Текст книги "Сидр для бедняков"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Раз я пошел в городской парк посмотреть на тренировку служебных собак, как вдруг у тротуара остановилась машина и из нее мне помахал рукой Гарри Разенберг. Я перешел через газон и сел в машину. Гарри направлялся в Пиккардтхоф, где у его родителей был домик с садом. Мы собрали яблоки, внесли в дом соломенные маты, покрасили заборчик, затем, покончив со всеми делами, расположились на застекленной веранде и стали слушать пластинки. Мы сидели на камышовых стульях, слушали быструю старинную музыку и пили пиво; с веранды открывался вид на тихие осенние сады. Пошел дождь. Застучал по крыше. «Виктория и ее гусар» – я перебирал пластинки и откладывал в сторону то, что хотел послушать, в этот момент я был готов сказать Гарри, что верю в доброту мира, но сдержался и промолчал. На поля опустился туман, начало темнеть, мы немного поговорили, о самых обычных делах. Я так и не открылся Гарри.

Снова стало рано темнеть вечерами. Вот и в город пришла осень. На ступеньках листья, желтое солнце в небе, в скверах окутанные туманом, притихшие деревья, но я видел печать осени и на домах, и на троллейбусных проводах, что гигантской паутиной повисли над перекрестками. На мальчишках и девчонках, шествующих в школу. Их движения замедлились, словно настал последний полдень их жизни.

Мне тоже захотелось пойти в школу, сесть за парту и от всего отрешиться.

Я даже проехал на велосипеде мимо школы, но двери были плотно закрыты, и я понял, что никогда больше не войду туда. Я стал членом общества, полезным членом. Делал втулки, которых никто больше не делал и которые необходимы обществу. Вспомнилось, как однажды на переменке я стоял возле школы, с восхищением глядя на мастерового, везшего на велосипеде доску. Теперь и я был таким – человеком, который вез на велосипеде доску.

Я уже не работал в «Громако». Однажды по дороге на работу я проехал прямо, вместо того чтобы свернуть направо. Прямо по шоссе, а потом по проселку, в будний день; я тащил на себе велосипед по вересковой пустоши, и на душе у меня скребли кошки. Мне было совсем не весело, но я был полон решимости покончить с «Громако». Я тщательно обдумывал свои доводы. Уважительные и неуважительные причины, стараясь исключить из своих рассуждений все эмоции, и, когда я в тот же день пришел в контору, я уже знал, что сказать. Меня отпустили с миром. Внутренне опустошенный, я медленно поехал домой.

Общество, как и земля, обладает притяжением, это я почувствовал, как только оторвался от него. Я шел по городу, думая о том, что теперь у меня появилась возможность жить прямолинейно. Остановился на углу, поглазел на прохожих. Потом зашел в читальный зал и стал просматривать газеты, делая сухие, деловые заметки – о, каким прямолинейным человеком казался я себе! На самом же деле я был совершенно выбит из колеи.

Что такое человек? Человек – это физическое тело с вишневой косточкой внутри, откуда этим телом управляют: мимолетная мысль – и тело поворачивает назад или спокойно, как лодка, продолжает свой путь. Да, человек – это лодка на реке, она прокладывает себе курс среди множества других лодок и судов, везет в трюме груз и обладает зрением, чтобы видеть, куда держит путь. У каждого человека есть глаза, но не у каждого есть руль, и я убедился: человека без руля нужно избегать, он сумасшедший. Прочь с дороги! С дороги, сумасшедший идет! Сумасшедший вызывает страх неожиданными выходками. Его действия нельзя предугадать, и поэтому он представляет особую опасность, когда спокойно стоит и смотрит на тебя, тогда он смертельно опасен… Я был опасен.

Однажды вечером неведомо как я очутился в подъезде какого-то дома на Фолкингестраат, и, прежде чем я успел сообразить, в чем дело, меня окружило человек пять-шесть, а среди них девчонка в ореоле светлых кудряшек, которая кричала, показывая на меня пальцем:

– Он все время ходит за мной, он целый вечер преследует меня!

