Текст книги "Пять времен года"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Часть третья
ВЕСНА

1

В Орли, во время трехчасового ожидания пересадки на Тель-Авив, Молхо купил духи для тещи и большую плитку шоколада для матери. Каждые полчаса он пытался дозвониться до парижской родственницы, но та не отвечала. В самолете, над Альпами, покончив с едой, которую поставила перед ним стюардесса, он достал большой лист бумаги, разграфил его надвое, написал с одной стороны «Париж», с другой «Берлин», извлек из бумажника накопившиеся за время путешествия квитанции и начал итожить свои путевые расходы, тщательно стараясь припомнить каждую выпитую чашку кофе и каждое съеденное пирожное, каждый купленный подарок и каждую поездку на такси. В его памяти снова проплывали все до единого дни и часы этой несколько суматошной, но такой насыщенной поездки. Берлинские расходы сошлись у него до последнего пфеннига, но на парижской стороне листа баланс не сходился – недоставало трехсот тридцати франков, потраченных неизвестно где, и, хотя он всячески старался, прикрыв глаза и мысленно перебирая недавнее прошлое, восстановить каждое свое движение во французской столице, ему никак не удавалось найти пропавшие деньги. Меж тем самолет уже летел над греческими островами. В конце концов он отчаялся, сложил лист, встал с места и принялся ходить по узкому проходу, поглядывая, нет ли здесь знакомых ему людей.

В Лоде, на выходе из здания аэропорта, ему в лицо ударил знакомый жаркий ветер ранней израильской весны. По обеим сторонам дороги уже цвели олеандры. За ту неделю, что его здесь не было, зима в Израиле кончилась и произошла смена сезонов, но замученные, суматошные соотечественники, казалось, даже не заметили этого – пройдет, наверно, еще несколько недель, пока они это осознают. Он позвонил матери сообщить, что долетел благополучно, потом посмотрел кругом, не встречает ли его старший сын, хотя сам перед отъездом ясно велел ему не беспокоиться, – но в толпе встречавших не было ни одного знакомого лица. На стоянке такси какая-то женщина спросила его, готов ли он взять такси до Хайфы на двоих, чтобы не ждать, пока наберутся четыре пассажира, он тут же согласился, и вскоре они уже были в пути. Женщина возвращалась из Лондона, куда ездила, по ее словам, «прибарахлиться», и была страшно довольна тем, что ей удалось пройти со своими покупками мимо таможенников, на «зеленый свет». Она без всякого стеснения объясняла Молхо, какие деньги сэкономила на этом, и не переставала нахваливать низкий курс фунта стерлингов, и их водитель, который никогда не бывал за границей, так завистливо и раздраженно прислушивался к ее восторгам и был так ошеломлен дешевизной английских товаров, что, казалось, сам готов был немедленно отправиться в этот сказочный Лондон за покупками. Молхо слушал вполуха, косил глаза на спутницу, завалившую все заднее сиденье своими пакетами и сумками, и про себя радовался, что не поторопился связать себя там, в Берлине. После Хедеры, прослушав вечерние новости, он начал осторожно расспрашивать, кто она, что делает, жив ли ее муж? Оказалось, что муж ее был очень даже жив и, судя по всему, неплохо преуспевал, и Молхо узнал, что тот из Иерусалима, как и он, и тоже сефард, и тоже был вырван из земли, где вырос, и переехал в Хайфу, а теперь скучает по Иерусалиму. Что может сравниться с Иерусалимом, правда? Молхо, наверно, тоже скучает по Иерусалиму, да? Он сказал, что не очень, а если и начинает скучать, то отправляется туда на денек, и его ностальгия сразу проходит.

