Текст книги "В Датском королевстве…"

Автор книги: авторов Коллектив

Сцена 9

^{Ночь. Инга на дежурстве. Она сидит за своим столом и раскладывает пасьянс. Бормочет под нос, перекладывая карты. Зевает.}

Инга. Шестерка треф и дама пик… к королю ее… четверка червей, хм… вниз ее. Бубновая дама… пусть подождет… дама червей… еще одна дама! Странные карты… как я их так перемешала? (Поднимает голову, сидит и прислушивается, прежде чем продолжить.) Этого валета сюда и тогда можно всю эту стопку переложить вот сюда… ха-ха, может, он все-таки сложится… джокер… откуда он взялся… бубновая семерка. (Снова поднимает голову и прислушивается.) Э-э-й? Что это за звук такой… какой-то тихий шелест… словно рой саранчи опустошает поле… (Поднимается.) Откуда он? (Идет к дверям, останавливается в испуге.) Что такое? Вы все встали? Почему вы не спите?.. Чего вы хотите? Что-то случилось? Мона… Как тебе удалось подняться с постели? А ты Ингеборг… И все новенькие? Отвечайте же… скажите же что-нибудь, вместо того чтобы вот так стоять, уставившись… что-то случилось? Я могу чем-то помочь? Почему вы все сбежались сюда? А для чего тогда у нас система вызова персонала, как вы думаете? (Властно.) Если вам нечего сказать, идите по палатам. Сию же минуту. Простудитесь и заболеете, оттого что ходите в пижамах с голыми ногами по коридорам. Вы слышите?.. Нет! Стойте там, где стоите. Не приближайтесь ко мне… что вы хотите… да скажите же, что вам нужно… И прекратите смотреть так на меня. (Всхлипывает.) Что я вам сделала? Это подло, все на одного. Что я вам сделала? Еще один шаг, и я позвоню в охрану, сейчас вызову охрану. (Бежит к телефону.) Алло? Алло? Почему они не отвечают? Где они там все… (Бежит назад к двери.) Ну-ка, вон отсюда… Возвращайтесь… по кроватям, немедленно… вон отсюда, ну-ка, вон… (Захлопывает дверь, закрывает ее на ключ, подпирает ручку двери стулом.) Привидения, вот вы кто… и ничего другого, одни привидения. (Снова садится за стол.) Меня вам не запугать. Я не боюсь ваших бледных жалобных физиономий. (Продолжает раскладывать пасьянс.) …бубновый туз… прибережем… четверка червей. (Ежится.) Как же здесь холодно… двойка бубен…

^{Метте и Хелене неслышно входят и встают у Инги за спиной. У них букет цветов и подарок, упакованный в бумагу для подарков на день рождения. Инга продолжает раскладывать пасьянс. Они следят, заглядывая через ее плечо. Их лица ничего не выражают или официально вежливы.}

Хелене. Сошелся?

Инга. Что? Это вы там стоите? А как вы вошли?

Метте. Поздравляем… (Вручает подарок.) Это от нас обеих.

Инга. Ой, это мне подарки… Но у меня ведь только что был день рождения!

Метте. Время идет быстро.

Инга (распаковывает подарок. Это синий узорчатый халат пациентов. Радостно, удивленно). Это мне? Как мило с вашей стороны.

Метте. Не хотите примерить?

Инга (неуверенно). Думаете, надо примерить?

^{Метте и Хелене помогают Инге снять свой медицинский халат и надеть халат пациента.}

Инга. Мне холодно…

Хелене. Вот так. Очень хорошо.

Инга. Идет мне?

Метте. Да, как раз ваши цвета.

Инга (смотрит вниз на себя). Я не очень понимаю…

Хелене (вручает Инге цветы). Это вам! Тоже от нас обеих…

Инга (снимает с цветов бумагу). О! Сирень! Белая сирень. (Нюхает цветы.) Этот запах, этот сильный сладкий запах… у меня кружится голова…

Метте. Скорее всего, они долго не простоят по такой жаре.

Инга. Жаре… Здесь что, жарко? Я мерзну. Так ужасно мерзну…

Хелене. У нас слишком жарко.

Метте (жалуясь). У меня щеки горят!

Инга. Я мерзну…

Хелене. Не будешь заканчивать пасьянс?

