Текст книги "Смерть и возвращение Юлии Рогаевой"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

А.-Б. Иегошуа.
«Смерть и возвращение Юлии Рогаевой»

Памяти нашей подруги Дафны,

погибшей летом 2002 года

во время террористического акта

в Еврейском университете

на Сторожевой горе

Часть первая
КАДРОВИК

Глава первая

Такого исхода своей миссии он никак не ожидал. И сейчас, когда ему перевели поразительную просьбу этой старухи в темном монашеском одеянии, что стояла у костра, догоравшего в сероватых сумерках зимнего рассвета, он ощутил непривычное волнение. Иерусалим, этот старый, измученный, с детства знакомый и привычный город, который он покинул всего неделю назад, вдруг снова показался ему каким-то необыкновенно значительным и важным, как, бывало, в давние годы.

И подумать только, ведь вся эта его миссия выросла из сущей мелочи, из ничтожного бюрократического недосмотра, да и недосмотр этот – после того, как редактор газеты вовремя предупредил хозяина пекарни, – вполне можно было еще загладить: послать, например, в газету более или менее убедительное разъяснение сути дела и приложить к нему, если уж на то пошло, краткое заверение в сочувствии. Но нет, Старик, человек упрямый и жесткий, так испугался вдруг за свою репутацию, что простое извинение, которое могло бы разом со всем покончить, показалось ему недостаточным, и он потребовал – именно потребовал, ото всех без исключения, как от себя, так и от своих подчиненных, – искупления греха. И вот этот его каприз в конце концов и привел человека, которого он когда-то назначил своим начальником отдела кадров (или, как он называл высокопарно, «ответственным за человеческие ресурсы»), в эти далекие, чужие, Богом забытые края. Видно, что-то в этой истории так разбередило престарелого владельца пекарни, что им овладел чуть ли не мистический страх. Он, наверно, и раньше недоумевал, чем объяснить, что ни одно из тех ужасных, кровавых событий, которые выпали в последнее время на долю всей страны, а Иерусалима в особенности, не только не уменьшило, но, наоборот, увеличило доходы его пекарни. И видимо, стал опасаться, что такое странное процветание на фоне повсеместных бед и несчастий непременно должно навлечь на пекарню дурную молву. А тут она и подоспела, эта молва, да к тому же еще запечатленная на той самой бумаге, которую он же, Старик, и поставлял этой газете! Правда, автор злосчастной статьи, вечный докторант каких-то там гуманитарных наук, довольно известный в Иерусалиме левый радикал и самозваный страж общественной нравственности, мерзкий человечек, уверенный в том, что близкое знакомство с источниками иерусалимских сплетен освобождает его от всяких моральных ограничений, и сам поначалу знать не знал, откуда родом та бумага, на которой будет набрана его пышущая праведным гневом инвектива. Но если бы и знал – разве он смягчил бы в ней хоть одно-единственное слово? Слава Богу, редактор, он же владелец этой местной газетенки, прочтя черновик статьи и придирчиво изучив фотокопию порванной и залитой кровью платежки, найденной в сумке погибшей женщины, разумно решил, что лучше заблаговременно сообщить обо всем хозяину пекарни, – может, тот сразу даст нужные разъяснения, выразит сожаление о случившемся, и тогда публикация статьи не станет неожиданным ударом для старого приятеля, и их давние отношения ничем не будут омрачены.

Ну, в самом деле, если вдуматься – так ли уж из ряда вон чудовищна была вся эта история? Да нет же, конечно… Просто в эти безумные последние недели, когда почти ежедневные взрывы арабских самоубийц в автобусах и на улицах города и мгновенная ужасная гибель десятков ни в чем не повинных людей, только что живых и вот уже превращенных в кровавые ошметки, когда всё это стало какой-то жуткой иерусалимской рутиной, угрызения совести у оставшихся в живых стали порой совершенно невыносимыми и овладевали ими в самые неожиданные и, казалось бы, неподходящие моменты. И не случайно в тот роковой вечер, на исходе рабочего дня, когда «ответственный за человеческие ресурсы», то бишь начальник отдела кадров пекарни, или, проще говоря, Кадровик, уже прикидывал в уме, как бы увильнуть от внезапного послеобеденного вызова к хозяину – ибо он еще с утра обещал бывшей жене освободиться сегодня пораньше и весь вечер посвятить их единственной дочери, – именно тогда их Начальница канцелярии, женщина с большим опытом и чутьем, хорошо знавшая своего босса, прозрачно намекнула ему, что на его месте не стала бы оттягивать назначенную хозяином встречу. И так как она уже догадывалась, с каким нетерпением ждет его Старик, то заодно присоветовала раздраженному Кадровику загодя подыскать, кто бы заменил его в исполнении отцовских обязанностей – и, пожалуй что, на всю предстоящую ночь.