Я запротестовал:

– Разве вы не видите, что она все выдумала!

Вперед вышел рослый детина и остановился передо мной, расставив ноги.

– Ну-ка повтори, – сказал он.

Я повторил и получил удар по лицу, но не защищался. Только стоял и смотрел ему прямо в глаза, он ударил еще раз. Я вытер рот и попросил пропустить меня. Они молча расступились.

Это было в субботу вечером. А весь следующий день и понедельник я безвыходно провел в доме, вот за этим столом. Ходил по комнате, стоял как дурак у окна. В самом деле – дурак, я стоял, подняв руки на крестовину рамы, точно Христос. Но какой из меня Христос?! Я был несчастнейшим человеком на свете. Стоял у окна, сидел на кровати, дрожа и потея от страха: что, если мне больше никогда не удастся выйти на улицу.

Это были самые черные дни в моей жизни. Помню, как, разглядывая свою комнату, я вдруг решил от всего отказаться: вышвырнуть за дверь весь этот уютный хлам, радиоприемник, книги, сорвать со стен рисунки, изгнать из комнаты всякое изображение окружающего мира. Хотел доказать всему свету, что мне ничто и никто не нужен. Я остановился перед умывальником и посмотрел в зеркало. Общение с людьми невозможно, сказал я себе. Единственно, что возможно и имеет значение для человека, – это общение с самим собой, на том я и порешил: буду общаться с самим собой…

Я изнывал от одиночества. Мне оставалось только время от времени подходить к зеркалу и смотреть в него, наверно, чтобы убедиться, что я еще существую. Наконец голод выгнал меня из дому.

Это случилось вечером на третий день. Я снова шел по улице, держась поближе к стенам домов и надвинув на глаза шляпу. Обошел пешком почти весь город. В закусочной-автомате где-то в районе Дамстердипа, далеко от дома, впервые за эти дни поел.

Через неделю я снова свободно и непринужденно гулял средь бела дня по улицам, будто ничего не случилось. Временами, правда, мне мерещилась среди прохожих девчонка с кудряшками, которую я, по ее словам, преследовал, но каждый раз это оказывалась другая девчонка, тоже красивая. По существу, все красивые девчонки на одно лицо, по существу, и моя жизнь, несмотря на все события, тоже довольно однообразна. Я потерял направление в жизни. Я потерял веру. Свою веру, которой так гордился, ее больше не было, и я снова начал подумывать о том, чтобы стать художником.

К примеру, я вновь стал обращать внимание на деревья в парке и лиловый воздух, но больше всего меня привлекали могучие деревья (на переднем плане), качающиеся на ветру, – какая сила! Я шел по Эббингестраат и, помнится, остановился на минутку у магазина Ведема, засмотревшись на коробки с краской и палочки черного угля. Двери открывались и закрывались, выпуская на улицу облако запахов, а я все стоял. То и дело кто-нибудь заходил или выходил из магазина: молодой человек с бородкой, девушка с рулоном бумаги под мышкой и множеством планов в голове. Счастливцы! Я постоял еще немного, размышляя о лиловом воздухе и деревьях на переднем плане, прикидывая, как это будет выглядеть в красках. Все больше и больше я проникался своим грандиозным замыслом, рассматривая тюбики с краской и холсты, и продолжал непрерывно об этом думать по дороге домой, но там все вытеснили прежние мысли.

В субботу я опять отправился в город. Прошел дождь, и по улицам разносился запах патоки с сахарного завода: началась переработка свеклы, и пахнуло недалекой зимой. Улицы полны людей, на Рыбном рынке продавали хризантемы; я шел мимо торговых рядов и вдруг, услышав музыку, вспомнил, что именно на этот день было назначено торжественное открытие моста Херебрюг.

Людской поток вынес меня к набережной. Там было полно народу; я посмотрел поверх моря голов и увидел, что ограждения убраны и над мостом уже протянулись провода троллейбусной линии. Была произнесена соответствующая событию речь, разрезана лента, прозвучал «Вильгельмус»[44]44
  Нидерландский гимн, создание которого датируется 1568 годом.