Водитель высадил его возле дома – улица была тихой и безлюдной, и он вспомнил, как в ночь смерти жены ждал здесь тещу. Как будто сто лет прошло с того времени! Дома было темно, он зажег свет и увидел, что их двуспальная кровать вернулась с балкона в спальню и завалена горой одеял, а его прежняя одиночная кровать передвинута к стене. Младший сын спал в своей комнате. Молхо разбудил его, поцеловал – что случилось? кто это занес кровать с балкона? Оказалось, что в субботу тут спали его друзья. «А как бабушка?» – спросил он с беспокойством. «В полном порядке». И сын, оказывается, несколько раз обедал у нее, а в пятницу она пригласила к себе и старших, Омри и Анат. Сидя на кровати, Молхо гладил сына по волосам, а тот все отстранялся, как будто ему было неприятно. «Я по вас соскучился», – сказал Молхо, и какой-то комок подступил у него к горлу, ему почему-то снова вспомнился тот несчастный в Берлине, который так страдал, опьяненный музыкой, ему захотелось рассказать сыну о нем, но сын хотел спать, потому что завтра у него был нулевой урок в школе.

2

На следующий день Молхо с утра позвонил теще, чтобы сообщить о своем возвращении. Они коротко поговорили, он передал ей привет от ее племянницы в Париже, но не хотел вдаваться в подробности, потому что собирался навестить ее после обеда. Она, однако, не выразила особого желания увидеться – зачем ему беспокоиться, у него, наверно, и так много дел, мы все равно увидимся в пятницу, тогда и расскажешь. Но он горел желанием поскорей выложить ей все. «Я ведь купил вам подарки», – радостно сообщил он. «Подарки?» – переспросила она с каким-то даже испугом.

Назавтра, после полудня, он приехал к ней в дом престарелых. День стоял теплый и солнечный. В блестевшей чистотой комнатке его уже ждали чайные чашки, сахар и сухие, вкусные коржики, из окна открывался вид на зеленое ущелье, рассекающее Западный Кармель, теща выглядела бодрой, хотя и несколько похудевшей, и ее глаза за толстыми линзами очков косили чуть сильнее обычного. Он тотчас достал из нейлоновой сумки подарки: белую ночную рубашку с кружевным воротником и палку для ходьбы, которую можно было сложить вчетверо, как волшебную флейту, показал, что это за вещь, и стал расхваливать: «Вам ведь палка не всегда нужна, верно, а эта хороша тем, что ее можно положить в сумку, а если всерьез понадобится, тут же достать и раскрыть». Теща казалась сбитой с толку и самим подарком, и его объяснениями, она как будто растерялась и даже слегка обиделась, и, как он ни старался, ей никак не удавалось самой раздвинуть и собрать это телескопическое чудо. В конце концов она положила новую палку в сторону, поблагодарила и с виноватой улыбкой пообещала еще потренироваться. Тогда он извлек из сумки свой последний подарок – флакон духов, купленный в Орли, – и показал, что это те самые духи, которыми она была так довольна, когда дочь привезла их ей из своей последней поездки в Париж.

Она покраснела, сняла очки, взяла флакон в свои старческие, с прожилками, руки, посмотрела на наклейку, как будто хотела что-то сказать, но сдержалась – она всегда держала себя в узде, – снова поблагодарила и отложила подарок в сторону, и Молхо, наслаждаясь чаем и сухим печеньем, стал подробно рассказывать о Париже, о племяннице с мужем, об их малыше и о том, какая она всегда спокойная, веселая и счастливая, совсем не похожа на свою двоюродную сестру, которая всегда была настроена скептически и всем недовольна. Теща понимающе кивала головой, и от этого ее жесткие седые волосы, слегка растрепавшись, падали ей на лоб. А Молхо рассказывал все подробнее – о парижском снеге, о каждом своем дне по отдельности, о посещении Оперы, какой замечательной оказалась музыка Моцарта, – и теща, склонив в его сторону заснеженный куст своей головы, старательно следила за его рассказом, время от времени глядя в окно, где солнечный день постепенно переходил в ласковый прозрачный вечер и на кустах в ущелье розовели под вечерним светом кончики листьев. Молхо удивился: «Подумать только, здесь зима уже кончилась, а там такой снег!» – но она сказала: «Не торопись хоронить зиму», и тогда он перевел разговор на младшего сына: «Как он тут ел, как он себя чувствовал?» – и спросил, что слышно у них в доме престарелых и не произошло ли чего-нибудь в его отсутствие. Он назвал нескольких стариков, которых упоминала его жена, но оказалось, что никто из них не умер.

