Текст книги "Смерть и возвращение Юлии Рогаевой"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава восьмая

Теперь уже он ощущает не одну только вяжущую, давящую усталость. К его усталости присоединился еще и острый голод. К тому же ему не терпится проверить, вернулась ли дочка наконец домой. Но сначала он отправляется в туалет, сполоснуть лицо, вспотевшее от разговора. Однако мужской туалет занят – здесь возится какая-то новая уборщица, которую он видит в своем отделе впервые, молодая, пышноволосая женщина. При виде мужчины она смущенно отступает в сторону – видимо, не ожидала, что в это позднее время кто-то из сотрудников еще работает. Он приветливо улыбается ей и проходит в женский туалет. По его личному приказу здесь недавно поставили большое, в человеческий рост, зеркало, чтобы сотрудницы могли видеть не только свое лицо, но и всю фигуру. В безмолвной тишине рано подступившей осенней ночи он пристально рассматривает себя. Мужчина тридцати девяти лет, сильный, хорошо сложенный, хоть и не особенно высокий, с короткой, ежиком, стрижкой – памятка сверхсрочной армейской службы. Застывшее, усталое, мрачное лицо. И глаза – сузившиеся в какой-то непонятной обиде. «Что с тобой?» – с молчаливым упреком спрашивает он свое отражение, которое продолжает недовольно и хмуро смотреть на него. Неужто это всё из-за трусливых капризов Старика? Или из-за этой лживой статейки с циничным упоминанием о его разводе? Теперь ему уже совершенно ясно, что Журналист куда хитрее и изворотливее, чем он думал. Такой ничего не уступит и ни слова в своей писанине не изменит. И если они завтра же не пошлют в газету самое недвусмысленное извинение, он непременно продолжит ковыряться в их кишках. А там, глядишь, на следующей неделе появится еще один пасквиль. Как только ему станет известно имя погибшей, он наверняка найдет путь к людям ночной смены и отыщет себе там очередного информатора с такой же легкостью, как нашел его в морге. Настучал же ему кто-то о связи между его разводом и назначением на новую должность. Нет, конечно, не Секретарша настучала, в этом он уверен. Не потому, что она так уж уважает его, просто не станет порочить отдел, в котором сама же и работает…

* * *

Начальница канцелярии узнает его с первого слова. Да, у них всё в порядке. Они уже по дороге домой. Со всеми домашними заданиями до самого конца недели. И дома сразу же возьмутся за них. Может быть, он хочет поговорить с дочерью?

Голос дочери, обычно отчужденный, неуверенный и всегда будто в чем-то оправдывающийся, теперь согрет новой надеждой. Да, ей очень хорошо. Эта женщина, которая пришла вместо него, очень симпатичная. И она обещала помочь ей с уроками, так что ему не нужно никуда торопиться.

– Ну что, удалось договориться с Журналистом? – снова берет трубку Начальница канцелярии.

– Увы. Никаких шансов. Жаль, что я вообще с ним связался.

– Попробуй еще что-нибудь. Подумай. Не торопись. В твоем распоряжении целая ночь.

– Опять ты про целую ночь! Нет, у меня совсем другая идея. Может, нам вообще отказаться от ответа, а? Дать этой истории осесть и забыться. Продиктуй мне все-таки номер мобильника Старика, я попробую поговорить с ним об этом еще до концерта.

Нет, она не согласна. Она не даст ему этот номер. Он не будет говорить со Стариком без нее. Да еще перед концертом. Старик без нее беззащитен. И вообще, ей кажется, что это неправильный путь. Зачем отказываться? С какой стати сразу же подымать руки и капитулировать? Нет, нужно хорошенько подумать. Наверняка можно найти что-то другое. Не нужно торопиться, еще раз повторяет она и дает отбой.