[Закрыть]. Полосатые шлагбаумы взметнулись вверх. Путь был свободен. Люди хлынули вперед, к мосту. Играла музыка, гудели пароходы, я стоял на мосту, ликовал вместе со всеми и смотрел по сторонам. И тут в толпе я увидел Регину. Ее высокие плечики, голубые глаза, устремленные на меня…

О эти глаза, их голубизна, их молчаливый зов и робость, одновременно открывшиеся мне! Все мои последующие действия определялись уверенностью наития, граничащего с героическим безрассудством японского лучника, который, не глядя, поражает стрелой цель, – так и я послал Регине самую неотразимую из своих улыбок и начал пробираться к ней сквозь толпу.

– Что ты здесь делаешь?

– То же, что и ты, – сказала она.

Я потянул ее за собой – она не противилась.

– Я знала, что мы с тобой увидимся, – сказала она.

Ах, моя Регина. Я говорил без умолку.

– Это была любовь, – сказал я.

То, что последовало за любовью – наши прогулки, мои насмешки, работа, мое одиночество, поступки, которые я совершал, великолепные образчики моей мании величия, – все это не свидетельствовало в пользу моей любви, и поэтому я предпочел рассказать Регине о том, как мне ее не хватало, как я ее люблю. Я повел ее окольной дорогой в поля, и, когда я высказался до конца, Регина рассказала мне о своей поездке в Париж и о том, как она надеялась, что я тоже туда приеду.

Жизнь – удивительное чудо. Все в ней непостижимо: наше собственное существование и способ, которым мы ходим, переставляя ноги одну за другой. Мысль, которая, возникнув, заставляет двигаться нашу руку, слово, благодаря которому мы понимаем друг друга, – все это было бы невозможным, если бы уже не существовало на свете. Человек – существо ограниченное, интервал, в пределах которого вещи обретают свое место и свою логику. Все свойственное человеку логично, но что непреодолимо влечет нас друг к другу, почему мы нужны друг другу?

Регина – моя жена. Не в общепринятом смысле этого слова, но по духу. Она любит меня безраздельно и со страстью, которой я не предполагал. Я сообщил о нашей любви всем знакомым: мефрау Постма, Волтхёйсу, ван Эсу, которого случайно встретил на улице, – мне хотелось рассказать об этом всему миру, и я сдерживал себя, чтобы не останавливать на улице прохожих и не сообщать им о нашей великой любви. Вспомнил я и о юфрау Винке, которая теперь осталась совсем одна, а в следующее воскресенье, второе после нашей встречи, меня пригласили к Регине домой.

Я сел на диванчик напротив ее родителей и сразу же объявил им, что люблю Регину. Что все в ней меня безмерно восхищает – ее характер, ее душа.

– Она моя совесть, – сказал я, – она зеленый луг. Я часами могу бродить по лугам…

– Как так? – спросила мать.

– Луга, – объяснил я, – освобождают человека.

– Ты, наверное, любишь природу, – заметил отец.

– Я совсем не люблю природу, – сказал я. – И не в лугах, собственно, дело, а в одиночестве. Я не люблю людей, которым лишь бы куда пойти, все равно – в гости или на вечеринку. Сам я никуда не хожу. У меня бывают, конечно, и праздники, но на них я один. Идешь по дороге, а вокруг ни души и над головой ярко светит солнце – вот мой праздник!

Понимаю, мои рассуждения были очень сбивчивы. Что мне нужно было, так это поддержка. С людьми вроде себя самого я умею говорить, но с этими у меня не было общего языка, о чем я без утайки им и сообщил.

– Мы, пожалуй, понимаем тебя, – сказал отец Регины, но это был самообман с его стороны.

– Вера людей, – сказал я. – Церковь. Я, например, не понимаю, что люди ищут в церкви.

– В церковь ходят, – заметил ее отец, – чтобы приобщиться к евангелию.

– Евангелие… Они даже не знают, что такое евангелие, – возразил я. – Ходят в церковь, потому что не живут по своей вере. В будни они совсем другие. Потому и приходят в церковь. Для равновесия.