Инга. Буду. Надо посмотреть, сойдется ли он… (Садится и погружается в карты.) Тройка пик… вот сюда. Шестерка червей… полежит пока… Валет треф… что нам с ним делать? У нас нет больше места… Пусть скажет спасибо за помывочную. К чему-то лучшему он, наверняка, и не привык. Четверка треф… и двойка пик в первую ванную. Ого! Опять джокер… шестерка червей… шестерка червей. Вот… валет треф…

Сцена 10

^{Все чисто и красиво. Шторы отодвинуты, солнце светит в окна. Звон церковных колоколов, чуть позже звук шагов по коридору. Входит Хелене. На ее поясе связка ключей, которые гремят, когда она двигается. В руке стопка журналов, которые она читает на ходу. Она садится за письменный стол, просматривает каждый журнал и что-то отмечает в них.}

Хелене (бормочет себе под нос). Нормальный… тоже нормальный… Не было стула. Уже второй день. Попробуем одну клизму с микролаксом. У новенькой малышки из первой ванной тоже не было стула, но что в этом странного, если она ничего не ест. (Ликует.) Ха, ха! У Кристиана стул опять нормальный после шести дней запора…

Метте (входит, снимает перчатки). У фру Нильсен из четвертой палаты нормальный…

^{Хелене отмечает в журнале.}

Метте. У тех двоих, что в помывочной, тоже нормальный…

Хелене. Где они тут у нас… вот. (Отмечает в журнале.).

Метте (выглядывает из окна). А это не Ингеборг?

Хелене. А кто ж еще? Уже ведь три дня как умерла. А как Матрос?

Метте. У него не было.

Хелене. А ты дала ему как следует потужиться?

Метте. Почти четверть часа сидел.

^{Хелене отмечает в журнале. Инга беззвучно появляется в проеме двери. На ней халат пациента, коричневые чулки и тапки. Останавливается в дверях.}

Хелене (вежливо, но не поднимая головы). Чем мы можем тебе помочь?

Инга. Я просто хотела… когда привезут еду?

Хелене. Скоро. Пойди к себе в палату, отдохни, вот время быстро и пройдет.

^{Инга стоит еще мгновение, потом исчезает. Звонит телефон.}

Хелене (отвечает). Отделение 17б, завотделением. Да. Конечно, у нас есть места, только что было два смертных случая… Да, ну тогда мы все подготовим для новенького. Хорошо. И вам спасибо. Спасибо. До свидания.

Метте. Еще одна. И что мы с нею будем делать?

Хелене. С ним. Мы его можем положить в коридор внизу у лестницы или во вторую ванную, там никого нет. У фру Хольм был стул?

Метте. Да, нормальный.

Хелене (отмечает в журнале). Нормальный…

Метте. У Принцессы тоже нормальный…

Хелене. Хорошо. (Отмечает в журнале.).

Метте. И у Бенни нормальный…

^{Хелене отмечает в журнале.}

Вот так-то!

Из современной датской поэзии

Как известно, поэзия в литературах мира древнее прозы, а по своим свойствам – удерживаться в памяти каждого и удерживать вокруг себя, при себе память многих, а то и всех – видимо, воплощает национальную культурную традицию вернее и надежнее. Вряд ли случайно, что датская письменная словесность начинается не только с перевода Библии и латинских исторических хроник, но также с записанных в XVI – не в XVIII или XIX! – веке безымянных народных песен-баллад (они были в 1591 году уже и напечатаны, чем оказались сохранены для потомков). Показательно и то, что в составленном в 2005–2006 годах Датском культурном каноне поэзия занимает почетное место, и, кстати, ряд поэтов, которые публикуются ниже, в этот Канон входят.

Конечно, семь лириков, включенных в нынешний номер, не дают и не в силах дать исчерпывающую панораму датской поэзии последних тридцати-сорока лет. Но, по крайней мере, они представляют три ее поколения, так что самых старших отделяет от самой младшей, ни много ни мало, шесть десятилетий (для обогащения картины любознательные читатели могут обратиться к антологии «Из современной датской поэзии», изданной в Москве, как и аналогичная антология датской малой прозы, в уже довольно далеком 1983 году и знакомившей с поэтами первой половины и середины XX века, – из включенных в нее тогда лишь один Бенни Андерсен вошел и в нашу подборку). К разбросу во времени, а значит – в опыте, в стилистике, присоединяется разница в пространстве – географическом, языковом. Скажем, Катти Фредриксен живет в Гренландии и пишет не только на датском, как остальные поэты, но и на гренландском (а в принципе, к нему можно было бы добавить немецкий и фарерский, на которых в небольшой, по российским меркам, стране тоже и говорят, и пишут; кстати, фарерцы держат вместе с исландцами первое место в мире по количеству новых издаваемых книг, в том числе – переводных, на душу населения). Добавим: кое-кто из авторов номера, не менее известный у себя в стране и в мире стихами (Ингер Кристенсен, Клаус Рифбьерг, Найя Марие Айдт), на этот раз фигурируют как прозаики. И надеемся, что следующие ниже поэтические страницы привлекут читательский интерес, внимание издателей, так что продолжающееся знакомство России с датской поэзией, шире – со словесностью Дании, ее мыслью, пластикой, музыкой не прервется, а, хотелось бы думать, будет углубляться.