Он берет в руки полученную в пекарне буханку. Запах свежего хлеба пьянит и кружит ему голову. Может, поспешить в пекарню, предупредить Мастера на случай появления Журналиста? Или все-таки подождать до завтра? Он надламывает буханку. Сначала он думал принести ее домой целиком, но сейчас ему вдруг мучительно захотелось есть, прямо до тошноты. Он подходит к маленькому холодильнику Секретарши и заглядывает туда в надежде найти что-нибудь, что можно было бы положить на краюху. Раньше он себе никогда не позволял рыться в чужом холодильнике. Но поиски напрасны – холодильник Секретарши девственно пуст, если не считать сиротливо стынущей пластинки сыра. Конечно, можно было бы взять этот крошку сыра, Секретарша наверняка с радостью им пожертвует, но его сдерживает мысль, что завтра ему придется извиняться за вторжение в ее холодильник. Нет, он не доставит ей такого удовольствия! Хватит с него той развязности, с которой она сегодня вела себя с ним самим и с этим пожилым Мастером!

Он надламывает пустую краюху и опять подвигает к себе тоненькую бежевую папочку с личным делом погибшей уборщицы Юлии Рогаевой. В третий раз перечитывает ее анкетные данные – возраст, место рождения, адрес в Иерусалиме – и снова осторожно приближает к глазам маленькое, неясное изображение женского лица и длинной, почти модильяниевской шеи, пытаясь понять, в чем секрет той красоты, о которой говорил Журналист и которая так обидно – если ему верить – ускользнула от его взгляда, когда он принимал эту женщину на работу. Неужто его Секретарша права и он действительно замкнулся в себе, как улитка, так что красота и добро проходят мимо него, как тени? Ему вдруг опять вспоминается почти интимная фамильярность, которую она позволила себе во время сегодняшних розысков, и он окончательно утверждается в мысли, что завтра нужно будет первым делом поставить ее на должное место. Среди товарищей по сверхсрочной службе он славился тем, что всегда умел сохранять дистанцию между собой и своими секретаршами – до тех пор, пока не женился на одной из них.

Он закрывает папку, отламывает от буханки еще один кусок и подходит к шкафу, чтобы достать личное дело пожилого Мастера. Эта папка, в отличие от предыдущей, старая, пухлая, со множеством листов, и фотография в ней – не отсканированная, а сделанная для паспорта. На снимке – лицо молодого красивого парня в форме техника инженерных войск, его черные глаза сияют, открытый миру взгляд дышит доверием и надеждой. Кадровик листает бумаги – старые заявления о льготах и дополнительных отпусках, извещения о женитьбе и рождении трех детей, приказы об очередных повышениях по службе и бесчисленные заявления, отражающие долгую, утомительную тяжбу за приведение зарплаты в соответствие новой должности. В общем и целом надежный работник, хотя есть тут и десятилетней давности резкое письмо самого Старика с выговором из-за какого-то двигателя, который сгорел по халатности Мастера. История человека, который неуклонно поднимался по службе и в итоге сегодня, несмотря на звание обычного техника и запачканные машинным маслом руки, получает вдвое больше, чем он, ответственный за человеческие ресурсы и проблемы всей пекарни.

Смотри-ка, незаметно-незаметно, а буханку он умял-таки целиком – одни крошки остались! Он сгребает их в ладонь и швыряет в мусорную корзину, потом решительно набрасывает на себя еще мокрый плащ и выходит наружу, снова направляясь к зданию пекарни, что смутно темнеет сквозь светящийся под фонарями ночной туман, прослоенный клубами серого дыма.

Глава девятая

В ночь со вторника на среду пекарня готовит хлеб еще и для армии, поэтому все конвейерные ленты и все печи работают в лихорадочном режиме. Армейские грузовики уходят в ночь один за другим. У входа в цех он сам спрашивает у уборщицы халат и колпак и, не дожидаясь ее помощи, идет разыскивать Мастера ночной смены. Все-таки нужно предупредить человека. Того и гляди этот Змий подколодный заявится и сюда. С него станется.

