рюмочку в «Гармонии». На башнях вместо шпилей телевизионные антенны! Так ведь? А люди… Мальчишкой я знавал Тинуса Пота, боксера с «Фламсегаз». Мои двоюродные деды Франс и Карел жили на Гротестраат. В те времена эту улицу заселяли почтенные люди…

Фу, какая пошлость! Почтенные люди. У кронпринца не было вкуса к подобным вещам. Единственное, что ему хотелось узнать: не являются ли ван Зипфлихи потомками царя Атлантиды? Или, если он хватил слишком высоко, не могли ли его предки, сами того не подозревая, вести свою родословную от короля Венгрии? Он даже готов был умерить свои претензии и удовлетворился бы, пожалуй, бароном ван Зипфлих тот Завигхем. Где-нибудь на обороте старого фамильного портрета, наверное, приклеен кусочек пожелтевшего пергамента, который откроет всем глаза?..

– …я-то знал их уже стариками. Скряги они были оба и глупы как пробки. Виллем, мой дедушка, единственный из всех умел с грехом пополам читать и писать. Вольфганг, младший, пожалуй, тоже умел, но он рано умер. Около 1850 года они пришли в Неймеген из Клеве. Дед часто об этом рассказывал. Они жили в ужасной нищете, там, в Клеве. Дошли до ручки, что называется. Святыми ван Зипфлихи, конечно, не были, такого про них не скажешь. Франс перед работой неизменно покупал литр можжевеловой и не возьмется за кельму, пока все до капли не высосет. Карел плохо обращался с женой, а с детьми настоящий зверь был. И все же я всегда их уважал…

Как может дедушка рассказывать такие вещи, не сгорая со стыда? Что-то тут неправильно. Наверное, он подкидыш. Не может он быть потомком таких простых и грубых людей. Кронпринц не хотел больше слушать.

– …Они не заботились о том, чтобы взять свою судьбу в собственные руки и попытаться устроить свою жизнь. Но в один прекрасный момент решили, что хватит с них прусской нищеты, покидали немудрящие пожитки в телегу, наверх посадили старуху мать, впрягли в телегу дряхлую клячу и отправились в Неймеген. Тридцать километров – по тем временам путь неблизкий – тряслась старушка на узлах в лязге и грохоте горшков и кастрюль. А через три недели отдала богу душу в комнатенке постоялого двора на Нижнем рынке, где они поселились. Франс по профессии был каменщик, умел и печи класть, Карел – кузнец, Вольфганг – плотник, а Виллем, мой дед, был специалист по возведению сводов. Нынче эта профессия вымирает. А всё эти новейшие кровельные конструкции! Кирпичного свода теперь не встретишь. Но уж поверьте моему слову, что касается прочности, кирпичный свод ни с чем не сравнишь. Ни с чем! Тысячу лет простоит, а то и больше. Ну ладно. Первым делом эти дубовые головы подрядились строить францисканский монастырь здесь, в Алверне. За смехотворную цену. Всю жизнь строили церкви и монастыри, но в подрядах ни черта не смыслили. Работа была им немедленно предоставлена. Архитектор был поклонник так называемой неоготики: всякие там завитушки, финтифлюшки, глазурованный кирпич и прочая дребедень. Еще монастыря нет, а уж коньки и цветочки на фасаде пялятся вовсю. Ничего нет красивее гладкой, основательной кирпичной кладки. Связующий раствор сам создает рисунок. Этого вполне достаточно. Романский и каролингский стиль – самый красивый для церквей и соборов. Подлинно благочестивый стиль. Простой, человечный, и притом величественный. Но в те времена думали иначе. Настоятелем у францисканцев был тогда некий патер Бонавентюра Вагенсмид. Если вы зайдете в часовню, то увидите в правом приделе – третий витраж слева над алтарем святого Иосифа – портрет толстого францисканца со складным аршином за поясом и с плотницким карандашом за ухом. Внизу надпись: «Светлой памяти патера Бонавентюры Вагенсмида из ордена миноритов – Виллем, Франс и Карел ван Зипфлих». Вольфганга к тому времени уже не было в живых. По рассказам деда, этот Вагенсмид каждую субботу топал в своих сандалиях по строительной площадке в сопровождении отца эконома, расплачиваясь с рабочими и подрядчиками. Где-то у меня есть фотография, закладка первого камня. Там он стоит во всей красе, в рясе с капюшоном. Настоятель глаз не спускал с четырех оборванцев, но строители они были хорошие, и он милостиво согласился взять на себя заботу о финансах, а им предоставил заниматься своим делом. Ван Зипфлихов такое положение скоро перестало устраивать, и это вполне понятно: получалось, что они работали за жалованье и сверх того им ничего не перепадало.