У него вдруг проснулась надежда, что она пригласит его остаться на ужин, но она даже не намекнула, напротив, казалось, хотела поскорее с ним попрощаться, он же не спешил прерывать их общение, ему была приятна их близость, ведь, что ни говори, они вместе пережили недавно большую утрату, и он полагал, что даже теперь, когда все уже кончилось, между ними сохраняется глубокая связь, и поэтому поудобней устроился в кресле, глядя, как полумрак все глубже вползает в ее старческие морщины, и вдруг с неожиданной откровенностью сказал: «А ведь я побывал и в вашем Берлине!» – как будто ездил туда специально ради нее. «В Берлине?» – удивленно и даже как будто с огорчением переспросила она. «Да, в Берлине», – подтвердил он, ведь они с женой никогда не ездили туда, она ни за что не хотела туда возвращаться, вот он теперь и решил сам заглянуть в этот город. «И ведь там все так близко – Париж, Берлин», – сказал он беспечно, словно показывая ей этим, что теперь он свободен и отныне нормы поведения будут уже не те. «Один?» – удивилась она, но он не хотел огорчать ее: «Один», – сказал он и рассказал ей, что существует такая туристическая фирма, которая возит людей по Европе слушать оперы в разных местах. Он тут же почувствовал, что его внезапный интерес к опере показался ей странным, чуть ли не извращенным, и даже вызвал ее враждебность, хотя она и на этот раз сдержалась, только опустила голову, словно примирившись с тем, что теперь ей придется выслушать его рассказы об опере, но он вместо этого начал расспрашивать ее о Берлине – что она помнит о том времени, когда они там жили, и где именно они жили, – но оказалось, что она уже не помнит, как называлась их улица, только район, и ему почудилось, что она почему-то уклоняется от конкретных ответов, но он не хотел уступать и поэтому вытащил карту Берлина, которую дал ему студент в пансионе, и разложил перед ней, попросив, чтобы она нашла на ней свою улицу, и она, все еще взволнованная и даже напуганная его неожиданным посещением Берлина, смущенно посмеиваясь, спросила: «Улицу?» – и, положив карту вверх ногами, принялась искать, жалуясь на слишком мелкий шрифт, потом пошла искать другие очки, для чтения, и Молхо попытался помочь ей, перевернув карту и показав отмеченный красным кружком пансион, где он жил, и Берлинскую стену, но она как будто не хотела ни смотреть, ни узнавать что бы то ни было: «Там ведь все изменилось, все было разрушено, теперь, наверно, все построили заново», – и наконец, словно смирившись с его настояниями, отложила карту, пообещав ему спросить у своих приятельниц и попробовать вспомнить самой.

Последний дневной свет еще освещал улицу, но уже проснулся вечерний весенний ветер, с запада медленно наплывали на город сероватые облака, и, идя к машине, Молхо думал: «Да, теперь я одинок и свободен и могу выбрать себе новую жену, да хоть и две, было бы желание». Проходя мимо автобусной остановки, он увидел плакат с полуобнаженной женщиной и снова с улыбкой вспомнил, как эта старая белка сказала ему там, в том шумном погребе, вся дрожа от возбуждения: «И поэтому вы ее убили, мало-помалу». «Интересно, – спросил он себя, – теща тоже так думает?» Возможно ли? Ведь она же была ему все это время верной помощницей! Хотя, правда, в последнее время она явно стала его почему-то избегать. Он вдруг вспомнил, по какой-то непонятной причине, как восемь или девять лет назад жена хотела бросить его и даже ушла из дома на день или два, но потом все же вернулась – он был тогда спокоен, знал, что она вернется, – дети были маленькие. И он снова ощутил легкую тоску – ему вспомнилось, как она угрюмо и бессильно лежала в своей постели, слушая музыку или читая. «Что осталось от нее сейчас?» – подумал он и гневно стиснул кулаки, потому что вдруг увидел в воображении ее гниющее тело, почему-то напоминавшее шершавую обложку старой книги. Он почувствовал, что ему совсем расхотелось ехать домой, лучше он, пожалуй, еще немного пройдется по этому району, говорят, тут недавно открыли новый супермаркет, можно зайти посмотреть, ведь у него теперь сколько угодно свободного времени. Но, выйдя из супермаркета и уже возвращаясь к машине, он вдруг с удивлением увидел тещу, которая сидела на автобусной остановке – сухая и седая, в своем старом пальто, в красной шапке и со старой палкой в руках, поблескивая стеклами очков. Почему же она не попросила, чтобы он ее подвез? Он смотрел на нее как зачарованный, пока не услышал шум автобуса, всползающего на подъем, – автобус остановился возле нее и открыл дверь, и она, такая прямая и быстрая, словно впереди у нее еще тысяча лет, поднялась по ступенькам с проездным билетом в руке и исчезла внутри. «Нет, лучше мне и правда пореже с ней встречаться. – с обидой подумал он. – Может, я ее пугаю. В конце концов, даже жена перед смертью не так уж просила за ней следить».

