Текст книги "Земля и люди. Очерки."
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Владимир Турунтаев,Анатолий Власов,Юрий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
За столовой приземистое длинное здание с чередой огромных окон, на фронтоне новая цифра: «1976».
Директор при случае рассказывает, как, начав строить здесь гараж (ширина 12, длина 30 м), он и главный инженер Шаров «ошиблись» и отмерили под фундамент… в длину девяносто, в ширину – восемнадцать. Ошибиться в ширину, скажем, только на два метра они никак не могли, ну просто никак, потому что следующий после двенадцати стандартный размер ферм железобетонного перекрытия именно восемнадцатиметровый.
Сейчас в гараже стоит практически весь действующий автопарк совхоза.
Напротив гаража достраивается столь же объемистое, но более высокое здание – будущая МТМ. На фронтоне опять иная дата – «1978».
Расположившееся за МТМ сооружение вычерчивается на фоне неба нагромождением объемов, граней и шиферных покрытий.
– Это МУКЗ, – говорят приезжему, а он, конечно, не сразу поймет смысл слова, потребует разъяснений.
Малогабаритный универсальный комбикормовый завод – так растолкуют гостю эту непривычную для слуха аббревиатуру, и, право, лучше не спрашивать непосвященному далее ничего, а просто восхититься заводом, который хоть и прозван малогабаритным, но имеет высоту трехэтажного дома, иначе начнут пичкать цифрами, показателями мощностей и производительности оборудования.
Не стоит думать, что к этому МУКЗу надобно везти издали сырье; в этом вовсе нет необходимости, потому что сразу же тут рядом и АИСТ – ныне всем известная фабрика травяной муки, и зернотоки с тремя сушильными линиями и складами. Чуть пониже, через дорогу, еще что-то под широкой крышей. Это – гараж, а точнее сказать – теплая стоянка тракторов.
«Однако, – скажет приезжий в удивлении, – тут база так база!» И первое слово «база» будет в своем буквальном смысле, а второе – в его переносном, широком и обобщенном значении: вот та база, которая позволила хозяйству не вдруг, но уверенно начать набирать темпы.
Как же удалось осилить все это самим, этим самым злосчастным хозспособом, которого иной директор боится больше, чем огня? Кто перечтет сегодня бесчисленные выезды Лиссона в обком, в облисполком, к строителям, на заводы ЖБИ, к своим шефам-уралмашевцам… Порой недосыпали и работники уралмашевского цеха № 30, крестные отцы многих сажинских объектов. Потому что и металл, и типовые конструкции, и что-то дефицитное, а порой и помощь монтажниками, как было при установке бункеров на зернофабрике, – во всем тут рука шефов.
А еще был рад директор, когда по весне, вместе с грачами, прилетали к нему на лето пять-шесть бригад из Армении, в которых строители-мастера на все руки – никак отчего-то не может сравниться с ними местная строительная колонна, – с их помощью сделано многое, особенно на фермах и хранилищах.
Конечно, куда проще строить из всего готовенького. Кирпич или железобетон иные совхозы готовы везти хоть из тридевятых земель. Но, не отрицая выгодности современных материалов, сажинцы все же не возлагали всех своих надежд на ЖБИ. Они пустили в ход камень как основной стеновой материал, тот камень, которого в Сажино много, подчас он залегает тут же, возле строек.
Зерновые склады, хранилища туков и ядохимикатов, запчастей, теплые гаражи для тракторов, сделанные из камня на цементном растворе (а недоверие к камню и идет от старины, от тогдашнего глиняного раствора, который не мог дать надежности и долговечности), не только прочны, но и красивы.
Кто-то сегодня может и упрекнуть: а не чересчур ли увлеклись вы, дорогой Николай Михайлович, самоустройством хозяйства, ведь все-таки ваше главное-то дело – давать хлеб, молоко-мясо? Пусть строят специализированные организации, не делаете же вы для себя сами тракторы и комбайны.
Нет, не может он принять этого упрека, хотя в нем, возможно, и есть горькое ядрышко истины, потому что без этого самого «самоустройства» чем бы отличался «Ударник» от тюльгашской «Искры» пятьдесят пятого года, как бы входил в завтрашний день, в котором все по-новому, все широко и крепко!
