Текст книги "Пять времен года"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Машина Молхо вызвала у Ури неожиданный интерес. «„Ситроен“ считается очень женственной машиной», – объяснил Молхо со смехом, чтобы тот сразу же сумел оценить ее необычный характер. «Женственной? – удивился Ури. – Разве у машин есть пол?» – «При желании», – сказал Молхо и почувствовал удовольствие от того, что так находчиво и быстро ответил. «Поразительно, – сказал Ури, – как изощренно изобретательны нынче люди в своих плотских удовольствиях». И, сняв шляпу, уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Они повернули налево, в сторону квартала, где много лет назад жил дедушка Молхо, и поехали по безлюдным, слабо освещенным улицам, где жаркий пустынный воздух, казалось, навеки застыл в печальном одиночестве. «А ведь я родился где-то поблизости, – сказал Молхо, когда они притормозили на перекрестке, ожидая, пока улицу пересечет группа одетых в черное молодых людей, шедших с непонятной и важной медлительностью. – Но я бы, пожалуй, уже не узнал дедушкин дом – за эти годы тут все изменилось». – «Да, ты прав! – откликнулся Ури, напряженно глядя вперед, чтобы найти правильную дорогу в лабиринте узеньких улочек и не попасть в какой-нибудь тупичок. – Этот квартал стал в последние годы совсем черным[23]23
  Квартал стал… совсем черным… – намек на то, что его заселили ультрарелигиозные харедим, поскольку они традиционно одеваются в черные брюки и пиджаки при любой погоде.


[Закрыть] и довольно агрессивным», – и он знаком показал Молхо, что на светофоре нужно свернуть направо, на дорогу, огибающую библейский зоопарк[24]24
  Библейский зоопарк – некогда на северной окраине Иерусалима находился зоопарк, в котором были представлены все животные, упоминающиеся в Библии.
  –
  Существует и сейчас, но на новом месте – прим. верстальщика.


[Закрыть]. Они оказались на широком шоссе, ведущем к северному выезду из Иерусалима, и вскоре повернули с него в какой-то квартал, первые дома которого выглядели очень старыми, но затем, по мере продвижения вглубь, как будто молодели, и Молхо, которому эти места были уже совсем незнакомы, показалось, что они давно покинули утонувший во тьме Иерусалим и теперь находились в совсем другом городе, потому что здесь все гудело жизнью и было ярко освещено сотнями огней, точно на какой-то большой электростанции. «Это квартал Матерсдорф», – объяснил Ури, искусно направляя Молхо через очередную забитую машинами стоянку в ее единственный пустой угол, словно бы специально освобожденный для их «ситроена».

Они прошли по темному переходу, где стояло несколько газовых баллонов, и вышли в другой двор, по которому звонкими стайками носились ребятишки, степенно прогуливались молодые женщины в длинных, до пят, юбках и косынках на головах, толкая перед собой детские коляски, стояли, разговаривая друг с другом, строгие мужчины в черных костюмах и белых рубашках. Ури шел быстро, опустив голову и лишь время от времени здороваясь со встречными, а Молхо следовал за ним, слегка напуганный кишевшей вокруг суетливой чужой жизнью. Но вдруг он ускорил шаги, поравнялся с Ури, остановил его и положил руку ему на плечо. «Послушай, я думаю, лучше, чтобы ты сразу знал, – смущенно проговорил он, – я ведь вообще-то человек нерелигиозный, скорее даже наоборот». Но это признание, казалось, не произвело на Ури никакого впечатления. «Ты не можешь быть „наоборот“, – резко сказал он, словно делая ему замечание. – Ты нерелигиозный, этого достаточно. Но я, знаешь ли, тоже нерелигиозный. Давай сюда, так ближе». И, пройдя мимо длинного ряда мусорных ящиков, они поднялись по ступеням ко входу в один из домов и остановились, в ожидании лифта, перед дверью которого толпились малыши и несколько беременных женщин. «У вас даже лифт есть?» – удивился Молхо. «А почему бы ему не быть?» – слабо улыбнулся Ури, опасливо поглядывая на соседок, наперебой приветствовавших его пожеланиями доброй недели. Лифт шел так медленно, как будто останавливался на каждом этаже в ожидании очередной кучи ребятишек. И действительно, когда ом наконец спустился, из него с веселым визгом вывалилась целая орава малышей. Кабина, поцарапанная и побитая, своими размерами могла бы соревноваться с лифтом большого универмага, и все ожидающие уместились в ней без труда. Дети тут же начали наперебой нажимать на все возможные кнопки, все лампочки разом зажглись, и кабина кряхтя поползла вверх, опять останавливаясь на каждом этаже, малыши выбегали и тут же возвращались, взрослые глядели на них с добродушными улыбками, матери успокаивали слишком буйных детишек. Каждый раз Молхо успевал увидеть распахнутые двери квартир и людей в черном, бесцельно расхаживавших по лестничным площадкам. Ощущение напирающей на него отовсюду чужой и странной жизни было таким острым, что даже немного испугало его.