3

В эту пятницу, по окончании предсубботнего ужина, когда со стола убрали грязную посуду, теща достала свои очки для чтения и, развернув на столе его карту, показала ему приблизительное расположение их дома в Берлине – сбоку было печатными буквами и неизвестным Молхо шрифтом написано название улицы. Та маленькая старушка, русская подруга ее юности, что недавно приехала в страну, до войны жила в одном с ними районе – ее муж тогда работал в советском посольстве в Германии – и теперь помогла ей найти эту улицу, но оказалось, что она была далеко от гостиницы, по другую сторону стены, в Восточном Берлине, – внутреннее чувство обмануло Молхо. Но зачем ему это место, спросила теща, разве он собирается снова в Берлин? Нет, чего вдруг? Он просто хотел знать, раз уж его туда случайно занесло, вот и все. Все это не важно. Он просто подумал, что ей будет приятно услышать, что он побывал там, где родилась его жена. Теща подозрительно посмотрела на него, в ее глазах появился какой-то непроницаемый металлический блеск. Со времени его возвращения из Европы она явно стала относиться к нему более критично, и, желая ее успокоить, он осторожно спросил, как поживает ее подруга – теща много занималась ею в последние месяцы. Ему казалась странной и немного смешной эта дружба, возобновившаяся с таким пылом после пятидесятилетнего перерыва. Иногда он думал, что теща взяла эту новую эмигрантку под свое крыло только затем, чтобы немного отдалиться от него, а может быть – и от внуков, которыми она почему-то тоже была недовольна. Вот и в этот вечер она не захотела посидеть с ними после ужина и посмотреть новости, а заявила, что ей нужно вернуться домой как можно скорее.