Но в целом, что ни говори, тяжелыми были те строительные миллионы, что собрались да встали в ряд во вчерашней справке и застыли в сооружениях и машинах здесь, в Конево, и там, на центральной базе, и на животноводческих городках.
С такими мыслями уезжал он с зернофабрики.
– На Югуз, – коротко сказал шоферу.
6
Пашни то черно-бархатные, то чуть голубеющие уже от первых всходов простирались вокруг.
А впереди зеленел березничек, дорога текла к нему, чтобы за ним вновь затеряться в просторах этой земли, которая, отголубев, завтра нальется сплошным изумрудом, а потом начнет белеть, желтеть, пока не охватится вся в пору осени сплошной красноватой позолотой.
Впереди открылось бледными купами тополей и белыми черточками крыш равнинное сельцо с красивым названием Соколята.
И целая связана с ним история.
Кто из людей среднего даже поколения не помнит, как в нашем отечестве в разные времена всплывали на поверхность то одни, то другие прожекты, которые мыслились чуть ли не панацеей от всех бед в сельском хозяйстве, теми рычагами, которые обеспечат наконец-то крутой и решительный перелом? Начиная от достославной памяти торфоперегнойных горшочков или знаменитых «каруселей» на МТФ…
Было время метаний, переориентировок: то был Артинский район мясо-молочного направления, а то вдруг решили его сделать свиноводческим. «Даешь сто тысяч поросят в год!» – такой лозунг выбросило руководство. Не успели получить и половину этого «даешь», как новая команда: поросят – под нож, СТФ переделать на МТФ, нужно молоко!
И тужилась деревня, пытаясь перебежать с одной невзятой горки на другую…
Лиссон же воевал. Он не хотел так вот запросто уничтожить то, что сложилось, чем овладели люди, для чего создана хоть какая-то база.
И случилось это не в те даже годы, когда вынужденно отказывался от свиноводства район, а позже, в близкие совсем уж времена, вообще-то уже более отличавшиеся вдумчивостью руководства.
Когда хозяйство специализировали окончательно, вдруг пришло решительное распоряжение: свиноводство в Соколятах закрыть, свиноферму ликвидировать.
Нажим был силен.
Но что значила для Соколят эта ферма? Сорок пять рабочих, в основном женщины, жены механизаторов, представительницы чуть ли не каждого второго двора – там. В полеводстве дело им будет только летом. Значит, семьи потянутся из деревни, а тенденция такова – если уж уезжать, то не на центральную усадьбу, а в город… Опустеют Соколята, ибо не станет самой здоровой и подвижной силы. А это как раз там, где Югуз, где черноземы, где поля картами лежат и ждут только одного – заботливых рук хлебороба!
Директор не подчинился команде.
Как больно было бы ему видеть падение Соколят! Там, в этом сельце, живет крепкий народ; пусть тамошние мужички и прижимисты, и скопидомы маленько, и погулять по случаю праздника не дураки, но как работают, как хозяйски ведут дело и как, наконец, живут! Достаточно, не называя ничего иного, привести один примерчик: в каждом третьем дворе здесь поблескивает никелем легковой автомобиль, непременно «Жигули». До Сажино отсюда хорошая трактовая дорога, его, лиссоновская, самая первая совхозная стройка, потому что уже тогда народ просил надежно соединить их с миром, в этом видели соколятцы опору и надежду для своего сельца: тогда, мол, уж обязательно выстоим, не снимемся…
Все у каждого трудовое, не праздные у соколятцев руки.
Какие там трактористы, какие шоферы, какие свинарочки!
Не мог, не имел права Николай Михайлович подписать приговор деревне.
Наверху отрезвление не заставило себя ждать. Да и как иначе, если к той поре, а это было начало десятой пятилетки, проблема с мясом стала подниматься на дыбы? Соколятская свининка осталась весомой добавкой в общих поставках мяса совхозом.
И все же именно специализация позволила «Ударнику» окончательно подняться на ноги, твердо встать на своей земле.
Потому что в общем-то специализация – это не какая-то там частность от частности, вроде торфоперегнойного горшочка или кукурузы даже, которая в наших краях так и не оправдала свое предназначение стать чуть ли не единственной кормилицей уральских буренушек, хотя подспорьем в кормовой базе стала; согласитесь: если направление выбрано не только точно, в соответствии с природно-климатическими особенностями хозяйства, но и с прикидкой на заранее подготовленную базу, на опыт людской, уже накопленный, то это уже предпосылка к успеху.
