Текст книги "Смерть и возвращение Юлии Рогаевой"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава седьмая

Быстро осмотрев лежащего на полу гостя, сержант, ни слова не говоря, исчезает и вскоре возвращается с тремя солдатами, которые несут носилки и одеяло. Они умело перекатывают заболевшего на носилки, накрывают одеялами и несут к служебному лифту. Вот он, спуск в загадочное подземелье. А вот и медпункт – в нескольких шагах от выхода из лифта, чуть дальше по коридору. Медпункт пуст и явно запущен, видно, и тут дежурит, да и то не всегда, какой-нибудь фельдшер-сверхсрочник, а заболевшие солдаты охраны наверняка предпочитают обращаться к врачу в ближайшем поселке. Лампочки перегорели, из крана капает, а центральное отопление, судя по холоду, не работает уже давно, однако, к счастью, есть аварийное освещение, тоже времен холодной войны, и оно позволяет сержанту устроить своего неожиданного пациента. Кажется, старик даже рад, что наконец-то командует хоть каким-то осмысленным делом, а не охраной этого дряхлого комплекса. Он деловито велит солдатам поставить кровать поближе к туалету, потом снимает с больного одеяла, обтирает его влажными тряпками и просушивает детскими пеленками, принесенными откуда-то из коридора, видно, из отделения для тех женщин, которым пришлось бы рожать под землей, если бы холодная война внезапно стала горячей. Теперь, когда первые срочные меры приняты, Кадровику дают немного воды, чтобы предотвратить обезвоживание, и он с отвращением всасывает через стиснутые зубы тепловатую, несвежую жидкость.

Кажется, ситуация стабилизировалась. Сержант отправляет солдат обратно на дежурство, посылает мальчишку за Временным консулом, а сам усаживается рядом с постелью, чтобы помочь своему пациенту в случае нового приступа поноса. И действительно, приступ не заставляет себя ждать. Сержант снова обтирает больного и опять, как умеет, заворачивает его в пеленки несостоявшихся младенцев, благо Кадровик так ослаб, что уже не сопротивляется чужим прикосновениям. Голова у него тяжелая, мутная, глаза закрываются сами собой, и, когда на пороге медпункта появляются Временный консул и Журналист с Фотографом, он даже не в состоянии им кивнуть. Консул потрясен состоянием иерусалимского посланца и выражает готовность немедленно сменить сержанта у его постели, но оба газетчика, кажется, несравненно больше потрясены размерами впервые открывшегося им подземного убежища – они тут же принимаются обсуждать, служил ли этот гигантский размах противоатомной защиты средством, с помощью которого наглая и агрессивная власть поддерживала в себе ощущение своей неуязвимости, или, напротив, его следует считать свидетельством ее слабости и страхов. Фотограф начинает торопливо настраивать свой аппарат, но сержант тотчас отнимает у него камеру и на всякий случай даже выворачивает из нее объектив, сурово объясняя, что тут снимать запрещено.

Постояв еще немного, Фотограф с Журналистом уходят, на прощанье заметив, что продолжить путешествие сегодня, по-видимому, не удастся, потому что Кадровику нужно время, чтобы окончательно прийти в себя. И он понимает, что они, к сожалению, правы.

Глава восьмая

Теперь, после их ухода, он может наконец расслабиться и свернуться под одеялами. Но озноб по-прежнему сотрясает его тело, и острая боль то и дело возвращается в сопровождении неотложных позывов, прерывающих тяжелую дрему. В одну из минут прояснения он видит, что вместо Временного консула у его постели сидит Фотограф. Заметив, что больной проснулся, он протягивает ему кружку всё той же тепловатой воды. Но Кадровик отказывается, и Фотограф осторожно опускает кружку на стоящий рядом с постелью столик.

– Жаль, что у вас забрали объектив, – слабо пытается пошутить Кадровик. – А то бы вы смогли запечатлеть самого главного из ваших «бесчеловечных», которого высшая справедливость жестоко наказала поносом. Хороший был бы снимок для первой страницы, а? – взрослый мужчина в детских пеленках!

– Не вижу ничего интересного, – сухо отвечает Фотограф. – Читателей не так уж интересуют чужие страдания, у них хватает своих.

