Текст книги "Земля и люди. Очерки."
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Владимир Турунтаев,Анатолий Власов,Юрий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Чтобы увести ребят от свары, тетка Ляна рассказала, что в магазин подкинули новый товар. Она видала там нарядные джемперы, как раз такие, какой Геннадию давно хотелось себе завести.
– Он не стоит того джемпера, – откликнулась Валя, уже и на свекровь глядя так же сердито, как на мужа. – Ему, вишь, понадобилось на ферму пойти поздним вечером. А там небось сегодня дежурит Сашенька Малинина…
Мать как будто не слыхала Этого, стала рассказывать, что слышала днем в конторе. Вода в реке все прибывает, деревню Бердышеву, сказывают, спотопило. На ледяном заторе работают солдаты и двое – правда ли, нет ли – погибли. Поставили будто взрывные заряды, а сами по ледяному глыбняку не успели убежать на безопасное расстояние.
Во-от. Теперь Геннадий понял, что именно ему целый вечер не давало покоя. Вода, она все еще прибывала. Положим, когда он уходил с работы, ничего угрожающего не виделось. Но метрах в пятистах от фермы сквозь кусты тальника уж поблескивали голубые стрелы разлива, Геннадий представил себе, что получится, когда вода придет на фермовский двор. Во всех секциях полы почти на уровне земли…
Он был готов сразу встать из-за стола и взяться за шапку. Но у тетки Ляны не очень-то выскочишь, пока обедать не закончили: за столом она любила порядок, и в этом они с Валей никогда ее не ослушивались. Однако перебраниваться мать им не могла помешать. И они побранились в свое полное удовольствие. Только Валя ссорилась всерьез, а он словно бы посмеивался.
– Сказано тебе: не пойдешь.
– Что это за «не пойдешь»? Что это за приказной разговор? Приказчиков мне не надо. Я бы сам не прочь в приказчики, да меня не берут.
Под конец обеда он обозлился и сам и коротко сказал:
– А пошла ты знаешь куда.
Она, конечно, знала, куда он в сердцах может ее адресовать.
– Тогда и я с тобой пойду.
– Пожалуйста. Твоя воля, – коротко и хмуро ответил Геннадий.
Дорогу от села до фермы прошлым летом начали приводить в божеский вид, приподняли полотно и частью засыпали гравием. Но засыпать всю дорогу за лето не удалось. К тому же было на ней одно такое место, где сколько ни вали гравия, он уходил в почву, как в прорву. Там еще когда-то уложены были нетолстые бревна – рудничный крепеж. Место это почему-то называлось Савельева стлань.
Когда Геннадий с женой дошли дотуда, стлани уже не было видно, ее покрывала вода. Он коротко и сердито взглянул на спутницу, только глазами спросил: понятно теперь тебе, зачем мне «приспичило»?
Валентина была обута в короткие резиновые сапожки. Пришлось ему взять ее на руки и нести метров сотню с лишним. А под ногой не асфальт. Под ногой скользкие бревна, которых к тому же под водой не видать. Все-таки он нес жену и пощекатывал ее в отместку за обеденную перебранку. И она висела у него на плечах, боясь отбиваться. Теперь-то он был вполне хозяином положения. И теперь уж им нельзя было не помириться.
Судя по тому, что он набрал воды в голенища своих кирзовых сапог, вода стояла поверх стлани сантиметров на сорок. А когда он полтора часа назад шел домой, стлань была сухой. Есть с чего встревожиться. Остаток пути они почти бежали.
Дорога на всей своей протяженности от селения до фермы идет низиной без единого холмика. Но дорога ровна только на человеческий глаз. Есть такой прибор – нивелир, который затем и выдуман, чтобы возмещать несовершенство человеческого зрения, видеть самые незаметные неровности. И еще полая вода с такой же точностью, как нивелир, придет и покажет каждую низинку в низине, каждое возвышение над ровенью, будь оно всего в рост луговых трав.