Вообще-то, между Стариком и его «ответственным за человеческие ресурсы» царили отношения взаимной симпатии и доверия, которые установились еще в те давние времена, когда нынешний Кадровик, будучи тогда всего лишь рядовым торговым агентом, по собственной инициативе принялся искать в странах третьего мира новые перспективные рынки для организованного хозяином нового направления – продажи писчебумажных товаров. Так что не случайно, когда отношения в семье Кадровика стали мало-помалу разлаживаться и рваться – возможно, как раз по причине его долгих и частых разъездов по службе, – Старик, хоть и с нелегким сердцем, согласился освободить его от прежних обязанностей и перевел в начальники отдела кадров пекарни, чтобы он мог отныне проводить дома если не все дни, то, по крайней мере, все ночи подряд и попытался бы залатать неумолимо расползавшуюся ткань своей семейной жизни. Увы, произошло прямо противоположное – глухая обида, набрякшая в душе его жены за время прежних отлучек, теперь, когда он постоянно был рядом, перешла в откровенную и злую враждебность, и их отчуждение, поначалу только бытовое, потом душевное, а под конец и телесное, стало разрастаться уже по собственной логике. Однако Кадровик и после развода не попросился, хотя его и тянуло, на прежнюю должность, потому что надеялся, оставаясь постоянно в Иерусалиме, сохранить хотя бы расположение любимой дочери.

И вот сейчас он нехотя входит в кабинет Старика – давно ему знакомое, просторное помещение, где всегда, независимо от времени дня и года, царит аристократический полумрак, – и ему совершенно неожиданно, что называется, с места в карьер, предъявляется известие о существовании некой оскорбительной, порочащей пекарню статьи, которая должна вот-вот, уже в конце этой недели, в эту пятницу, появиться в местной иерусалимской газете.

– Наша работница? – Кадровик решительно отказывается поверить услышанному. – Этого не может быть. Я бы обязательно знал. Это какая-то ошибка.

Старик молча протягивает ему гранки злополучной статьи, и Кадровик, все еще стоя, быстро проглядывает короткий и весьма язвительный текст, незатейливо озаглавленный: «Чудовищная бесчеловечность наших ведущих производителей и поставщиков хлеба».

Неизвестная женщина лет сорока, не имевшая при себе никаких документов, кроме платежки их пекарни– рваной, грязной и безымянной бумажки, датированной последним месяцем, – была смертельно ранена на прошлой неделе в теракте на овощном рынке и в течение двух дней боролась за жизнь на больничной койке. И за все это время никто из коллег по службе, не говоря уж о начальстве, ни разу не поинтересовался ее состоянием. И даже теперь, после смерти, она по-прежнему остается анонимной, неопознанной жертвой террора, тело которой покоится в больничном морге при университете, меж тем как хозяева пекарни продолжают бессердечно игнорировать ее судьбу и не торопятся проявить заботу о погребении.

Далее шел короткий рассказ о самой пекарне – крупное, хорошо известное всем иерусалимцам хлебобулочное производство, основанное еще в начале века дедом нынешнего владельца, с новым, недавно организованным отделом, который занимается продажей писчебумажных изделий. К тексту прилагались две фотографии, не оставлявшие сомнений относительно истинных виновников бесчеловечности. Одна изображала Старика (официальный снимок, сделанный много лет назад, – Старик на нем выглядел значительно моложе), на другой был запечатлен сам Кадровик – фотография хоть и недавняя, но расплывчатая и неясная, явно сделанная без его ведома и снабженная тоже весьма ядовитым комментарием, сообщавшим, что свою нынешнюю должность он заполучил исключительно в результате развода.

– Змий подколодный! – бормочет под нос Кадровик. – И как это человек ухитряется втиснуть столько яда в такую небольшую статейку…

Но Старик игнорирует его негодование. Ему нужны не слова, а дела, и если сегодня принято писать именно так, то нечего пререкаться о стиле – нужно первым делом опровергнуть подлое обвинение. И поскольку редактор проявил снисходительность и готов опубликовать их ответ или извинение одновременно с заметкой, чтобы тем самым смягчить невыгодное мнение, которое может укорениться в сознании читателей, если объяснение появится отдельно, лишь на следующей неделе, то он, Кадровик, как ответственный за человеческие ресурсы пекарни, должен безотлагательно выяснить, кто эта погибшая и как случилось, что никто о ней не вспомнил. И еще он должен, не откладывая, встретиться с этим Журналистом, с этим «Змием подколодным», и выяснить, что тому известно об их пекарне вообще. Кто знает, не кроется ли здесь еще какая-нибудь грязная ловушка…