– Но вот наш парнишка, я вижу, вас всё же интересует, недаром вы его всё время снимаете…

– Он просто сын погибшей женщины, этим и интересен, – так же отчужденно объясняет Фотограф. – У нас нет ни одной ее приличной фотографии, так пусть хоть по лицу сына люди смогут увидеть, какой она была.

– Кстати, я всё хотел задать вам профессиональный вопрос, – говорит Кадровик. – Что это за странная особенность век, что у матери, что у сына? Как будто силуэт какой-то обозначен над глазом. Тонкая такая дуга. Это что, признак другой расы?

Нет, Фотограф уверен, что эта складка в углу глаза, которая как бы скашивает его, не имеет отношения к расе. Это индивидуальный признак. Что-то в генах. А почему у него вообще возник этот вопрос? В любом случае это лицо выразительнее всяких пеленок, даже если в них завернут взрослый человек. А что касается снимков в убежище, Кадровик может не волноваться, фотографы всегда берут с собой в дорогу запасной объектив, так что он и в убежище уже достаточно успел наснимать.

С этими словами он с нескрываемым облегчением поднимается со стула, чтобы уступить место старшему водителю, который пришел его сменить, неся с собой дорожную сумку посланника и зачем-то прихватив также кожаный чемодан.

– Это не мой, – жестами пытается объяснить Кадровик. – Зря вы его сюда принесли.

Какой идиотизм – лежать с поносом, в детских пеленках, в медпункте подземного противоатомного убежища, и не иметь никакой возможности объясниться с дежурящими около тебя людьми. Водитель, наверно, думает, что он бредит. Впрочем, сумка – это хорошо. Где-то в ней должно быть снотворное. Нужно взять таблетку – может быть, удастся уснуть, боль как будто совсем утихла, и приступы повторяются намного реже.

Таблетка действительно помогает ему заснуть, да так глубоко и надолго, что он даже не замечает, кто еще сменяется у его кровати в эту ночь, подает ему пить и меняет на нем пеленки. А проснувшись, забывает спросить об этом, потому что всё прошедшее отступает на десятый план в сравнении с тем, что он просыпается с ощущением ужасной слабости и полного выздоровления. Да, он чувствует, что отрава вышла из него полностью, не только из тела, но, кажется, из души тоже, – во всяком случае, никакие кошмары школьных и армейских времен в минувшую ночь его не навещали. Рядом с постелью он видит аккуратно сложенную стопку поношенного, но чисто выстиранного и даже выглаженного военного обмундирования, видимо загодя принесенного предусмотрительным старым воякой. Нетерпеливо перебрав ее в поисках майки, рубахи и штанов, он находит что-то более или менее подходящее ему по размерам и переодевается, постепенно превращаясь в еще одного местного охранника. Затем с глупой и восторженной улыбкой машет рукой сидящему тут же солдату, чтобы сообщить о своем окончательном выздоровлении. Солдат, в свою очередь, показывает ему рукой, что сейчас поднимется наверх – видимо, за сержантом, – и Кадровик кивает ему в знак согласия.

Оставшись один, он решает на прощанье посмотреть здесь всё, что ему удастся. На экскурсию теперь он вряд ли попадет, а случай упустить жалко. Слегка пошатываясь от слабости, он выходит из комнаты, где лежал, и идет по коридору, который приводит его в просторный больничный зал, где стоят старые, уже проржавевшие кровати, на которых всё еще лежат застеленные одеялами матрацы. Он с интересом рассматривает стоящие у кроватей медицинские приборы, обходит зал, заглядывает в шкафчики с медикаментами и, приоткрыв дверцу одного из них, вздрагивает, увидев внутри крохотную полевую мышь. Впрочем, она, кажется, удивлена не меньше, чем он. Ну, если какое-то живое существо сумело пробраться в это подземелье снаружи, думает он, то уж электромагнитные волны наверняка найдут выход изнутри – и, вынув из кармана спутниковый телефон, быстро набирает номер своего бывшего дома в Иерусалиме. Старика, понятно, не стоит будить в такую рань, Начальницу канцелярии и Секретаршу тем более, мать будить жалко, потому что тогда ему придется долго рассказывать ей, где он и почему, – значит, остается дочь, ее он может разбудить даже сейчас, она, наверно, как раз собирается в школу, ему хочется услышать ее голос.