4

На следующее утро он поехал к матери в Иерусалим и по дороге чуть не остановился, так остро ему вдруг захотелось сорвать огромную белоснежную ветку, усыпанную царственными бутонами расцветающего миндаля. Добравшись до Иерусалима, он заглянул к давним друзьям и в дом матери приехал поздно – обед уже ждал его на столе. Она выговорила ему за опоздание, но оценила его немецкую стрижку… «Тебе идет коротко, – похвалила она, но вот шарф, который он ей привез, отказалась принять категорически: – Я ведь говорила тебе, чтобы ты не привозил мне никаких подарков!» – и так же энергично отказывалась поначалу от плитки шоколада, которую он купил в аэропорту, но в конце концов все же сдалась и, усадив его за стол, подала фаршированные мясом перцы. Он слушал ее рассказы, перемежаемые упреками и обычными для нее категорическими суждениями, и все время умолял не подкладывать ему в тарелку, но тоже в конце концов сдавался и ел. Потом он отправился в свою комнату и попытался вздремнуть, но мать то и дело подходила к закрытой двери, нетерпеливо ожидая его пробуждения. Наконец он поднялся, вяло побрел на балкон, сел там, облокотясь на пыльные перила, и, вдыхая неповторимый иерусалимский воздух, стал разглядывать расстилавшуюся под ним старую, невзрачную улицу Яффо. Мать вынесла ему кофе и миндальные орешки, села напротив – тяжелая, расплывшаяся, морщинистое лицо грубо размалевано румянами – и стала расспрашивать о поездке, сколько денег он потратил и кого видел, явно пытаясь, на свой прямолинейный лад, выведать, что там было на самом деле и ездила ли с ним женщина. «Частично», – ответил он. «Как это – частично?» – «Ну, только на части пути». – «На какой части?» – «В Берлине. Он ездил туда послушать оперу». Она не отставала: «Какую оперу?» – «Ну а если я даже назову? Ты же все равно ее не знаешь. Я и сам раньше не знал». – «Тогда зачем ты ездил так далеко?» – «Чтобы узнать», – улыбнулся он. «И где она сейчас, эта женщина?» – «Ее уже нет, – терпеливо ответил он, – она меня больше не интересует». Мать посмотрела на него: «Но кто она?» – «Одна наша сотрудница», – сказал он. Мать спросила, как ее зовут, но он отказался назвать имя. «Ладно, – сказала она. – Ты, главное, не спеши». – «Я не спешу», – ответил он. «Что, тебе просто нужна женщина? – допытывалась мать. – Что-то мне не кажется, что тебе уже нужна женщина». Он изумленно расхохотался, бросил в рот очередную горсть орешков и снова посмотрел на эту старую женщину, которая так неотступно к нему приставала, однако ответил сдержанно, спокойно, беззлобно: «Ты и об этом, конечно, все знаешь лучше меня». – «А что, разве я ошибаюсь? Разве тебе уже нужна женщина в постели?» Он покраснел и, прикрыв глаза, ответил уже слегка раздраженно: «О чем ты говоришь?» И она торопливо сказала: «Не важно, не важно, ты еще захочешь, только не спеши. Осмотрись. Ты достаточно намучился за последний год. Ты столько за ней ухаживал! Пора, чтобы кто-нибудь уже поухаживал за тобой. Вот увидишь, женщины еще будут за тобой бегать и умолять. Дети у тебя взрослые, сам ты на хорошей должности, обеспеченный, ты только не спеши связываться, ты сначала попробуй, перебери побольше и только тогда решай». Он молчал, его забавляли ее слова, та грубая прямолинейность, с которой она излагала свои мысли, он вдруг увидел перед собой коридор, ведущий в нескончаемые полутемные комнаты, в каждой из которых его ждали женщины для пробы, потом перевел взгляд вниз, на скрещение трех старых иерусалимских улиц – Кинг-Джордж, Бен-Иегуда и Яффо, – вспомнил британского полицейского, который когда-то регулировал движение на этом треугольнике, – сейчас там стояли подростки в форме молодежного движения, в синих рубашках и галстуках, видно собравшиеся на какое-то коллективное мероприятие, и это заставило его припомнить, как он сам, аккуратный и дисциплинированный толстый мальчик, выходил вот так же, в субботу после обеда, в зеленом галстуке, направляясь в молодежный клуб. «Свободных женщин не так много, как ты думаешь, – с неожиданной горечью произнес он. – Одни лишь голодные разводки, или психованные старые девы, или вдовы, которые сжили со свету своих мужей». Она испугалась, видимо пораженная ноткой отчаяния в его словах: «Что это за вдовы, которые сжили со свету своих мужей?» Но он промолчал. Его молчание еще больше встревожило ее. Разве она не права? Она всегда ему говорила, что если бы он вернулся в Иерусалим, то давно нашел бы себе какую-нибудь хорошую женщину – например, из своих бывших одноклассниц, из тех, что дышали тем же воздухом, что и он, ближе ему по крови, – а может быть, даже среди наших родственников нашлась бы какая-нибудь подходящая, здесь тебя многие помнят и интересуются. Многие? Кто? Оказывается, ее приятельницы. Она много рассказывает им о своем сыне, и они думают о нем. «Твои старухи?!» Он расхохотался, эта забавная перспектива доставила ему удовольствие. «А что тут такого? – поддразнивала мать, стараясь втянуть его в разговор. – Хотела бы я знать, о чем ты думаешь». – «Да ни о чем я не думаю, – сказал он с раздражением. – Моя жена умерла всего полгода назад, и мне нужно время, чтобы прийти в себя». Но мать не отставала. Ему следует почаще приезжать в Иерусалим. Нельзя приезжать к матери раз в два месяца. По телефону женщину не найдешь. Он смотрел на нее, вслушиваясь в ее упреки. Да, за последний год они виделись совеем мало, покойная жена отнимала все его силы. «Но бензин сильно подорожал, мама, – мягко оправдывался он, не отрывая глаз от тихой субботней улицы. – Мне ведь никто не возвращает проездные расходы». «Ты мог бы приезжать на автобусе в пятницу и ночевать в своей комнате, а на исходе субботы возвращаться в Хайфу…» Но эта возможность не привлекала его, езда в автобусе казалась ему унизительной, и вообще он собирается поменять машину. Мать и по этому вопросу имела свое мнение, но не стала спорить, поднялась, принесла кулек с орешками, снова наполнила стоявшее перед ним пустое блюдце миндалем, арахисом и изюмом, не обращая внимания на его просьбы: «Перестань мне накладывать, я не могу остановиться, я и так ужасно растолстел за последнее время». – «Это все из-за твоей заграничной поездки. За границей люди всегда толстеют, сами не замечая как».