Вода показала, что ферму надо бы построить всего-то метров на двести на запад, и тогда половодье никогда бы ей не угрожало. Но тот, кто выбирал когда-то место для фермы, местность не нивелировал. Соблазнился, наверное, тем, что солнышко сюда достает весь долгий день, с утра до заката, что от ветров ферму будет защищать гривка кривоногого ольховника, что совсем близко излучина старой протоки, заросшей камышом с его коричневыми бархатными моховичками.
Его бы сейчас сюда. Пусть бы увидел, как вода залила двор до ступицы старой бочки-водовозки, а в двух секциях свинарника хлюпает под половицами.
Но пенять на того, кто выбирал место для фермы, теперь было уже некогда. Вода за ночь запросто могла прибыть еще на метр, и тогда тут делов будет…
На ферме в этот час оставались только две девушки Зоя Пинегина и Шура Черняева, чье дежурство было обязательным в маточном отделении. Было им обеим лет по восемнадцать, и они были трогательно дружны. У каждой была своя группа животных, но так только числилось, а работали они под одно, не считаясь, кому что достанется сделать; когда садились обедать, то ели из одного кузовка, и одна другой подкладывали, что получше. Даже в тесовую будочку специального назначения бегали вдвоем. Ночью свинаркам из маточного отделения приходилось еще ходить в откормочное, следить, что там и как.
Котлы в кормовом цехе были такого типа, что их канительно вечером гасить, а утром снова растапливать. Поэтому на ночь оставляли дежурного кочегара, чтобы держать их хотя бы на малом пару.
Сегодня, как и чаще всего, при котлах оставался Вася Оголихин, мужик лет пятидесяти, всегда не бритый, нелюдимый. Выросши в селе, он уходил из него лет на восемь, работал где-то в большом городе на крупных котельных установках, имел права кочегара, но не признавался в этом, всем говорил, что у него прав нету. Боялся спроса, если на работе что-нибудь случится. Оставаться на дежурства он любил потому, что в ночное время всегда можно было урвать час-другой для своих дел: летом сбегать в пойму, покосить осоку, ранней зимой порубить в уреме ольховника на дрова. А в селе считалось, что нет лучшей породы для дров, чем ольха, которая в свежем отрубе имеет нежный цвет сливочного масла, но уже через десять-пятнадцать минут делается карминно-красной.
Только эти люди и оказались в распоряжении Заправкина в такой недобрый час. Сюда бы крепких, расторопных мужиков человек пять, а тут две свинарки да Вася.
– Ну что будем делать? – испытующе спросил он девушек, испуганно выбежавших к нему. Вышел и Оголихин из котельной и тут по привычке двигающийся вразвалку, не торопясь.
– Распоряжайся теперь, раз сам пришел, – торопливо ответили Зоя и Шура.
– А Вася как думает, что будем делать? – опять спросил Заправкин.
– А ничего не будем, – равнодушно ответил Оголихин. – С водой не поспоришь. Сама пришла, сама уйдет.
– Значит, Вася решил просто ждать, – с благодушной злостью сообщил девушкам Геннадий. – Ждать, пока в воде будут плавать свинячьи трупы. – Он обернулся к Валентине: – Видела теперь, зачем надо было идти сюда? Ковыляй в село, найди Игоря Алексеевича или Жителева.
– А что сказать? – с испуганным придыханием спросила Валя.
– Что видела своими глазами, то и скажи. Сами поймут, надо эвакуировать животных.
Валя еще колебалась: оставаться бы тут, вместе расхлебывать беду, но он настойчиво подтолкнул ее:
– Ступай, ступай. Перетаскивать тебя через воду на стлани будет некому.
Она ушла, а ему было недосуг даже посмотреть ей вслед. Только невольно подумалось о том, что на стлани вода теперь прибыла еще больше; шаг в сторону – и запросто можно начать пускать пузыри…
Васе он коротко приказал:
– Поди гаси котлы и спускай жар в зольник.