Дедушка умолк. Взрослые сидели с застывшими от скуки лицами. Кроме Теета. Старый слуга то и дело согласно кивал, хлопал себя по колену, посмеивался своим воспоминаниям, а когда дедушка умолк, он словно замер в нетерпеливом ожидании. Мартышка пыталась делать вид, будто ей так же скучно, как взрослым, но, когда дедушка допускал вольность в выражениях, лицо ее сразу оживало. Кронпринц, у которого вначале при каждом новом повороте дела в душе вспыхивала безумная надежда, со страхом ждал теперь каждого нового слова. Мог ли он узнать себя в этих неграмотных нищих! Мечта о голубой крови потихоньку таяла.

Дедушка молчащий был совсем непохож на дедушку рассказывающего. Глубокий и звучный голос как бы наполнял его тело силой, но стоило ему замолчать, и он словно весь сжался, сморщился, точно пустой мешок. Теет бросал на старика подбадривающие взгляды, но молчание затягивалось, и он с лукавой искоркой в глазах изрек:

– А потом Вагенсмид помер.

Дедушка глубоко вздохнул.

– Молва связывала строительство этого дома со смертью Вагенсмида. – Он постучал указательным пальцем по подлокотнику своего кресла. – Гнусная клевета, если хотите знать.

– Сраму сколько было из-за этих сплетен, – поддакнул Теет.

– Может, отложим эту тему? – сказал папа таким тонким голосом, что кронпринц, вздрогнул. – Пора ехать на кладбище.

Дедушка будто и не слышал.

– Вагенсмид, если не ошибаюсь, умер в 1854 году. В ордене не нашлось человека, который мог бы продолжить его дело. Преемник был слишком занят другими заботами, и строительство его ничуть не интересовало, я знаю точно. Отец эконом для такого дела совсем не годился. Вот францисканцы и решили открыть моему деду счет, чтобы он мог расплачиваться с рабочими, поскольку своих денег у него в то время еще не было. В нынешние времена четверо оборванцев мигом обанкротились бы и угодили в тюрьму, но тогда это давало человеку шанс. Дед мог, конечно, с грехом пополам вести бухгалтерию, хотя вряд ли у него было хоть пять классов образования.

– Тогда-то и был построен этот дом, – опять не утерпел Теет.

– Возросшая ответственность оправдывала более высокие заработки, – внушительно заметил дедушка.

– Шуму тогда было! Говорили, что из-за дома забросили строительство монастыря

– Отложили. Не забывай, что в те времена можно было с чистой совестью растянуть такую работу на несколько лет. И чем дольше она тянулась, тем дольше ты имел кусок хлеба, и не только ты, но и вся округа. Не так уж много работы было в те дни. Спасибо моему покойному деду, люди здесь годами жили не тужили. Им благодарить бы его, а не повторять клеветнические сплетни.

Дядя Йооп давно перестал притворяться скучающим и, заговорщически прищурясь, изрек:

– У них были все основания почтить смерть Вагенсмида витражом в часовне.

Вот так же он предложил папе продать машину.