Борис Дубин

Кнуд Сёренсен
© Перевод Нора Киямова

 
но кожа головы не умеет читать и
мои пальцы не осязают шрифт
а только его разглаживают.
Мои глаза
видят лишь что небо
исчезло и дождь
блуждает между домами
как чужак
в поисках куда бы приткнуться.
 

 
именно здесь
иссякли дома
земля поглотила
окрестные пашни
и ландшафт
уже не рукотворен
а что называется
воссоздан
природой
 
 
но где-то в памяти
все еще стоит яблоня
с единственным красным яблоком
позабывшим упасть
в положенный срок
 
 
и сейчас
мои руки
словно бы хотят ухватить
нечто
что может некогда
было.
 

 
В этом уголке сада
время приостановилось
легкий ветер
развеял дымку в том месте
где именно сейчас
пожелало стать солнце
шмель выполз из своей норки
и трава распрямляется
по мере того как высыхает
роса.
А вон на той клумбе справа
оказывается
уже два или три цветка.
Пространство между нами
заполняется словами
но поскольку мы знаем друг друга
знаем вдоль и поперек
и насквозь
звуки слов излишни
они бы даже
мешали
ведь сейчас мы сведущи и спокойно
сидим на скамейке
посреди мира
и вживаемся в молчание друг друга
и толкуем слова молчания
самые важные
из имеющихся у нас слов.
 

 
Это не ветер
хлещет траву
до бесцветия,
это не ветер
обрывает сейчас
плоды
с крайних веток
и это не ветер
заставляет облака
устремляться за горизонт. Нет,
 
 
ветер тут
совсем
ни при чем,
я прекрасно знаю,
что снаружи бушует
не он,
а время,
отпущенное мне время,
которое бежит все быстрей
и быстрей
и убегает все дальше
и дальше,
я прекрасно знаю,
что это оно
пробило мой пульс
и сейчас вдруг —
неожиданно —
торжествует,
вырвавшись наконец на свободу.
 

Бенни Андерсен
© Перевод Нора Киямова

 
Будь это последнее в мире стихотворенье
я сделал бы его как можно длиннее
                                                      длинным-предлинным
но на последних строчках замедлил скорость
приостановился бы прежде чем его кончить
из страха рухнуть в пространство
или лег бы на живот
и подполз к самой кромке
ухватился покрепче за крайние слова
и осторожно свесился бы над пропастью
в которую срываются все стихи
и попробовал заглянуть под стихотворенье
воспользовался бы редкой возможностью
увидеть стихотворенье с изнанки
ведь что если бы оно оказалось
первым в мире
 
 
Тогда бы я стал передвигаться как муха
по оборотной стороне
поочередно цепляясь
слово за слово
пока не выучил бы его наизусть
а одолев последнюю строчку
попробовал снова перекочевать наверх
повисел бы дрыгая ногами и слегка отдышавшись
подтянулся и взобрался на кромку
и объявился в начальной строке
или еще где-то
 
 
Будь это последнее в мире стихотворенье
я бы отказался этому верить
а может отложил бы его на потом
и принялся за другое
 
 
Будь это последнее в мире стихотворенье
я бы отказался его сочинять
во всяком случае поскорей бы остановился
                                                            например здесь
 

 
Любовь
не растет на деревьях
но ты смотришь на них
когда тебе ее не хватает
как же они справляются
если так далеко отстоят друг от друга
едва дотягиваются краем листка до ближнего дерева
притом дерево это быть может
                            совсем не пара
оно даже мешается
                           тем не менее они что ни день то растут
ну а ты бродишь по лесу
                           на своих подвижных корнях
суешь в карман свои подвижные ветки —
                          ведь мало ли что —
и торопишься назад в город.
 

 
Спичка вспыхивает в мировом пространстве
освещает на миг лицо прежде чем потухнуть.
Руки встречаются в темноте
соприкасаются на миг прежде чем замереть.
Слова произносятся.
Из них немногие достигают слуха
возможно ненадолго запоминаются.
Жизнь коротка в длину
зато бесконечна по вертикали
дрожащая жилка в простертой мышце
смерти. Спеши целовать
иначе приложишься к черепу.
Скоро ты станешь никем
но сейчас у тебя есть губы
и спички.
 