Это надо было первым делом. В котельную вода еще не пришла, но пусть обе топки хоть остынут пока что. Вася все это знал лучше своего бригадира и мог бы сделать раньше, но не такой это был человек…
Сам Геннадий с девушками взялся перетаскивать доски из штабеля посреди двора в большой свинарник. И они без слов поняли его намерение: построить в свободной секции полати на высоте человеческого роста. Нелегкое дело самому тащить тяжелую тесину по колено в воде, которая стала радужной от взмученной навозной жижи и откуда-то взявшихся масляных пятен на ней. Труднее этого видеть, как они волочат эту ношу вдвоем за свободный конец. Девчушки же еще.
– Да надо ведь, подружки, – только раз веселой распевкой попытался он подбодрить их.
– Давай, давай сам-то, – с неожиданным удальством откликнулись девчонки.
Вася Оголихин пришел на помощь без зова, когда управился со своим делом. Все такой же хмурый, словно раз навсегда прокопченный угольным дымом. Пришел и сразу взялся налаживать широкие сходни. Разыскал где-то и притащил охапку реек на поперечины.
«Пробудилась все же совесть в мужике», – подумал Заправкин. Но сказать это Васе вслух, Геннадий понимал, нельзя. И без того у Васи раздувались ноздри широко открытого с боков носа, что делало его странно похожим на птицу, на ворона, бесприютно и жилисто живущего вторую сотню лет.
– А не пойдут наши свиньи на полати, тогда что? Как их будем подсаживать туда? – усомнилась Зоя.
– Пойдут, – в первый раз за всю работу открыл рот Вася Оголихин. – Пойдут. Они нас с тобой не глупее. Тоже понимают, почем килограмм беды.
Тем временем Шура, уходившая проведать своих маток с маленькими, одним духом прибежала обратно. Вода и там пошла через пороги.
Так, еще и это… А уж стемнело, и был, должно быть, вовсе поздний час. Ярче засветились лампочки под кровлей свинарника. У них так и велось: с вечера свет горел довольно-таки слабым напряжением, зато к полуночи лампы светили так, что глазам больно. Прошло, выходит, немногим более двух часов, как он пришел на ферму, а как утомились, ухлестались… Про то, что вода подступает к маточному отделению, он не забыл, просто не мог, бессилен был сообразить, что тут можно сделать.
А девушкам самым ужасным казалось то, что скоро начнут – и первыми – тонуть в маточном отделении маленькие поросята одной-двух недель от роду.
Нашелся на этот раз Оголихин. Как раз он оказался теперь вроде распорядителя.
– Ну и что за страсть? – ворчливо, но очень спокойно урезонил он девчат. – Бегите за корзинами. Подымем маленьких на сенник.
Бросив пока доделывать полати для откормочных поросят, они все четверо пошли таскать маленьких. Толкали их в двуручные ивовые корзины, в которых обычно свинарки носили картошку. Девушки все просили Васю обращаться бережнее со зверюшками, не сажать в корзину так много зараз. Он отмахивался, ворча:
– Ничего. Не пельмени, не слипнутся.
Визг маленьких, тревожное рычание маток, живое, розовое в корзинах. И у всех зашлись, онемели ноги от ледяной воды.
Послышался шум моторов. Но этого звука они давно ждали и дважды уже обманулись. Тоже слышался шум, выскакивали на двор. Но тогда гудели ночные рейсовые самолеты, проходившие стороной почти каждый час. Теперь, однако, это были не самолеты. Стали видны под фарами приближающихся машин и, словно ожив, пошли в сторону ближние кусты ольховника.
Выдалась ноченька.
Машины привел Жителев. Пришло три грузовика, и с ними приехало до десятка рабочих, из тех, кто попал ему на тот случай под руку.
Есть люди, обладающие редким и завидным даром внушать окружающим уверенность. Откуда-то у каждого, самого слабого душой, берется убежденность, что с такими не пропадешь. Жителев сам был физически не сильнее любого другого. Но люди знали: такой пойдет первым, если надо будет – и в огонь. И каждый рядом с ним чувствовал себя сильнее.
