Текст книги "Земля и люди. Очерки."
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Владимир Турунтаев,Анатолий Власов,Юрий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
– Значит, стоять, – сказал директор и, поворотясь, пошел к машине.
Желтый кузовок полугрузового «Москвича» (этими выносливыми машинами наделены все управляющие) вынырнул впереди. Минин сам выскочил на директора, хотя и не хотел, наверное, этой встречи.
Разговор был короткий. Варлампий Михайлович не оправдывался: на самом-то венце так опростоволоситься…
Когда через час директорская синяя «Волга» вновь пробегала мимо этого поля – уж так сложился маршрут, – агрегат работал, а на обочине стояла тележка с бумажными мешками, в которых доставили удобрения.
За стеклом машины мелькнула цепочка двухквартирных домиков, целая улочка, построенная в первые годы его директорства. Как-то районная газета напечатала очерк «Встают огни над Лиссоновкой». Так зовут улочку жители, дело, как говорится, их. Однако он сердится, если при нем вспоминают тот очерк.
А в середке деревни двухэтажный кирпичный вроде бы особнячок, но вообще-то это маленький отделенческий комплекс. Контора и клуб, а на втором этаже – школа. Тоже своя история. Районный отдел народного образования объявил о закрытии здесь малокомплектной школы из-за ветхости здания. А закрой школку – и будет он, директор, вскоре «закрывать» деревню, то есть все отделение. И вот она, новая школа, и живет сельцо Поповка на оживленном тракте Сажино – Бугалыш, и сотня рабочих рук тут, не бесхозная земля.
– Полями в Коневское отделение, – сказал шоферу.
Мельцов, коневский управляющий, тоже встретился вскоре, не успела «Волга» пробежать по его землям и двадцати километров.
– Заканчиваем, – доложил он по-деловому. – Поле большое, но все работы враз.
– Отчет – к утру?
– Так точно. Как обещал.
За бывшей деревенькой Камаи «Волга», мягко осев, встала на вершине гривки, вытянувшейся по-над широкими двумя параллельными ложбинами.
Далеко окрест были видны поля; ближний массив, местами еще серый от стерни, был разлинован черными полосами: вели пахоту пять тракторов, а далее уже сплошь черное поле утюжили два сцепа борон; и уж совсем далеко, у дымчатого леска, ползли посевные агрегаты, за которыми чуть не вслед ровнялась пашня еле приметными отсюда голубенькими колесниками с кольчатыми катками.
Это была чудная, волнующая сердце картина. Такая мощь, такая силища… Вот так – кулаком, в котором сжаты все пальцы, нынче и работали везде; не в сем ли разгадка того вчерашнего облегченного вздоха агронома, почуявшего вдруг, что одолели с людьми и техникою все.
За призрачной камайской долинкой, где возле дороги памятником долго стояли пустые крестьянские ворота, машина выскочила снова на бугор, за которым начиналось поле с неповторимым именем – Морешко. Поле в мокрой низинке было почти что сухо, значит, пора закругляться с севом, товарищ директор…
Итожа три посевные недели, он вспомнил, как в начале сева сидели с активом над бумагой, спущенной сверху. Было предписано каждому агрегату во имя ускорения работ и вящей заинтересованности в этом людей устанавливать задание на всю посевную и премию по итогу. Посевному агрегату, бороновальному и т. д. Вроде все продумано там, наверху, выстроено столь стройно, что здесь, внизу, только исполняй и пожнешь успех.
– Меня не устраивает этот порядок, – сказал Лиссон активу, зная, что будет поддержан.
– Да, – сказал актив. – Надо подумать.
– Дайте свои предложения.
Следуя той, рекомендованной, схеме, специалисты лишали себя возможности маневра. Установи трактористу Иванову задание по пахоте на всю посевную, назови ему премию – и не сможешь поставить его уже ни на сев, ни на боронование, ни, допустим, на дискование или культивацию, даже если обстоятельства будут складываться так, что именно эти работы окажутся в прорыве.