– Человека, а не его смерть! – отрезал дедушка. – Вагенсмид был святой человек, лучший настоятель, какой здесь был. Мой дед всегда отзывался о нем с глубоким уважением. Он и его братья всегда почитали покойного. Всегда! – От волнения дедушка даже охрип. – А вы нынче только и думаете о деньгах. Бессмысленная погоня за прибылью… Не могу я этого понять. Прежде, если у тебя были деньги, ты старался помочь другим. В здешней округе никто не умирал с голоду. – При звуке «н» в слове «никто» его большие волосатые ноздри широко раздулись. Движением руки он словно швырнул свое возмущение в лицо родным детям.

– Правда ваша, – сказал Теет. – Прежде люди друг о дружке заботились.

Он облизнул губы, хитро и выжидательно глядя на старика, но тот, повернув к гостям красноватую щеку, с грустью смотрел в окно. Столько безнадежной скорби об ушедшем мире было в его наивном упрямстве, что кронпринцу захотелось утешить дедушку, несмотря на все разочарование, которое он ему доставил и с которым кронпринц едва мог справиться.

– Baн Зипфлихи всегда были добрыми католиками, – задумчиво сказал Теет. – За исключением некоторых. Но такое случается и в самых лучших семьях.

Тетушка со своего высокого стула метнула в него разъяренный взгляд, и чисто случайно старый слуга перехватил его, потому что как раз в этот момент поднял голову для очередного кивка. Он сразу же принялся оправдываться:

– Ну да, ваше семейство одно из лучших в Алверне. Тут уж ничего не скажешь.

Теет обращался непосредственно к тетушке, отчего та пришла в замешательство и даже покраснела. Ее гневный взгляд явно предназначался одному ему, намекая на что-то известное только им двоим. Она еще не забыла унизительной истории с креслом и теперь, когда Теет во второй раз поставил ее в затруднительное положение, поспешила нанести контрудар.

– Я слышала, ты нас покидаешь, Теет?

– Да, я тоже слыхал, – встрепенулся дядя Йооп.

Радость била из него ключом: он, только что получивший по носу, мог перейти в наступление! Он не успел сообразить, что своим замечанием тетушка хотела лишь чуточку уколоть старого слугу.

Великодушное вмешательство Мартышки помогло Теету уйти из-под атаки. Как настоящая актриса, она вскочила с дивана и драматически воскликнула:

– Не-е-е-ет! Вы не уйдете, правда, Теет? Вы навсегда останетесь с нами.

Она умоляюще схватила его за руку, и старый слуга с величайшей нежностью, словно птенчика, укрыл ее ладошку в своих корявых ладонях.

– Чему быть, того не миновать, моя голубка. – Он заглянул Мартышке глубоко в глаза. – Мне много лет, и я уже не могу много работать.

Мартышка вырвала руку и опустилась на ковер возле его кресла, озадаченно и капризно твердя «нет-нет-нет».

Но тетушка не позволила сбить себя с толку и решительно обратилась теперь к дедушке:

– Я так понимаю, что тебе, отец, нельзя оставаться здесь одному, без присмотра.

Он посмотрел на нее с удивлением и даже немножко оскорбленно.

– Ты хочешь мне что-то предложить? Но я не могу принять от тебя помощи, Каролина. У тебя десять человек детей, где ж тебе еще и о старике заботиться. Да и дом у вас слишком маленький…

– Скажи же хоть что-нибудь, – прошипела тетушка папе. Грудь ее высоко вздымалась, лицо побагровело.

Папа стряхнул пепел с сигары и крутил ее в пальцах, так что горящий кончик превратился в огненный круг. Это означало, что он глубоко задумался.

– По-моему, – наконец сказал он, – между монастырем и нашей семьей всегда существовала нерушимая связь, не так ли, отец? Или это звучит слишком громко?

Он разглядывал тонкий слой пепла в пепельнице и, казалось, ничуть не интересовался, насколько тетушку удовлетворил его вопрос.