Они вышли на одном из верхних этажей. Подойдя к своей двери, Ури выстучал несколько тактов и, не дождавшись ответа, открыл. Внутри царила теплая полутьма, которую чуть рассеивало лишь нежное, слабое сияние тонюсенького лунного серпа, наотмашь воткнутого в пустынное небо. Ури, казалось, и сам был удивлен и растерян молчанием, царившим в квартире, – бросив шляпу на стол, он торопливо прошел в другую комнату. В приоткрытую дверь Молхо увидел чьи-то ноги, прикрытые легким одеялом. Смущенно стоя в темноте, он услышал настойчивый шепот Ури, видимо убеждавшего свою жену подняться, и ее сонное ответное бормотание. Этот мужчина, озабоченно склонившийся над постелью женщины, напомнил ему, как в минувшем году он сам вот так же склонялся над постелью своей жены, уговаривая проснуться, когда болезнь увлекала ее в тяжелое, долгое беспамятство. Что-то смутно похожее на желание вдруг сонно шевельнулось в нем, он прикрыл глаза, чтобы лучше расслышать, о чем они шепчутся, даже сделал короткий, осторожный шаг в сторону приоткрытой двери, как будто и сам хотел присоединиться к ним, но тут же остановил себя и стал оглядываться по сторонам. Из полутьмы начали постепенно проступать очертания больших соломенных кресел с лежащими на них вышитыми подушками, какие-то развешанные по стенам ковры, бутылка вина на обеденном столе, свернутая скатерть, большие железные подсвечники, открытая книга и большой гребень из слоновой кости – на каждом из этих предметов мерцал сладостный и загадочный отблеск, как будто все они были отныне предназначены ему в обладание. Как и сама их хозяйка.

В спальне вспыхнул свет ночника, на стены легли искаженные тени, Молхо услышал легкий смех, а затем Ури появился вновь, все еще несколько смущенный, но уже с довольным лицом, прикрыл за собой дверь и поспешно зажег свет в гостиной. Молхо увидел небольшой коридор, заставленный мебелью, и заваленные книгами кресла. Ури решительно очистил одно из них: «Садись. Ядра просто уснула. Она думала, что мы уже не приедем. Это все из-за автобуса. Садись». И он сбросил книги со второго кресла, пытаясь освободить еще одно место. Молхо все еще не решался сесть. Его глаза были устремлены на огни, сверкавшие на видневшемся напротив склоне. Он ощущал некоторую обиду: «Я же не напрашивался к ним в гости и вроде ничего не собирался им продавать». В спальне послышался негромкий плеск воды, какие-то легкие похлопыванья, потом дверь открылась, и Яара вошла в гостиную. Он напрягся, но встретил ее дружеским и как бы даже слегка утомленным взглядом, но тут же вздрогнул от неожиданности, потому что тотчас понял, что все это время представлял себе не ее, а совсем другую девушку, точнее – эта, вошедшая, и та, другая, были слиты в его памяти воедино, а теперь вмиг разъединились, и он сразу же ее узнал, потрясенный вспыхнувшим в нем воспоминанием. «Ну конечно же, я был в нее влюблен! И даже любовные письма, наверно, посылал», – подумал он, и у него защемило сердце при виде ее поседевших, хотя все еще густых волос, по старинке заплетенных в толстую косу на затылке.