5

Близился вечер, но Молхо не спешил уезжать. Он хотел было позвонить нескольким школьным друзьям, но побоялся услышать их равнодушное: «А, это ты…» – и передумал. Мать принесла ему свои последние банковские счета, попросив посмотреть, все ли правильно и не обманывают ли ее в банке. Внизу начали появляться первые прохожие, постепенно заполняя ошеломляющее и пустынное уродство старого торгового центра. Случайных религиозных туристов сменили местные старики, прошли, громко переговариваясь, загорелые парни, возвращавшиеся после футбольных баталий. Резкая иерусалимская прохлада тянула с востока, со стороны пустыни. Молхо почувствовал, что еда уже бурчит в его кишечнике, отяжелевшее тело явно просило облегчения, и он отправился в туалет. Их ванная всегда доставляла ему удовольствие своей щедрой просторностью и высокими потолками в стиле старых построек. Он сел на унитаз, глядя на высокую ванну, стоящую на витых ножках из красного железа, которые напоминали ноги какого-нибудь индюка или павлина. Свет он не зажигал, ему было приятно сидеть в этой полутемной комнате, освещенной только сиреневатым вечерним светом, лившимся из выходящего на запад окна. Отсюда открывался другой вид, не такой унылый, как с балкона, более живописный – красные крыши квартала Нахлаот, переулки рынка Махане-Иеѓуда, а за ними – далекие лесистые горы. На переднем плане были видны задние дворы их улицы, превращенные в автомобильные стоянки для банков и других учреждений. Он глубоко вдохнул прохладный свежий воздух, с ленивым любопытством заглянул в соломенную корзину для грязного белья, накрытую большим тазом с потрескавшейся белой эмалью, который в детстве служил ему рулем автобуса девятого городского маршрута – он водил его тогда на Сторожевую гору и обратно, сидя на унитазе у открытого окна; оторванные куски туалетной бумаги были его билетами, которые он выдавал воображаемым пассажирам, только не в начале, а в конце поездки. Кончив наконец свои дела, он поднялся, наклонился над унитазом посмотреть, как всегда, нет ли признаков крови, но на сей раз ничего не сказал, только прислушался к непрерывному журчанию воды из протекавшего бачка и решительно дернул длинную цепочку, которая в детстве всегда казалась ему цепочкой аварийной остановки поезда, – вода вырвалась из бачка с нарастающим ревом, и он удовлетворенно улыбнулся, потому что ему снова удалось вовремя остановить поезд и предотвратить аварию. Брюки он все еще не застегнул – стоял с голой задницей, высунувшись по пояс в окно над своим старым, грязным кварталом, жадно впитывал в себя иерусалимскую ночь и высматривал на небе первую звезду, означавшую конец субботы, – в детстве это означало, что отец уже может закурить. В свете дворового фонаря он увидел свою старую, видавшую виды, давно не мытую и запыленную машину – его пронзила острая жалость, но он знал, что она ему надоела. Брюки спущены, он снова мальчик, единственный и толстый сын своих родителей, все тридцать лет его брака исчезли, точно короткий сон, – неужто кто-то другой забрал ее у него или получил в награду? нашла ли наконец спокойствие ее душа? снизошла ли на нее тишина и отдохновение, перестала ли она предъявлять миру свои претензии и мучить его своей бескомпромиссностью? Или же и там, в иных мирах, она по-прежнему бродит, и ворчит, и без конца критикует поведение душ и небесные порядки? Достаточно ли справедлив, на ее взгляд, тот мир? Вспоминает ли она о нем, о Молхо, как он вспоминает о ней?