Номер набран, остается надеяться, что спутник в небесах услышит зов своего телефона, и спутник действительно его слышит, потому что в трубке раздается голос – но, увы, не дочери, а бывшей жены. Эдакая незадача!

– Это я… – неуверенно говорит Кадровик.

– Да, я слышу, – спокойно и даже непривычно мягко отвечает она. – Почему у тебя такой слабый голос? Ты что, болен?

– Да, был немного. Отравился чем-то здесь. Но это уже на исходе.

– Ну, конечно. – Он понимает, что она снисходительно улыбается. – Ты всегда был уверен, что желудок у тебя железный. Теперь убедился.

– Да, ты права, – соглашается он. – Убедился. Не железный. Но я уже в порядке.

– Не торопись подниматься. В таких случаях стоит полежать. И не есть сразу, только пить воду.

Он тронут ее неожиданной заботой.

– Да, спасибо, я пью. У меня к тебе маленькая просьба. Ты не могла бы на минуту разбудить малышку? Хочется услышать ее голос.

– Ты что, забыл? – удивляется она. – У нас уже семь утра, сегодня понедельник, у нее нулевой урок, так что она давно уже в школе.

– Извини, я тут потерял счет времени. Пока болел, солдаты сняли с меня часы и еще не вернули, а дневной свет сюда не проникает…

– Куда это «сюда», откуда ты звонишь?

– Я тут прежде времени похоронен, – неуклюже шутит он. – Звоню тебе из такого огромного подземелья, где раньше было атомное убежище для местных бонз, а сейчас музей для туристов.

– Вы что, уже похоронили эту женщину?

– Рогаеву? Нет, мы на пути в деревню, где живет ее мать, похороны будут там.

– А эта ваша Рогаева, или как ее там, она дотянет до конца этого путешествия, со всеми твоими остановками и подземельями?

– Не беспокойся за нее, в Абу-Кабире написали, что в закрытом гробу она несколько дней будет в полной сохранности.

– А я за нее и не беспокоюсь. И кстати, чтобы ты не обманывался на этот счет, и за тебя тоже. Меня просто удивляет вся эта ваша затея. Как будто нельзя было похоронить эту несчастную женщину в Иерусалиме и не тащить ее тело в такую даль. И ведь без всякой на то причины, всего лишь из-за какой-то дурацкой статьи в газете. Но ты ведь, наверно, видишь в этом сионистский подвиг, не иначе. – Теперь в ее голосе уже звучит знакомое раздражение. – Знаю я тебя. Так знаю, что больше и знать не хочу. Отравился ты, выздоровел – всё равно, мне ты больше не нужен. Гуляй себе, как свободная птица. Пока.

Глава девятая

Незадолго до полудня все семеро путников снова поднимаются в свою бронированную колымагу. Машина долго и надсадно откашливается и трясется, затем с удовлетворением выбрасывает шумный, вонючий клуб синего дыма и медленно трогается с места, волоча за собой прицеп с закрепленным на нем неразлучным гробом, на сей раз обвязанным, для надежности, еще одним дополнительным канатом. Команду на отправление отдает Кадровик, который после разговора с бывшей женой вдруг чувствует себя настолько свободным – и от болезни, и от последних иллюзий, – что, собрав свои вещи и поднявшись вместе со старым сержантом наверх, тут же присоединяется к своей группе, только что вернувшейся из долгожданной экскурсии по подземелью. Временный консул, всё еще беспокоясь о недавнем больном, устраивает ему широкое ложе на задах машины, пересадив сидевшего там парнишку вперед. Свое загаженное белье и одежду он оставляет на подземной базе, получив взамен ношеный рабочий костюм и белье из складских излишков. Плата за ночлег, еду и экскурсию оказывается не такой уж астрономической, хотя и не скажешь, что совсем ничтожной, и он решает прибавить к ней еще кое-что за вынужденную «госпитализацию». Пусть она и не потребовала каких-то особых медикаментов, но зато включала горячий чай, дружескую поддержку, а главное – щедрую помощь пеленками. Вначале, как и в истории с зарядкой телефона, старый сержант категорически отказывается взять деньги, показывая жестами, что это была помощь одного солдата другому, но его подчиненные раздраженно требуют, чтобы старик не валял дурака, и тот, не видя иного выхода, салютует недавнему подопечному и, пряча глаза, протягивает руку за деньгами. Фотограф, разумеется, тут же увековечивает еще одну трогательную картину.

