Текст книги "Сидр для бедняков"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

– До сегодняшнего дня я держал для тебя открытыми все возможности. Но теперь я принял твердое решение. И не могу выразить, как мне горько.

Дядя Йооп сидел как на иголках. Его недоверчивый взгляд, точно маятник метронома, метался от папы к дедушке и обратно, сообщая мертвой тишине, глухому молчанию, наступившему после дедушкиных последних слов, какой-то нервный, затравленный ритм. Когда остальные освоились с новой ситуацией – решительно сжатые губы, нахмуренные лбы наконец расправились, – он снова встал из-за стола. Безвольно опустив руки, подошел к окну и слегка отодвинул штору.

– Это или шутка, или ужасная ошибка, – сказал он, потерянно глядя на улицу, где был все тот же ноябрь.

– Ни то ни другое, – пробормотал папа. – Все это должно было случиться гораздо раньше. Противно только, что кто-то непременно должен взять на себя вину за неизбежное.

Дядя Йооп оторвался от созерцания внешнего мира и, понурившись, вернулся к столу.

– Я не согласен.

Папа засмеялся. Дедушка, вдруг расслабившись, откинулся на спинку стула.

– Давайте-ка послушаем, – подмигнул он.

Почтенный отец семейства – покатые плечи, слишком длинные волосы, при каждом движении головы падающие на виски и на лоб, – задумчиво почесывал щетину на подбородке и вяло бормотал что-то насчет традиций. Традиции, бубнил он, формируют и направляют историю, так было во времена идолопоклонства, так было во времена нашей отечественной истории, так оно было и, mutatis mutandis[48]48
  С необходимыми изменениями (лат.)


[Закрыть] в семье, где они – традиции то есть – были основой воспитания, помогали развитию человеческих возможностей, поддерживали гармонию между государством и гражданами, они ни в коем случае не должны быть утрачены, и разве не бесспорно, что (он оторвал большой и указательный палец от подбородка, поднес к кончику носа и брезгливо уставился на пятнышки крови на обоих пальцах) форма, которую приняли традиции в этой семье, утвердившаяся, чтобы противостоять вечности, и этот дом, не правда ли, являются своего рода символом, в котором воплотился самый Дух Семьи, хотелось бы назвать его святая святых, так мы его и воспринимаем, и не будет ли смертным грехом, если семья лишится его из-за пустячной ссоры, несущественного расхождения, со всеми последствиями перед оторванным от корней потомством, так бы он это сформулировал, в то время как, если он со своей семьей сможет здесь продолжать старую линию, не только отец в накладе не останется, но и преемственность…

Дедушка медленно наклонялся вперед, а глаза его все больше выкатывались из орбит, так что стали видны белки в красных прожилках. Слово «преемственность» переполнило чашу его терпения.

– Ты-то никакого отношения к моей семье не имеешь, Йооп Векете! И о каких это формах смеешь говорить ты, наплодивший кучу детей?! Я готов признать, что ты сделал все, что мог, для поддержания традиций. Только это может тебе боком выйти, вот чего ты не учел. И нечего морочить мне голову подобной ерундой. Я не ребенок.

– Моя фамилия Стекете, – испуганно подсказал дядя Йооп, но дедушка его не слушал.

– Я намерен оградить себя от лишних неприятностей, Йооп, и не позволю вам отравить мне последние дни. Вам не придется нетерпеливо ожидать моей смерти. Так много времени мне не отмерено. Если ты хочешь купить дом, я дам тебе нужную сумму. При одном условии: ты никогда больше не станешь морочить мне голову нудной пустопорожней болтовней. Но этот дом ты не получишь, с этим домом покончено.

Презрение обернулось милостью, удар был нанесен любящей рукой; сила противостояния породила разрешение вопроса, принесла временное умиротворение.

– Это… это очень… благородно с вашей стороны, отец, – промямлил дядя Йооп. – По-моему, это в высшей степени благородно.

До чего же здорово – скандал между взрослыми! Мартышка так его ждала и вначале очень пристально следила за всеми перипетиями. Но к концу ее внимание ослабло. Переживания взрослых приняли такие масштабы, что даже она поняла: для изучения и подражания они не годятся. Еще можно бы поплакать, как тетя Каролина, но и у той слезы были чересчур естественны. Несколько раз Мартышка пыталась вмешаться в разговор, но вместо обычного смеха ее слова вызывали у взрослых только смятение и досаду. И она оставила свои попытки. Много было шуму, брани. Все вели себя чересчур натурально, несдержанно и просто некрасиво. Сказать по правде, Мартышке нравились только позы. Во время последнего выступления дяди Йоопа она, соскучившись, взобралась коленями на стул и перегнулась через стол к кронпринцу. Долго еще это будет продолжаться? Перке и Йоханиеске давно пора уже сажать на горшок и укладывать спать. Когда мы наконец поедем домой?