Установили: начислять премии ежедневно за процент перевыполнения сменных норм независимо от вида посевных или предпосевных работ, причем чем выше перевыполнение, тем больше премия, суммарно все премии выдать в конце посевной.
Агроном и управляющие получили необходимую свободу маневра техникой, люди – стимул делать как можно лучше и больше, причем то, что в данной обстановке особо важно.
За опущенным стеклом все неслась, плыла пустынная уже, вся черная, как воронье крыло, земля, в которой лежало зерно. Не оно ли местами уже заставляло голубеть пашню? Не первые ли всходы подернули ее призрачной поволокой?
Да, сев этот дался нелегко, но разве давалось ему что-нибудь легко, разве не получал он шишек и выговоров, не попадал в такие обороты, что голова кругом? Но дюжил.
Легко ли было в Поташке, где прожил четыре долгих года, где прибавилась семья – родилась «сельскохозяйственная», как шутили они с женой, дочурка Лариска – третий ребенок.
Свой совхозный приказ за номером один он подписал в Поташке 25 февраля 1960 года. В приказе говорилось об организации совхоза «Поташкинский», о вступлении его в должность директора и о прочем, что в таких случаях положено.
Секретарем парткома тоже был избран человек со стороны – Иван Александрович Фролов, бывший фронтовик, выпускник ВПШ, мужчина в летах, нрава спокойного и в то же время боевого. Его приземистую фигуру директор видел то в поле, то в доме рабочего, а чаще всего на фермах, откуда и сам порой не выходил днями. Этот большеголовый, с крупной седоватой шевелюрой, с умными глазами человек имел крепкую хватку, отдавал делу все, умел убедить людей.
Он был примером для директора во всем.
Двойная тяга была сильной. К тому же в совхоз все прибывала техника, кое-что строили, учили народ.
И все же…
Вспоминая Поташку, Николай Михайлович не может сказать, что добился там большого сдвига. Скудными оставались земли. Почти не росла урожайность. В 1963 году, например, взяли по 6,3 центнера – сам-два. Прибавка молока, мяса хотя и была, но… Да и откуда было быть большому мясу и хлебу, если в предшествующем году внесли в пашню всего 16 тонн минеральных удобрений, это на 12 тыс. га – в среднем по 1333 грамма на гектар.
Вот и все, что могла дать тогда промышленность далекому поташкинскому гектару.
У него сохранились записи от той поры, иногда он сидит над ними, и вновь мысли улетают к еле заметной точке на карте – селу Поташка, что расположилось близ стыка Свердловской, Челябинской областей и Башкирии. Сейчас почему-то вспомнилось, как в одну из тяжелых осеней ему пригрозили судом: ушли под снег три гектара корнеплодов. Впоследствии прокурор поставил на этом деле крест, потому что на участке, собственно, ничего не выросло, торчали какие-то хвостики, на уборку которых ушло бы вдесятеро больше средств, чем собрали бы так называемых кормовых единиц…
Один ли он наталкивался в те годы на непонимание, на волюнтаристскую директиву, а то и на окрик.
Однако поступал, как считал правильным и нужным.
Но и видя причины топтания на месте, он, понимавший уже многое в деревенской политике, не смог бы тогда сформулировать все так чеканно четко, как было изложено в документах исторического мартовского Пленума ЦК, в памятном шестьдесят пятом.
…Лиссон уже на новом месте. Он назначен директором крупнейшего в округе совхоза «Ударник», приехал на районное совещание и слушает докладчика.
Слова партийного документа точны и лаконичны.
«Основными причинами отставания сельского хозяйства явились нарушения экономических законов развития социалистического производства, принципов материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов. В значительной мере сказался также субъективизм в руководстве… Давались сверху без учета местных условий многочисленные шаблонные указания по агротехнике, содержанию и кормлению скота, по структуре посевных площадей…»
Да, все это испытано на своем горбу.