Мастера он находит не без труда. Вместе с двумя техниками тот стоит у раскрытого зева огромной печи, озабоченно прислушиваясь к доносящемуся из глубины скрежещущему звуку. Печь еще не совсем остыла, и лица у всех троих раскраснелись от жара. Глядя на эту группу, он снова ощущает какую-то странную зависть к людям, которые имеют дело с немыми, неодушевленными предметами. А ты возись тут с живыми душами! Он смотрит на пожилого Мастера в синем рабочем халате и мысленно возвращается к тому симпатичному, молодому, черноглазому парню из интендантских частей, черно-белая фотография которого украшает первую страницу его личного дела. И когда их взгляды наконец встречаются, Кадровик сразу чувствует, что Мастер смотрит на него как на старого знакомого и вовсе не удивлен его возвращению, как будто ему самому было ясно, что история погибшей уборщицы не может закончиться беглым, поверхностным расследованием. Вы меня ищете? – спрашивает его немой взгляд. Кадровик не хочет ничего говорить в присутствии техников и только дружески поднимает руку в приветствии. Не согласится ли Мастер еще раз поговорить с ним? Только не здесь, в цеху очень шумно. Тут рядом есть столовка, они могли бы посидеть там.

Мастер бросает быстрый взгляд на печь. Хорошо, он только даст указания своим техникам. Минут на двадцать он может отлучиться.

– Но не больше…

Глава десятая

Ну, вот, слава Богу, последние посетители разошлись, можно уже поднять стулья на столы и соскоблить наконец с пола рыжую глину. А то натоптали ботинками, словно кровь по полу размазали, так и кажется, будто это не столовая, а бойня какая-то. Всё из-за этих случайных прохожих, весь вечер забегали сюда к нам спрятаться от ливня. Сейчас, слава Богу, притихло немного, они и разошлись себе потихоньку. Нет, смотри, опять несет кого-то! А, это из пекарни люди! Знакомые лица – тот, что помоложе, он у них отвечает за рабочую силу, его секретарша каждый раз забегает, заказывает у нас угощенье, когда они кого-нибудь на пенсию провожают. А этот, пожилой, – постоянный клиент, еще с давних времен, мастер ночной смены. Ну, ежели такие люди не смогли найти себе укромное место для тихого разговора, кроме как у нас в столовке, не откажем же мы им, ясное дело! Но предупредить все равно надо, а то кухня у нас закрыта уже, кроме чая, и подать нечего. Молодому-то это вроде бы без разницы, чай так чай, а старый Мастер – тот будто о чем-то задумался и вообще ничего не слышит. Прошли к окну, сели за угловой столик напротив друг друга и сразу заговорили. Хоть и тихо заговорили, а нам все равно слышно, мы же тут рядом тряпками шаркаем, прислушиваемся. Всегда полезно прислушаться, о чем клиенты говорят, иной раз по разговору можно угадать, долго ли они сидеть будут.

Вначале-то больше говорил тот молодой, из кадров, а старый Мастер только слушал да молчал. Сидел себе в своей рабочей робе и в куртке старой, еще из армии, голову рукой подпер и молчит. А потом у молодого как будто все слова разом кончились, и тут Мастер сразу и заговорил, будто у него ответ давно уже был готов, на губах дрожал, только выговорить осталось. А уж когда заговорил, сначала шепотом, запинаясь, а потом все громче да жарче, так до того постепенно разошелся, что и кончить вроде не может. Уже мы и пол отмыли, и стулья взад расставили, и даже в окне, глядишь, свет стал совсем фиолетовый, как всегда к позднему вечеру бывает, а он всё говорит и говорит. Однако потом наконец замолчал и вдруг голову в руки спрятал, будто ему больно от чего-то или стыдно стало. Тут мы и поняли, почему они у себя не хотели разговаривать, а выбрали для того чужое место. Видать, старый Мастер что-то такое этому, из кадров, рассказать собрался, что при посторонних людях выкладывать неловко, личное что-то, не иначе…

Кадровик начинает с извинений за грубый, развязный тон своей Секретарши, но видит, что Мастер слушает его рассеянно и вполуха, как будто никакие извинения ему не нужны и даже напротив, ее настырность почему-то показалась ему оправданной и даже вполне уместной. Однако в любом случае, независимо от грубости Секретарши, которая, конечно же, совершенно непростительна, Кадровик это понимает, наш хозяин незаурядно обеспокоен всей этой странной историей, а значит, им сейчас очень важно строго придерживаться фактов, чтобы правильно решить, как и что отвечать Журналисту. Поэтому начатое расследование никак не может ограничиться одной лишь бюрократической стороной дела.