В 1974 году, посоветовавшись с активом, все взвесив, руководство хозяйства отправило в область ходатайство – дать «Ударнику» не просто зерновое, а семеноводческое направление. Бумага, как это иногда случается, оказалась кстати: организовывалось областное объединение семеноводческих совхозов с тяжеловатым, но большого смысла названием – Свердловсксортсемпром.
Нынешнего главного агронома совхоза Николая Панфиловича Манылова Лиссон пригласил к себе девять лет назад. Немолодой выпускник агрофакультета был ему как бы сродни: хоть и выходец из деревни, но работал в городе, был крановщиком, то есть познал нелегкий хлеб рабочего.
Поставил перед ним задачу: с тринадцати-пятнадцати центнеров, которые считались отличным результатом, пойти в урожайности к двадцати. И взять этот предел за пятилетку.
Директор видел сомнения агронома, большие сомнения, но сказал ободряюще:
– Берись, Николай Панфилович. Будем начинать вместе…
Верили в органику: вон ее сколько скапливается у ферм; надежды возлагали и на севообороты: давать под зерновые, предшественниками к ним, бобовые культуры, они обогащают почву азотом. Все пустить в ход, поднять культуру обработки почвы – разве не даст это сдвига? Должно дать.
Но Манылов сделал главную ставку не на органику, а на туки – на суперфосфаты, калийные и натриевые соли, на сложные удобрения…
Уже и до него что-то делалось: к семидесятому году гектару доставалось их уже до сорока кило. Это не поташкинские два килограмма!
Вот он, Манылов, весь: средних лет, лицо простецкое, крестьянское, дубленая кожа – от жары и холода, от солнца и ветра. А в глазах сметка, они проницательны и умны.
Однажды в соседнем районе он выпросил у знакомого агронома вагон нитрофоски, сверх фондов – люди не взяли. Удачей распорядился сам, и щедро: дал под ячмень на одном поле полную норму удобрения, какая требовалась там земле. Вносил туки одновременно с посевом. Но в ночную смену нитрофоску не подвезли, и часть участка не получила того, что было дано всему полю. Директору ничего не сказал: то ли забыл, то ли просто решил умолчать. Когда поле начало колоситься, заехали сюда вместе. Манылов понял свою оплошку, но было уже поздно.
Николай Михайлович спросил:
– Это ты что тут напортачил, агроном? Там ячмень великолепен, и дальше тоже, а в середке какая-то бледная немочь растет.
Манылов повинился, рассказал, как все было.
Директор хмыкнул, однако разноса не устроил, а на той же неделе собрал управляющих, бригадиров – и на то поле, показать людям разительную разницу. С того наглядного урока переменилось у людей отношение к тукам.
Но Николай Михайлович ясно видел: самое трудное еще впереди.
Конечно, знает директор, что кто-то не прочь причислить его к людям властным, которые готовы отмести все, что идет не от них самих. Ну, бывает, что действительно иному специалисту по три раза надо выложить свою идею, и пока он окончательно не убедит директора… Нет, не даст Лиссон согласия на дело, которое еще не прояснилось для него. Стеснение инициативы подчиненных? Но ведь ответственность на нем, на директоре, а жизнь уже научила его отличать истинное от подделки или однодневки. Но уж если все продумано, то директорская помогающая рука будет твердой. И тем тверже, чем трудней дело.
Возвратясь из-под отеческого крыла новых своих опекунов в семеноводческом объединении, «озадачившись» там, Лиссон собрал механизаторов, ибо близилась первая в новой, семенной, ипостаси посевная.
Сделал доклад, поставил общие задачи, как обычно, и назвал цифру предполагаемого урожая:
– А на круг мы должны брать по двадцать пять…
В зале грохнуло. Нет, не ружье, не чей-то громовой кашель – зал взорвался смехом. Минут пять хохотали мужики, упершись в колени широкими и темными от масел и гари механизаторскими ладонями, взглядывая друг на друга, отчего смех окатывал еще больше.
Наблюдая эту вполне понятную ему картину, улыбался и директор.