И вот они, самые главные слова:
«Пленум ЦК считает важнейшей задачей партийных, советских и хозяйственных органов исправление в короткие сроки допущенных ошибок в руководстве сельским хозяйством… Нужно решительно отказаться от практики администрирования, подмены руководителей и специалистов колхозов и совхозов, искоренять проявления парадности и шумихи…»
Домой, в «Ударник», возвращались молча.
За стеклом была ясная мартовская ночь. Сияла луна, озаряя осевшие уже снега, под которыми спала земля. Земля, что велика и щедра, но бессловесна и вроде бы всегда послушна. Только не думай, что ты всесилен над нею, ибо у нее свои законы, и если ты будешь плевать на них, отступишься от них – она не оправдает твоих надежд.
Земля…
Отощавшая, отдавшая в войну и за двадцать последующих лет все, она сама ждала подмоги, она взывала к людям…
3
Сегодня ночью ему опять приснился прокатный цех.
Из печи выползла бело-алая, как кусок июльского солнца, болванка. Вот замирает она на рольганге, он переводит рычаг – и захватывают ее железные челюсти вальцев, крутят и мнут, прошивая насквозь черным стержнем; пот обливает лоб, шею, спину, а труба все тянется белой бесконечной кишкой, ему все жарче и тяжелей…
В той далекой теперь жизни всегда были такие горячие, как в этом сне, дни.
…Зима сорок второго. На дворе стылая, мертвая стужа, а здесь, в темных, задымленных пролетах, стальные чурки горят, источают невыносимую жару. Мастер трубопрокатного стана Николай Михайлович Лиссон получил особое задание: прокатка труб для нового оружия.
Допуски по внутреннему и наружному диаметрам жесткие – значит, переналадка стана, значит, простой. Может, на полсмены, то есть на шесть часов, а то и на всю смену.
И мастер решает катать с превышением наружного диаметра против допуска на две десятых миллиметра, потому что все равно будет обдирка на станке, токарь снимет и эту лишнюю пленочку, но зато сейчас не будет простоя, уже сегодня трубы пойдут потоком. Однако контроль обнаружил отклонение и пригрозил: «Сообщим Москве!» Известили военпреда, цеховое начальство, технологов.
Он объяснился: «Или трубы, или простой. Я считаю, что сейчас важнее дать прокат, допуск все равно снимать…»
Он был прав, это понимали все, но контроль есть контроль.
Начальник цеха кричал: «Отправлю на фронт!» Мастер отвечал: «В военкомате давно лежит мое заявление».
Строгий выговор был вынужденной ценой его правоты.
Так учился он брать на себя ответственность, если надо – рисковать. Да разве потом, и всю жизнь, она спадала с его плеч, единожды на себя принятая?
Или случай с заготовками минометных стволов, рассчитанных на стрельбу при минус сорока. Мастер предшествующей смены двадцать тонн заготовок из ценнейшей, необычно вязкой стали отправил в брак, не выдал ни одной годной трубы. Летят сроки освоения, все волнуются.
Лиссоновская смена принимала стан. Чуть поодаль военпред и цеховое начальство, они ждут. Каждый шаг, каждое движение мастера и всех его людей под взглядом настороженных глаз.
Все выспросил Лиссон у сдающего смену мастера, все просмотрел. В чем же причина неудачи? Уже был опыт, большой опыт, и он подсказывал мастеру – дело, видимо, в завышении нагрева: 1260 градусов – и вязкая сталь. Отозвал в сторону пирометриста, сказал тихо: «Надо снизить температуру…» У того в глазах страх: зарегистрируют самописцы, отступление от технологии на военном заказе пахнет не только судом… «На что ты меня толкаешь? Я не могу…»
И снова всю тяжесть решения – только на себя. Когда разогретая болванка выползла на рольганги, мастер замешкался будто бы, придержал ее там дольше положенного времени, чтобы отдала лишний жар.
И труба прошилась!
Он не поверил бы, расскажи ему кто, что взрослые люди, руководители, собравшиеся вокруг, могут так легкомысленно вести себя, кричать «Ура!», когда первая – и отличная – труба успокоилась после выхода из проката.