Я привел два примера: войну и свою школу. Разговор не на шутку взволновал меня.

– Весь юмор европейской культуры заключается в том, – ораторствовал я, – что мы провозглашаем истины, а поступаем совсем наоборот. – Слова были не мои, но дело не в этом. Сказал и сказал, да еще прибавил, что хорошо понимаю, почему человек так устроен: – Это его врожденное качество.

Отец Регины закурил сигару и попытался списать эти идеи за счет моего возраста.

– Я вас, конечно, понимаю.

Но он вообще ничего не понимал и, конечно же, ничего не понял в моей идее об изначальном качестве, поэтому я попытался пояснить.

– Все, что я воспринимаю от жизни и что считаю истинным, я всегда нахожу в Регине. Она указывает мне путь, которым нужно идти…

Эх, люди, люди… Ведь я пришел сюда только для того, чтобы объяснить, кто я такой, и заодно рассказать, какая у них удивительная дочь, но отец погрузился в изучение своей сигары, а мать ушла на кухню готовить чай. Но я тоже явился сюда не для собственного удовольствия, и все, что я сказал, было верно. А Регина? Регина чувствовала себя виноватой. Она была живым доказательством моих убеждений.

Стемнело, но никто не двинулся с места, чтобы зажечь свет. Родители уклонялись от моих вопросов, и разговор сам собой заглох. Мне не оставалось ничего другого, как помешивать ложечкой в чашке, которую я почти не видел. Впрочем, я все еще полагал, что мое энергичное выступление убедило их, и наконец спросил, нарушив тягостную тишину:

– Как вы считаете, может Регина стать моей женой?

– Нет, – сказал отец.

Я повторил свой вопрос Регине.

– Нет, если ты таков, каким себя изображаешь, и да, если ты другой.

С этими словами она взглянула на мать. (Теперь, когда я это пишу, мне ясно, как легко я мог удовлетворить поставленному требованию. Но тогда мне было не до шуток, я не видел выхода.) Позади снова руины. Руины, какими я сам был когда-то. Я не чувствовал облегчения, но не чувствовал и грусти, которую испытывал, когда все было хорошо. Дайте молодым людям хотя бы один шанс, думал я по дороге домой. Я шел через центр, заглянул в «Таламини», там было полно народу: молодые люди с высокими коками и девчонки с густо напудренными личиками. Они стояли рядом со мной у бара, и никого из них я не знал. Анджело рассказывал анекдоты и подавал им мороженое. Мне тоже. В кафе влетела Ирма, на высоких каблуках, красивая и злая…

– Ключ! Где ключ?

Анджело подал ей ключ, и Ирма снова выскочила на улицу.

Мне вдруг страшно захотелось увидеть Регину. Увидеть такой, какой она была. На улице, прощаясь, она положила руки мне на грудь и, когда я сказал, что она должна слушаться не меня, а собственную совесть, ответила:

– Моя совесть – это ты.

На следующий день Регина позвонила мне, и мы встретились вечером на углу ее улицы. Она сказала, что родители запретили ей всякую связь со мной. Конечно.

– Какую связь? – спросил я. Она посмотрела на меня. – Мы же не состоим в связи, – сказал я.

– Конечно, нет, – сказала она неуверенно.

Я ее немного напугал. Правда, это была всего лишь шутка, которая и мне не совсем понравилась, но я не хотел больше говорить на эту тему. Нельзя говорить о том, что не поддается определению, а кое-какие слова вообще лучше не употреблять.

Мы шагали, взявшись за руки, по набережной и вышли к мосту, повисшему как полоса света. Шли по мосту, заново переживая свою встречу среди людей, только теперь мы были одни, рядом друг с другом, прижавшись друг к другу, и она сказала:

– Я люблю тебя.

И я увидел это, увидел в ее блестящих глазах. Она любит меня, думал я, Регина любит меня, и это принесло мне наконец уверенность, что я нормальный человек, а не идиот. Будь я идиотом, подумал я, эта девушка не полюбила бы меня.

– Что же это такое? – сказал я. – Я люблю тебя. Что это значит?