По дороге на ферму, подъехав к разливу, затопившему стлань, машины встали. Жителев вышел из кабины, простецки сказал шоферам:
– Нуте-ка, вспоминайте, чему вас учили на курсах. Что нужно сделать с машиной при переезде через броды? – И как добродушный экзаменатор подсказал: – Снять ремни вентиляторов, заткнуть деревянными пробками отверстие масленого щупа…
Это было все, что он знал для такого случая из шоферских наставлений. Недостаточно, чтобы самому провести машину через бродок. Достаточно, чтобы люди вспомнили все остальное.
Ни на кого не оглядываясь, он побрел через разлив, нащупывая ногой левый край стлани. Сейчас же двое из ребят помоложе пошли за ним следом. И уж кто-то следом за ними ставил указательные вешки, чего сделать сам Жителев бы не додумался. Великое дело – товарищество.
– Ну как вы тут воюете? – спросил Жителев, прошлепав через весь залитый водой двор к свинарнику.
Никто ему не ответил, а он и не ждал ответа. Все было видать без слов. В откормочном отделении уже было залито лежбище и свиньи грудились теперь в замощенном проходе, тревожно ныли, дрались.
Геннадий с Оголихиным заканчивали сколачивать трап, ведущий на полати. Подсаживать туда свиней не пришлось: животные сами понимали, что к чему, некоторые из них уже успели взбежать по прогибающимся сходням в свое новое убежище. Один подсвинок при этом попал ногой в щель между досками, повредил себе копыто и теперь неистово визжал, сетовал на судьбу.
Затею с постройкой полатей Жителев одобрил: «Вот это – разумно». Но разумнее всего было то, что машины вовремя пришли на выручку. На полати не поместилась бы и половина животных из одной этой секции.
Шоферам Жителев сказал подгонять машины, насколько можно ближе. По двору пришлось класть нечто вроде лежневки из досок поперек коротких бревен, которые тут же под человеческой ногой погрузились в жидкую грязь. И развернуться машины могли только за пределами фермовского двора, а потом больше сотни метров подъезжать задним ходом.
Зато теперь их было уже не четверо, и Заправкину стало совестно своей усталости, того «будь, что будет», которое начало было уже овладевать им. Первую машину подвели хорошо. Животных на руках вытаскивали из свинарника, забрасывали в кузов. Один какой-то шалопутный хрячок в испуге выскочил через борт, плюхнулся в грязь. Его выловили из воды полузадохнувшегося и сунули обратно. Смеялись и балагурили при этом, хоть если со стороны посмотреть – было не до смеха. Ночь к тому же стала еще непроницаемее, плотнее. Должно быть, недалеко до рассвета. Вторая машина задом подошла хорошо, но когда тронулась, сошла с лежневки. Ее чуть ли не на руках выносили, выталкивали на твердую дорогу.
Ноченька выдалась!
Когда машины ушли, Жителев оглядел девушек, Геннадия и Оголихина.
– Вам бы где-то обсушиться, обогреться, – сказал он. – Вы свое дело отважно сделали.
– Ну уж отважно, – пробормотал Геннадий, не зная, как принять сказанное – за дружелюбную насмешку или за похвалу. Должно быть, в этом было пополам того и другого.
Оголихин отозвался по-своему, в задир сучьями.
– Вот правильно, – ворчливо сказал он. – Сейчас пойдем в ольховник, разведем костер, согреем чайку. Пожалуйте тогда к нам за компанию…
Сухое место для костра теперь не найти было бы по всей низине. В ольховнике, про который упомянул Оголихин, вода стояла выше, чем во дворе. Даже сквозь ночную темь было порой видно, как она поблескивает между стволов. Свет звезд, что ли, рождал на полой воде такие грозные, ножевидные отблески.
Геннадий тоже оглядел секретаря парткома, подумав: тебе, может, еще нужнее обсушиться и отогреться. Грязен до самых глаз, посерел, как пепел, видать, что не больно здоров, но бодрится, чтобы не унывали люди, глядя на него. Тоже нелегкое дело – являть пример…
Машины пришли еще раз. Шоферская сноровка подсказала ребятам привезти по полному кузову фашинника, который ставили зимой на дороге в виде ограждения от снежных заносов. Погрузились уже легче, чем в первый раз. Чуть не забыли отправить в село девушек. Те, конечно, сами тоже не попросились бы.
