Текст книги "Пять времен года"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Гостиница, заказанная тещей по рекомендации какой-то ее австрийской приятельницы из дома престарелых, оказалась в самом центре – большая, декадентски старомодная и очень дорогая, куда дороже, чем он рассчитывал. Сундук, который он, потея, втащил в вестибюль, вызвал немедленный протест человека за стойкой. «Что тут внутри?» – раздраженно добивался он у Молхо, который уже готов был счесть этот злобный интерес проявлением типичного австрийского антисемитизма, тем более что к этому времени его окружили несколько служителей с откровенно неприязненными лицами – им явно не терпелось поскорее удалить сундук из заполненного гостями вестибюля, как будто бы сам вид этого грубого деревянного вместилища унижал их аристократическую гостиницу. Кончилось тем, что сундук вместе с Молхо и его спутницей торопливо подняли в предназначенную ей комнату, которая оказалась куда менее шикарной, чем вестибюль, но все же достаточно просторной, с широкой двуспальной кроватью и окнами на бульвар. Сначала эти австрийские антисемиты попытались скрыть злосчастный сундук, затолкав его под кровать, но он оказался на нескольку сантиметров выше, в шкаф он тоже отказался влезть, и в конце концов они сунули его в угол, тщательно задрапировав небольшой скатертью. Все это время Молхо стоял у дверей, высокомерно наблюдая, как немощные австрийцы сражаются с упрямым русским сундуком. Покончив с этим делом, они отвели гостя в отведенный ему номер, который оказался на том же этаже, в конце темного коридорного тупичка, и был во всем похож на комнату его спутницы, но куда темнее и с окнами, глядящими в другую сторону. Австрийцы разместили чемоданчик Молхо положенным образом, и по их восторженным благодарностям он понял, что жестоко просчитался в чаевых.

8

«Но на этот раз мы хотя бы на одном этаже, – утешал себя Молхо, – не придется каждый раз подниматься к ней на лифте». Душа его все еще скорбела по выброшенным зря чаевым. Первым делом нужно разобраться в австрийской валюте, решил он, вываливая на стол австрийские деньги, которые теща приготовила ему в Израиле в отдельном конверте. Он разложил по столу бумажки и монеты и, переворачивая их то на одну, то на другую сторону, стал внимательно изучать рисунки и цвета, пытаясь посчитать, сколько же чаевых он все-таки дал. Еще примут меня, чего доброго, за гангстера, который прячет труп в этом своем сундуке! К его радости, оказалось, что чаевые были не так уж фантастически велики – в конце концов у него вышло каких-нибудь семь долларов. Удовлетворенный результатом, он неторопливо развесил в шкафу пиджаки и брюки, разложил по полкам рубашки, трусы и майки, а пустой чемодан сунул под кровать, чтобы окончательно почувствовать себя постоянным жильцом, а не бездомным скитальцем. Нового Завета на сей раз под подушкой не было, впрочем, и Ветхого тоже, только брошюра с описанием города и предлагаемых им развлечений, и, прихватив с собой туалетные принадлежности, он отправился исследовать ванную комнату, которая оказалась огромной, в стиле архитектурных излишеств прежних веков, с множеством ламп и зеркал, но, невзирая на эту старомодность, была готова побаловать посетителя вполне современными удобствами. Первым делом он смахнул в свою туалетную сумочку все лишние куски мыла и швейный набор, оставив на полке только флакон с голубой пеной для ванны. Внимательно осмотревшись, он обнаружил за раковиной кривые и ржавые трубы, свидетельствовавшие о почтенном возрасте гостиницы, но в целом заведение явно поддерживалось на должном уровне.

Он вернулся в комнату и широким театральным жестом распахнул тяжелую бархатную портьеру, но, увы, – за окном оказалась всего лишь скучная узкая улочка, по обе стороны которой тянулись такие же скучные серые дома, напомнившие ему корпуса больницы. Интересно, а страховку этой маленькой русской теща тоже забыла сделать? Он затянул портьеру и стал разглядывать инструкцию на случай пожара, висевшую на двери рядом с таблицей гостиничных расценок, астрономический уровень которых он только теперь сумел оценить по достоинству. Это его расстроило. Мало того что ему предстоит провести несколько ближайших дней рядом с этой толстой русской крольчихой, с которой можно разговаривать только на примитивном иврите, так у него к тому же практически не останется денег на задуманную остановку в Париже. Нужно было действовать как можно быстрее. Если через день-другой ему не удастся отправить эту женщину в Россию, придется перевести ее в гостиницу подешевле – пусть погуляет здесь немного в одиночестве и сама вернется потом в Израиль вместе со своим сундуком.