Ничего другого кронпринц и не желал. Как положено благовоспитанному мальчику, во время разговора взрослых он открывал рот только для того, чтобы сунуть туда вилку с едой, зато глаза и уши его невольно раскрывались пошире. Лишь постепенно, не переставая жевать, он начал кое-что улавливать, и это немногое так его потрясло, что больше он не хотел ничего слушать. Он хотел только домой. Все оказалось иным, чем он думал. Дедушка – раб своего слуги. Папа не только малодушен, но еще и ничтожество. Дядя Йооп, который умеет произносить такие красивые и непонятные речи, просто пустомеля. Сам он тоже никакой не кронпринц. В его замке будет гараж. Тетушка, всегда такая разговорчивая, не произнесла ни единого разумного слова. Мартышка… Ну, Мартышка – это Мартышка, сколько бы она ни старалась быть кем-нибудь другим. В полном смятении чувств он подумал, что все-таки очень любит свою сестричку, и у него даже в носу защипало.

Да, он больше не был кронпринцем. С этим покончено навсегда. Не был он и строителем и никогда им не будет. Это катастрофа. Ему и так стоило большого труда смириться с мыслью о своем пролетарском происхождении; но он смирился, потому что решил непременно овладеть благородным ремеслом, которым занимались его предки. А теперь дом будет продан и перестроен, значит, его еще неначавшаяся карьера строителя дворцов и соборов летит прахом. Ведь разве можно чего-нибудь достигнуть без склада… Итак, уже не кронпринц, уже не строитель. За один день дважды лишиться видов на будущее – это больше, чем он мог выдержать. Им овладело тупое безразличие. Ничего-то он в жизни не понимает. Все идет не так, как, по его мнению, должно идти. Но может ли он позволить себе только сомневаться? Разве он не должен иметь собственное суждение? Может ли человек ничего не делать, не думать и только ждать, ждать, всегда только ждать? Он словно тоже все время падает и падает, как Лангёр на картине, что висит у них дома на лестнице. Кажется, ему никогда уж не ощутить под ногами твердой почвы.

Не только дети рвались домой. После обеда всех охватило тягостное ощущение бесприютности, будто распахнулось окно и в комнату ворвался ледяной холод. Или словно они очутились посреди выставочного зала, в ослепительном свете дня, среди сверкающих лаком и хромом автомобилей, ежась под глупыми и жадными взглядами зевак, которые разглядывали их, прижимаясь носами, лбами и пальцами к зеркальной витрине.

Прощание было нарочито беспечным, непринужденным и от этого казалось более решительным, бесповоротным, чем было на самом деле. Словно нужно было сказать «до свидания» тому, кто сегодня же вечером обязательно умрет.

Когда Мартышка и кронпринц надели пальто, тетушка подтолкнула их на кухню, чтобы они попрощались с Теетом. Сама она прощаться с ним не собиралась, а осталась в коридоре, скрестив руки на животе и упершись подбородком в грудь. Теет мыл посуду, и руки у него, когда дети вложили в них свои ладошки, были влажные и горячие. Он спросил, не наведаются ли они к нему в Эвейк, и они обещали приехать. Теет был совсем не сердитый и очень приветливый.

– Как странно, что у вас есть сестра, – сказала Мартышка. – Она тоже очень старая?

Теет сообщил, что у нее больные ноги и она едва ходит. Зовут ее Дина. Он сказал еще, что будет по ним скучать, особенно по Мартышке, и ущипнул ее за щеку. Детям не терпелось уйти. Теет выразил надежду, что, когда они будут такие же старые, как он, с ними обойдутся получше. Мартышка сунула руку в карман кронпринца и ткнула его пальцем в бок.

– Старость не радость, – вздохнул Теет.

– Нам пора идти, – сказал кронпринц. – До свидания.

– Будьте здоровы, – сказал Теет.