Двадцать пять центнеров, когда еще в семьдесят третьем, пусть и не совсем благоприятном году едва собрали по десять, а за всю девятую пятилетку – по 12,8 центнера с гектара в среднем, то есть не то что топтались на месте, а на полтора центнера съехали книзу против седьмого пятилетия.
А тут – удвоить!..
Ай да директор! Ай да Лиссон! Умеет человек шутить…
Директорский бас наконец зарокотал в зале снова, ничуть не обиженный этим смехом, даже словно бы приподнято.
Далее все было изложено, обосновано специалистами. Теперь люди слушали жадно, напрягшись: определялась степень и мера предстоящих трудов каждого и всех.
За 1976 год взяли на круг по 19,3 центнера. Овес дал более двадцати четырех, а ячмени чуть-чуть не дотянули до «смешного» показателя – 24,8. Правда, подкачали пшеницы, они-то и сбили урожайность, но все равно – разве это не было победой!
Манылов гнул свою линию не без успеха: на каждый гектар зерновых уже было отправлено по 257 килограммов туков: как раз в сто двадцать пять раз больше, чем в первом году жизни совхоза.
В семьдесят седьмом году агроном отчитался за общую урожайность зерновых в 21,5 центнера, а в следующем, крайне мокром и тяжелом для уборки, когда самые сильные хлеба положило, а почва раскисла так, что гусеничники вязли по брюхо, – за 27,6. Пшенички дали по 25, ячмени – по 30,5 центнера с гектара.
Теперь у Манылова не просто агротехника – посеять то-то и там-то, внести того-то и столько-то; он вносит в почву добавки так, чтобы обеспечить планируемую урожайность.
Склады для удобрений на три тысячи тонн, солидные фонды на туки, техника для вывозки и рассеивания их по полям, людской прочно приобретенный опыт – вот те рычаги, которые помогают Манылову низвергнуть бытующую еще кондовую формулу «естественного» земледелия: был бы дождик да гром, не нужен и агроном.
Четыре главных фактора урожая действуют ныне в совхозе в полную силушку: земля и удобрения, агротехника и семена.
Последний тоже из наиважнейших.
В директорском кабинете на столе давно лежит плакат свердловского издания. В нем «Ударник» назван застрельщиком. Именно они, Лиссон и Манылов, вычитав где-то о работе кировских селекционеров, связались с ними, сначала взяли семена ячменя Луч, а позже у самого автора – новый, никому еще тогда не известный сорт овса с несколько дремучим названием Таежник. Размножили его, и вот уже в семьдесят восьмом, труднейшем году, Таежник колыхался на тысяче гектаров, и с каждого было взято по тридцать центнеров семян высшего класса.
В севе-79 Таежник занял уже 2450 гектаров, это его семена просил вчера Мельцов на досев. И никакого другого овса больше нет у Манылова. Так закатилась здесь давняя слава Золотого дождя.
А сколько полей в области засеяно уже Таежником, взятым у сажинцев!
В апрельскую распутицу целую неделю добирались с Алтая до «Ударника» два ЗИЛа. Лиссон подписал шоферам все документы, пожелал обратного счастливого пути с десятью тоннами Таежника и богатого урожая на алтайской земле.
В соседней Башкирии вывели короткостебельную рожь Чулпан, и вот уже зеленеет на ста сажинских гектарах диковинный полукарликовый сорт.
«Ударник» сеет элиту, это теперь его функция. И получает тысячи тонн отборных семян первой репродукции, чтобы рассыпались они по землям района, по области, помогали другим поднимать урожаи.
Пшеница Среднеуральская – новый сорт, семена элитные – заняла 162 гектара. Элитный же ячмень Красноуфимский – того больше, почти тысячу.
Но агроном недоволен посевной. Он крепко ругал Сельхозтехнику, которая не выполнила своих обязательств по завозу в Сажино минеральных удобрений, – и пришлось ограничиться рассевом всего 21 тысячи центнеров. Меньше предыдущего года. Недополучили 400 тонн нитрофоски и 300 тонн аммиачной селитры. И лучше не спрашивать у Манылова, на какой урожай рассчитывает он, – буркнет что-то неопределенное. Потому что он, агроном, не смог дать земельке всего, что обещал, а каждый отданный пашне центнер сложного удобрения – это дополнительные пять центнеров зерна.