Он снял туфли и разделся, готовясь погрузиться в ванну. Главное достоинство хороших гостиниц – это изобилие горячей воды. Он еще со времен своего иерусалимского детства привык по пятницам, в канун праздника субботы, принимать теплую ванну. Его жена была так потрясена, узнав об этом, что чуть не расторгла их помолвку. «В ванной ты паришься в собственной грязи. Если хочешь быть чистым, нужно принимать душ, и то ежедневно!» Все последующие тридцать лет их супружеской жизни он оставался у нее на подозрении по части личной гигиены. Даже в свои последние дни она иногда поднималась на постели с обезумевшим, лихорадочно горящим взглядом, требуя ответа, принимал ли он сегодня душ. Путь к ее сердцу лежал через душевую – услышав, что он сходил в душ повторно, она награждала его ласковым взглядом. Только во время путешествий, в гостиницах, ему разрешалось, в порядке исключения, погрузиться в ванну.

Он открыл оба крана, чтобы отрегулировать воду до нужной температуры, но тут же вспомнил о намеченном звонке в Еврейское агентство. В конце концов, меня послали в Вену не ванны принимать, а поскорей отправить эту крольчиху на ее родину, подумал он, завернул краны, побрел, как был, в трусах, к телефону и набрал указанный ему еще в Израиле номер некоего господина Шимони. Ему ответила секретарша, судя по голосу – молодая особа, тоже, как и он, сефардского происхождения. «Как изменились времена! – усмехнулся Молхо. – Двадцать лет назад секретаршами за границу посылали отчаявшихся старых дев из кибуцев Рабочего движения, а теперь власть переменилась и вот, пожалуйста, – щебечет тебе в ответ какая-нибудь молоденькая родственница какого-нибудь высокопоставленного чиновника из министерства внутренних дел». Он представился и объяснил, что сопровождает госпожу Нину Занд, упомянул посланные им письма и полученные ответы и напомнил об обещании господина Шимони принять его и госпожу Занд завтра, в канцелярии агентства, чтобы оказать им необходимую помощь и выдать недостающие документы. «Боюсь, что ваша встреча не сможет состояться, – сказала секретарша. – Он заболел. Он уже несколько дней не приходит на работу». – «Он болен? – Молхо не принял в расчет такую возможность. – Но ведь мы специально для этого приехали в Вену!» Впрочем, оказывается, не все пропало. Господин Шимони помнил о назначенной встрече. Он сам попросил ее утром по телефону, чтобы Молхо позвонил к нему домой. Он даже взял с собой папку госпожи Занд.

Молхо вздохнул с облегчением. Секретарша тут же дала ему адрес и номер телефона Шимони, но попросила позвонить к нему попозже, потому что после обеда ее босс обычно долго спит. «Видите, – сказал благодарный Молхо, – как напрасно ругают нас, бюрократов. Мы совсем не заслуживаем той дурной славы, которая тянется за нами. Уж я-то знаю, я ведь тоже некоторым образом бюрократ». – «Вы совершенно правы, – весело прощебетала в ответ секретарша. – Они нас недооценивают». – «А что это у вашего босса, чем он болен?» – вежливо поинтересовался Молхо. Секретарша не знала точно. «Просто настроение, наверно, – предположила она. – Ему тут скучно. Иммигрантов-то ведь кот наплакал». И она засмеялась. Молхо посмеялся в ответ и хотел было отсоединиться, попрощавшись, но теперь уже секретарша, в свою очередь, вцепилась в него – когда он приехал, как прошел их полет, а главное – что нового в стране? «Да в общем-то ничего нового. Все как обычно, – ответил Молхо. – Даже не знаю, что вам рассказать. А что вас интересует?» Но она, кажется, и сама не знала. Видно, ей тоже было скучно в своем офисе. «Как там погода? Зима, наверно?» – «Нет, – сказал Молхо, – осень только-только началась. Дожди, немного холодно, но вполне терпимо, не то что прошедшее лето». Оказалось, что она даже не слышала об этом их адском лете. Молхо был удивлен. Она спросила, сколько он пробудет в Вене. «День-два, мне нужно только проверить в советском посольстве, примут ли ее обратно». – «День-два? Всего-то?» Она была явно разочарована. Почему бы ему не остаться подольше, получить удовольствие от города?! Тут масса всяких опер и концертов, даже язык не нужно понимать. Если он хочет, она может ему рекомендовать. «Спасибо, – сказал Молхо, – но опер я уже наслушался, да и концертов тоже слышал немало, на ближайшее время хватит. А не ставят ли тут какой-нибудь хороший балет?» Она немедля, как будто работала не в Еврейском агентстве, а в какой-нибудь театральной кассе, назвала ему несколько постановок и даже продиктовала их названия на иврите. Ей явно не хотелось расставаться с приятным собеседником. Продолжая терпеливо держать трубку у уха, Молхо опустился в кресло и одной рукой стащил с себя трусы, с огорчением отметив в зеркале, что он действительно потолстел и даже обзавелся неким подобием двух небольших грудей.