В коридоре к тетушке присоединились папа и дядя Йооп. Она по-прежнему стояла, упершись в грудь подбородком. Взгляд ее был мрачен. Она велела детям попрощаться и с дедушкой. Это приказание смутило детей, они даже поежились, ведь обычно дедушка провожал их до машины, а если шел дождь, то хотя бы до дверей, чтобы помахать им оттуда. Когда они вошли, старик сидел под лампой, свет которой подчеркивал каждую морщинку и складочку его лица, и с отсутствующим видом рассматривал жирные пятна и кучки пепла на скатерти. Он явно был в растерянности. Неожиданно дедушка встал.

– Я думал, вы уже уехали, – сказал он. – Передавайте привет маме.

Дети заметили, что дедушка, как и Теет, чувствовал себя немножко виноватым. Потому он и заставляет их обещать то одно, то другое. Взрослые всегда так делают, как будто им от этого легче. Но их великодушие не знало границ; они и на этот раз пообещали. В почтенной старости дедушки было что-то забавное. Мартышка выглядела чуть ли не эльфом рядом с его слишком грузным, обвисшим печальными складками телом. Кронпринц, который в других случаях страдал от сознания, что он такой толстый, чувствовал себя сейчас маленьким и легким, собственная фигура показалась ему вдруг вполне терпимой. Он даже немножко развеселился и стал чуточку легкомысленным.

– Спасибо, мы передадим маме привет, – бодро пообещал он.

– Мир, в котором вам приходится расти, не так уж прекрасен, – вздохнул дедушка. Его замечание как бы специально было предназначено для того, чтобы в зародыше удушить всякое легкомыслие. – Не так прекрасен, как он был прежде. Вас можно только пожалеть.

Он обращался куда-то поверх головы кронпринца, к стене, что ли, или сквозь стену, к выгону, к железной дороге, к промышленному району…

– Мир стареет. Ваш отец старше меня, а ты старше своего отца. И все обращается в прах, а из праха вновь возникает человек. Так оно и идет до скончания веков. Чем больше праха, тем больше людей…

– Неужели вправду раньше все было лучше? – спросила Мартышка. – Правда, что раньше всегда светило солнце и каждую зиму можно было кататься на коньках?

Дедушка с улыбкой подтвердил. Они подали ему руку и вышли, чинно держась рядом, зная, что он смотрит им вслед.

Когда они спустились с лестницы, взрослые сидели в машине с каменными лицами и ждали их. Мотор был уже включен. Никто не произнес ни слова. В темноте, под уютный рокот мотора каждый был сам по себе и где-то недостижимо далеко. Только когда проезжали мимо завода Градуса Янсена и все головы как по команде повернулись к неоновой вывеске, голубым светом сиявшей в ночи, всем стало совестно. Папа, пригнувшийся над рулем, насмешливо спросил:

– Ну как, удовлетворены?

– Не тебе бы спрашивать, – сказала тетушка.

– Почему же? Я получил, что хотел. Вы – нет.

Тетушка засмеялась.

– Мы-то удовлетворены, – сказала она. – А вот ты – нет.

Шлагбаум был поднят, но едва машина запрыгала по рельсам и шпалам, как пронзительно зазвенел звонок, замигал красный свет, и шлагбаум со скрипом пошел вниз. Папа переключился на ближний свет, так как они приближались к ярко освещенной Графсевег. Свет фонарей, дробящийся в капельках встречного дождя, создавал ощущение тепла и надежности. Они ехали по большому шоссе, и впереди уже виднелось зарево над городом.

В машине сразу стало уютнее. Тетушка распахнула меха и села посвободнее. Дядя Йооп приспустил боковое стекло.

– Что ж, так, пожалуй, будет лучше всего, – сказал он, как бы подводя черту. – Ты не находишь, Каролина?

Тетушка была с ним согласна.

– Мне никогда особенно не нравился этот дом. Он такой старомодный. Бог знает во что бы нам обошлось привести его в надлежащий вид. Зато теперь мы можем подыскать что-нибудь более подходящее в отношении удобств и прочего. Это очень важно. – Ее пальцы скользнули по беленьким кудряшкам племянницы, которая задремала, привалившись к меховому манто. – Хотя мне все-таки неприятно, что он продал дом этому Янсену.

– Какое это имеет значение, – пробормотал дядя Йооп.

Папа снова усмехнулся. Он сегодня не в духе. Такое с ним бывает.