Впрочем, тут же добавляет Кадровик, он вернулся в цех не только затем, чтобы выяснить все факты, но и для того, чтобы успокоить. А также предупредить. Он только что, в своем кабинете, листал личное дело Мастера, и перед его глазами прошел длинный путь верного и преданного своему предприятию человека. И поэтому он хочет прежде всего избавить Мастера от извинений перед Стариком. Он не хочет, чтобы личное дело заслуженного работника было запятнано еще одним замечанием, вроде того хозяйского письма, которое оказалось в нем из-за истории с двигателем.

Мастер удивлен. Неужто даже с письма, написанного рукой, и притом рукой самого хозяина, тоже снимается копия? И что, она хранится в его личном деле?

– У всякого документа должна быть копия, – наставительно говорит Кадровик. – И ее естественное место – в несгораемом шкафу с личными делами, который стоит в нашем отделе.

Однако к делу. Сейчас он хочет объяснить Мастеру свои намерения. Поскольку уж он взял на себя труд распутывать эту неприятную историю, то должен доложить Старику о результатах своего расследования. И вполне возможно, что еще нынешней ночью, когда тот вернется с концерта. «С концерта?» Да, представьте себе, наш хозяин и сегодня, в такой дождь и при всей своей озабоченности этой историей, тем не менее не отказал себе в этом удовольствии. Мы тут в отделе вкалываем, не жалея сил, как новобранцы на курсах молодого бойца, и всё для того, чтобы защитить его доброе имя, а он себе тем временем наслаждается музыкой. Впрочем, почему бы и нет? Истинная человечность предполагает и некоторую утонченность натуры, не так ли? И вообще, разве нам следует отказываться от музыки, пусть даже страна переживает тяжелые времена? Разумеется, нет. Однако к делу. Так вот, хотя Мастер по чину и старше Кадровика на добрых две лычки и зарплата у него почти вдвое больше, но в этом конкретном деле именно он, Кадровик, прострет, как говорится, свои крыла и возьмет более пожилого человека под свою защиту. Но для того, чтобы эта защита была эффективной, он должен прежде всего знать всю правду, пусть даже в таком пустяковом и незначительном деле. Потому что тот Змий подколодный, что один раз уже обвил своими петлями их пекарню, теперь хочет сжать эти петли еще туже. Такой вот человек…

– Змий?

– Да, настоящий змий. Вот именно.

Этот грязный тип, газетчик, который затеял всю историю, другого имени не заслуживает. Он, Кадровик, только что разговаривал с ним и убедился, что слово «Змий» для него даже слишком мягко. Короче, они все должны быть сейчас настороже. Главное – не отвечать этому Журналисту ни на один вопрос, даже самый невинный.

– Но чего же он добивается?

Личного извинения хозяина пекарни, вот чего. Полного и недвусмысленного признания нашей вины.Его, видите ли, не устраивает никакое формальное объяснение. По его мнению, это не оправдывает нашей черствости и бессердечия. Поэтому ему нужно во что бы то ни стало доказать общественности, что эта женщина оставалась нашей сотрудницей во время теракта и смерти и остается нашей даже сейчас.

– Как это – сейчас?

– Вот именно, даже сейчас. Поскольку никто из пекарни не пришел поинтересоваться ее судьбой, он изобразил ее как одинокую, брошенную всеми женщину и самовольно назначил себя чем-то вроде ее посмертного защитника, который имеет право представлять ее, как адвокат в суде, а потому уполномочен копаться в ее и нашей жизнях. И можете не сомневаться, что ему не составит никакого труда добраться и до того вашего «расставания» с ней, о котором вы почему-то никому не доложили…

– Но ведь я уже сказал, что сожалею. Я допустил ошибку и готов уплатить.