Добравшись наконец до ванны, он долго лежал, наслаждаясь, с закрытыми глазами, потом встал, вытерся, вторично побрился, побрызгался туалетной водой, съел последнее яблоко из своего чемоданчика, переоделся и вышел в коридор, направляясь к своей подопечной. Но на его стук никто не ответил. Он снова постучал, на этот раз сильнее, но за дверью по-прежнему стояло молчание. «О Боже! – мысленно простонал он, вспоминая свою спящую красавицу в Берлине. – Неужели и эту тоже сморило?!»

9

Он вернулся в свой номер и позвонил ей, но ответа не было. «Не стоило мне так долго лежать в ванне», – немного встревожившись, подумал он и решил спуститься в вестибюль, – быть может, она ждет его там. Но в вестибюле ее тоже не было. И ключа от ее комнаты не было. Он зашел в ресторан, где тихо играл маленький цыганский оркестрик, и медленно прошелся между столиками, с прежним результатом. Он вышел из гостиницы на большой, уже погруженный в вечерние сумерки бульвар, прошелся немного, заглядывая в окна магазинов, но понял, что у него нет никаких шансов найти ее на этой людной улице. Неужели она отправилась бродить по городу одна? И ничего ему не сказала? Конечно, формально она не обязана ему докладывать, но есть ведь правила вежливости! Могла бы с ним немного посчитаться. Он ведь ей не просто грузчик. Он вернулся в гостиницу, снова спросил о ней у дежурного, вторично поднялся в ее номер и постучал в дверь, негромко окликая ее по имени, вернулся к себе, снова позвонил ей, но все было напрасно – маленькая русская крольчиха исчезла, как будто ее проглотил ужасный австрийский волк. Может, у нее есть в Вене какие-то знакомые? – гадал он уже в полном отчаянии. Снаружи становилось все темнее. В вестибюле зажглись праздничные вечерние огни. Молхо почувствовал голод и, опустившись в кожаное кресло у входа, откуда удобнее было наблюдать за входящими, заказал себе кофе, подумал было о кремовом пирожном, но вспомнил небольшие груди в зеркале и решил сдержать свой аппетит.