Она была такой же, как тогда, – высокой и длинноногой, и ее тело все еще сохраняло молодую гибкость, но живот, словно навсегда приподнятый всеми ее многочисленными беременностями и выкидышами, слегка выступал под легкой тканью длинного халата, как будто облекал собою какой-то вопросительный знак Он пожал ей руку, сильно при этом покраснев, и ее лицо, совсем простое и ненакрашенное, тоже показалось ему порозовевшим, то ли со сна, то ли от смущения. У нее была сухая и еще гладкая кожа – только глаза, небольшие, странного зеленовато-серого цвета, подчеркнутого седыми волосами, были окружены сетью мельчайших морщинок. «Да ты совсем не изменился, – сказала она хрипловатым низким голосом. – Клянусь, я бы тебя вспомнила, если бы мы встретились на улице». – «Не изменился? – растерянно, даже слегка обиженно спросил Молхо. – Как это может быть?» Они словно по-прежнему видели в нем мальчика, как будто намекая, что за все эти долгие годы он нисколько не повзрослел. «Она замечательно помнит людей», – поспешил с объяснениями Ури, одновременно расчищая место и ей, точно она тоже была здесь гостьей. Она медленно опустилась в кресло, и Молхо, понимающе кивнув, сел наконец тоже, про себя опасаясь, что она прочтет в его глазах слишком обнаженное желание, и все же, не удержавшись, скользнул быстрым мужским взглядом по очертаниям ее груди, увидел ее голые, белоснежно-чистые ступни и поразился тому, какие у нее маленькие и совершенные ногти – очень прозрачные, как будто выточенные из нежного стекла. У него перехватило дыхание – не то от стоявшей в комнате жары, не то от ее близости, обещавшей невыразимые наслаждения, быть может даже превосходившие его возможности. «Как бы там ни получилось, – подумал он, – но с этой я обязательно должен переспать».

Ури все еще стоял рядом с ней, сочувственно глядя на покрасневшего Молхо. Всегда красноречивый, бывший инструктор теперь неловко молчал. Молхо почувствовал, что должен объясниться. «Сказать по правде, – начал он, запинаясь, – я только сейчас понял, что все это время ошибался. Я просто перепутал. – Он смущенно посмотрел на нее. – Я соединил твое лицо с чьим-то другим, тоже из нашего класса, – и он назвал имя, которое, видимо, было им незнакомо. – Но сейчас я отчетливо вспомнил тебя, – радостно добавил он, хотя чувствовал себя немного ошалевшим от всех этих переживаний и объяснений, и она, густо покраснев, поблагодарила его признательной улыбкой, сунула руку в карман халата и, вытащив оттуда смятую пачку сигарет, достала одну, сунула в рот, прикурила от маленькой зажигалки, глубоко затянулась и тут же, спохватившись, протянула пачку Молхо, который поторопился отказаться, приметив только, что на пачке нарисованы тонкие силуэты каких-то всадников, тоже, видимо, прискакавших на эту встречу из далеких времен. – И еще я вспомнил, что мы с тобой действительно сидели на одной скамье, несколько месяцев подряд!» – закончил он с волнением.

Ури предложил ему чашку кофе, чтобы подбодрить перед обратной поездкой. «Может, останешься переночевать в Иерусалиме?» – спросил он. «Не могу, – сказал Молхо. – Мне в восемь на работу». Ури вышел в кухню, и Яара стала расспрашивать его – сначала о матери, потом о работе. Он рассказывал, пытаясь дать ей общую картину и не особо вдаваясь в детали, упомянул только о своей недавней инспекторской поездке в Галилею, в один из заброшенных городков развития. «Тебе приходится много ездить?» – спросила она, продолжая жадно курить. «Нет, – сказал он и объяснил: – До смерти жены я практически не мог отлучаться из дома». Она понимающе покачала головой, сочувственно глядя на него. В квартиру просачивался непрерывный шум огромного дома, сквозь стены доносились веселые, несмотря на поздний час, крики детей, – казалось, что с исходом субботы все в доме проснулись для новой жизни.