А начальник цеха вообще повел себя непонятно, бросившись опрометью вон из цеха. Куда побежал? Докладывать? Звонить? Вернулся он вскоре с лукошком, полным свежих, пусть из серой муки, но все равно таких вкусных пирожков – для прокатчиков. Это была очень большая награда.
А у мастера дело идет. Снова выдержка – и опять есть труба. Еще… Потом он запускает прокат с точнейшим соблюдением заданной технологии и выдает брак.
Доложил о своих предложениях. Ушли, совещались недолго, но бурно. Мастер ждал, потому что работать далее с нарушениями заданных режимов не имел права.
Принесли утвержденные изменения, и минометная труба пошла.
Не эти ли случаи припомнило заводское руководство, когда в 45-м мастер прокатного стана Первоуральского новотрубного завода Лиссон Николай Михайлович был представлен в числе двухсот других рабочих и командиров предприятия к награде?
Орден Красной Звезды, боевой орден, он получил за труд.
В трубопрокатном тоже проходила фронтовая линия.
Это теперь можно улыбнуться при словах: прошел-де огонь, воду и медные трубы. Но когда катали медные трубы для авиационных заказов, было еще тяжелее. В воздухе уже не дым и гарь, а пары, которые сродни серной кислоте. Возьмешь папиросу, а на губах сладковатый привкус окиси.
И ко всему скудное питание, хотя у прокатчиков вроде бы паек был приличный. Но ведь у каждого еще семья… Он помнит: иные умирали от истощения прямо в цехах, рядом с огненным металлом, который в этом тихом бою готовили на фашиста.
Может быть, и она, память о тех днях, жившая в душе сквозной болью, позже привела его, трубопрокатчика, к совсем иному занятию, которое так же далеко от металлургии, как его родная Белоруссия от Урала?
Дальнее, милое время…
Речка Бася – приток Прони, Проня впадает в Сож, а Сож вливается в многоводный Днепр. Течет Бася в Могилевской области, и там, на ее правом берегу, в какой-то полусотне верст от старинных русских смоленских земель, и стоит городок Чаусы в самой близи от железной дороги Рославль – Могилев.
В соседстве с Чаусами, в деревеньке Любавин, жил и крестьянствовал белорус Михаль Лиссон, единоличник, отец четверых детей – трех сынов и дочки.
Младший, Коля, не успел покрестьянствовать на отцовском наделе, разве что носил еду для батьки, шагая по проселку, через узкие полоски земли знакомых селян.
В тысяча девятьсот тридцать первом году сын, теперь уже колхозника, Коля Лиссон закончил семилетку в Чаусах и был послан на скоротечные учительские курсы. В том же году начал учить ребят и взрослых в ликбезе, а еще заведовать клубом и еще возглавлять ревизионную комиссию колхоза…
Видимо, углядели селяне в Николае что-то такое, чего он сам в себе тогда и знать не мог.
А жизнь манила еще большей ширью: газеты писали о первой пятилетке, новое слово «индустриализация» будоражило и притягивало.
Вот почему предложение приехавшего на побывку приятеля было принято – махнуть вместе с ним под Ленинград, в Колпино.
На Ижорском металлургическом заводе жаркий прокатный цех принял его, завихрил, показав в первый же день, что пот прокатчика солонее и обильнее крестьянского: как-никак там, в поле, и ветер легче, и воздух чище, и хлебушко сытнее и вкуснее, потому что материнской закваски.
Знал ли свежеиспеченный восемнадцатилетний вальцовщик Коля Лиссон, что простоит он после этого дня у прокатных станов двадцать три долгих года…
А в тридцать девятом новость, да еще какая: он, Николай Лиссон, в числе восьми специалистов, направлен из Никополя, где работал на трубном после Колпино, в долговременную командировку на Урал, в малоизвестный тогда город Первоуральск, на новотрубный завод. Надо было учиться – окончил вечерний трубопрокатный техникум. Переведенный затем в Первоуральск «на постоянно», стал устраиваться здесь основательно.