Три молодые женщины в чадрах, с кучей пакетов и сумок, шумно вошли в вестибюль в сопровождении то ли мужа, то ли отца – большого смуглого араба с видом богатого нефтяного шейха, наверняка из Персидского залива, того же возраста, что и Молхо, в белоснежной куфие и безупречном европейском костюме. Не переставая оживленно тараторить по-арабски, видимо все еще в величайшем возбуждении от похода по магазинам, они усадили своего повелителя рядом с Молхо и, свалив пакеты и сумки на соседние кресла, тотчас удалились снова – надо полагать, за новыми покупками. Шейх немедленно погрузился в мрачный ступор, воздев сожженное солнцем лицо к невидимому небу, – то ли жаловался Аллаху на жен, совершенно отбившихся от рук в этой Европе, то ли на тот дурацкий наряд, который ему приходится здесь носить. От официанта, проворно подскочившего с чашкой кофе, он досадливо отмахнулся. С отчаянием оглянувшись вокруг, он вдруг заметил сидевшего рядом Молхо, и его темные глаза радостно вспыхнули, как будто, сидя один, в шумной пустыне этого чуждого города, в окружении груды пакетов с женскими нарядами, он вдруг встретил доброго знакомого, старого друга или даже родича по племени. Он приветливо улыбнулся. Молхо смутился, опустил глаза, но, увидев, что араб уже наклоняется к нему, явно собираясь заговорить, торопливо поднялся, чтобы не разочаровать этого шейха, если придется ему представиться, и направился к телефонным кабинкам, чтобы позвонить господину Шимони. Тот немедленно ответил. Его голос звучал слегка капризно, он говорил с изысканной любезностью старого иерусалимца, несколько напыщенным языком. «Да, я немного приболел, – сказал он, – но если вы стеснены временем, не пожалуете ли сегодня вечером прямо ко мне домой, посмотрим, удастся ли мне вам помочь». И продиктовал Молхо свой адрес, буква за буквой.

Теперь уже исчезновение маленькой русской стало тревожить Молхо всерьез. Он снова поспешил в ее комнату, постучал – на этот раз уже кулаком, хотя и стараясь не привлекать внимания гостей, уже направлявшихся к лифту на ужин, опять не получил ответа и в который уж раз вернулся в вестибюль. Какое-то время он шагал там, то и дело раздраженно уступая дорогу официантам, метавшимся во все стороны с подносами в руках, потом зашел в маленький, полутемный бар, где первые гости уже наслаждались коктейлями, отсюда прошел во внутренний сад, где служители складывали стулья, расставленные днем для отдыха, – увы, русской крольчихи нигде не было. «Это уже не шутки», – подумал он со страхом и опять вышел, почти выбежал на улицу. А вдруг она попала в беду и нуждается в моей помощи? Может быть, не следовало вести себя с ней так строго и отчужденно во время поездки, ругал он себя. В полной растерянности он снова вернулся в гостиницу, но теперь решил обследовать ее основательно, этаж за этажом, и действительно вскоре обнаружил ранее не замеченные им ступени, которые вели вниз, к широкой двери – он подумал было, что она заперта, но дверь оказалась открытой и вывела его на нижний этаж, где он обнаружил огромные, погруженные в молчание и темноту аудитории, пустые бильярдные, из которых еще тянулся сигаретный дымок, тренировочные залы и даже бассейн, от которого попахивало хлоркой. Он заглянул в просторные темные туалеты – там тоже не было никого – и продолжил путь в сторону света, который угадывался в самом конце длинного пустого коридора, где оказалось что-то вроде небольшого торгового центра при гостинице, вполне шикарного, со множеством бутиков, небольших кафе и прочих услуг, – это был целый подземный мирок, который в этот поздний вечерний час тоже уже заканчивал свою жизнь. Последние посетители покидали магазины, неся под мышкой или в руках пакеты с покупками, продавцы убирали с прилавков или подметали полы перед закрытием. Молхо ускорил шаги – какое-то шестое чувство подсказывало ему, что его спутница где-то тут, поблизости. «Надо будет договориться с ней об условном свисте», – подумал он и именно в этот миг действительно увидел ее через окно маленькой парикмахерской – она преспокойнейшим образом сидела под сушильным колпаком с накрученными на бигуди волосами. Он уже хотел было ворваться внутрь и устроить ей сцену, но тут заметил в углу помещения пожилую женщину с усталым, болезненным лицом, которая так же раздраженно, как и он, смотрела на позднюю клиентку, видимо заявившуюся в самую последнюю минуту перед закрытием. Молхо стоял снаружи, с невыразимым облегчением глядя на свою спутницу. «Конечно, глупо с ее стороны завиваться для визита к господину Шимони, – подумал он. – Вряд ли это произведет на него впечатление». И тем не менее он чувствовал, что его насмешливое раздражение постепенно уступает место какой-то странной жалости.