«Мы слышали, что у тебя был тяжелый год», – хрипловато произнесла она, помолчав, и снова сочувственно посмотрела на него. «Всего год?! – криво усмехнулся он, поднял на нее тоскливые глаза, но тут же снова опустил голову, уставившись на ее ноги. – Всего год? – Ему вдруг захотелось выплакаться перед этой женщиной. – Это тянулось семь страшных лет. И ведь это были не только боли, нет, боли никогда не были самым главным, главным был тот постоянный страх, который поселился в доме со дня ее первой операции. Нас все время сопровождал страх». Он перевел взгляд на открытое окно, как будто где-то там таился иерусалимский воздух его далекого детства, и вдруг остро почувствовал, что предает свою мертвую жену, жалуясь другой женщине. Вошел Ури. В руках у него был поднос с чашкой турецкого кофе и печеньем. Яара поднялась и принесла маленький столик, чтобы поставить поднос рядом с Молхо. «Без печенья, пожалуйста, – тут же отказался Молхо. – Я на диете». – «Ты на диете? Зачем?» – удивилась она, улыбнувшись, и Молхо ощутил радость от того, что она увидела его достаточно стройным. «Ну что ты, мне действительно нужно похудеть», – сказал он с таким жаром, что его собеседники, кажется, даже слегка удивились. Ури начал расспрашивать его о детях – что они собираются делать, его особенно интересовал младший сын, как будто тот мог стать источником неожиданных осложнений, коль скоро он так слабо учится и даже может остаться на второй год. «Может, стоит отправить его в какой-нибудь интернат? – неожиданно предложил он. – В Хайфе наверняка найдется хороший интернат. Что ни говори о наших ультраортодоксах, но интернаты у них просто замечательные». Разговор перешел на харедим. Молхо старался не повторять те выражения, к которым всегда прибегала его покойная жена, говоря на эту тему. Но его осторожность оказалась излишней. Ури, энергично раскачиваясь в кресле-качалке, говорил о своем окружении с такой открытой неприязнью, как будто был здесь совершенно посторонним, каким-нибудь кибуцником, а свою длинную бороду отрастил на армейской службе. Яара, не переставая прикуривать одну сигарету от другой, внимательно слушала его. Дым медленно плыл по комнате, вытягиваясь в окно, точно сероватое облачко, уплывающее в глубину ночи. Молхо с грустью заметил синеватые, слегка расширенные вены на ее ногах. «Ночные люди», – подумал он, видя, что позднее время совершенно не мешает им настроиться на продолжительную беседу. Ему, однако, предстояла еще длинная дорога в Хайфу, и поэтому он воспользовался первым же перерывом в разговоре, чтобы подняться с места. «А вы? Вам не приходится бывать в Хайфе?» – автоматически спросил он, как будто прощался с какими-то случайными новыми знакомыми, с которыми рассчитывал снова встретиться разве что через годик-другой. «В Хайфе мы не бываем, – быстро ответил Ури, тоже поднимаясь с места, – но теперь приедем обязательно. Возможно, что и Яара приедет навестить тебя», – добавил он, сердечно обнимая Молхо. Она неторопливо поднялась, и Молхо на миг испугался, что она окажется слишком высокой для него. Но когда она на прощанье тепло пожала ему руку, он вдруг ощутил, что его заливает волна непривычного счастья. Видимо, они заранее все решили, и теперь им не так уж важно, как он выглядит, что скажет и как будет себя вести. Они его уже выбрали. Это двое сильных, волевых людей, связанных могучей и бесстрашной силой взаимной преданности, как бывают связаны именно бездетные пары, вечные бродяги, готовые к любым переменам. В этот полночный час он готов был с полным доверием отдаться в их руки.

«Вы купили эту квартиру или снимаете ее?» – спросил он, уже идя к выходу и с интересом осматривая их жилье. Его вопрос, казалось, их удивил. «Ни то, ни другое, нам просто предоставили ее за очень низкую плату». – «И у вас нет никакой другой квартиры?» Оказалось, что нет – за все эти годы они ничего не накопили. Молхо захотелось снова взять ее руку в свою. Теперь ее рука показалась ему необыкновенно мягкой и гладкой. «Ну, так, может, еще увидимся, – сказал он, стараясь говорить как можно небрежней, но внутренне сжимаясь при виде ее мертвых седых волос. – Может, я и сам еще приеду в Иерусалим».