И сам директор тоже выскажет свои претензии ко всем многочисленным ныне и все продолжающим плодиться вокруг села организациям, которые обязаны помогать ему, но на деле должной ответственности за дела в хозяйствах не несут.
Что такое недоставленные четыреста тонн нитрофоски? Это недобор двух тысяч центнеров семян, недополученные 46 тысяч рублей. Допустим, без этих денег совхоз проживет, но ведь семена-то нужны другим хозяйствам, там тоже хотят видеть высокие намолоты…
Вот почему не было у Манылова оснований говорить, что все у него с севом-79 хорошо.
Конечно, цифр перед директором проходят легионы, но иной раз в отчетах мелькнет, поднимется вдруг такая, что заставит задуматься враз, вспомнить начало – холодный Тюльгаш, где лошадки да мускулы рабочих, главным-то образом женщин; машины – в МТС, они на севе да уборке – за высокую натуроплату, после которой да после хлебопоставок мало что оставалось колхознику на трудодень…
Да что Тюльгаш! В совхозе «Ударник» было вначале всего двадцать шесть тракторов. А сейчас сто одиннадцать; половина – гусеничники, пять красавцев-кировцев. Да более полусотни комбайнов, новейших – это тебе не «Коммунары» на прицепе – да три десятка авто. А всего последняя инвентаризация исчислила суммарную мощь всех имеющихся в хозяйстве двигателей – дизельных, бензиновых и электрических – в двадцать семь тысяч лошадиных сил.
Вот она, новая арифметика, вот для чего создавалась та база, что выросла на пустыре за селом. Почти но сорок лошадиных сил на каждого работника совхоза, а если взять да раскинуть только на рабочих – то более пятидесяти.
И на эту-то силищу записала в ведомостях Екатерина Владимировна полторы сотни живых лошадок, обладающих энергетической мощностью в 117 лошадиных сил.
Везде стальные вожжи, и кони мощны и быстры, и искры летят у них не из-под копыт, а от медных бешено крутящихся коллекторов и из выхлопных труб.
Вот они, кони, стальные лошади, вот она, сила, о которой мечтал Ленин, вот она, мужицкая надежда: не запустует земля, не падет лошадка в борозде от бескормицы, а будет гудеть и тянуть, пахать и сеять, доить коров и нежно отделять семена от плевел не на кружале, а на той самой зернофабрике, что готова снова принять и с Югуза, и с поля, которое забавно называется «за Семеном», и с других массивов золото и янтарь, подаренные землей за труды людские…
7
Контора совхоза на веселом пригорке, и площадка у входа – нечто вроде террасы, край ее огорожен зеленым заборчиком; плотники постарались и из струганых досок собрали символические изображения колосьев, подчеркнув тем самым еще раз здешнюю любовь к зерну.
Сегодня опять, прежде чем спуститься на дорогу по неширокой и крутой лестнице, он подходил к кустам вереска, что растут возле оградки на террасе. Вот уже третье лето здесь гнездится мухоловка; гнездышко ее как раз против окон директорского кабинета, и каждый раз, проходя мимо, он смотрит: все ли в порядке у птахи. И конторские это знают, оберегают куст, ведь живет птичка почти на виду, людей тут всегда много, машины.
В колючей развилке был серый комочек, а поверх она, малое существо, раскинула крылышки, видимо, уже выпаривает.
Внизу ждала его «Волга».
Эту потрепанную машину достали в таксопарке, сразу сдали в капиталку, и теперь она, как говорят механики, на ходу, но до тех великолепных машин, на которых иногда прикатывают товарищи из области, ей далеким-далеко. Да не шик нужен директору, не блеск. За сегодняшний объезд полей спидометр намотает более сотни километров, ведь надо охватить глазом как бы зараз все завершение, для таких концов «Волга» его очень кстати.
Он всегда был здоров, не знал, что такое серьезная болезнь, и тогда, когда перевалило за шестьдесят.