10

В девять вечера того же долгого дня они вышли из такси перед большим многоквартирным зданием в стиле барокко, расположенным в зажиточном предместье города. У входа их уже ждал привратник, кривоногий, крепкий мужчина, который молча провел их к мрачноватому лифту и поднял на второй этаж. Длинная лестничная площадка была оклеена выцветшими от старости светло-зелеными обоями, изображавшими лес, в котором стояли деревья с позолоченными стволами. Привратник открыл единственную на площадке дверь – на ней не было даже таблички, видимо из соображений безопасности, – и впустил гостей в огромный салон, в центре которого стоял открытый рояль с лежащими на нем нотами. Большие окна салона смотрели на темный парк, на кожаных креслах и диванах валялись израильские и западные газеты и журналы и какие-то канцелярские папки, книжные полки на стенах были забиты старыми книгами и толстыми томами религиозных трактатов, и повсюду царил такой аристократический беспорядок, что Молхо с беспокойством оглянулся на свою неказистую спутницу с ее ворохом вульгарных кудряшек на голове. Тем временем привратник исчез в одной из комнат и вскоре появился оттуда в сопровождении долгожданного господина Шимони, который оказался худым, долговязым и лысоватым мужчиной лет шестидесяти пяти, весьма интеллектуального вида, в легком шелковом халате и в войлочных домашних туфлях. Посасывая леденец против кашля, он несколько капризно протянул им руку. На его широком лбу вздувались голубые вены. «Ну, он еще не так плохо выглядит, бывают болезни и похуже», – сразу же определил про себя Молхо. Он извинился за позднее вторжение, но Шимони, снисходительно отмахнувшись от его извинений, опустился в одно из кресел, небрежным царственным жестом освободил привратника, все еще стоявшего по стойке «смирно», и пригласил гостей присесть рядом. Молхо смахнул со своего кресла груду немецких газет, сел и указал на свою спутницу, все еще стоявшую посреди салона в своих нелепых кудряшках и на столь же нелепых высоких каблуках, в сильно помятом от долгого лежания в сундуке нарядном платье «Это та самая госпожа Занд, о которой я вам писал, – деловито сказал он. – Она проезжала через Вену девятнадцать месяцев назад, по пути в Израиль. Возможно, вы даже помните ее, ведь у вас сейчас не так уж много иммигрантов из России». Шимони, словно не заметив его иронии, слабо улыбнулся и кивнул гостье, и та, оглядевшись в поисках свободного кресла, осторожно примостилась на краешке одного из них, взволнованно сверкая глазами. Он тут же обратился к ней на беглом и певучем русском языке, словно бы извлек его, как фокусник кролика, из какого-то своего тайника. Она начала отвечать с неожиданной для Молхо серьезностью, краснея от усилий и энергично потряхивая новыми, жесткими от завивки кудряшками. «Так вы ее не узнаете?» – вмешался Молхо, с досадой чувствуя, что его отстраняют от участия в разговоре. «Ну, право, какое это имеет значение? – нетерпеливо сказал Шимони, даже не глядя на него. – Эти русские иммигранты проводят здесь день, два, не больше – утром их встречают на вокзале, а на следующий вечер они уже летят в Израиль». Но Молхо не сдавался. Высокомерный тон этого чиновника ему не понравился – чего доброго, он еще откажется им помочь. «Видите ли, госпожа Занд хочет вернуться в Россию, – сказал он. – Она пыталась прижиться в Израиле, но у нее не получилось. Ей там не нравится». Шимони иронически посмотрел на него, но промолчал. Маленькая русская, видимо встревоженная тем, что они вдруг перешли на иврит, недоумевающе переводила взгляд с одного на другого. «Где она жила в Израиле?» – спросил Шимони и тут же, не ожидая ответа от Молхо, повторил свой вопрос по-русски, словно, пользуясь своим знанием двух языков, хотел применить к гостям тактику «разделяй и властвуй». Она снова заговорила, произнося длинные плавные фразы, потом извлекла из сумки связку каких-то писем и показала ему одно из них – Молхо узнал его, это был недавно полученный ею ответ с прежнего места работы, в котором говорилось, что ее готовы принять обратно.