– Вы не понимаете, – терпеливо объясняет Кадровик. – Сожаление и компенсация тут не помогут. Мы обязаны докопаться до правды. И прежде всего, что это за «расставание»? Ведь всё началось именно с этого, не так ли? А чем кончилось? Трупом неизвестной женщины, которая лежит в морге целых семь дней после смерти, никем не опознанная! Настоящий подарок всем нашим моралистам и правдоискателям. Особенно этому Змию. Он так и ползет на этот соблазн безымянности!

– Соблазн безымянности… – Мастер явно взволнован. Как это верно! Ему тоже знаком этот соблазн, по собственному опыту. Только не в отношении мертвых, а в отношении живых. К нему на смену всё время приходят временные безымянные работники. Кто из местных меньшинств, кто из недавних иммигрантов-одиночек. И эта их полная незащищенность, бесправие, возможность управлять и командовать ими… Да, это большой соблазн.

– Соблазн?

Кадровик удивлен. По правде говоря, это слово выпрыгнуло у него чисто случайно. Родилось как невинная метафора, втерлось в разговор, а сейчас вдруг вернулось к нему, уже как что-то реальное и живое.

– Что вы имеете в виду?

Мастер смущен. Он даже слегка краснеет. Нет, дело, конечно, не только в соблазне власти над слабым, одиноким человеком. В этой конкретной истории был и еще один соблазн, причем именно в его положении. Он имеет в виду так называемое мужское сочувствие. Желание заполнить пустоту одинокой женской жизни. Но он хочет, чтобы Кадровик правильно его понял. Чтобы между ними не оставалось никаких недоразумений. В принципе он никому не обязан об этом говорить, тем не менее он хочет заверить, что в действительности между ним и этой новой работницей ничего такого не было. То есть никакой физической близости. Да, он готов признать – эта погибшая женщина очень его волновала. Но прежде всего… то есть именно потому, что между ними так ничего и не произошло. С другой стороны, Кадровик должен понять – на нем как на мастере ночной смены лежит большая ответственность. Руководство ночной сменой требует спокойствия и уверенности. Так что у него просто не оставалось другого выхода. Он понял, что должен отстраниться, удалить ее от себя. Расстаться с этой работницей хотя бы на время.

Кадровик немного ошарашен. Эта внезапная откровенность удивляет его. И почему-то волнует. Два часа назад, когда он увидел, что ее заявление написано его рукой, его охватила странная дрожь. Теперь она к нему возвращается. Как будто эта женщина, старше его почти на десять лет и упорно отказывающаяся всплыть в его памяти, вдруг стала посмертным соблазном и для него самого. Теперь он подбирает слова со всей осторожностью. Да, у него самого уже возникло подозрение, что тут было что-то такое, что стало помехой обычным трудовым отношениям Мастера и его подчиненной. К сожалению, сейчас он немного устал после долгого рабочего дня, а кроме того, должен торопиться на свидание к дочери, она давно его ждет, он и так уже опаздывает, но тем не менее он должен сказать, что действительно все время чувствовал, будто какая-то деталь мешает ему сделать окончательные выводы по этому расследованию, ответственность за которое на него возложили. Впрочем, теперь ему всё понятно. Мастер разъяснил ему мотивы своего поступка. Но что же в действительности между ними произошло? Неужели что-нибудь серьезное? Что, она была очень красивой, эта Рогаева? Когда его Секретарша распечатывала сегодня вечером ее портрет, она тоже нашла ее интересной. И даже этот негодяй Журналист говорил что-то такое…

– При чем здесь красота? – Лицо Мастера резко бледнеет.

Нет, нет, он ничего такого не имел в виду, торопится объяснить Кадровик. Просто это так по-человечески понятно. У него в армии тоже так было. Ночь, одиночество, а тут вдруг привлекательная женщина. Или это все-таки преувеличение насчет ее красоты? Сам он, кстати, хотя лично беседовал с ней, принимая ее на работу, никак не может, даже глядя на ее фотографию, припомнить что-нибудь такое. Он ее вообще не может припомнить. А как думает Мастер? Он ведь с ней общался куда дольше…

Снаружи доносится частый перестук капель, но ночь вроде бы уже очнулась после дневного потопа. Лицо пожилого Мастера спокойно, он весь погружен в себя, не чувствуется даже, чтобы его тревожила та исповедь, к которой Кадровик осторожно его подводит. Видно, этот молодой мужчина с короткой армейской стрижкой вызывает его полное доверие.