– Это значит, – сказала Регина, – что тебе всегда хочется быть с кем-то.

Жил-был человек, который еще задолго до рождения обдумал всю свою жизнь, а когда наконец родился, то попал не в тот мир, какой нужно, – что пользы теперь от его существования? Никто не знает. Никто не знает и того, какую пользу можно ожидать от этого мира. Чем, собственно, можно оправдать существование этого мира? Мою жизнь можно оправдать хотя бы тем, что ее хочет разделить по крайней мере один человек, но этот идиотский, непостижимый мир и люди, которые его населяют, – идиоты все они, идиоты.

Идет дождь, ветер бьет в окно. На море свирепствует шторм, люди спят. Не нужно долго жить на свете, чтобы убедиться в том, что наше бытие всего-навсего часть действительности. Все дело в нас самих, а мы не выше действительности. Нужно верить, надеяться, день и ночь пребывать в готовности – вот и все. Юфрау Винке.

Нет в этом городе улицы, где бы я не побывал; я приходил сюда по воскресеньям, когда все сидели дома, пытался втолковать Регине:

– Это может случиться и здесь, на Ниуве-Блекерстраат, надо знать и эту улицу.

– Чтобы познакомиться с твоими сумасбродными идеями?

То, что я делал, не было сумасбродством. Это возникло само собой – мое чувство, моя страсть к пустому пространству: только в пространстве может что-либо произойти. Это не было сумасбродством и романтическим жестом по отношению к девушке, это моя натура, моя жизнь.

Я как-то задался вопросом, что чувствовал Христос, когда был на земле. Он, наверное, тоже сомневался в себе. Об этом нигде не написано, но он вполне мог ходить по улицам, не узнанный людьми. И наверняка тоже тосковал. Если бы не тосковал, он бы не был по-настоящему человеком. Итак, Христос в свое свободное время. Христос на Рыночной площади. Мне кажется, что, когда люди его не замечали, не видели, что он здесь и смотрит на них, он мучился так же, как мучаюсь я.

Регина любит меня. Это не конец, это всего лишь начало. Она дает направление моей жизни. Через нее я узнаю, что должен делать. Когда она рядом, когда она слушает меня, я могу облечь свои мысли в слова, прозрачные, как вода, а это – самое главное. И об этом здесь идет речь, а что касается моего рассказа… Я перечитал его, в нем есть свой порядок. Последовательность во времени. И я описал в нем события, излил свою душу. Рассказал о том, что делал. Я был искренним и рад этому. Вокруг столько надуманного.

Я еще раз перебрал в памяти все события и обнаружил, что не упомянул и половины. Так, я не рассказал о том, как в день своего рождения побывал в Бафло. Над полями сияло солнце, вдали тарахтел красный трактор, я собирался пешком добраться до дамбы и спуститься к мелководью, но это было летом. А сейчас хлеба сжаты, листья опали. Люди заняты повседневными заботами, и Али Баккер уже ходит с огромным животом. Это ей оставил на память тот самый солдат.

Франс Келлендонк
Развалины (Перевод К. Федоровой)

Посвящается Яну Дёйксу

В один прекрасный день папа и мама решили состариться и оба разом выдернули себе зубы. А несколько месяцев спустя кронпринц впервые увидел ту картину.

Их семья только что переехала в новый дом. Мать сидела внизу, на коленях у нее лежала тюлевая занавеска. Отец с молотком в руках сновал из комнаты в комнату. У мамы во рту были зажаты булавки, у папы – гвозди. Тогда-то кронпринц и узнал цену сдержанности.

Папа уже все расположил как надо: вешалка стояла у стены в передней, распятие – на камине, кухонный шкафчик – на кухонном столе, а картина вверх ногами стояла посреди лестницы, прислоненная к ступеньке. Четырьмя ударами молотка папа вогнал гвоздь в стену как раз напротив маленького окошка, выходящего на запад. Картину небрежно подняли, перевернули и аккуратно повесили на место. Вот тут и состоялась первая встреча кронпринца с его злым гением.