6

Может быть, потому, что поток ее непрестанных попреков прекратился так неожиданно, словно бы его перерубили на полном ходу, он все еще ждал их каждое утро и каждый вечер тоже боялся снова услышать: «Как ты выглядишь! Как ты ешь! Выпрямись! Почему ты все время крутишь свои кудри? Что ты себе думаешь? Прислушайся, как ты разговариваешь!» Ее взгляд и голос все еще трепетали в нем, и он старался прислушиваться к ним, хотя бы принимать ежедневно душ, но иногда забывал или так уставал, что пропускал один вечер, и тогда чувствовал себя виноватым и грязным. Дни наплывали один за другим откуда-то из пустоты, нескончаемо долгие, затягивавшие в себя, будто накрывая его толстыми одеялами, в которых ему приходилось прогрызать проход, чтобы вырваться к настоящей свободе. Теперь он редко слушал музыку, как будто пресытился ею в своей поездке в Европу. Филармонический оркестр, со своей стороны, тоже не требовал его внимания, потому что уехал на гастроли по Австрии. Он взялся наконец за первый том «Анны Карениной» – чтение старой библиотечной книги вызывало у него странное ощущение, что ему придется сдавать по ней экзамен. Второй том он получил обратно через два дня после возвращения, с запиской, выражавшей благодарность и надежду, что его обратный полет прошел благополучно. Книга пришла в коричневом служебном пакете, на котором была оттиснута надпись: «Плати налоги вовремя», но сама его спутница не появлялась нигде, ни в буфете, ни на лестнице, как будто нарочито избегала встречи, – наверно, готовила доклад о поездке вместе с денежным отчетом для бухгалтерии, чего доброго пытаясь, быть может, получить обратно деньги за оперные билеты. Интересно, что она сказала своим родственникам? «Напрасные надежды. Забудем о нем. Этот тип хотел меня убить там, в Берлине». – «Убить?» – «Да, убить». Представив себе этот разговор, Молхо улыбнулся: «Нужно вести себя поосторожней. Спешить мне действительно некуда, мне всего пятьдесят два, но в таких делах лучше осмотреться и найти женщину, которая бы мне подходила. А для начала хорошо бы сбросить парочку килограммов» – и он начал возвращаться к тому режиму, которого придерживался во время болезни жены, к своим прежним ежевечерним прогулкам, вспоминая, как еще год назад заставлял ее ходить вместе с собой, но медленно и по сокращенному маршруту.