Начало войны застало его в цехе. Все пошло круче, все усложнилось сразу стократ. Прибывало с Запада и Юга оборудование, в жесткие сроки его устанавливали и осваивали.
Война принесла горе всем – не миновало оно и Николая. Старшие братья, защищая родную белорусскую землю и всю Россию, погибли. Не вынесла фашистской неволи сестра…
Такое нельзя вспоминать без комка в горле, без острой боли в сердце. И росло тогда одно, как у всех, желание: бить врага, отомстить ему за все. Он знал, что каждая раскаленная труба, прошитая его сменой на его стане, понесет огонь и гибель захватчику.
В месяцы, когда Красная Армия уже ломала хребтину фашистскому зверю, мастер трубопрокатного Николай Михайлович Лиссон был принят в члены ВКП(б). Шел август сорок третьего. И снова заявление в военкомат с просьбой зачислить в Уральский добровольческий танковый корпус. Сначала обнадежили, но когда узнал об отправке корпуса, понял, что просьба отклонена вновь.
Он обязан был работать на оборону, осваивать прокатку новых и новых труб особого назначения, вести в трудовой бой фронтовые бригады.
В сорок девятом ему вручили вторую награду – орден Трудового Красного Знамени.
То было героическое время. Но сколь тяжелое! В мирные годы, после сорок пятого, не стало легче. Мастер не делал послабления ни себе, ни людям, потому что труб на восстановление требовали все больше.
И все же постепенно, исподволь, наступали изменения. И все чаще в газетах, по радио, на собраниях говорили о деревне, ее сложностях. А Лиссону вспоминался родной Любавин, отцовская хата… Однажды он увидел в газете постановление ЦК. «…Развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и других организациях по подбору на добровольных началах для руководящей работы в колхозах опытных работников из числа партийных, советских и хозяйственных кадров…»
Его словно окатило горячей волной. Обер-мастер трубопрокатного цеха Лиссон читал далее, и слова постановления не то что ложились в душу, оно словно бы написано было именно для него, двадцать три года назад ушедшего с колхозного поля на зов индустриализации. Он читал, и в памяти всплывали спелые пшеничные нивы, веселые, в буйстве зелени картофельные поля, речка Бася, на берегах которой бродят колхозные коровенки…
После ужина подсел к жене, подал ей газету.
– Вышло постановление…
Мария Ивановна прочитала подчеркнутое им, все поняла. Сказала тихо:
– Вижу, ты уже настроился. Только отпустят ли из цеха? А мы что – куда иголка…
В числе двухсот других добровольцев он учился на специальных двухмесячных курсах при Свердловском сельхозинституте, а затем поехал на стажировку в Ачитский район, к Тернову Александру Порфирьевичу, знаменитому на Урале председателю колхоза «Заря».
Конечно, у Тернова увидел многое.
И зерновой клин там был ухожен, и картофелеводство по той поре поставлено отменно, и овощи были, и мясо-молоко. Но разве за какие-то полтора месяца проникнешь в средоточие терновской работы, его председательского умения, которое, может быть, не просто копилось годами, а было талантом, тем кристаллом души, который не переймешь?
Однако даже краткая жизнь возле настоящего председателя не была прогулкой. Молодой стажер, трубопрокатчик, но вообще-то также и крестьянский сын, увидел в терновском почерке то, что пытался выработать и в себе, в горячей своей работе: понимание людей – раз, загляд вперед – два, ответственность перед своей совестью – три.
Понял он там, в «Заре», также и то, что у стажировки в передовом колхозе есть и свои минусы: все-то здесь отлажено, все настроено. А ведь тридцатитысячников готовят к отправке в экономически слабые колхозы; с чего начинать там, где развал и запустение, каков тот путь, которым надо пойти, чтобы какая-нибудь захудалая артель стала тою же «Зарею»?
Этого никто сказать не мог.
Сейчас он знал бы, с чего начинать, но тогда… Это сейчас у него опыт, люди, техника, эти вот земли, что отдыхают после сева, лежат в ожидании того великого, что зовется всходами…
Сейчас он знает, с чего все начинается.