 
Что-то со временем вылетело из памяти
многое вряд ли стоило помнить
но хотя прошло уже больше недели
помню как вчера
мне встретился на велосипеде Сёрен Киркегор
погодите тогда это наверное было
лет 150 назад
я еще даже и не родился
never mind
он ехал по дороге к Оленьему пруду
а я ему навстречу
тут мы слезли и побеседовали
кто-то возразит
что велосипед тогда еще не изобрели
однако великие умы не смущаются подобными
                                                                            мелочами
к тому же он подчас бывал немного рассеян
 
 
Слегка запыхавшись он начал пояснять на примере
что им вложено в понятие Повторение
(он произносил это на старый лад то бишь
                                                                         Повторенье):
Непрерывно повторяющийся нажим на педали
заставляет вращаться колеса
стало быть именно
повторение приводит в действие весь механизм
и усиливает желание попасть в новые места
или вновь посетить хорошо знакомые
А главное велосипед гениален тем
что позволяет разом убить двух зайцев:
сидя на одном месте
ты с помощью повторения
перемещаешь это место вместе с собой
таким образом из центра Копенгагена можно доехать
хоть до Оленьего пруда и Оленьего заповедника
и обозреть по пути множество замечательных мест
не покидая при этом своего места
Ну да это было задолго до того как появилось ТВ
А потом он покатил на своем велосипеде дальше
с тех пор я его не видел
и до тех пор тоже
а может никогда вообще
но вот про повторение это я запомнил
и хотя о Киркегоре можно сказать многое
но черт возьми этот человек знал о чем говорил.
 

Хенрик Норбрандт
© Перевод Нора Киямова

 
Ну не жалок ли старый гвоздь,
ржавый, согнутый и тупой: павший
вестник пропавшей формы.
Может статься, он выпал из дома,
корабля, повозки, кровати
или же из гроба умершего судьи.
Тайны, которые он удерживал,
целиком съела ржавчина,
а кривизна его к ним никак не причастна.
Выправить гвоздь и вновь пустить в дело
было бы по мне едва не насилием,
а сравнивать его одиночество с своим собственным,
как бы это ни казалось заманчиво,
было бы издевкой над его сущностью,
ведь гвоздь крепит все, что ни пожелаешь,
                                                                      и сему верен.
 

 
мелкий дождик
сеется в мой кофе
кофе остывает
и переливается через край
переливается через край
и делается прозрачным
и на дне чашки
проступает рисунок.
 
 
на рисунке человек
с длинною бородою
в Китае, возле китайского павильона
под дождем, проливным дождем
покрывшим
штрихами
обветренный фасад
и лицо человека.
 
 
под кофе, молоком
и тающим сахаром
под треснувшей глазурью
взгляд его как будто потух
а может быть, обращен внутрь
к Китаю в фарфоре чашки чашки,
в которой медленно убывает кофе
и которая наполняется доверху
прозрачным дождем. весенний дождь
 
 
разбивается в пыль о навес таверны
фасады по другую сторону улицы
напоминают большую
стену из растресканного фарфора,
поблескивающего в виноградной листве
такой же поблекшей
что и в чашке. китаец
 
 
видит, как солнце пронизывает зеленый листок,
упавший в чашку
 
 
чашку, содержимое которой
теперь совершенно прозрачно.
 

 
На пути к Итаке я наконец-то вижу себя самого:
образ, бледнеющий с каждым гребнем волны,
по мере того как гребцы, наводящие
ее синий холодный контур, продвигаясь вперед,
 
 
от прочих отстают кораблей, погибают во снах
или умирают на веслах:
их исчезновение мало-помалу приготовляет меня
к прибытию, что вечно меня подгоняло:
 
 
розовые горы в снегу, встающие из лилово-синего
                                                                                       моря,
растворяют мои черты в своих очертаниях.
Я – тот самый никто, в кого меня превратила Итака.
 
 
Та отражающаяся в море Итака, которую я покинул.
Та Итака, по которой, мне мнилось, я тосковал,
когда тоску еще можно было облечь в форму и
                                                                                   заглушить.
 

 
              Расстояния растут
и все дальше отстоят друг от друга листья.
 
 
Все дальше отстоят друг от друга люди,
и все дальше отстоят друга от друга слова.
 
 
Все дальше отстоят друг от друга чувства.
 
 
А мертвые листья, мертвые люди
и забытые, избитые слова и чувства
 
 
тихо и незаметно прибывают в числе
           между еще живыми.
 

 
Белые, покрытые снегом горы вдали,
за весенне-зеленой степью,
придают степи характер степи,
а весенне-зеленая степь,
в свою очередь,
придает горам характер гор,
 
 
таким образом, степь становится отграниченной и
                                                                              плоской
и потому пригодной, чтобы стоять на ней
и созерцать горы,
 
 
пока на них держится снег.
 