Как это обычно свойственно интеллектуалам, она не любила природу, и ей всегда было скучно. И вот теперь он ходит один, а зима еще виляет время от времени своим мокрым холодным хвостом, и туманы, наплывающие с моря, окутывают гору и осыпают его мелкими брызгами дождя. Он бродил по улицам своего и соседних кварталов, то и дело останавливаясь и заглядывая в окна, освещенные призрачно-голубоватым светом телевизора, вслушивался в голоса и смех женщин, иногда садился на пустой автобусной остановке, под рекламным плакатом, и из-за освещенного стекла на него смотрела какая-нибудь породистая овчарка или коробка нового стирального порошка, но также порой лица и тела молодых девушек, и тогда он, бывало, подходил вплотную к стеклу и прижимался к нему лицом, ощущая холодную, равнодушную наготу этих изображений. Но в основном его прогулки были посвящены рассматриванию новых моделей автомашин. Он подолгу задерживался возле них и смотрел через стекло, пытаясь разглядеть внутреннюю отделку и приборную панель и гадая, каково назначение той или иной кнопки. Когда он после этого возвращался домой и видел свою машину, она снова казалась ему невзрачной и старой, и, хотя поездка за границу несколько выбила его из финансовой колеи, а к тому же младший сын вдруг начал сорить деньгами без счета и та небольшая сумма, которую жена получала из Германии, тоже перестала приходить, он был по-прежнему настроен избавиться от нынешней машины и купить новую. Автомобильный рынок лихорадило, и, как обычно, ходили слухи о том, что вот-вот введут новые налоги. Решать нужно было быстро. Он надумал сменить марку и на этот раз заказать «ситроен», «Эта машина более женственна», – с ухмылкой сказал он продавцу, сев оформлять договор на покупку, после того как покрутился несколько часов вокруг нового «ситроена». Но продавец почему-то обиделся: «В каком смысле „женственна“? Это потому, что она из Франции?» Но Молхо не уступал: «Конечно, женственна. И не только потому, что из Франции. Тут главное – линии. И этот ее живот… А зад! Ты только посмотри на этот зад!»

7

Продать старую машину оказалось нелегко. За ту цену, которую он назначил, покупателей не нашлось, выявились дефекты, о которых он даже не знал, и он вдруг испугался, что она вообще не продастся. Он то и дело ездил в гараж, где ему непрерывно подправляли то одно, то другое, соскребали ржавые пятна, красили тут и там, промывали двигатель и, наконец, согласился сбавить цену, и тогда ее немедленно купили, но выяснилось, что его новая машина еще не пришла с таможни, и ему пришлось несколько дней ездить автобусом, так что он даже начал опаздывать на работу. Правда, он все еще пользовался снисхождением как муж раковой больной, но однажды его вызвал начальник отдела – когда-то он пришел на похороны и потом навестил Молхо в дни траура, – тепло пожал руку, поинтересовался, как дела, спросил, как дети, и даже припомнил тещу, которую видел тогда на похоронах: «Она еще жива? Ну и как она держится? А как дети пережили смерть матери? Очень важно, чтобы они не загоняли свои чувства внутрь». Ему почему-то казалось, что у Молхо штук пять детей, и он слегка удивился, что их только трое и младший уже в шестом классе. Ну, тогда еще не так страшно, скоро все утрясется, – у него у самого двоюродная сестра после смерти мужа целый год бегала за разными справками. Вначале Молхо думал, что начальник вызвал его, чтобы познакомить с этой своей сестрой, но выяснилось, что у него и а мыслях не было говорить о сватовстве, а все это длинное вступление было предисловием к деловому вопросу – готов ли Молхо вернуться наконец к нормальному режиму работы, потому что тут назрело одно важное дело. Вот-вот ожидается публикация ежегодного отчета государственного контролера, и нужно хорошенько проверить работу некоторых муниципалитетов на севере страны, особенно в тех далеких местах, где на бюджете сидят люди неопытные или вообще новички. Есть серьезные опасения, что кое-где налицо нарушение установленных правил и несоблюдение инструкций министерства. Тут есть такой маленький городок, Зруа, там всем командует какой-то молодой парень, студент-заочник, и вот он несколько дней назад прислал весьма странный отчет, совсем не по форме, совершенно непонятно, то ли он такой неопытный и наивный человек, то ли наглый и изобретательный ворюга, нужно бы это выяснить, и поскорее. Хорошо бы пригласить его с бухгалтером сюда и тщательно пройтись с ними по всему отчету, а еще лучше, если Молхо сам подъедет туда и посмотрит, есть ли покрытие всем счетам, тогда легче будет выявить приписки, пока они их не подчистили. Министерство, разумеется, оплатит ему проезд и командировочные, а работа эта в самый раз для него – живая и интересная. Ну как? Он в состоянии заняться этим делом, может немного повозиться или он до сих пор занят всякими бумажками после смерти жены?