Какое малодушие со стороны его большого, доброго отца! Кронпринц внезапно ощутил боль и стыд, которые породили в нем смятение и сознание крайнего одиночества всех на свете людей. Разве не ужасно, что он такой неуклюжий, несамостоятельный, открыл недостаток в мужчине с такими красивыми кудрями, таком сильном, целеустремленном, таком уверенном в себе, который к тому же курит сигары! Да еще чтобы этим недостатком было малодушие! Да еще в тот момент, когда он, кронпринц, принял столь важное решение. Он не только отказывался от претензий на благородное происхождение; более того, он решил пойти по стопам своих предков. Стать строителем. Вот как гибок был он в тот день. Он даже испытывал презрение к тем занудам, которые, не имея особых оснований, кичатся высокими титулами. В их роду каждое поколение должно было заново утверждать себя церквами, казармами и газовыми заводами. И оно утверждало.

Ему вспомнилось, как однажды они с папой побывали на стройке. Было это года три назад. В последнее время папа не брал серьезных заказов. По правде говоря, тот день был сплошной мукой. Кронпринц устал уже от того, что они долго тащились по рыхлому песку. И никто не нуждался в его услугах: строительные рабочие неизвестно почему все время подтрунивали над ним. Но к концу дня, после пяти часов, наступил прекрасный момент. Рабочие привязали коробочки для завтрака к багажникам мопедов и укатили домой. Папа собрал инструменты, запер их в сарай, и они вместе еще раз обошли строительную площадку, чтобы убедиться, что ничего не забыли. Как раз перед тем, как сесть в машину, когда папа вешал замок на решетку, кронпринц спросил:

– Правда, пап, он стал больше?

Ему страстно хотелось получить утвердительный ответ, потому что, несмотря на все накладки, у него было такое чувство, будто он сделал сегодня все, что мог. Прищурившись, точно художник, папа окинул взглядом причудливую путаницу лесов, оштукатуренные стены, похожие на виселицы оконные переплеты, бетономешалки.

– Да, смотри-ка, он и вправду вырос.

Но кронпринц уже и сам это видел. И теперь, обуянный жаждой созидания, он вспоминал кислый запах раствора и сладковатый аромат свежей белой древесины. Пусть растут стены! Он будет строить то, что пока существует лишь в мечтах, – дома, замки, церкви, соборы, дворцы со множеством башенок, лестниц, переходов, здания, полные тайн, которых не постичь и за целую человеческую жизнь.

– «Нерушимая связь» и впрямь звучит слишком громко, – с легким упреком говорил дедушка. – И все-таки довольно прочная связь всегда существовала.

Когда дедушка прервал свой рассказ, гости заерзали, но, как только голос старика вновь обрел уверенный повествовательный тон, все снова расслабились, пальцы уже не впивались судорожно в подлокотники, плечи опустились.

– Вот потому-то мой дед, мой отец и мой брат Виллем и были удостоены вервия святого Франциска. За выдающиеся заслуги перед монастырем… А это кое-что. Дед каждую зиму переплетал в монастырской библиотеке забытые богом книги. Он немало гордился этим своим увлечением. Другие зимой, чтобы не умереть с голоду и холоду, вырезали на продажу деревянные башмаки, но разве они ему ровня? Он-то трудился во имя господа бога здесь, в монастыре. Многие, правда, на него косились из-за этого. Переплетным мастерством дед стал заниматься лет в пятьдесят, а после его смерти дело перешло к моему отцу. На бойне в Неймегене они покупали свиную кожу и отправляли дубить в Хертогенбос. Пресс, которым они пользовались, смастерили Карел и Франс ван Зипфлих. Он до сих пор стоит на том самом месте, где работали мой дед и отец. Брат садовник держит теперь там свой инвентарь. Времена изменились…

Он снова замолчал и весь сморщился, а, когда опять заговорил, на его старом осунувшемся лице появилось горькое выражение.

– Да, мой брат Виллем тоже удостоился высокой чести. Вы его не знали, потому что в девятнадцатом году он умер от испанки. Мать-покойница очень убивалась. Талантливый был парень.

– Это точно, – вставил Теет. – Только не было у парня крепкого хребта, хватки жизненной ему недоставало. Не помри он так рано, кончил бы свои дни в желтом доме.