 
Если даже бабочки ошибаются
и, ослепленные резким полдневным светом,
налетают на скалы,
неудивительно,
что мы принимаем самих себя
за тень огромных крыл,
что порой накрывает землю
и заставляет умолкнуть даже цикад.
 
 
В образе окаменелого богомола
я сижу внутри глыбы,
о которую расшиб голову,
и жду, когда же меня выбьет на волю резец.
 

Пиа Тафдруп
© Перевод Анастасия Строкина

 
Деревья
расскажут моему отцу
о времени года:
белые стволы берез
сияют
в его сознании,
вытянутые, несломленные,
нежные на ветру.
 
 
Без листьев —
и, значит, зима, и, значит, лучи
сквозь ветки пронзают оконное стекло.
 
 
Глубокая листва —
и, значит, лето, и темно в тени,
желтеет —
и это непременно осень.
 
 
Сегодняшний день
и такой же день пятьдесят лет назад —
не различить.
 
 
Два часа прошло
или две минуты —
разве это и вправду что-то значит
в надежном укрытии
прозрачной детской памяти?
 
 
Я это или моя мать —
там, в кресле, —
какая разница?
 
 
Я здесь или моя сестра —
разве это важно
в нашем уюте?
 
 
Растущие тени
так далеко, их и не разглядеть.
Что нам грядущие тени:
мы смотрим на белку —
как она с ветки на ветку скачет
по вишневому дереву.
 
 
Березы наполнились весной —
и только это важно.
Сейчас.
Сейчас так тихо,
и солнце светит в комнате.
Теплеет. Сейчас
мы живы…
 
 
Что будет с нами,
когда иссохнут деревья
от самых корней,
когда их души медленно
прорастут к звездам?
 

 
Мой отец всегда оставляет дверь нараспашку,
сквозняк врывается в его жизнь,
спутывает мысли,
играет с белыми
лоскутками памяти.
Он стоит в дверях, на краю
темноты,
зовет свою непослушную
собаку.
Она умерла
много лет назад.
Выглянешь за дверь —
а там мир, настоящая катастрофа,
перепутанный мир.
Война закончилась, но солдаты
все никак
не обретут покой
на земле.
Обыски, обвинения,
доносы.
Ночью холодно,
где же она
так долго ходит…
Неужели отец
Никогда
не будет прежним?
Приказы, аресты,
чрезвычайные положения.
Времени все меньше,
не заметили, как завтрашний день стал вчерашним.
Подземным ходом
возвращается собака, и я впускаю ее
домой —
я ничего
не хочу
понимать.
Я глажу собаку, я даю ей воды.
 

 
В корзине – гроздья винограда,
спелые ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было сладко-пьянящим,
но его любимая
женщина
стала ему матерью,
а он ей сыном —
время
жить вместе порознь.
 
 
В корзине – гроздья винограда,
забродившие ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было терпким и пронзительно горьким.
Он знает, что сам он
намного сильнее своего тела:
оно тащит его
в болезнь и угасание.
Любовь и гнев отныне
одинаково бессильны.
 
 
В корзине – гроздья винограда,
гнилые ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было прогорклым и кислым.
Светит ли солнце в дождь
или дождь
переливается на солнце —
все едино:
вода продолжает прибывать,
и резкий запах теперь повсюду,
и не прогнать его.
 

Сёрен Ульрик Томсен

 
Мне утром пришло письмо, а внутри —
письмо, и письмо,
и медно-зеленый листок из другого времени года.
Нас развеяло по всем осенним темно?там,
каждый со своим опытом, со своими тараканами в
                                                                                  голове;
экосистемы тел синхронно вращаются в
постелях с таймером;
любовь, которую не может отлучить даже жизнь,
блуждает, словно призрак во плоти, и все же
световые конусы цветущих каштанов
пляшут в цитате из скомканного послания:
пути сходятся именно там, где они расходятся
на пульсирующем перекрестке души.
 

 
Я забылся посреди предложения, и одно за другим
слова обморочно выпадают из моего языка,
стих, заново крещенный в гашеной извести,
обнажает самые большие бездомные слова и
                                                                                    обороты:
они сшибаются, подобно тяжелым товарным
                                                                               вагонам,
невероятное и поразительное беспамятство
ощупью отыскивает то место,
где душа накрепко припаяна к плоти
! кто посмеет писать, когда земной шар взял и
                                                                             остановился,
чтобы те, кто приходят в мир, и те, кто уходят,
могли разминуться, не испытывая головокружения?