Глава одиннадцатая

Потому что он вдруг залпом допивает остывший чай и начинает рассказывать – впрочем, поначалу медленно и запинаясь, так что Кадровику приходится то и дело, неприметно для говорящего, подавать усталым официантам осторожный знак, чтобы потерпели еще немного. Мастер – человек пожилой, поэтому его исповедь вряд ли затянется надолго.

Теоретически он совершенно прав. Человек, сидящий перед ним, виден ему, как на ладони. Чистой воды технарь – даже когда демобилизовался из интендантской службы, никуда больше учиться не пошел, а сразу стал искать работу. И хотя вполне мог открыть небольшое собственное дело, но предпочел пойти на скромную зарплату наемным рабочим по эксплуатации машин и механизмов. И так поднимался с должности на должность и переходил из цеха в цех, пока, шесть лет назад, не был назначен мастером ночной смены. Самой важной, кстати, в их пекарне, потому что именно по ночам выпекается тот специальный, нарезной хлеб двойного срока хранения, который предназначен для армии.

* * *

Огни в столовой мало-помалу гаснут, официанты тоже один за другим покидают зал, только самый пожилой из них да еще молодой араб, занятый на мытье посуды, ждут, пока можно будет погасить свет за последними гостями. Тем временем Мастер уже вытягивает из клубка своей исповеди первую тонкую нитку. Да, он должен откровенно признаться, что новая работница, эта Юлия Рогаева, показалась ему крайне привлекательной. Честно говоря, она его буквально обворожила.Притом обворожила настолько, что именно из-за этого, как он, увы, понимает только теперь, произошла вся эта неприятная путаница с ее причастностью и одновременно непричастностью к их пекарне.

Однако он точно знает, что дело тут не только в ее внешнем виде. Он смотрит в упор на своего молодого собеседника и снова, доверительно и по-мужски, по-армейски, заверяет его, что между ним и этой женщиной ничего особого не было. Одно только чувство, которое он не решается назвать. К чему умножать сожаление и грусть, да и сознание своей вины тоже? Что же до фактов, то, пожалуйста, вот они. Их первая – в сущности, чисто деловая, техническая – встреча так и осталась самой длительной из всех. Да и вообще всё началось не так уж давно, в самом начале зимы, ну, может, в конце осени, после того, как она перешла в его смену. Нет, она перешла по собственной просьбе – просто узнала, что за ночные часы полагается небольшая доплата.

«У меня, – говорит Мастер, – есть одно непререкаемое правило: лично знакомить каждого новичка с правилами безопасности». Причем с уборщиками он соблюдает это правило особенно строго. И дело не только в том, что они обычно не так образованны и внимательны, как другие. Просто по роду работы им положено заглядывать в самые разные углы и закоулки здания. Вот и приходится предостерегать их от всего на свете. И от раскаленных печей, и от обманчивой безопасности огромных тесторезок и тестомешалок с их грозными ножами и лопастями, скрытыми в белой толще вязкого теста. Что уж говорить о всевозможных каверзах, которые подстерегают неопытных людей возле главного конвейера с его сложным, неравномерным ритмом!

А в ту ночь он освободился лишь после полуночи. И хотя ему сказали, что новая уборщица уже знакома с пекарней, он решил не нарушать свой обычай. Конечно, если б он тогда знал, что женщина, которой он собрался показывать цех, – инженер по образованию, он, возможно, не стал бы так подробно объяснять ей элементарные правила безопасности. Но обхода бы все равно не отменил. А на обходе-то все и произошло. Вспыхнула, можно сказать, первая искра.