– Виллем был замкнутый и, может, немножко угрюмый. Лишь двум вещам он по-настоящему был предан: живописи и музыке. Писал он только автопортреты. На первых картинах еще можно было увидеть пейзажи или интерьеры с маленькой человеческой фигуркой в углу – это был он сам. А позже Виллем занимал на картине все больше места, а пейзажи и интерьеры – все меньше. Не помню, чтобы хоть одну картину он довел до конца. Самое большое на три четверти, и тут же принимался за новую. Видеть свое изображение, наверно, все-таки не доставляло ему удовольствия. Но музыке Виллем отдавался целиком. Тут он прямо себя забывал. С шестнадцати лет каждое воскресенье играл на органе у францисканцев во время торжественной мессы. Ни одного воскресенья не пропустил! Часовня в то время стала приходской церковью. Без органа он жить не мог. Каждые полгода чистил трубы, а если нужно, и настраивал орган. По субботам ровно в семь вечера он убирал клирос, натирал воском так, что все блестело и сияло, точно в раю. Виллем умел заставить орган звучать светло и радостно. Не то что сейчас – кажется, брат звонарь на нем играет, да, Теет? – под нынешнюю музыку впору медведю плясать.

– Медведи здесь больше не пляшут, – снова встрял Теет.

Но старик еще не выговорился.

– Тебя, Вилли, мы в честь него назвали. У вас с ним есть что-то общее. Какие-то черты сохраняются вопреки всем переменам. А у Виллема, по словам отца, было что-то от Вольфганга. Серьезность в характере.

– Ну, у меня-то серьезности в характере нет, – натянуто засмеялся папа.

– Да, это верно.

Тетушка вновь стала обносить всех чаем. Чем-то она сейчас смахивала на кающуюся грешницу. Вообще взрослые чувствовали себя словно виноватыми и держались очень скованно. Один Теет оставался самим собой – простецкий, с хитрецой. Слышался лишь печальный звон фарфора.

Папа больше чаю не хотел.

– О да, будь добра, – с преувеличенным энтузиазмом воскликнул дядя Йооп.

– А тебе, дедушка?

Этим обращением тетушка как бы увеличила расстояние между собой и стариком и в то же время сблизила его с детьми.

– Полчашки, пожалуйста, – рассеянно отозвался он.

Мартышка и кронпринц позволили себя обслужить, только чтобы не отказываться.

– Кобус, – вздохнул Теет, придвигая тетушке свою чашку, – бывало, ни за что не станет чай пить, не плеснув туда водки.

– О, я помню дядю Кобуса, – воскликнула тетушка, сжимая в руках горячий чайник. – Он был ужасно старый, руки и ноги тряслись. Пускали его только с черного хода. Бабушка больше пяти минут в его обществе не выдерживала. В гостиную он войти не смел. Бывало, так и сидит все утро на кухне.

Видно, тетушка решила, что разумнее пока поддерживать игру.

– Колченогий Кобус, – ухмыльнулся Теет. – Младший брат папаши моего хозяина.

– Дядя Кобус? – подхватил дядя Йооп с тем же энтузиазмом, с каким принимал чашку чая. – Ты никогда мне о нем не рассказывала, Каролина.

– Срам для семьи. Колченогий Кобус, медвежий поводырь.

Теет в восторге хлопнул себя по коленкам. Дедушке это не понравилось, и он решил сам более сдержанно обрисовать жизнь Кобуса.

– Кобус не хотел жить, как все люди. У него в руках было хорошее ремесло, он был плотник. Но его тянуло поглядеть на белый свет. В один прекрасный день он явился из Польши с медведем, который умел плясать.

– Колченогий Кобус тоже плясал! – не удержался Теет. Из уголка глаза у него скатилась слезинка. – Мы еще мальцами были, бывало, кричим: «Покажи, как медведь пляшет!» Он и давай, с пьяных-то глаз.

Теет притопнул по половице. Один колченогий изображал другого колченогого. У гостей мурашки по спине побежали.