Какая ни выдалась ноченька, а кончилась. Рассветало скоро и начисто, как это бывает только по весне. Все вокруг видать как через грани хрусталя. Но как незнакомо бескрайна стала затопленная низина. Гладь воды неподвижна, блестит как совиный глаз. Весь мусор, старая листва, легкий хворост – все это всплыло и сбилось вокруг редких кустов. Но вода не стоит, движется своими путями. Это видно по устоявшему забору, который образует на ее глади длиннозубую гребенку. И странно приземистыми выглядят строения фермы, непривычно низко висят стрехи крыш.
Стороной прошли три вертолета. Стрекозиные тельца их были совсем розовыми, значит, скоро солнышко достанет и сюда.
Вслед за этим на юго-западе раздались взрывы. Вертолеты принялись разбивать ледяной затор на реке.
Скоро, через каких-нибудь полчаса после этих ударов, вода начала сбывать.
Потери, потери…
Тетка Ляна всегда узнавала сельские новости первой в доме. Вечером за ужином она рассказала своим ребятам, что механику Колясникову дали легковую машину «Москвича».
Вообще-то Колясников машину купил, а не получил бесплатно, и она это понимала. Но деньги тетка Ляна не признавала, может быть, потому, что никогда их в большой сумме не имела. Когда в селе был колхоз, денежные выдачи на трудодни составляли кошачьи слезы, а после того, как образовался совхоз и весь заработок стали исчислять в деньгах, она уже стала не в силе работать, как раньше, и помногу, «грудкой», ей на руки не приходилось. О деньгах она часто говорила, что это бумага, и ничего они не значат.
Как-то к ним зашел Жителев, и тетка Ляна, которую не зря в селе прозвали лопотуньей, разговорилась с ним на эту тему. По ее рассуждению, выходило, что деньги нужны только как мера труда, но и то это – неточная мера, потому что кто-нибудь один работает как черт, а получает за это небогато, другой же получает изрядно, не поймешь за что. Человеческий труд только скрепя сердце можно оценивать денежной мерой, пока не придумано иного способа его оценки.
Конечно, все это в тот раз она сказала не этими, а своими словами, может быть, корявее. Но мысль была эта. Жителев слушал, азартно хлопал кулаком по колену и все требовал, чтобы Геннадий с Валей как следует вникли в то, что говорила старуха.
– Нет, вы послушайте, что она говорит, – требовал он. – Ульяна, да ты же грамотнее нас всех в политэкономии!
– Да уж грамотейка, – насмешливо соглашалась тетка Ляна, – мне расписаться – такой труд, как с возом в гору…
Об этом же зашло у них и в этот раз, за ужином. Геннадий сказал:
– Как это так – «дали»? Он купил машину на собственные деньги.
– Денег собственных не бывает, – упрямо твердила старуха. – Сегодня ты их получил, завтра отдал.
– Но мне за них что-нибудь дадут при этом.
– А вот когда дадут что-нибудь, без чего прожить нельзя, то и будет собственное. Вот юбка на мне собственная, потому что никто такую рванинку за меня донашивать не станет, придется мне самой. А машина… На заводе, где их делают, работает, может, триста человек.
– Да нет, там не триста. Там в коллективе несколько тысяч, – поправил ее сын.
– Ну вот. И каждый в эту машину отдал свою каплю труда. Разве можно такую штуку в собственность. Просто дали человеку, пусть покудова пользуется.
– Но он заплатил за нее.
– Правильно. Отдал пачечку картинок. А можно было иначе сделать: дать ему одну бумагу с печатью, написать на ней, что потрудился человек хорошо, заслужил. Так бы даже лучше, деньги-то люди добывают по-всякому.
– Но теперь машина у него в руках. Попробуй кто-нибудь взять.
– А возьмут, когда понадобится. Случись война, потребуется раненых возить. Возьмут – и правильно сделают.