Вообще-то у него под началом много женщин, но он уже привык держаться от них на строгом расстоянии. Возводить этакую невидимую ограду, чтобы избежать нежелательных осложнений. И новая уборщица, которая послушно шла за ним следом и с легкой улыбкой слушала его разъяснения, поначалу показалась ему такой же, как все. Тем более что она была не так уж молода, а перепоясанный синий халат и огромный белый колпак на голове придавали ей совсем уж бесформенный и неуклюжий вид. Но он уже тогда ощутил, что ему почему-то не хочется заканчивать обход и отсылать ее на рабочее место. Как будто в его душу сразу же закралась странная уверенность, что в этой женщине таится что-то такое, что он уже никогда не надеялся встретить, хоть и знал о его существовании, не случайно же, когда они проходили особенно темными местами, его сердце вдруг сжималось так, словно ему было больно даже на миг потерять из виду эту ее рассеянную, беспричинную улыбку и эти прекрасные, сияющие глаза, над которыми так нежно тянулись какие-то удивительные, не то татарские, не то монгольские складки…

«Татарские? Монгольские?» – удивляется про себя Кадровик, услышав такое четкое определение той странности, которую он и сам заметил на фотографии погибшей. Да, настаивает пожилой Мастер, в жизни не видавший ни татар, ни монголов, да ничего и не знающий о них толком. Да, несомненно, татарские. Он настаивает на этом так, будто не улыбка, не душевность, даже не чисто женское обаяние новой работницы пленили его, а именно вот это необычное, неожиданное сочетание в ее лице европейского с чем-то восточным. Потому что как раз тогда, по его словам, увидев эти глаза, он вдруг ощутил тоскливое чувство безнадежной влюбленности.Да, совершенно бессмысленной, нелепой, безнадежной, но именно влюбленности. Вот то слово, которое он не хотел называть!

Сейчас он попробует объяснить своему молодому коллеге, который, право, подкупил его своим терпеливым вниманием, как развивалось это его неясное, запутанное чувство. Может быть, он и сумел бы тогда же подавить ту первую, слабую искорку, но его подчиненные – техники, кладовщики и пекари его смены – попросту не позволили ему это сделать, потому что за годы совместной работы научились читать на лице своего начальника не только его намерения, но и чувства и теперь молчаливо давали ему понять, что угадывают, какое необычное волнение его охватило, подчеркнуто держась на почтительном расстоянии от него и этой новой работницы и стараясь не отвлекать его лишними вопросами, чтобы предоставить ему возможность самому справиться с тем возбуждением, которое вызывала в нем эта улыбчивая женщина, мягко шедшая рядом с ним вдоль конвейера. А сам он… что ж, на следующий день он проснулся с ощущением сладкой боли и страха перед предстоящей ему этой ночью новой встречей. Но вдумайтесь в его положение. Ведь у мастера ночной смены нет особых причин встречаться с уборщиками – все свои указания и просьбы он передает им через бригадира. И потому любой его контакт с новой работницей наверняка не укрылся бы от любопытствующих посторонних глаз. По цеху снуют десятки людей, и многие из них наверняка не прочь сделать так, чтоб их Мастер посильнее увлекся новой работницей, в расчете на то, что это смягчит его обычную суровую и жесткую требовательность к подчиненным. Поэтому он не мог напрямую смотреть на нее. Но он придумал, как ему быть. Он создал у себя в воображении ее потаенный, мысленный облик и, то и дело обращая к нему свой внутренний взгляд, тихо ласкал его незримыми прикосновениями.

В общем, что сказать, его все время тянуло к ней, а она, словно почувствовав это, старалась то и дело оказаться поблизости к нему и…

Кадровик украдкой бросает взгляд на часы. Пожилой Мастер явно смакует детали, совершенно излишние с точки зрения расследуемого вопроса, однако, с другой стороны, речь, что ни говори, идет о человеческой смерти, какой бы случайной и безымянной она ни была, поэтому прерывать такую исповедь явно не стоит, тем более что только с помощью таких вот деталей и можно нащупать, когда именно произошло упомянутое Мастером пресловутое «расставание». А это, в свою очередь, сразу позволит вычислить, с какого момента возникла та ее, с кадровой точки зрения, непричастность к их пекарне, из-за которой в конечном счете Старика обвинили в равнодушии и бесчеловечности.