Ури проводил его к лифту, по-прежнему заполненному детишками в белых рубашонках, которые, видимо, этой своей непрерывной ездой, вверх и вниз отыгрывались за вынужденное безделье прошедшего субботнего дня. «Шумно у вас здесь», – пожаловался Молхо и попытался погладить по голове одного из малышей, но тот с ужасом отпрянул от его руки, и его товарищи залились громким смехом. Они снова вышли во двор, где, несмотря на поздний час, было полным-полно людей и сновали туда-сюда машины. Молхо показалось, что его разглядывают с любопытством и провожают удивленными взглядами. Встречные поздравляли их с наступлением новой недели, но Ури шел молча, не останавливаясь, механически кивая на ходу встречным, как будто напряженно о чем-то размышляя, и Молхо с огорчением подумал, что, наверно, он все-таки их разочаровал. Он открыл дверцу машины, но что-то все еще удерживало его. «Как странно то, что ты придумал! – захлебнулся он вдруг в волнении. – Я потерял жену уже десять месяцев назад, а мне все еще трудно это пережить, трудно снова сойтись с кем-нибудь. Как будто мне отрезали руку, а она все еще болит. Мне выпали тяжелые годы, и все это время я молчал, и поэтому сейчас я вынужден быть очень осторожен. Ты не поверишь, но два месяца назад в маленьком городке в Галилее мне показалось, что я влюбился в маленькую девочку, можешь себе представить? В настоящего ребенка, в черную индийскую девочку. Странно все это…»

Ури слушал его, глядя исподлобья. «Дайте мне подумать, – продолжал Молхо с какой-то горечью. – И вы тоже подумайте. А тогда мы, возможно, и правда сможем попробовать, но только медленно, очень медленно. Вы уверены, что я подхожу для этого? А что, если бы моя жена не умерла? Как бы вы поступили тогда? Кого бы вы тогда выбрали?»

Но Ури по-прежнему молчал. Он застыл с прикрытыми глазами, как будто думал о чем-то совершенно другом. Молхо вдруг увидел, что совсем рядом с ними, у стены, стоят трое парней в белых рубахах и черных шляпах, с большим интересом прислушиваясь к их разговору. «Езжай с миром, – тяжело вымолвил наконец Ури. – Я тебе еще позвоню». Молхо послушно включил мотор, медленно сдал машину назад и в большом зеркале перед собой увидел огромный квартал, весь усеянный огнями. Как будто тысячи глаз следили за ним.

6

К счастью, на автостраде из Иерусалима в Тель-Авив и потом до самой Хайфы шел сплошной поток машин, и это не давало ему заснуть за рулем, хотя он и ощущал сильную усталость. Встречные огни непрерывно летели ему навстречу. Он вел машину медленно. С прибрежного шоссе он видел многочисленные костры, пылавшие на берегу моря, и чувствовал облегчение, что он не один в ночной темноте. На въезде в Хайфу он решил свернуть к морю и вышел, чтобы пройтись по берегу, среди горящих костров, вдыхая влажный и жаркий воздух хамсинной ночи. Ему хотелось плакать, хотелось припомнить свою давнюю школьную любовь, чтобы обрести в ней силу для новой, повторной. «Ну пусть я даже не женюсь на ней, в конце концов, – думал он. – Пусть бы только побыла со мной какое-то время и разбудила меня».

Домой он вернулся после часа ночи и с удивлением увидел, что в салоне горит свет. Он вспомнил, что младший сын собирался ночевать у товарища, – наверно, что-то забыл и вернулся. Все ящики в салоне были выдвинуты, телевизор сдвинут с обычного места, тяж одного из жалюзи грубо порван, как будто сын изрядно здесь побушевал. Может, действительно найти ему какой-нибудь интернат? Но Молхо слишком устал, чтобы обдумывать эту идею, и, отказавшись от душа в надежде сохранить ощущение ее мягкой, теплой руки, торопливо разделся догола и лег в кровать. Однако, погасив свет, он вдруг увидел на противоположной стене уродливый пустой квадрат, оставшийся после снятой картины, и только теперь понял, что его обокрали. Он включил все лампы, тщательно обследовал дом и обнаружил, что в квартире действительно не хватает некоторых вещей – не было красивого дорогого магнитофона со стереофоническими наушниками, исчезли электрический чайник и будильник, все шкафы были распахнуты, вор, очевидно, хотел забрать и телевизор, но почему-то передумал в последний момент. Пока Молхо поспешно натягивал трусы и брюки, он заметил, что на стенах не хватает еще нескольких картин. В нем проснулось злобное, грызущее раздражение. Он снял трубку и позвонил в полицию. «Позвоните утром, – равнодушно ответил дежурный, – а пока не трогайте там ничего руками». И Молхо сухо сказал: «Я уже трогал».