Вечером того дня Иван Зотеич Укладников чинил плетень.
Дом его стоял третьим с дальнего конца села. Из трех сыновей старика при доме остался один, младший. Но шел и младшему уже двадцать четвертый год. Работал парень в дорожном участке. Старик и сам толком не знал, кем он там числится. Видал его работающим то на тракторе, то на грейдере. Когда сын настроился жениться, к избе пришлось наладить небольшой прируб и открылок на один скат, составляющий кровлю сыновьего жилья. Новое широкое, почти квадратное окно, не под стать прежним окнам в резных наличниках, делало лицо укладниковского дома странно непохожим на его привычный облик.
«Как воронье гнездо стал дом», – подумал однажды старик, выйдя на середину улицы и оттуда поглядев на свое усадьбище.
Почти три года, как он ушел на пенсию, а все еще не привык к положению человека не у дел. Положим, работы он находил достаточно – по двору, и общественной, и совхозной летом. А все чего-то будто не хватало.
За четверть века работы председателем колхоза он привык жить в постоянных заботах, в постоянном кипении. «Проклятая жизнь», – иногда говорил обо всем этом. А теперь ему не хватало как раз этой «проклятой жизни».
Перенес позапрошлой зимой тяжелое воспаление легких, «заглянул в колодец», как он сам об этом выразился, поправившись. И появились у старика после этой болезни некие странности. Все лето собирался съездить в Москву, в Ленинград. Ни за чем, просто посмотреть на народ в большом городе, потолкаться на улицах. Повидать Ленинград у него был повод: все-таки в рабочем пригороде его Иван Зотеич родился и рос до самой солдатчины. Но эти годы своей жизни он и сам теперь помнил смутно, как сквозь серую вечернюю дымку. Нет, видно, все уже позади…
Сын накануне трактором проволок через переулок широкий, разлапистый грейдер и, поворачивая в улицу, повалил свой же плетень. Днем он привез и приготовил для починки колья и жерди, но бросил работу недоделанной. Так оно и будет валяться, пока за починку плетня не возьмется старик.
Вечером Иван Зотеич с топором вышел уделывать огорожу. Колья сын затесал не по-плотницки, а со всех сторон, как затачивают карандаши. А по-правильному их тешут иначе, на три грани. Иван Зотеич даже плюнул: вот работнички, ни черта же не умеют. По прежнему времени редкий крестьянин не был также и хорошим плотником. А что они умеют теперь? Положим, по металлу, по машинам кумекают почти поголовно… В общем-то старик понимал, что эти его размышления – просто стариковская сварливость, попросту мелочны. А настоящее, крупное дело ушло у него из рук.
В улицу со стороны выгонов въехала легковая машина. Возвращался Колясников, ездивший пробовать свою обнову. Он остановился против дома Укладниковых, вылез из «Москвича», покричал старику, приглашая его подойти, покурить. Иван Зотеич подошел, оглядел машину, покачал ее, опираясь рукой в капот, пробуя жесткость подвески.
Но Колясников подозвал его не за этим. Он открыл багажник своей обновки: «Вот посмотри. Ты у нас народный контроль…»
Да, тут было о чем разговаривать. Была как раз та пора, когда по дорогам потоком идет хлеб, картофель, овощи. Староглинский тракт разбит, ухабист. А шоферам нужны тонно-километры. На расстоянии пяти километров – он для интереса заметил это по спидометру – Колясников собрал несколько ведер картошки, двадцать пять кочанов капусты и насметал веничком два мешка зерна. Оно было теперь, конечно, с песочком, но это была пшеница полноценная, словно янтарно-прозрачная. Та пшеница, что идет на лучшую муку. В их районе всегда умели растить добрую пшеницу.
Что же, ни ахать над этим, ни лишку разговаривать Иван Зотеич не стал. О потерях на перевозках он знал давно. Но всегда бывает так – знаешь, да как-то примиряешься, пока оно не покажет себя наглядно.