Но позапрошлым летом, тем самым, которое выхолило урожай, а потом отступило перед мокрой осенью – расхлебывайтесь, мол, сами – тем прошлым летом…
Десятого июня был праздник борозды. Это хороший, добрый праздник, когда сев свален с плеч, можно, да и надо, отдохнуть маленько, потому как все вкалывали без выходных по десять часов, согласно директорскому приказу, а согласно делу – и того дольше, тем более что на носу сенокос; люди собираются вместе на зеленом лугу, чтобы узнать, что и как сделано, кто в героях, посмотреть на своих или заезжих артистов, посостязаться в силе и ловкости, попеть песни и поспорить с друзьями-приятелями, давно же вот так не сиживали.
Николай Михайлович, как обычно, без писаного доклада, по памяти рассказал все о севе; да какая нужна ему бумага, коли все живо и обозримо: и люди, и цифры, и эти самые гектары…
Потом посидел с семьей и с друзьями на лугу, где шумел праздник. Посидели – и хватит. Сели в машину, он – за руль. Легко побежали колеса по знакомой до последнего камушка ему и машине дороге. Впереди означилась рытвинка, он привычно перенес правую ногу с акселератора на педаль тормоза, чтобы придержать бег и перекатить тут мягко.
Но взвыл мотор, машина рванулась и лихо встряхнула всех. Он, конечно, справился с управлением, но понял, что нога не послушалась, не выполнила команду и давнула вместо тормоза газ.
Дома сидел долго в кресле, и все было ощущение, что он отсидел ногу, вот-вот немота ее пройдет. Лег спать, а утром, выбравшись из постели, привычно встал на ноги и рухнул. Подняться сам уже не мог.
Четыре месяца лечили его свои и свердловские врачи; и вот он снова на своем тревожном директорском посту, потому что оставить начатое было никак нельзя.
Нет, это еще не был итог: ни итог жизни, ни итог того, что обязан был сделать он как гражданин и коммунист.
Разве оставишь дело, если хозяйство только-только начало выходить на дорогу, которую он искал и торил? Оно в пути, а путь этот сложен и долог; и почти двадцать пять лет жизни понадобилось ему, сыну белорусского крестьянина и первоуральскому металлургу, чтобы увидеть начало того, что еще не назовешь взлетом, но выходом на взлетную полосу назвать можно.
Обязывали его и новые ордена, полученные за работу уже в «Ударнике».
…Впереди, близ леска, катился голубой тракторенок. Лиссон остановил машину, и колесник встал тоже.
– Иди сюда, – поманил директор из кабины парня, тот спрыгнул на дорогу. – Ты почему катишь по пашне? Может быть, тут другие сеяли?
– Нет, мы…
– Так какого же ты черта… – хотел было отругать парня директор, но сдержался, спросил: – Что сеяли?
– Ячмень…
– Элиту?
Парень кивнул.
– Для того и сеял, чтобы потом топтать?
– Тележку ночью оставили, а с лесной дороги я не увижу, – оправдание у парня, по его понятиям, было веское.
– Ходи пешком, если тебе хлеб дорог, – сказал директор и махнул рукой, словно бы отгоняя от себя механизатора. Тот забрался на трактор и скоро скрылся за поворотом дороги.
Раздражение, вызванное этой встречей, отошло не сразу. Конечно, думал он, парнишка этот сопляк еще, мало что смыслит – не научили ценить даже свой труд. Но разве один он такой? Разве не встают сейчас все острее не агротехнические уже, не строительные, а чисто людские проблемы, которые сплетены подчас такими тугими узелками, что ое-ей…
Два десятка лет назад решал он в Тюльгаше почти не разрешимую задачку хотя бы мизерной материальной заинтересованности людей. То ли теперь! Средняя по совхозу зарплата 175 рублей в месяц, механизаторская – 270. И тем не менее полтораста заявлений подписывает он за год на увольнение. Это на весь-то состав в семь сотен пар рук!
Инспектор по кадрам Поздеев докладывает статистику: средний возраст работающих – тридцать восемь лет, треть коллектива – люди не старше тридцати. У директора под стеклом список рабочих-мужчин за пятьдесят пять, всего-навсего их двенадцать. Эти уж никуда не уйдут, кроме пенсии. Молодые парни охотнее стали оставаться на селе, возвращаются из армии. А в прошлом году сразу дюжина осталась после школы. Вот и этот, любитель прокатиться по всходам, из них, не иначе. Но тот же Поздеев приводит и другие, тревожные данные: за время его работы ни одна выпускница Сажинской средней школы не пошла на прямое совхозное производство. Родители девчонок, те же рабочие, своих дочерей отправляют куда угодно – только не на трактор, только не на ферму, боже упаси!