«Понимаете, в Израиле она не нашла работы, – снова вмешался Молхо, задетый тем, что Шимони упорно его игнорирует. Он вдруг почувствовал, что обязан – пусть хотя бы ради своей тещи – защищать интересы этой молодой русской женщины. – Она несколько месяцев ходила в ульпан, но, как видите, практически ничему не научилась. Поэтому она хочет вернуться» – «Она-то хочет, но в советском посольстве ее ни та что не согласятся принять! – сказал Шимони уверенно, словно припечатав. И с каким-то неожиданным раздражением добавил: – Напрасно вы ее сюда притащили». Молхо понимал, что представитель агентства знает, о чем говорит, но его так поразила эта высокомерная уверенность, что он тут же бросился излагать придуманный им еще в Израиле план, развивая идею, в которую, впрочем, сам не особенно верил и которая состояла в том, что Еврейское агентство вернет госпоже Занд выездную визу и даст ей письмо, в котором подтвердит, что она въехала в Израиль только временно, чтобы сопровождать туда свою больную мать. «И что это даст?» – насмешливо спросил Шимони. «В финском посольстве в Израиле мне сказали, что это может помочь, – ответил Молхо. – Она сумеет вернуть себе статус беженки». – «Много эти финны понимают!» – презрительно заметил Шимони, взял у нее из рук письма, надел очки и начал читать, то и дело задавая ей вопросы.

«Стоит ли спорить? – успокаиваясь, подумал Молхо. – Ведь он, в сущности, совершенно прав. И зачем показывать ей, что я встревожен?» Он повернулся к широким окнам, за которыми сверкала вечерними огнями осенняя Вена, – там, внизу, в парке, мелькнула вдруг ослепительно яркая электрическая вспышка, сорвавшаяся с дуги проходящего трамвая и голубым мечом прорезавшая верхушки деревьев. Он снова повернулся к болезненно бледному Шимони и неожиданно почувствовал странное удовольствие от того, что сам так здоров. Когда его жена умерла, он долго боялся, что ее болезнь перейдет на него, но вот – прошел уже почти год, а ему ни разу не пришлось обращаться к врачу, даже к зубному. Он полез в карман за своими новыми очками, решив, что пока они разговаривают, он мог бы посмотреть израильские газеты, но его вдруг остановили музыкальные звуки ее русской речи, буквально заворожившие его слух. Она что-то возбужденно объясняла, указывая то на письма, то на самого Молхо, как будто что-то рассказывала о нем. Уж не о его ли жене?! В своей новой прическе, открывавшей неожиданно белоснежную шею, она показалась ему привлекательной. У нее, оказывается, есть кое-что еще, кроме красивых глаз, отметил он про себя. Теперь ему даже казалось, что он понимает, о чем они говорят. Шимони слушал ее внимательно, даже с интересом, хотя и с несколько насмешливой улыбкой, почти свернувшись в широком кресле и все посасывая леденец, и Молхо вдруг снова ощутил необходимость заявить о своем присутствии. «А почему бы, собственно, русским не принять ее обратно? – вмешался он в разговор. – Это могло бы дать им неплохую рекламу». – «Они не нуждаются в рекламе, – отрезал Шимони. – А если бы они даже и захотели ее принять, их бюрократия не приспособлена давать задний ход. – Он вдруг ухмыльнулся, обнажая желтоватые зубы. – Послушайте, а на кой черт ей вообще возвращаться в Россию? Она могла бы отправиться в Америку, в Канаду, я мог бы устроить ей это через Джойнт». – «Что касается меня…» – начал было Молхо, но Шимони уже повернулся к ней с тем же предложением. Русская выслушала его, ее глаза налились слезами, пышная грудь взволнованно заколыхалась, она затрясла головой, словно это было совершенно невозможно, и Молхо вдруг почувствовал, что ему нравится ее упрямство, хотя у Шимони оно, кажется, вызвало раздражение.