Он вышел на балкон. Внизу, в вади, тоже горел костер, и он подумал, что вор, возможно, все еще прячется где-то там, в кустах, может быть, даже смотрит сейчас на него. Он погасил свет и еще немного постоял в темноте.

Рано утром в дверь позвонили. Сосед стоял с перекинутой через руку большой старой шубой покойной жены, слегка порванной и мокрой от росы, – он нашел ее на заборе и был уверен, что она выпала из окна квартиры Молхо. «Неужели они пытались забрать даже это старье?!» – возмутился Молхо и осторожно, стараясь не оставлять отпечатков, взял шубу самыми кончиками пальцев. Он объяснил изумленному соседу, что ночью его обокрали и вот-вот должна прибыть полиция. «Отпечатки пальцев? – усмехнулся сосед. – В таком случае они еще, чего доброго, и меня заподозрят!» Но Молхо уже спешил вниз, в вади. Однако там ничего больше не нашлось.

Кража занимала его мысли на протяжении всего дня, и он совершенно забыл о событиях предшествовавшей субботы. Полицейские прибыли только в полдень и лениво записали его рассказ. Место, через которое вор забрался в дом, установили сразу – это оказалось окно в спальне. «Как вы полагаете, это был случайный вор или кто-то из знакомых, кто знал о ваших картинах?» – спросили полицейские у Молхо, но, когда выяснилось, что картины не представляли собой особой ценности, разве что «сентиментальную», как они это определили, их интерес к произошедшему увял окончательно. К вечеру приехал страховой агент, долго рассматривал квартиру и еще дольше торговался о ценах на украденные вещи, а перед уходом потребовал, чтобы Молхо поставил на окно в спальне решетку. Соседи, тоже обеспокоенные взломом, посоветовали Молхо установить в доме сигнализацию, и назавтра он спустился в Нижний город[25]25
  Нижний город (в Хайфе) – расположенная вдоль побережья часть Хайфы, населенная преимущественно израильскими арабами.


[Закрыть], чтобы выяснить, что есть в продаже и по какой цене, но в конце концов отказался от этой идеи, развеселившись при мысли, что ему самому придется, как вору, пробираться в туалет, чтобы ненароком не включить сирену. Молхо поинтересовался ценами на оконные решетки, но, обнаружив, что разброс в них довольно велик, решил заняться этим вопросом основательней. Пока что он не представлял себе даже, какой формы решетку хотел бы поставить. Он посоветовался с сыновьями, но те высмеяли саму идею решетки на окнах и не проявили никакого желания участвовать в этом деле. Тещу он сам не хотел вовлекать в эту историю, чтобы лишний раз ее не волновать. Раньше все такие вопросы решала его жена, но теперь ему предстояло самому принимать все важнейшие решения по дому. Он подумал было отложить вопрос о решетке до возвращения дочери из-за границы, но его томило опасение, что вор может предпринять еще одну попытку.

7

Стояла прежняя жара, и Молхо все ждал сигнала из Иерусалима, бросаясь к телефону на каждый звонок и каждый раз с облегчением убеждаясь, что это еще не они. Но во вторник вечером это все-таки оказался Ури, голос которого звучал неразборчиво, перекрываемый невнятными звуками каких-то отдаленных чужих голосов. «Меня обокрали, – первым делом сообщил Молхо, – в ту самую ночь, когда я был у вас». Но Ури, казалось, пропустил это сообщение мимо ушей. Он спросил, когда Молхо думает приехать в Иерусалим. «Не знаю, – ответил Молхо. – Я еще ничего не планировал. Может быть, лучше, чтобы вы приехали сюда». – «Хорошо, – согласился Ури: – Можно и так. Когда тебе удобно? Утром или после обеда? А может, ты предпочитаешь вечером?» Молхо растерялся, вопрос поставил его в тупик, он не знал, что ответить. «До которого часа ты работаешь? – спросил Ури. – До трех? И наверно, еще спишь после обеда, да?» Голос Ури почему-то казался усталым и даже как будто рассеянным. «Да, я привык подремать после обеда, – сознался Молхо. – Но это не обязательно». – «Так что, если мы приедем в четыре-пять, тебе удобно?» – «Прекрасно, – поспешно сказал Молхо. – Я приеду за вами на центральную автобусную станцию, чтобы вы сэкономили время, только позвоните мне перед выездом». – «Скажи мне, а когда уходит последний автобус из Хайфы в Иерусалим?» – вдруг спросил Ури. «Не знаю, – сказал Молхо. – Но я могу выяснить. Я сам никогда не ездил в Иерусалим автобусом, но я постараюсь выяснить. – Теперь на другом конце линии воцарилось долгое молчание. Молхо испугался, что Ури обиделся. – Может быть, вы переночуете у меня? – мягко сказал он. – У меня в доме полно свободного места». Однако его идея не вызвала восторга на другом конце. «Нет, для меня это будет сложно, – отозвался наконец Ури. – Но не исключено, что Яара действительно захочет остаться на несколько дней». – «Замечательно! – немедленно поддержал Молхо. – Прекрасная идея! В самом деле прекрасная». Но Ури почему-то не стал развивать эту мысль и снова поинтересовался, не может ли Молхо сам приехать в Иерусалим. «Я готов приехать, – сдался Молхо. – Скажем, в субботу». – «В субботу? – удивился Ури. Его голос звучал очень странно, как будто он все время думал о чем-то другом. – В субботу тебя у нас забросают камнями. Лучше приезжай на исходе субботы, как в прошлый раз». – «Снова на исходе субботы? – переспросил Молхо. – Но зачем? Что мы будем делать?» На том конце опять наступила тишина, слышны были только шорохи в трубке. «Да, ты прав, – каким-то далеким голосом откликнулся Ури. – Это ничего не даст. Знаешь что? Дай мне еще подумать. Сейчас я немного устал. Я позвоню тебе в другой раз».