А на фермах женщины стареют, уходят на заслуженный – кто заменит их? Где молодые руки?
Может быть, что-то в корне надо менять и там, под гулкими сводами ферм, а не только строить? Но разве сегодня не гудят там моторы, не течет белой пеной удой по молокопроводам, не трудятся за человека транспортеры? Наверное, нужна двухсменка, четкий распорядок труда и отдыха, как на заводе, но если бы только это…
В полный ростище встает перед селом то, что как-то не принято было прежде замечать. Профессия животновода, так вроде бы рекламируемая прессой, становится у сельских девчонок непрестижной. Да и механизаторство их манит столь же. А что же другое может предложить им село сегодня?
Многих не устраивает уже и сама деревня. Что нет, к примеру, ателье с модным портным и столь же модным дамским парикмахером, нет молодежного кафе, стадиона и спортзала с квалифицированными тренерами, что нет если не асфальта, то хотя бы твердой, не грязной в дождь дороги, по которой он или она на своей машине могли бы съездить быстро куда надо или просто продефилировать и показать себя.
А ведь во всех этих – назовем их высоким словом – сельских институтах как раз нашлось бы дело для девичьих рук, для невест пахарей.
Но у него, у Лиссона, ко всему прочему мало в хозяйстве квартир, недостает мест в детсадах. Имей он сегодня еще хоть полсотни квартир и то не устроил бы всех уже поглядывающих в сторону завода. А сколько просится со стороны; приедем, если дадите жилье…
И школа в селе старая. Большую, светлую, типовую – на 624 места – нетерпеливо ждут. Совхоз – заказчик, ему даны деньги. Наконец-то первый объект социального строительства будет возводить не он, дали подрядчика – новую артинскую стройколонну. А денежек-то на первый год отпустили на школу – восемьдесят тысяч из миллиона. Это когда же поднимется она?
Не тут ли развязка узла: строить ускоренно, преображать село, причем силами государственных мощных организаций, а не его «самстроя». Создать для селян все, что требует время. Вот тогда, товарищ Поздеев, пойдут к тебе в отдел кадров и девчата, и молодые пары, будут добиваться возможности получить место на ферме, где две смены, где чудесные бытовочки, а девчонки по твердым дорожкам поспешат на работу не в болотных сапожищах, а в модных сапогах-чулках.
И не надо говорить, что насмотрелись они в телевизоре красивой и легкой, как им кажется, городской жизни. И там не все пряники, и там труд прежде всего. Хотя вообще-то, конечно, и насмотрелись, и наслушались от знакомых, да и сами там бывали.
Кто же должен все делать? Опять он, директор совхоза, отодвинув в сторону все свои основные дела? И успеет ли? Или другой, который придет после? Но ведь ему, может, придется еще труднее…
…Приблизится, завихрит пора новой, двадцать пятой его жатвы.
Дорога, тенистая и смирная под стволами молодых березок, вытечет на поля, в нестерпимо яркий золотисто-желтый свет.
Нет, это не будет солнце, хотя и оно – привычно и еще по-летнему жарко – будет заливать окрест все; солнце одно вверху, а здесь сияют и горят мириады упругих лучиков в стеблях и колосьях, это они превратили черную силу Югуза в праздничное убранство, в новую силу и вечное богатство – хлеб.
Он остановит машину, выйдет.
Опять будет тепло, может быть, даже жарко; установится редкое в своей красоте и благодати уральское предосенье.
Поплывет над полями ветер, закачает хлеба, и так слитны будут небо, пашня и застлавший ее янтарный хлеб, что покажется – это не колосья, а сама земля ходит волнами, она жива и прекрасна, она дышит.
Вот он, итог, сладкий результат всех тревог, забот, срывов, нервотрепок, ошибок, находок и взлетов, нескончаемого труда людей, с которыми он рядом.
Золотые семена хлеба и раздумий. О труде и о жизни, о своем назначении в ней.
Он войдет, опираясь на трость, в море колосьев, привычно сорвет один, перетрет его, сосчитает литые зерна. И будет долго стоять, окидывая взглядом хлебные просторы Югуза…