– У Кобуса, – продолжал дедушка, – никогда ломаного гроша за душой не было. Лошадь, повозка, медведь – больше ничего. Все, что ему в шапку кинут, тут же пропивал. Не было такого трактира от Пейла до Бетюве и от Клеве до Тила, где бы его не знали. Все знали Кобуса, но Кобус не знал никого.

– Это точно. Бестолков он был, ну прямо…

– Медведя ставили на чугунную плиту и приковывали двумя короткими цепями. Под плитой Кобус разводил небольшой костер и начинал играть на флейте. И когда плита достаточно разогреется, медведь принимался плясать. Так Кобус сорок лет и перебивался с этой чертовой плитой. Когда он умер, чтобы положить его в гроб, попы разрубили труп на две части. Мать всегда говорила, что одна половина его на небе, а другая – в аду. Не очень она жаловала бродягу, но все же делала для него что могла. Всегда, бывало, припасет для Кобуса бутылочку и похороны его тоже оплатила.

Теет поднял вверх большой палец.

– Замечательная была женщина тетушка Нелли. Как вспомню те времена, когда повсюду разъезжали фургоны с надписью «Вдова Н. ван Зипфлих-Доммелстейн и К^о. Подряды», поверите, прямо тоска берет.

– Деловая была женщина, – пробормотал папа.

– «Деловая, деловая»! Конечно, она была деловая женщина. – Дедушка нервно перекинул ногу на ногу. – Наши женщины были сильными, мудрыми, крепкими, энергичными, величественными. Мы почитали их, как богинь. Они не стремились всю жизнь оставаться восемнадцатилетними. Если вокруг нет женщин, которым можно поклоняться, мужчина превращается в нуль. Все общество летит к черту, если нет в нем достойных женщин.

– Тетя Йоханна во многом пошла в нее, – сказала тетушка, правда не слишком уверенно. – Очень статная была женщина.

Тетушке казалось, что слова дедушки чем-то лестны для нее, но вместе с тем она подозревала в них какой-то обидный для себя смысл.

Дядя Йооп стиснул кулаки, прижал их к груди и очертя голову ринулся ей на выручку:

– Но… кроме женщин… есть ведь еще дети, – лепетал он, – ради которых надо жить, работать… Общество…

– Думай, Йооп, прежде чем сказать глупость, – шепнул папа.

Тетушка подозрительно покосилась на мужа.

– Что, собственно, ты хочешь сказать, Йооп?

– О, собственно, ничего… – Он пристыженно замолчал.

– Женщины – вот опора рода человеческого, – говорил дедушка, и голос у него был теплый и звучный. – Дочери женщин, дочери их дочерей. Мужчина по сравнению с женщиной просто ничтожество. Когда мой отец умер, я был еще слишком молод, чтобы взять на себя его дело. И вот мать осталась с огромным предприятием и детьми, которых надо было не только прокормить, но и обеспечить им будущее. Для каждого у нее была своя мечта. Виллем должен был стать художником, Йоханна – важной дамой, а я – преуспевающим дельцом. А что из этого вышло? Виллем умер, Йоханна стала дельцом, а я – дамой.

Старик рассмеялся, да так, что лицо у него побагровело, а по щекам потекли слезы, и он минуты две откашливался в платок, прежде чем смог продолжать рассказ.

– О господи, прости мои прегрешения. – Он громко высморкался. – Мало кто осмеливался перечить моей матери. Нелия ван Зипфлих любому мужчине сто очков вперед могла дать. Когда ездила в Неймеген подписывать документы или вести переговоры с важными господами, от волнения она всегда была бледня как смерть. В этих случаях она натягивала самое узкое пальто, которое висело у нее в шкафу, поджимала губы и водружала на нос пенсне. На Терсдейк она нанимала экипаж на полный день и возвращалась только к вечеру, и, если дело выгорело, в багажнике вместе с прочим добром лежала огромная шляпная картонка с развевающимися лентами. В других случаях она привозила с собой только мрачное настроение, которое держалось не один день. У моей матери была светлая голова. Не было таких цифр, перед которыми Нелия ван Зипфлих спасовала бы. Она дралась насмерть, пока не получила подряд на старый вокзал и церковь на Моленстраат. А на новом газовом заводе ей удалось получить на откуп все строительные работы. Без дела мы ни дня ни сидели.