Колясников знал, кому показать собранное на пяти километрах тракта. Укладников – въедливый и неугомонный старик. Будет теперь говорить о потерях везде. Колясников сел в машину, тронулся. Радовался, что звук мотора не становится жестче даже при нагретом масле, как это бывает со старыми двигателями. Машина у него не набегала еще и трехсот километров.
А Иван Зотеич не стал и городить свой огород. Он ушел во двор и сердито бросил топор на иссеченный верстачок под навесом.
Накануне секретарь парткома Жителев, вроде бы советуясь с ним, сказал: надо на очередном партийном собрании поставить какой-то острый вопрос. Такое, о чем давно не говорили и самое необходимое, производственно наболевшее, что ли. Теперь Иван Зотеич знал, о чем необходимее всего говорить на собрании. О потерях надо разговаривать – сердито, непримиримо. И дудеть в эту дудку до конца уборки. А то ведь люди отдают лучшее, что может человек, – свой труд, а потом плоды труда, пожалуй, каждого пятого, мы берем и сваливаем в придорожную грязь.
Понедельник чувствовался.
Когда Иван Зотеич повернул в ворота совхозного двора, с ним поздоровались двое мужиков. Один был слесарь-инструментальщик из мастерских, другой и совсем вроде постороннего – сельповский заготовитель. Они сошли с тропы, уступая ему дорогу. Мирно курили, рассказывали, чем у каждого из них кончился вчерашний вечер. Где-то были вместе на семейной пирушке, но один ушел догуливать по другому адресу, а другой уснул в палисаднике головой в куст.
Значит, на дворе понедельник. Но если бы и не этот случайно услышанный разговор, то все равно по каким-то другим признакам понедельник чувствовался. А по его, Ивана Зотеича, привычкам этого не должно бы быть. За все годы жизни в селе в пору уборки урожая он никогда не знал ни воскресений, ни понедельников. В тяжелые же годы, случалось, за все лето на свой страх давал выходные дни только многодетным колхозницам попеременно, два-три раза за полгода. Он, конечно, никого не хотел порицать за то, что теперь многие в селе в страдную пору спокойно пользуются воскресным отдыхом. Просто это было ему непривычно.
В конце концов даже при такой «прохладной», как ему казалось, работе в совхозе не затягивают уборки до такого поздна, как бывало в прежние годы. Хотя Иван Зотеич и знал, что хлеба много еще стоит на корню. Стоит и уже осыпается. Из-за перестоя хлеб теряли и десять лет назад, но тогда это случалось потому, что при всем напряжении не осиливали. Теперь же причины другие…
Иван Зотеич вдруг остро вспомнил о том, зачем он идет в контору совхоза. Он решил для себя, что днем поедет в управление разговаривать о вчерашнем. О потерях на дороге. Но предварительно он хотел посоветоваться с Жителевым.
Старик ясно представлял себе, что выйдет из этого разговора в управлении. Выслушают, поблагодарят. В лучшем случае назначат широкую проверку. Но того, что потеряно, не вернешь. Он и сам за ночь успел остыть, притупилось то возмущение, с которым разглядывал колясниковские «трофеи» в багажнике машины. Он был достаточно стар и достаточно знал хозяйство, чтобы понимать, что одним махом тут не пособишь. Такие дела исправляют не приказом и одним каким-нибудь постановлением. Надо людям долбить пальцем в темя и делать это долго, может быть, не один год.
Одно во всяком случае Иван Зотеич в силах сделать: потребовать, чтобы Жителев вопрос о потерях поставил на повестку дня ближайшего партийного собрания.
Народ в совхозную контору только что начал подходить. По-понедельничному. По всему этажу были открыты настежь двери. И запах везде стоял тот, какой бывает в большом кирпичном доме, когда его еще не начали отапливать. Не канцелярский, а прохладный полевой запах.
Незапертой оказалась и дверь в партком. Иван Зотеич вошел и сел на жесткий клеенчатый диван дожидаться.
Жителев пришел вскоре, но видно было, что он зашел к себе в комнату только на минуту. Иван Зотеич знал их конторский распорядок: утром в понедельник у директора бывает летучка.