Теперь, когда бронемашина медленно взбирается по горному подъему, можно оглянуться назад и как следует разглядеть лежащую под ними долину. Сейчас она уже не тонет во тьме, как раньше, когда они спускались в нее, а ярко освещена полуденным зимним солнцем. Отсюда, сверху, отчетливо видно, что вся эта пасторальная красота – просто-напросто искусная декорация, призванная замаскировать расположенное поблизости подземное убежище. Насаженный вокруг лес, и безлюдная декоративная каменоломня с подведенной к ней узкоколейкой, и поблескивающие там и сям глаза искусственных озер, даже наспех сооруженные поселки, сверкающие под голубым небом своими красными черепичными крышами, – всё сплошной камуфляж.

Старший водитель читает дорогу, как бедуин пустыню, и, когда они спускаются к перекрестку дорог, просит Временного консула перевести «главному», как он именует Кадровика, что недолгая непредвиденная задержка на военной базе обернулась для них явной удачей, если не считать, конечно, отравления. Окажись они тут чуть раньше, обязательно попали бы под снежную бурю. Вон как она тут бушевала – повсюду лежат сломанные деревья, поваленные дорожные знаки, упавшие прямо на дорогу огромные камни. Видно, буря всласть куражилась здесь, пока не развеялась, обессилев, на широком открытом пространстве, что сейчас открылось перед ними и отделяет их от намеченной цели. Теперь нужно как можно быстрее добраться до лесов, пересечь реку, а за ней уже совсем рядом и нужная им деревня. Правда, эти места никому из водителей не знакомы, но накануне на подземной базе старший из братьев расспросил солдат из здешних и даже выпросил у них подробную военную карту, так что теперь дорога, в общем, ему понятна, жаль только, что даже на самой подробной карте нельзя прочесть, пройдет ли их бронированная махина по той или иной дороге, не снижая скорости, и безопасна ли дорога вообще, не таит ли какого-нибудь подвоха.

За всеми этими разговорами незаметно проходит время, и опять близится ночь. Небо ясное, так что не приходится страшиться новой вьюги, но движение замедляют бесконечные развилки, на которых тоже успела погулять прошедшая накануне буря, и тут вырвав повсюду дорожные знаки. Да и к уцелевшим указателям тоже нет особого доверия – кто знает, не повернул ли их ветер совсем в другую сторону. Но увы, задерживаться особенно нельзя, и без того слишком много времени занял «крюк с непредвиденной задержкой», а если старуха к тому же уже вернулась из своего паломничества и узнала, что к ней везут гроб с телом дочери, то теперь она вправе, пожалуй, и волноваться, куда это они запропастились. И потому они катят без остановок до самой темноты, и всё время на предельной скорости, какую только позволяет громоздкой машине извилистая дорога. Задерживает их еще и движение – теперь, в обжитых краях, дорога стала куда оживленней, то приходится обгонять медленно ползущий грузовик, то уступать частнику, который гонит, как пьяный, иногда задерживает пара лошадей, за которыми медленно громыхает телега, а то и попросту корова, задумчиво остановившаяся прямо посреди дороги. Один раз навстречу попадается такая же, как у них, бронемашина, тоже на высоких колесах и с множеством фар, видно, той же серии, а может, даже и списанная из той же самой военной части, но получившая другое назначение – она превратилась в частный дом на колесах с кухней на прицепе. Время от времени они сворачивают в какую-нибудь деревню, чтобы уточнить направление, и местные жители, как правило, подробно объясняют им, куда ехать и где свернуть, а некоторые даже чертят по памяти что-то вроде карты. Когда водители объясняют, что везут в таежную деревню старухе матери гроб с телом ее дочери, погибшей от рук террориста в далеком Иерусалиме, многие деревенские снимают шапки и крестятся, а кое-кто даже прикасается осторожными пальцами к холодному металлическому ящику, равнодушно возлежащему на прицепе бронемашины.