В раме под стеклом помещался рисунок цветными мелками, портрет молодого человека, который, полуразвалившись на софе, тонкими, как веточки аспарагуса, пальцами обрывал лепестки розы. Только фигура молодого человека была тщательно выписана; остальную часть рисунка художник кое-как заштриховал тускло-зеленым, и во многих местах проглядывала желтоватая бумага. Штрихи повсюду накладывались снизу вверх, поэтому изображение на картине тоже как бы устремлялось вверх. Из-за этих двух противоположных состояний – лежачего положения и устремленности вверх – создавалась известная напряженность: казалось, молодой человек падает. В уголке картины было написано название: «Лангёр»[45]45
  Langueur – лень, истома (франц.)


[Закрыть]. А может, это была подпись автора, псевдоним? Во всяком случае, этим именем кронпринц стал называть своего злого гения.

С первых же минут знакомства изображение молодого человека прочно обосновалось в хорошо освещенном уголке его души, и с тех пор кронпринц, к своему неудовольствию, постоянно чувствовал на себе его ясный иронически-скучающий взгляд. Часто, привалившись спиной к перилам, мальчик внимательно разглядывал портрет; сначала он просто дивился, как ловко художник с помощью мелков сделал все так похоже, но постепенно в нем зарождалось и крепло странное отвращение к Лангёру, и из-за этого отвращения картина еще больше притягивала его.

Напряженность в рисунке придавала всему облику Лангёра какую-то нарочитую неправдоподобность, и художник не придумал ничего лучше, как усугубить эту неправдоподобность унылым тускло-зеленым фоном, в котором молодой человек до смешного бесконечно падал и не мог упасть. На Лангёре была сбившаяся визитка и полурасстегнутый жилет. Видимо, он только что вернулся с какого-то торжества или званого обеда. Ну можно ли допустить, чтобы тебя рисовали в таком виде, удивлялся кронпринц. По его мнению, в старину уважающие себя люди позировали художникам лишь верхом на коне, в окружении своры лающих охотничьих псов. В крайнем случае Лангёр мог бы увековечить себя в тот момент, когда отправлялся в гости с подарком в руках или букетом цветов. И, уж конечно, не мелками, а маслом. Наверно, Лангёр просто ничего не соображал, раз решил войти в историю в столь неприглядном виде.

В солнечную погоду наступал такой момент во второй половине дня, когда Лангёр исчезал. Кронпринц испытывал в эти минуты глубокое удовлетворение. Когда солнце светило прямо в окно, против которого висел портрет, свет был такой резкий, что изображение сильно бледнело. К тому же при этом освещении каждый меловой штрих отбрасывал свою собственную крошечную тень и как бы начинал жить самостоятельной жизнью, так что Лангёр распадался на бесконечное множество обособленных, друг с другом не связанных черточек и обращался в прах. Но неизменно возникал снова.

Все десять лет своей жизни кронпринц провел в ожидании, но по-прежнему оставался толстеньким и неповоротливым, а тот момент, когда он станет наконец стройным и сильным – про себя он называл это взрослостью, – не приближался ни на шаг. Он уже догадывался, что возвышенность его мечты прямо пропорциональна глубине его беспомощности; так оно и будет, пока на смену вековому, как ему казалось, прозябанию не придет хоть один год радости.

Он сидел на заднем сиденье отцовского «студебеккера» образца 1951 года и ждал, уже больше четверти часа ждал, когда придут отец, тетушка, дядя Йооп и Мартышка. От скуки ожидания уголки его рта уныло опустились. Отопление не включили, и ноги у него стали синими и пятнистыми, точно кровяная колбаса. Никак не выпросишь у мамы длинные брюки. Неужели она надеется таким образом задержать наступление зимы? У самой-то ноги замотаны бинтами. Сидит себе на стуле и ждет, когда у нее родится ребенок. Противнее всего в машине был резкий, тошнотворный запах: два месяца назад во время поездки выскочила пробка из оплетенной бутыли с соляной кислотой. На коврике, запорошенном песком и цементом, валялись кельма, молоток и другие инструменты, а поверх всего – гвозди, высыпавшиеся из рваного пакета. Кронпринц забился в уголок, крепко прижал руки к груди и, с головой уйдя в поднятый воротник толстого зимнего пальто, угрюмо смотрел через боковое стекло на парадное крыльцо родительского дома.