4
Наследство у Гулецкого, первого директора «Ударника», Лиссон принял, надо отдать тому должное, в общем неплохое. Совхоз уже стоял на ногах крепенько. К тому же здесь были совсем не те земли, что в Тюльгаше или Поташке.
Здесь поля широки и привольны, словно разглажены предуральские холмы какой-то мощной и заботливой рукой: горизонт уплывает далеко, и в дрожащем мареве акварельно нежные сиреневые лески прозрачны и невесомы, а далеко-далеко за ними – прижатая, расплывчато-голубая Зауфимская гряда. Там горы и тайга, а на юг от Сажино словно бы вздохнула степь: и воздух плывет над нею по-степному теплый и пахнущий травами, и жаворонок в выси слышен окрест с далекого предела…
Узким языком вытянулись от Красноуфимска до башкирской грани эти пологохолмистые поля, уральский феномен, отороченный с боков горами и лесами, а меж ними прогретые и продутые ветрами, по-степному плодородные черноземы; кое-где путнику и вовсе почудится степь от растущих по травянистым склонам ковылей.
Хлебная крестьянская сторона, где один Югуз, раздольное урочище на сажинской земле, стоит земель иного цельного совхоза, какого-нибудь из горных, где поля клочками по нескольку гектаров затерялись в лесах и косогорах.
Здешний житель мог быть только хлеборобом. Народная сила, подкрепленная силою земли, была здесь тем, на что можно опереться.
Сидя над старыми отчетами, Лиссон размышлял, сопоставляя то, что могла дать эта земля, с тем, что давала на самом деле.
И был неутешителен итог.
Немы цифры, но они иногда не говорят даже, а кричат.
61—65-й годы: средний урожай зерновых в «Ударнике» 11 центнеров. Это ровно на полтора центнера выше районного показателя, лучший итог среди четырнадцати хозяйств. Но разве на это способен Югуз?
Самый высокий результат в начале пятилетия, худший в памятном по Поташке шестьдесят третьем – 7,2 центнера. Неурожайный год, конечно, но все же…
Может быть, повеселее дела у крестьянской кормилицы – ржицы? У нее еще хуже. Шестьдесят третий – всего пять центнеров. Сказывалось, видно, пренебрежение к этой культуре. Овсы? Ячмени? Средний сбор за пятилетку тоже около одиннадцати центнеров. Покрепче чувствовала себя пшеничка, почти на два центнера выше, а отдельные поля давали по сто, а то и по сто пятьдесят пудов. Но разве это может успокоить?
Ключ к разгадке все тот же. Земля почти ничего не получает, земля только отдает.
Безропотно и терпеливо.
В шестьдесят втором году на гектар у Гулецкого пришлось, конечно, побольше туков, чем у поташкинцев, – по три кило. Но многим ли эта норма выше так запомнившейся ему поташкинской: по маковой росинке на квадратный метр?
А органика? Она лежала и гнила у ферм, да как ее взять, если нет погрузочной техники, мало транспорта? Ну, брали что-то, грузили на железные листы-пены, везли… за один-два километра, на ближнее поле, под пропашные. Те же поля, что лежали за десять-пятнадцать верст, не видели ничего, пожалуй, с тех самых пор, как была распахана там последняя крестьянская межа.
В отчете «Внесение в почву органических удобрений»– да и то это лишь на бумаге раскинуто на все земли – кривая по годам монотонно и уныло шла к нулю: 1,8–1,6—1,2–1,0—0,8 тонны на гектар.
Да, одним ключом закрыты замки к хлебным амбарам, к фуражным складам, к совхозной кладовой мяса и молока.
Если не перестать грабить землю, ничего не добиться.
Он собирал специалистов, зимними долгими вечерами сидели в прокуренном директорском кабинете; люди спорили, горячились, пока наконец басовитый директорский голос трубно, хоть и сдержанно, не объявлял конец рабочего дня. Но все знали, что завтра вечером будет продолжение.