Кронпринц играл со скобой, которую нашел на полу машины среди инструментов. Он зажал ее ногами, немножко приподнял, снова уронил и носком ботинка постарался загнать как можно дальше под коврик, который возле сиденья чуть загибался. Потом стал ногой прощупывать коврик в том месте, где она должна была находиться, и ничего не нащупал. Он наклонился и стал тыкать пальцами в жесткий ворс коврика. Но под ковриком не было ничего, что по форме напоминало бы скобу. Он наклонился еще ниже, приподнял негнущийся коврик и заглянул, придерживая его одной рукой, что потребовало большого напряжения. И – о ужас! Перед ним была бесконечная глубокая ночь, сквозь которую с головокружительной скоростью неслись мириады комет. Они распадались, но тут же образовывались новые. Глубина засасывала кронпринца. Кровь, которая вначале, когда он наклонился, прилила к голове, теперь устремилась к сердцу. Его затошнило. Ему хотелось что-то сказать, закричать, но в горле стоял комок. Он вынужден был смотреть. Кометы неслись все быстрее. Но вот их бег замедлился, и постепенно все остановилось. Мириады комет превратились в мириады пылинок. И среди пылинок стали вырисовываться пара ног, тонкие руки и очень смутно, но кронпринц сразу узнал его – лицо! Это здорово смахивало на скверную шутку: чего ради было все это столпотворение! Что ж, сегодня уже несколько раз на его глазах рушился карточный домик действительности. Серые точечки могли группироваться так или эдак, на тысячи ладов, но могли бы и не группироваться вовсе. Мысль о том, что ему не избавиться от ненавистного образа, привела кронпринца в ярость. Но эта ярость была бессильна помочь ему, она не могла уничтожить Лангёра. Он был, и кронпринц понимал, что он пребудет с ним навеки.

Позже он сообразил, что в полу машины дыра и что он глядит на асфальт дорожного покрытия. Дыра была диаметром сантиметров пятнадцать, железо вокруг проржавело, крошилось и обламывалось.

Машина стояла перед светофором.

– Что ты там делаешь, Эрнст? – спросила тетушка.

– Здесь дыра в полу. – Он выпустил из рук коврик и выпрямился.

– Что?

– В полу дыра.

– Машину пора выкинуть, – сказал дядя Йооп.

С того дня кронпринц все чаще останавливался перед картиной, влекомый, завороженный своим злым гением. Понемногу он начал понимать, что в Лангёре воплотился самый дух его семьи. Но радость чистого познания, владевшая им в день поминовения усопших, исчезла, стоило ему почувствовать, что он и сам одержим этим духом. Кронпринц мрачнел.

Когда они в тот день вернулись домой, доставив тетушку и дядю Йоопа в их квартиру, мама все так же сидела на стуле у окна, выходящего в сад, спокойная и довольная. Она сидела, расставив тяжелые, опухшие, похожие на бревна ноги; широкая цветастая юбка провисала между колен. А над коленями возвышался огромный живот. На юбке был узор из жимолости: зеленые стебли, листья и пышные гроздья лиловых цветов. Щеки у матери горели лихорадочным румянцем, а глаза излучали свет, который шел, казалось, из самой глубины ее существа. Папа был взволнован. Против обыкновения он бегал взад и вперед по комнате перед монументально неподвижной матерью и, энергично жестикулируя, пересказывал события прошедшего дня. Когда он наконец спросил, что она обо всем этом думает, мать улыбнулась. Она вовсе и не слушала его. Она просто дремала.

Через месяц ребенок родился: девочка. Для кронпринца мало что изменилось. Он только чувствовал себя еще более одиноким. Мартышка отчаянно ревновала то ребенка к матери, то мать к ребенку.

Дедушка в восемьдесят лет умер от сердечного приступа за неделю до того, как он должен был переселиться в дом для престарелых, а Теет – в Эвейк. Теет нашел его в постели, застывшим в неестественной позе, со сведенными судорогой конечностями. Кронпринц ходил проститься с ним в часовню, где было выставлено тело. Ему было трудно найти сходство между покойником в белой рубашке, с четками в сложенных руках и живым дедушкой, которого он знал. Наиболее поразительным в покойнике были огромные ноздри. Через них его душа и покинула тело.

Как-то летним вечером пришло известие, что сарай и лесопилка сгорели. Градус Янсен прогуливался после полудня по территории в отменном настроении, предвкушая, как он все здесь перестроит и переоборудует, и небрежно бросил через плечо окурок. Застрахованное на большую сумму ветхое имущество, от которого Янсен отказался, перешло после смерти дедушки в собственность папы.

Тетушка и дядя Йооп купили в городе большой дом. Они назвали его «Йокатикейохюжоивэлдадови».