Несмотря на холод, он приоткрыл окошко, чтобы впустить свежего воздуха. На улице было тихо, лишь глухо шумел дождь. Капельки замерзали, едва достигнув земли, поэтому и деревья и стены были черные и блестящие. Наконец входная дверь открылась, но в тишине и голоса людей звучали приглушенно. Послышался голос матери. Видно, она встала, чтобы помахать им на прощание.

– Будь внимателен, пожалуйста, на дороге так скользко! И кланяйся дедушке. Скажи, я непременно приеду, как только буду в состоянии. Да, Каролина, не забудь…

Дальше он не разобрал. Зато услышал, как отец велел Мартышке поторопиться. Потом засмеялся дядя Йооп. А тетушка вдруг сказала:

– О, как бы я хотела…

Но тут дверь опять захлопнулась, и опять стало совсем тихо.

Все десять лет своей жизни кронпринц в отличие от других детей рос больше вширь, чем в высоту: голова, плечи, живот, руки – все у него было круглое. Из-за этого ему, например, не удавалось стремительно броситься навстречу летящему мячу и точно направить его в ворота, и даже сам себе он не нравился. Сидячее положение более всего соответствовало его комплекции. Потому-то чаще, чем следует в его возрасте, он задумывался над такими вопросами, как время, жизнь, продолжительность жизни, отношения между людьми… Но при этом кронпринц был все же достаточно высок, чтобы дотянуться до незрелого плода древа познания, а именно неудовлетворенности, и так как этот плод был первым и пока что единственным, то он и съел его вместе с сердцевиной и прочим. Ну почему никто не догадывается, что он – кронпринц? И почему он должен быть десятилетним ребенком, и к тому же до смешного толстым? Почему?

Однажды он видел сон, который показался ему слишком прекрасным, чтобы хоть чуточку усомниться в его достоверности. Как-то в полдень, когда в доме никого не было, лежал он, растянувшись на полу гостиной, и скучал и вдруг обнаружил, что одна панель обшивки возле камина резче очерчена по краям, чем другие. Позже он не мог вспомнить, приснился ли ему вещий сон до или после того, как он это обнаружил. Во всяком случае, панель и в самом деле выделялась, так как на нее падала густая тень от камина. Мальчик толкнул ее: и вправду дверь. За дверью была крутая лестница, ведущая куда-то в мрачную глубь. Кронпринц – тогда его еще звали просто Эрнст – спустился по лестнице, сначала осторожно, боясь оступиться, а потом чуть не на крыльях и оказался в пространстве, со всех сторон окруженном тьмой, в светлом пятнышке среди ночи, уходящей в бесконечную даль. Перед ним сидел старик с большим носом. Из ноздрей у него росли длинные седые волосы, а вокруг черепа шла узкая, сизого цвета полоска, точно след от короны. Он поманил Эрнста к себе. С каждым шагом мальчика тьма подступала все ближе, освещенное пространство все уменьшалось. Эрнст заколебался, но старик ободряюще кивнул ему. На коленях у него на бархатной подушечке лежала корона. Эрнст подошел и покорно опустился на колени у ног старика, будто заранее знал, как здесь следует себя вести. Старик был ужасно дряхлый, руки у него дрожали, глаза были совсем пустые. «Держи ее крепче, Эрнст, – сказал он. – Иначе она исчезнет, как только ты проснешься». Кронпринц чувствовал, что новый головной убор сползает ему на уши, но ничего, со временем будет впору. Кольцо тьмы сжималось вокруг них. Корона была золотая, гладкая, приятная на ощупь. Становилось все темнее, и кронпринц до того крепко вцепился в корону, что побелевшие костяшки пальцев одни только светились во мраке. И все-таки, значит, недостаточно крепко, потому что, когда он проснулся, в руках ничего не было.