Под конец эта местная доброжелательность оборачивается для водителей прямым благом, потому что в одной из деревень им вовремя подсказывают, какими поворотами можно так укоротить путь, чтобы сразу с рассветом поспеть к загруженной речной переправе и благодаря этому переправиться без ночевки, потому что единственный паром, способный прорезать себе дорогу сквозь лед, работает только до наступления темноты, и опоздавшим приходится ждать до следующего утра. Пользуясь этими подсказками, старший водитель с первыми проблесками зимней зари действительно выводит машину к указанному перекрестку и там сворачивает прямо в лес, но уже не по мощеной, а по широкой грунтовой дороге, усыпанной упавшими ветками и хвоей. Проснувшись под звуки приятного похрустывания под колесами, пассажиры вдруг обнаруживают себя в заиндевевшем лесном царстве, где повсюду на деревьях висят длинные запутанные косы, кое-где сплетающиеся в настоящие занавеси – зеленоватые, угрюмые и даже, кажется, какие-то больные. Лес всё расступается и расступается перед ними в сумеречном полусвете, нескончаемый, как и сама дорога, которая из широкой и прямой постепенно становится узкой и извилистой и так часто разветвляется, всякий раз вынуждая задуматься, налево свернуть или направо, что в души усталых пассажиров уже закрадывается сомнение, не станет ли короткий путь к переправе самым длинным путем и не заведет ли он, того хуже, вместо переправы в какую-нибудь непроходимую чащу. Теперь за рулем сидит тот брат, что помоложе, а старший, расположившись на соседнем сиденье, держит в одной руке нарисованную на клочке бумаги карту, а в другой – компас и время от времени указывает младшему, куда повернуть. Руки у него при этом подрагивают едва приметной дрожью, наверно, потому, что всякий раз, когда они сворачивают, руководствуясь указаниями компаса, проклятая дорога вместо того, чтобы расшириться, становится еще уже. Машину качает и подбрасывает чуть не на каждом метре, но, к счастью, инженеры, которые ее соорудили, поработали на славу, и бронированный гигант с легкостью одолевает все эти бесконечные повороты, маневренность у нее явно рассчитана на великие подвиги, и такая лесная чаща для нее сущий пустяк, игрушка. Тем не менее водители с тревогой посматривают вперед. Чувствуется, что они боятся заплутать и застрять в этой чаще, и их страх невольно передается всем остальным и погружает их в тяжелое молчанье. Молчит даже словоохотливый Временный консул, который переводит их страхи с местного на иврит и обратно, а уж о пассажирах нечего и говорить – они сидят, нахохлившись и низко опустив головы, и только Кадровик, который вдруг ощущает сильный голод, решается приподняться, чтобы взять себе одну из печеных картофелин, прихваченных запасливыми шоферами на военной базе.

К рассвету они, разумеется, к переправе не поспевают, однако еще через несколько часов утомительной и тревожной езды все-таки выбираются наконец из леса. Уже полдень, и равнодушное солнце, всё последнее время мелькавшее перед ними среди деревьев, теперь стоит над головами, открывая далекий речной берег, к которому тут же поворачивается нос их неутомимой бронемашины. Вот она, долгожданная переправа! Около нее, как им и говорили, толпится множество людей, машин, телег и животных, владельцы которых жаждут переправиться на тот берег, где уже ждет толпа тех, кто жаждет вернуться сюда. В толще льда, сплошь покрывающего реку, в точности как рассказывала словоохотливая Консульша, прорезан неширокий проход, и маленький паром неторопливо ползет по нему от берега к берегу. Лед, видимо, прочный, потому что кое-где на нем уже протоптаны узкие тропки и видны идущие фигурки людей, которым невтерпеж добраться до нужного берега.