А дома все те же мысли, потому что ничем иным жить нельзя, когда столько завязывается узлов.
Но знал он и другое: «Ударник», как и весь район, как вся область, не остров, затерявшийся в океане русских земель, и он, Лиссон, не Робинзон на этом острове.
Были решения партийных съездов, где-то наращивались мощности заводов для выпуска туков, в неведомых ему НИИ и проектных бюро инженеры в белых рубашках при узких галстучках создавали для Югуза новые машины, в институтах корпели над конспектами парни и девушки, которые через несколько лет войдут к нему в кабинет, чтобы положить на стол диплом, направление и сказать, что они готовы служить земле…
Придет время, верил он, и в хозяйство потоком пойдут машины и удобрения, и надо быть к этому готовым – не растеряться, не завалиться ими, как хламом, всему найти не только надежное место, но и научиться сполна использовать все.
Екатерина Владимировна – главный экономист со дня организации совхоза, женщина спокойная, даже тихая, но отлично знающая дело и умеющая доказать свое, однажды, решив у директора все текущие дела, не уходила.
– Что еще? – спросил он, у него не было и минуты лишнего времени.
Екатерина Владимировна стала ненужно перекладывать на столе бумажки.
– Я слушаю, – сказал директор.
– Надо посоветоваться, Николай Михайлович. Помните наш разговор по строительству? У меня тоже есть соображения.
Да, не далее как на той неделе он говорил ей, что если не создать новую базу – топтаться совхозу на месте.
– Это хорошо, что у вас есть соображения, – ответил он. – Оповестите специалистов – вечером соберемся. Ваш доклад.
– Уж доклад, – смутилась она.
Доклада не было.
– Конечно, – говорила Екатерина Владимировна, – ферма или мастерская – это первоочередное. Однако я назову все-таки прежде-то… дорогу. До Соколят, до нашего дальнего села. Там же Югуз, там хлеб…
А затем дали каждому высказаться. Никто не говорил о том, кому строить, все говорили, что надо строить.
Зоотехнику нужны были типовые коровники, свинарники, кормокухни и силосные облицованные траншеи.
Инженеру – ремонтная мастерская, автогараж, теплые стоянки для тракторов в отделениях; «лежаки» – дощатые переносные щиты, которые механизатор бросает на снег, чтобы при любом морозе лежать под машиной при ремонте, – согласитесь, не лучший способ повышать боеготовность техники и привлекать молодежь к нужнейшим для села профессиям.
Агроному позарез – и неотложно! – требовались мощные зернотока, новые зерносклады, хранилища для удобрений, хотя пока-то совхоз и получал их считанные тонны, но человек заглядывал вперед.
Предрабочкома скромно заикнулся о детсадах и жилье для животноводов, о совхозной столовой.
– А кто все это будет делать? – спросил прораб. – В хозяйстве он оправдывал название своей должности лишь тем, что вел работы по ремонту ферм, разных других построек, ну и кое-что помаленьку сооружал – домики, крышу над зернотоком, пристрой к старому зданию ремонтных мастерских.
– Мы сами, – ответил ему Лиссон. – И никто иной.
– А где материалы? Где деньги?
– Средств нам будут давать все больше, – сказал директор. – Все остальное зависит от нашей с вами инициативы и настойчивости.
– Но у нас нет строителей, нет специалистов!
Бедный прораб! Он еще не понял, что этот разговор, этот маленький совхозный пленум был концом его сравнительно спокойной жизни, что он не выдержит и уйдет, уступит место более энергичному и пробивному.
Конечно, и в Тюльгаше, и в Поташке Лиссон строил. То коровник, то дом, то еще что простенькое. Теперь время диктовало другие масштабы.