А дни все пылали, и Молхо, сидя порой с закрытыми глазами, то и дело вспоминал, как она появилась перед ним в ту ночь – в слегка выцветшем домашнем халате, бледное лицо, поседевшие волосы заплетены в косу на затылке, – и пытался вызвать в своем воображении ее удивительно гладкие ступни, но ему никак не удавалось, и от этого он еще сильнее хотел увидеть ее снова. Ури, однако, не звонил, и в пятницу утром, охваченный нетерпением, он решил сам поехать в Иерусалим. Он позвонил теще и отменил их обычную встречу за ужином. «Ты опять едешь к матери в Иерусалим?» – спокойно осведомилась она. «Да», – коротко ответил он, не пускаясь в объяснения. «Что, она заболела?» – «Нет, с ней все в порядке», – торопливо успокоил ее Молхо и замолчал, словно пытаясь исключить возможность дальнейших расспросов. Но она ни о чем больше не спрашивала, и в пятницу вечером он уложил свой чемоданчик и отправился в путь, однако на пол пути в Иерусалим, в Хадере, вдруг остановил машину. «Как раз эта моя горячность, скорее всего, и может их отпугнуть, – подумал он. – Нужно вооружиться терпением. Нужно ждать, пока они сами мне позвонят».

И повернул обратно.

8

Несколько дней спустя явились рабочие ставить решетку, и Молхо ушел пораньше со службы, чтобы их встретить. В разгар работы, сквозь шум грохочущих молотков и воющих сверл, он вдруг увидел перед собой высокую, худую, костлявую фигуру Ури, который стоял в проеме открытой двери, крутя в руках свою черную ковбойскую шляпу. «Вот, решил посмотреть, где ты живешь, – как ни в чем не бывало сказал он, входя в квартиру. – У вас тут красиво. Ты один?» – «Да, – ответил Молхо. – Тут у меня рабочие. Хочешь попить с дороги?» Но Ури отказался: «Нет, у меня сегодня небольшой пост. А что они делают?» – «Ставят решетку на окно. Я же тебе говорил, меня недавно обокрали». И Молхо повел его в спальню, показать то место, где вор забрался в квартиру. «Какой вид! – восхитился Ури. – Полным-полно воздуха, и тишина, наверно, потрясающая. А как называется вади?» – «Понятия не имею, – ответил Молхо, гордясь тем, что Ури понравилось его вади. – Сомневаюсь, что оно вообще имеет название». – «Но ведь должно же оно как-то называться?» – удивился Ури. «Ну почему? – возразил Молхо. – Квартал новый, всего каких-нибудь двадцать лет как построили, не всему еще успели дать название».