«А у вас уже были такие случаи?» – спросил Молхо, с трудом разлепляя губы, потому что у него вдруг пересохло во рту. В комнате было жарко, наверно, работало центральное отопление, но он видел, что Шимони, видимо живший одиноко, вряд ли предложит им освежиться. «Не так уж часто, – ответил тот. – Являются порой вот такие одиночки, и все ко мне, как будто это я уговаривал их эмигрировать из России». Нина слушала его внимательно, и Молхо вдруг заподозрил, что она понимает на иврите больше, чем делает вид. «Видите ли, – сказал Молхо, ободряюще кивнув ей, – вдобавок ко всему она плохо переносит жару. А нынешнее лето в Израиле было совершенно невыносимое. – Шимони насмешливо посмотрел на него, и Молхо поспешно добавил – Нет, но вы вообще посмотрите на нее – разве можно сказать, что она еврейка?! В каком смысле она еврейка? В биологическом, что ли? Так это просто смешно. – И он рассмеялся, сам. впрочем, не совсем понимая, что именно тут было смешного. – И не говорите мне, пожалуйста, о нашей обшей еврейской судьбе! – добавил он возбужденно, хотя Шимони, кажется, и не собирался об этом говорить – Что это вообще такое – общая еврейская судьба?! – уже горячился он, удивляясь, куда его несет. – Нет никакой общей судьбы! Это просто выдумка тех, кому не повезло и кто поэтому хочет притащить к себе побольше тех, которым и так вполне хорошо». Шимони слушал его с легким удивлением, как будто его забавляли эти смелые рассуждения гостя. Его длинные, мягкие, как студень, руки неподвижно лежали на подлокотниках сморщенного от старости кресла. Молхо замолчал и, чувствуя, что после этой длинной тирады его жажда стала совершенно уже невыносимой, наклонился к хозяину и шепотом осведомился о местоположении туалета. Шимони медленно поднялся и повел его по длинному темному коридору с многочисленными дверями, как в вагоне поезда. Они вошли в большую ванную комнату, и хозяин поспешил включить свет.

«Какая у вас большая квартира», – уважительно заметил Молхо. «Большая?! – оскорбленно воскликнул Шимони. – Да она гигантская! И к тому же неописуемо дряхлая! Она непомерно велика для одного человека, но, видите ли, некий богатый австрийский еврей подарил ее нашему агентству для всех этих иммигрантских дел сразу после войны, нельзя же было отказаться от такого щедрого подарка!» Молхо кивнул, чтобы побыстрее отделаться от хозяина и войти в туалет, но тот, видимо желая воспользоваться их уединением, понизив голос, спросил: «Вы действительно приехали в Вену специально ради госпожи Занд?» – «Разумеется, – ответил Молхо. – Ее мать – старая подруга моей тещи, и, кроме тещи, у нее нет ни одной знакомой души в Израиле. Мы не хотели, чтобы эта молодая женщина ехала в Вену одна, не зная языка, и к тому же со всеми своими вещами – у нее с собой тяжеленный сундук и еще чемоданы вдобавок. Ну вот я и вызвался ей помочь». – «Но ведь вы даже говорить с ней по-настоящему не можете?» – удивился Шимони. «Да, с большим трудом, – согласился Молхо. – Она не понимает ни иврита, ни английского, ни французского. Что поделать! – И он тяжело вздохнул. – Некультурный народ, дикая страна…» – «И вы всерьез надеялись, что Советы примут ее обратно?» – продолжал расспрашивать Шимони. «Нет, – честно признался Молхо. – Я теще так сразу и сказал. Но мы решили, что лучше дать ей возможность попытаться, чтобы она потом не кляла себя, что не попробовала. И к тому же эти финны – они тоже вселили в нее надежду». Губы Шимони тронула легкая ироническая улыбка. Молхо снова кивнул, как бы извиняясь, и вошел в туалет, неплотно прикрыв за собой дверь. Он снял очки, открыл кран, нагнулся над раковиной и попил из ладони. Вода была прохладной и вкусной. Он пил и пил, пока не ощутил, что утолил жажду, потом сполоснул лицо, но не решился воспользоваться полотенцами хозяина из опасения заразиться и просто подождал, пока вода высохла сама, равнодушно: поглядел на унитаз и по привычке осмотрел аптечный ящик. В зеркале отражалось его раскрасневшееся лицо и темные, усталые и воспаленные глаза. Из глубины квартиры до него снова донеслась прозрачная сладкая мелодия русского голоса, внезапно прервавшаяся коротким всхлипом, который заставил его задрожать. «Нет, надо помочь ей вернуться на родину!» – решительно подумал он, и ему почему-то вспомнилась ее открытая белая шея. Даже тот легкий намек на двойной подбородок, который так мешал ему утром, теперь как будто уменьшился. Нет, ее нельзя так просто сбросить со счета. В каждой женщине есть что-то заслуживающее любви. Он выключил свет и стал нащупывать себе путь по коридору, по дороге поочередно заглядывая во все комнаты, в одной из которых вспугнул какую-то маленькую старушку – она сидела на кровати в ночной рубашке и медленно шевелила пальцами босых ног.