Этот сон не выходил у него из головы. Скорее он готов был признать, что упустил корону по собственной оплошности, нежели согласиться с общепринятым мнением, что сны – это чепуха. Просто он был слишком нетерпелив, слишком хотелось ему побыстрее проснуться, а нужно было пройти весь обратный путь сквозь тьму, подняться ступенька за ступенькой по крутой лестнице и бережно доставить корону в прозаические будни гостиной. Но его застали врасплох, потому он считал, что имеет право еще на один шанс. И вот этого-то шанса он упорно ждал.

Стук дождевых капель, постепенно усиливаясь, стал просто невыносимым. Казалось, он громко отсчитывает время. Воображалы эти взрослые! Думают, раз он ребенок, значит, можно нетерпеливо отмахиваться от него и вообще с ним не считаться. За свою жизнь он вынес немало обид. Но ничего не поделаешь, остается только угрюмо ждать, когда он наконец станет взрослым – почему-то это было ему абсолютно необходимо. И снова, воспользовавшись его одиночеством и скукой ожидания, в мысли кронпринца нахально влез молодой человек по имени Лангёр. Как может взрослый так небрежно валяться на софе? А губы денди змеятся хорошо знакомой улыбкой – единственно доступное ему выражение лица.

К машине бежала худенькая девочка лет восьми. Она оскальзывалась на каменных плитах дорожки и угловато подпрыгивала, перескакивая опасные места, грозившие испачкать ее белые лаковые туфли и белые гольфы. На носу у нее были очки, а щеки густо нарумянены. На тонких детских губах карминного цвета помадой была нарисована вторая пара губ, причем верхняя доставала до носа. На руке у девочки висела сумочка, расшитая желтыми, темно-голубыми и перламутровыми бусинками. При каждом прыжке сумочка на полметра взвивалась в воздух. Звали девочку Мартышка. Десять раз на дню носилась она по лестнице вверх и вниз, но картина ни разу не привлекла ее внимания. У нее хватало своих забот – куклы Перке и Йоханнеске постоянно писались в постели, поэтому была уйма стирки, да еще надо было их кормить, а они вечно капризничают…

Нетерпеливо притопывая, девочка забарабанила в стекло.

– Эрнст, Эрнст, открой. Дождь идет!

Кронпринц не спеша, с недовольным видом исполнил ее просьбу.

– Подвинься, Эрнст. Да подвинься же!

Мартышка взобралась на сиденье, но ноги ее не доставали до пола, поэтому она еще долго ерзала, расправляя юбку, чтобы не помять складочки. Потом со вздохом раскрыла сумочку, вынула зеркальце и сразу повеселела, любуясь своим отражением. И щечки, и очки прямо трепетали от удовольствия.

– Как по-твоему, я красивая? Скажи честно.

Теперь он увидел, что над глазами она тоже поработала. Считая, видимо, свои ресницы недостаточно густыми, она нарисовала на веках черную щетинку. Среди этой черноты влажно-молочная белизна и голубизна ее собственных глаз выглядели странно и неуместно. А тут еще удушливый запах пудры, окружавший ее плотным облаком! Точь-в-точь тетя Каролина! Кронпринц решил игнорировать ее вопрос.

– Где они? – спросил он.

– Чего?

– Где они?

Мартышка оторвалась от зеркала и повернула к брату размалеванную рожицу.

– Что-то у них там такое… Но они скоро придут.

– А что такое?

– Насчет денег. Они чего-то решили. Насчет дедушкиного дома в Алверне, по-моему. Папа получит склад со всякими досками, лесопилку и участок земли. Все они жутко серьезные, сидят там и шепчутся. Дядя Йооп и тетушка берут дом, потому что у них очень много детей. А знаешь, я всех их помню наизусть. – Она подняла руку и стала считать по пальцам. Специально, чтобы брат увидел покрытые розовым лаком ногти. – Тини, Кеес, Йоопи, Хююб, Жозефина, Ивонна, Элсбет, Дантье, Дорин, Вимпи. Последних-то легко выучить. Я только не знаю, как пра-вильно: Хююб – Жозефина или Жозефина – Хююб.