Ури промолчал и стал оглядываться вокруг. Его взгляд упал на раскрытый первый том «Анны Карениной», лежащий на кровати, которую рабочие для удобства сдвинули к стене. «Это ты читаешь?» – спросил он. «Я», – ответил Молхо. Ури с любопытством посмотрел на него. «В первый раз?» – «Да, – признался Молхо. – Раньше как-то не попадалось. Ты же знаешь, в наше время в школе давали только Менделе и Мапу[26]26
  Менделе и Мапу – напоминание о классиках еврейской литературы девятнадцатого и начала двадцатого веков, ставших символами «старой» еврейской литературы.


[Закрыть], жуткая скучища». – «И что, тебе нравится?» – с интересом спросил Ури. «Вообще-то да, – сказал Молхо. – Конечно, временами затянуто и скучновато, но в целом довольно трогательно. Эта женщина, которая влюбилась в другого и оставила сына и мужа, – интересно, чем это кончится? Сомневаюсь, чтобы конец был хороший». Ури слушал его с большим интересом. «Ты прав, – сказал он тихо. – Она кончает самоубийством». – «Неужели?! – испуганно переспросил Молхо. Ури печально кивнул. – Неужели?! – жалобно повторил Молхо, но, увидев, что собеседник не намерен менять ради него судьбу Анны Карениной, совсем огорчился: – Жалко, что ты мне рассказал. Но почему? Что, этот Вронский ее бросит?» – «Нет, что ты, – ответил Ури. – Он ее не бросит. Она просто теряет ощущение свободы. Муж не дает ей развода, и ей приходится жить с Вронским вне брака, так что ее роман уже перестает быть связью по выбору, как раньше, а становится чем-то вынужденным. И у такой женщины, как она, с ее острым чувством независимости, это вызывает ощущение, что она попала в западню». Молхо кивнул, хотя не совсем понял сказанное.

Сверло снова вгрызлось в стену, заполнив комнату оглушительным воем. «Когда ты читал эту книгу?» – спросил Молхо. «О, много лет назад, – улыбнулся Ури. – Но я всегда помню прочитанное», – и мягко положил книгу на кровать. «А как поживает Яара?» – осторожно спросил Молхо и сильно покраснел. «Она в порядке». – «Что она сказала после моего визита?» – «Ты произвел на нее сильное впечатление, – сказал Ури. – После твоего ухода она сказала, что ты почти не изменился, она именно таким тебя помнила». – «Не изменился? – обиженно спросил Молхо. – Странно. Как это может быть?» – «Ну, в том смысле, что ты остался тем же человеком, каким она тебя помнила, – молчаливым, терпеливым, всегда как будто удрученным». «Удрученным? – удивился Молхо. – В каком смысле удрученным?» Но Ури не ответил. «Это здесь умерла твоя жена?» – тихо спросил он, оглядев комнату. «Да, здесь», – с грустью ответил Молхо. «На этой кровати?» – «О, нет, – сказал Молхо, – у нее была другая кровать, специальная, с водяным матрацем против пролежней». И он стал объяснять, как он оборудовал эту комнату и какие медицинские аппараты здесь тогда стояли. Ури слушал внимательно, машинально играя своей шляпой. «У одного нашего раввина было то же самое, – сказал он наконец. – Но он выздоровел». – «Это невозможно! – возмущенно воскликнул Молхо. – Значит, у него был другой рак. Все делают одну и ту же ошибку. Говорят „рак“, и все, а это неправильно, потому что за одним словом стоят сотни совсем разных видов. Поверь мне, я в этом разбираюсь!» Он бурно жестикулировал, взволнованный до глубины души. Ури замкнуто молчал, видимо не желая спорить. Потом медленно вышел, мельком глянул на салон, повернул к входной двери, все еще распахнутой настежь, и едва не столкнулся с гимназистом, который возвращался с пляжа, в одних плавках, красный, растрепанный, даже не смыв с себя морскую соль. «Это мой младший, Габи, – представил его Молхо, и Ури приветливо пожал мальчику руку. – Ты только подумай, Габи, вот этот человек когда-то был моим молодежным инструктором!» Ури был в восторге. «Так он у тебя, оказывается, совсем большой?! Значит, скоро в армию? – сказал он, словно чем-то довольный. И после того, как Габи ушел в свою комнату, явно не обрадованный знакомством со старым приятелем отца, добавил: – Вот так я всегда завидую, когда вижу таких ребят. В моем возрасте уже трудновато будет качать по ночам люльку с младенцем и ждать, пока он подрастет».