Он вернулся в салон, но они почти не заметили его возвращения. Шимони сидел, стиснув руками лысоватую голову, и заинтересованно слушал рассказ русской гостьи, время от времени удивленно улыбаясь. «Видно, я пропустил что-то интересное», – с сожалением подумал Молхо и осторожно сел на прежнее место, оглядываясь кругом. Улучив минуту, когда она замолчала, он обратился к хозяину с вопросом, не может ли тот одолжить ему русско-ивритский словарь. «Словарь? – переспросил Шимони. – Для вас? По-моему, у нас даже в офисе нет такого. Впрочем, в книжных магазинах можно найти русско-английский или русско-французский разговорник. А вам для чего, – говорить с ней или понимать, что она говорит?» – «И то и другое, – ответил Молхо. – Это отсутствие общего языка может кого угодно довести до ручки. Она то и дело исчезает, ничего мне не говоря, – например, сегодня ушла в парикмахерскую, и я весь вечер бегал по гостинице, пока ее нашел. – Шимони засмеялся. – Это совсем не смешно, – сказал Молхо и тоже засмеялся. – Пожалуйста, скажите ей сами, по-русски, что, если она куда-нибудь уходит, пусть предупредит меня, а не исчезает бесследно». Шимони перевел ей слова Молхо, и маленькая русская сильно покраснела. Молхо шутливо погрозил ей пальцем, и она восторженно хихикнула. «Честное слово?» – спросил Молхо с деланной суровостью. «Чеснослово, чеснослово, – радостно повторила она несколько раз на иврите. – Чеснослово!»

У дверей Молхо снова спросил Шимони, не сможет ли он дать им письмо в советское посольство, хотя бы о том, что она все еще имеет статус беженки. Но тот был неумолим. «Поверьте мне, – сказал он, – письмо из Еврейского агентства только повредит ей в их глазах. Пусть идет напрямую, – может быть, ей повезет. А вы, что вы будете делать здесь, в Вене?» – «Подожду денек-другой, пока не выяснится, куда повернется дело». Шимони кивнул, явно сожалея, что приходится расставаться с этой странной парой, которая, видимо, изрядно его позабавила. «В любом случае сообщите мне завтра, чем это кончилось. Как бы то ни было, но я чувствую некоторую ответственность». И тут же перевел свои слова на русский. Молхо с благодарностью пожал ему руку, Шимони дружески коснулся его плеча, полуобнял русскую за талию и повел их к лифту. «Что можно посмотреть в Вене утром?» – спросил вдруг Молхо, глядя на мигающую красную стрелку спускающегося лифта. «О, многое! – ответил Шимон и. – А что бы вы хотели посмотреть?» – «Какой-нибудь музей, что-нибудь историческое, может быть даже еврейское, – сказал Молхо, демонстрируя этому вялому интеллектуалу свой пылкий израильский патриотизм. – Например, древнюю синагогу или, скажем, могилу Герцля». Эта идея пришла ему в голову совершенно неожиданно. «Могилу Герцля? – умилился Шимони. Молхо запнулся. – Могила Герцля находится в Иерусалиме, на горе Герцля. Вы, наверно, имели в виду дом Герцля? – Он улыбнулся. – Там нечего смотреть, одна табличка. Нестоящее дело, только время потеряете. – Он искоса посмотрел на Молхо, который сконфуженно покраснел. – Знаете, если завтра будет так же тепло, как сегодня, а скорее всего, так оно и будет, поезжайте лучше всего в Венский лес – там вы сможете заодно побывать в зоопарке». – «В зоопарке?» Молхо почувствовал себя глубоко уязвленным. «О да, – сказал Шимони. – А что? В Вене замечательный зоопарк. Когда вы в последний раз были в зоопарке? Садитесь на трамвай номер восемь или шесть и увидите, вы получите большое удовольствие. Там иногда по утрам играет военный оркестр. Я уверен, что вам понравится». И он широким радушным движением открыл перед ними дверь гневно заскрежетавшего лифта.