Жителев сел, посмотрел на старика, без слов, одним видом своим спрашивая: если есть какое-то дело – рассказывай, а то уйду опять. Но прежде, чем Иван Зотеич раскачался рассказать о своем, он вдруг рассмеялся и сказал нечто непонятное:
– Но все-таки черти же нерусского бога.
– О ком это ты? – спросил Иван Зотеич.
– Да-а, студенты тут у нас… – все с той же улыбкой отозвался Жителев.
Дело было в том, что в субботу он заходил к студентам, присланным помогать на уборке. Каждую осень их приезжало в село душ полсотни. К этому привыкли, и в Топориках было бы, наверное, много скучнее, если бы в какую-нибудь осень студенты не приехали. Кроме прямой помощи они привозили и много другого: веселое оживление на улицах, песни по вечерам, новые прически сельским девушкам.
Значит, в субботу Жителев зашел в общежитие к студентам. Он бывал у ребят почти каждый день, к девушкам, правда, заходил реже. В двух больших комнатах у парней были настланы дощатые нары, в изголовьях лежали скатанные одеяла. На некоторых «плацкартах» были брошены только ватные телогрейки.
Жителев спросил, найдутся ли рисовальщики-плакатисты. Ребята ответили:
– Это мы могем. Мы как-никак политехники.
Требовалось от них написать несколько лозунгов. На фанере масляной краской. Жителев отдал тем двум парням, которые взялись за это, текст лозунгов, сказал, где взять материал.
А в понедельник утром он пошел по селу и первым увидел лозунг против конного двора, исполненный со всем старанием:
«Товарищи совхозники! Поможем студентам убрать богатый урожай».
– Озорство, конечно, но не такое уж злокозненное, – все еще посмеиваясь, сказал Жителев старику. – Как бы ты поступил?
– А я бы сделал вид, что не видал, – живо отозвался Иван Зотеич. – Дал бы этому плакату повисеть дня два-три.
– Вот и я прошел, будто не видал. Потом, конечно, с возмущением снимем.
После этого Ивану Зотеичу стало еще труднее говорить о том, с чем он пришел сюда. Разве Жителев не знает об этом так же хорошо? Вот если бы знать, как это можно немедленно исправить…
Все же он рассказал о том, что собрал Колясников в свой багажник. Сказал, что на ближайшем партсобрании надо разговаривать именно о потерях.
– Пожалуй, да, – согласился секретарь.
Серьезный разговор
У Жителева в плане на этот месяц была назначена экономическая конференция. И он думал над тем, как ее лучше провести. Не хотелось поступать так, как нередко еще делается: заранее расписать, кому о чем говорить. Может, и не нужно, чтобы конференция получилась очень министериальной. Это было, между прочим, старика Укладникова словцо. Но все же по какой-то ясно очерченной колее должно все катиться.
В конце концов у них, и верно, получилось что-то среднее между производственным совещанием и конференцией.
В последнюю минуту Жителеву пришло в голову, что надо бы обстоятельно записать все то, что люди будут там говорить. И он попросил секретаршу Софью Васильевну прийти в зал с ее тетрадкой. Жителев знал, что самой опытной стенографистке нелегкий труд одной, без сменщицы, записывать три часа подряд скорую человеческую речь и потому сказал:
– Всякое водолейство вы нам не пишите. Но самое деловое…
А на другой день к обеду Софья Васильевна принесла ему страниц пятнадцать своих записей, которые успела расшифровать и начисто переписать на машинке.
Жителев полистал, перечитал эти страницы.
Первым, ревматически шаркая, прошел к скрипучей конторке, заменяющей у них в клубе трибуну, Иван Зотеич Укладников.
Жителев ожидал, что начнет он с того, о чем твердил все последнее время – с потерь. Но Иван Зотеич начал иначе. Одышливо покряхтывая, он сказал:
– Друзья мои, соратники! Три предмета человеку должно даваться как благо природы: воздух, вода и хлеб. Когда-нибудь так и будет, человек будет получать хлеб так же просто и дешево, как воду из колонки. Разве он этого не заслуживает?