– Газовый завод ломают, – сказал папа.

– Правда? – спросил дедушка вроде бы без особой заинтересованности. Он растерянно помолчал, пока сообщение не дошло до его сознания. – Что ж, к тому дело идет… Вокзал сровняли с землей… Церковь разнесло вдребезги. Теперь вот газовый завод… Думал, я чего-то достиг за свою жизнь, но не успеешь оглянуться, как никто уж и знать не будет, что ты когда-то жил на свете. Проклятая война. Надо мне было умереть двадцать лет назад.

Возразить никто не рискнул. Никому не хотелось уступить старику в честности. Дедушка сидел, чуть наклонив вперед краевую и словно подернутую паутиной голову, губы его беззвучно шевелились, будто он хотел еще что-то сказать. Но он ничего не сказал.

– Если не хотите опоздать, вам пора ехать, – заметил Теет после долгой паузы. – Три часа.

– Ты прав, – сказал дедушка. – Уже темнеет. – Он не сделал ни малейшей попытки встать.

Тетушка поднялась и разгладила юбку.

– Как быть с Мари-Сесиль? – бодро спросила она.

В глазах ее появился садистский блеск, но девочка ловко и проворно, словно ящерица, скользнула по ковру от кресла Теета к креслу дедушки и всем своим худеньким тельцем прижалась к коленям старика.

– Скажи им, дедушка, что я тоже поеду. Я буду очень молиться. Скажи им!

Старик молча поднял голову и, выпятив нижнюю губу, туманным взглядом вопросительно посмотрел на тетушку. Мартышка в панике поворачивала размалеванную, осунувшуюся от волнения рожицу от одного к другому.

– Поеду я, да? Поеду?

Никто ей не отвечал.

– Вилли! – воззвала тетушка.

Папа пожал плечами.

– Мне все равно. Можно оставить детей здесь, если ты считаешь, что так будет лучше.

Мартышка вскочила, сжала кулаки, крепко зажмурилась и, стиснув зубы так, что они скрипнули завизжала:

– Я пое-е-дуу!

– Эрнст, может быть, ты побудешь здесь с сестренкой? Не возражаешь?

Тон тетушки не оставлял сомнения, что для нее это вопрос решенный независимо от того, скажет он «да» или «нет». И кронпринц, не успев ничего сообразить, и даже помимо воли, брякнул:

– Нет, конечно.

И сразу же возмутился, но, когда понял, что ему-то гораздо приятнее побыть здесь, чем болтаться под дождем по кладбищу, остался даже доволен своим ответом.

Мартышка топнула ногой и грубо выругалась. Потом, видя, что никто не придал этому значения, с явным удовольствием повторила уличное ругательство еще сто раз – других она не знала. Наконец Теет, ухмыляясь, подхватил брыкающуюся девочку и посадил себе на колени.

– Ну и упрямица, что за упрямица, детка. Теет останется дома. Теет будет с тобой, моя малышка. Хочешь остаться с Теетом?

После ухода папы, дедушки, тетушки и дяди Йоопа в гостиной стало совсем пусто и неуютно. Теет гладил всхлипывающую девочку по светленьким кудряшкам.

– Никто не увидит мои новые гольфы, – жаловалась она, правда уже не так горько. – И мои лаковые туфли. И я так красиво накрасилась…

Какая холодная, противная пустота! Взрослые в передней шаркали ногами, помогали друг другу надевать пальто, разыскивали зонтики, нервно шевелили пальцами, натягивая тесные, неудобные перчатки, наконец, кашляя, завелся мотор «студебеккера». И вот они втроем в огромной гостиной, слышны только всхлипывания Мартышки да сухой старческий голос Теета, который не то утешает, не то поддразнивает девочку; кронпринц пожалел, что так необдуманно брякнул: «Нет, конечно» – и они не поехали вместе со всеми. Пустота огромного дома была невыносима.