После того совхозного совета прошло пятнадцать лет…
5
Когда «Волга» катила по увалу по-над Конево, откуда вся деревня в низинке была как в двух ладошках, взгляд директора скользнул по кофейному зданьицу клуба, по кирпичной конторе в самой близи, по каменной стене сооруженного по другую сторону дороги гаража. Сюда будет перебазирована отделенческая техника из неудобного низинного места. Однако самое главное, на что засмотреться было не грех, – стоявшие чуть подалее, будто невесомые, постройки под шифером и с шиферными же боками, на которых издали всяк прочтет огромные буквы: СЕМЕНОВОДСТВО – НА ПРОМЫШЛЕННУЮ ОСНОВУ! Рассчитывали, не кривя душою, что и с самолета увидено будет и прочитано.
Это снаружи только сооружение легко, да начинка дорого стоит. Там стоят в строю попарно ни много ни мало двадцать четыре великана – высокие цилиндрические бункеры с конусными сужениями внизу, каждый вместимостью сто двадцать пять центнеров зерна. Из завальной ямы, куда грузовики доставят с поля хлеб, нории поднимут его на верхний транспортер-распределитель. Дело машиниста-оператора нажать кнопку на пульте и заполнить бункер. Под бункерами мощные вентиляторы и столь же мощные калориферы. То ли запустит оператор обычное вентилирование, продувку зерна, то ли с подогревом – для просушки, как уж надо.
Все тут сплетено в клубок: надежное хранение, просушка, обработка, механическая засыпка в склад. Во всех бункерах единовременно может находиться триста тонн зерна; согласитесь – это не отвал на травке под открытым небом, из которого при дождичке ничего не схватишь. А занято здесь всего три человека: на приемных бункерах, на сушке-очистке да механизированном складе вместимостью полторы тысячи тонн.
Эта семенная фабрика, как зовут ее здесь, скомпонована своими специалистами из стандартного оборудования. Осталось установить машину для развеса и закантаривания семян в мешки. Смотрел фабрику заместитель министра сельского хозяйства РСФСР, сказал, что она будет принята за основу для разработки типового проекта сооружений подобного рода для всей хлеборобной России.
Так вырвалось дело на большую арену.
А Манылов, которому в предшествующем году довелось достраивать все это, так как оставался за директора на несколько месяцев, признался потом: узнал с этой стройкой, почем фунт лиха…
Ничего, товарищ главный агроном, не в НИИ работаешь, всяких дел переделаешь.
Вчера Николай Михайлович просматривал справку о строительстве.
За седьмую пятилетку, до него то есть, в совхозе было освоено 1,1 миллиона рублей, за восьмую – 2,3 миллиона, за девятую – 3,2 миллиона, а за четыре года десятой – три с половиной. Именно в десятой пятилетке, когда вошли в силу решения по развитию Нечерноземья, совхоз стал получать на строительство столько средств, сколько мог освоить, да еще ежегодно отчислялась на эти цели часть прибылей, которых «Ударник» – единственное пока из всех хозяйств района – имеет сотни тысяч рублей.
Машина остановилась против весовой.
Только одного человека нашел здесь директор; начиненный машинами колосс был гулко пуст: уже все семена, что хранились для себя, развезены и рассеяны во влажную почву, уже прорастают они ниточками корней, чтобы сцепиться с землей и взять ее силу себе.
Теплый весенний воздух забирался в самые укромные углы хранилища, все отдыхало и нежилось, словно в ожидании той горячей работы и потоков зерна, что хлынут сюда по осени.
Дорогое директору место. Но есть еще одно, не менее дорогое ему. Это там, в Сажино. На возвышенной равнинке, за селом, на отлете как бы, в полукилометре от конторы теперь целый промгородок.
А когда еще только начато было строительство…
Скептики упрекали тогда директора в чудачестве: за деревнею на пустыре возвел пищеблок! Да кто полезет туда, в горку? Теперь полсела ходит в эту столовую.
Светлое здание, на фронтоне которого выложена каменщиком цифра «1974». В зале на семьдесят мест просторно и уютно. Широкий цех – иначе и не скажешь – для поварских премудростей и раздачи, а далее ряд дверей по коридору: мойка, цех мясной, рыбный, овощной, холодильники, кладовка, бытовка и прочее, предусмотренное строгими нынешними санитарными правилами. Все движет, кипятит, жарит и варит электричество.