Однако даже в ночную смену – продолжает меж тем Мастер – выпадают порой свободные минуты, и его подчиненные решили использовать это время, чтобы раз от разу сообщать ему всякие мелкие подробности, связанные с приглянувшейся ему женщиной, и благодаря этому он узнал, что, несмотря на свою привлекательность и обаяние, она совершенно одинока, потому что ее пожилой сожитель, с которым она приехала в Страну, не нашел здесь для себя подходящей работы и вынужден был вернуться на родину, а вслед за ним уехал и ее единственный сын, подросток, отец которого, ее первый муж, категорически потребовал, чтобы мальчик больше не оставался в этом опасном месте, и только она сама, непонятно почему, все еще пытается зацепиться в Иерусалиме и в этих своих попытках наверняка нуждается в сильной мужской руке, которая могла бы ее поддержать.

Кадровику хочется прервать его и сказать этому пожилому человеку, что всё, что его подчиненные по крупице собирали и докладывали ему по ночам, давно рассказано и записано его, Кадровика, собственной рукой в ее личном деле и вместо того, чтобы питаться слухами, Мастер мог бы воспользоваться своим правом ознакомиться с личным делом любого работника своей смены. А впрочем, есть ли у мастеров такое право? Надо бы поручить Секретарше это выяснить. А может, лучше спросить об этом у самого Старика? Интересно, где он сейчас? Наверняка слушает свой концерт и даже не представляет себе, какие рассказы приходится выслушивать его подчиненным, чтобы защитить репутацию пекарни.

Тем временем Мастер продолжает тянуть свою ниточку. Ее полное одиночество – вот что соблазняло его взять ее под свое покровительство – разумеется, только на время, пока она не найдет себе более подходящее место в новой жизни, ведь достаточно было порой бросить на нее случайный взгляд, чтобы понять, что, несмотря на все ее старания улыбаться, работать в ночную смену ей трудно, хотя при этом она всё равно не позволяла себе присесть даже на минуту, лишь обопрется, бывало, ненадолго на свою метлу да склонит на миг голову, но и тогда тихая улыбка продолжала витать на ее лице, абсолютно чистая в своих истоках и намерениях, ибо не обращенная ни к кому конкретно. Да, такой женщине было совершенно необходимо его покровительство! Но как же он мог поговорить с ней об этом? Ему подсказал опыт. Годы работы в ночную смену убедили его, что ночь способна расслаблять даже тех, кто считает себя ее давним и выносливым подданным, и поэтому ближе к рассвету даже в самой что ни на есть ночной душе настаивается та мутная, одуряющая сонливость, которая делает сознание путаным и вязким и может привести к ошибкам, а то и, не дай Бог, к серьезному несчастью, и потому он давно уже завел обычай время от времени отправлять подчиненных попить, сполоснуть лицо холодной водой, а то и выйти ненадолго на свежий воздух. Теперь он начал с теми же советами обращаться к новой работнице, и это позволило им от разу до разу обмениваться короткими фразами, которые всякий раз вонзались в его сердце, точно тоненькие острые стрелки, а чтобы эти их мимолетные разговоры не так бросались в глаза, он начал, вопреки своим правилам, разговаривать и с другими своими работницами, и так оно тянулось какое-то время, пока он не почувствовал, что она поняла, что с ним происходит, и, более того, судя по всему, относится к этому вполне благосклонно, может быть, именно потому, что он старше ее и годами, и по службе и имеет семью и даже трех внуков. Ибо ей, как полагает Мастер, нужен был не новый муж, ибо муж у нее уже был, и не новый любовник, от которого она только что избавилась, а одно лишь простое человеческое участие и надежное покровительство местного человека, в обмен на которое она явно готова была, если потребуется, отдавать свое тело, однако отдавать опять-таки совершенно бескорыстно, не требуя от мужчины, чтобы он ради нее разрушил ту семейную крепость, которую строил годами. Он уверен, что она нуждалась в таком покровительстве, ибо, будучи одинокой и чужой в этом городе, она неизбежно рисковала стать беззащитным объектом любых, самых необузданных мужских фантазий и даже прямых посягательств.