Бронемашина тормозит в самом конце длинной очереди, и молодой водитель глушит разогревшийся от долгой работы мотор. Его старший брат, наверно возбужденный тем, что всё кончилось благополучно и им все-таки удалось выбраться из лабиринта лесных дорог, не застряв там навеки, нетерпеливо выскакивает наружу, бежит к берегу, сходит на лед и быстро идет по одной из тропок. Дойдя до середины реки, он падает там ниц, как подрубленный, широко раскинув руки и ноги, и долго лежит этаким крохотным черным крестиком на белом снегу. Потом неторопливо поднимается и медленно возвращается обратно.

В густой толпе, среди машин и телег, тоскливо мычащих коров и раздраженно блеющих коз, шумит, как недавно в долине, небольшой базарчик, помогая ожидающим скоротать ожидание, а может, и развлечься, торгуясь с продавцами о цене. Однако Временный консул, видно опасаясь, как бы кто-нибудь из доверенных его попечительству неопытных приезжих не отравился опять, категорически запрещает покупать какие бы то ни было продукты, так что им остается только наслаждаться бескорыстным созерцанием местной экзотики. Время между тем снова близится к сумеркам, и, хотя река не так уж широка и паром ходит довольно часто, очередь тем не менее движется медленно, и, когда ближе к вечеру становится окончательно ясно, что до ночи им не перебраться на ту сторону, Временный консул решает просить милости у толпы. Он зовет к себе мальчишку, и они вместе идут вдоль очереди, рассказывая людям о несчастной женщине, погибшей в Иерусалиме от заряда взрывчатки на поясе террориста, пробравшегося в толпу мирных покупателей на самом оживленном городском рынке, и о ее сыне – вот он, сирота! – и о старухе матери, которая ждет не дождется погибшей дочери, чтобы похоронить ее в родной деревне, и вот так им в конце концов удается разжалобить стоящих впереди людей, и те соглашаются пропустить военную машину с гробом вне очереди. Везение, как тут же выясняется, пришло к ним в самый последний момент, потому что, когда они поднимаются на паром, паромщик объявляет, что этот рейс последний. Кадровику, однако, хочется еще немного экзотики, и, убедившись в том, что машина благополучно забралась на паром, он решает перейти реку пешком, по льду, невзирая на шумный протест Временного консула. Журналист, то ли желая блеснуть героизмом, то ли ради лишнего абзаца в будущей статье, вызывается составить ему компанию, а добросовестный Фотограф присоединяется к ним обоим, чтобы запечатлеть для газеты этот героический ледовый переход. С непривычки все трое идут медленно и осторожно, выбирая, куда поставить ногу. Под ногами действительно раздаются какие-то подозрительные потрескивания.

– Если мы сейчас провалимся в полынью, – не очень весело острит Журналист, – не бывать ни похоронам, ни очередной статье в газете. Разве что появится незаметное коротенькое сообщение на последней странице. Еще три израильских авантюриста погибли в чужой далекой стране. Чего их туда занесло? – подумает наверняка каждый, кто даст себе труд прочесть об этой нелепой и глупой гибели. – Мало им неприятностей в Израиле?

– Может, для меня это будет даже к лучшему, – насмешливо говорит Кадровик. – Потому что в противном случае твои статьи, где ты будешь расписывать мою верность незнакомой мертвой женщине, которую я обязался похоронить на ее родине, смогут только оттолкнуть от меня живых женщин. И по твоей милости я так и останусь бобылем…

– Ничего подобного, – с неожиданно серьезным сочувствием откликается на его рассуждения Журналист, и не только откликается, но даже кладет еще и руку ему на плечо, тем самым окончательно нарушая ту жесткую дистанцию, на которой всё время настаивает Кадровик. – Совершенно ничего подобного. Напротив, старый приятель, ты еще получишь возможность убедиться, насколько привлекает живых женщин такая преданность мужчины погибшей незнакомке. Теперь уж тебе наверняка не придется искать себе временных подружек в сомнительных пабах. Интересные знакомства сами будут тебя искать. И не только тебя! Ты еще увидишь, эта поездка обернется на благо нам обоим. Она меня прославит, уверяю тебя. Подумай, один газетный заголовок чего стоит! «Путешествие с гробом» – это же пальчики оближешь!