Так что же – он должен отложить все свои дела и целиком посвятить себя прояснению этой неприятной истории? А что он думал? Что в его ведении только отпуска да болезни, увольнения да роды? Нет, смерть их работника тоже в его ведении! А следовательно, судьба этой неопознанной работницы на его, Кадровика, прямой и личной ответственности. Ведь если их, не дай Бог, действительно обвинят в бесчеловечности и жестокости, в черством, продиктованном скупостью равнодушии к судьбе человека, да еще обвинят без одновременного объяснения или хотя бы извинения с их стороны, это может вызвать бурное общественное негодование, вплоть до бойкота их продукции. А этого нельзя допустить. Что ни говори, их пекарня – не какое-то там жалкое, никому не известное заведение, у них на каждой буханке красуется фамилия отца-основателя! «Мы не можем давать такое оружие в руки наших заклятых врагов, наших конкурентов, которые только и ищут, как бы нам навредить!»

– Наших врагов? – иронически усмехается Кадровик. – По-моему, вы преувеличиваете. Ну кого может заинтересовать эта статья? Да еще в такое время!

– Меня! – сердито перебивает Старик. – Меня она очень даже может заинтересовать! И именно в такое время.

Кадровик примирительно кивает, аккуратно складывает статью по сгибам и деловым движением прячет ее в карман, словно пытаясь покончить с этой неприятной историей, прежде чем разгневанный хозяин объявит, что его ответственный за человеческие ресурсы лично повинен не только в этом недоразумении, но, чего доброго, и в самой гибелиих человека.

– Хорошо, я беру это дело на себя. Я им займусь, не беспокойтесь. Завтра же с утра, в первую очередь…

Но тут хозяин выпрямляется во весь свой огромный рост, грузный, усталый и болезненно-бледный старик в добротном, дорогом костюме, и в полутьме кабинета его седая старомодная шевелюра белым голубем воспаряет над столом. Его рука с такой тяжестью ложится на плечо подчиненного, как будто страх за доброе имя пекарни прибавил ей добрую тонну веса.

– Никаких завтра! – приказывает он негромко, с жесткой и неумолимой ясностью. – Прямо сейчас. Этим вечером. Ночью. Нельзя терять времени. Ты обязан, понял? Ты обязан распутать эту историю еще сегодня,чтобы мы уже утром могли послать в газету исчерпывающий ответ.

– Еще сегодня? – пытается вывернуться Кадровик. – Но как же я успею? Ведь уже очень поздно!

Ему действительно необходимо поскорее попасть домой. Бывшая жена этой ночью в отъезде. Он поклялся ей, что сам отвезет дочь из балетной школы, чтобы девочке не пришлось ехать автобусом. Автобусы взрываются. Что за спешка напала на Старика? Проклятая газетенка выходит по пятницам, а сегодня всего лишь вторник. Времени навалом.

Увы, желание доказать свою человечность делает хозяина беспощадным. Нет, сегодня. Времени в обрез. Завтра вечером они тамзакрывают номер, и, если ответ из пекарни запоздает, его вообще не удастся напечатать в эту пятницу, только в следующую. А значит, мы всю неделю будем под ударом. Так что если он, его ответственный за человеческие ресурсы, отказывается немедленно и полностью посвятить себя этой истории, пусть будет так любезен сообщить об этом вслух, пожалуйста, мы найдем ему замену. И не исключено, что не только на сегодняшний вечер…

– Но простите… минуточку… – запинаясь, бормочет Кадровик, потрясенный и уязвленный угрозой, брошенной с такой неприятной легкостью. – А как же моя дочь? С кем она останется? А ее мать?! – добавляет он с горечью. – Вы же ее знаете! Мне не миновать еще одного скандала…

– Она тебя заменит, – обрывает Хозяин, поворачивая длинный прямой палец в сторону Начальницы канцелярии. Та с изумлением слышит о возложенной на нее, без ее согласия, роли опекунши, и лицо ее розовеет от неожиданности.

Глава вторая

«У нас нет иного выхода!» Эти твердые, неумолимые слова старого хозяина звучали в памяти Кадровика все последующие дни – точно некая клятва на верность, точно произносимое про себя заклинание. И не только в ту первую, нескончаемую и запутанную ночь, когда он метался по всему городу и, не колеблясь, выпытывал истину даже у покойников, но и во все последующие, долгие дни того необычного похоронного странствия, которое привело его в конце концов в эту чужую, бесконечную, покрытую снегами и скованную льдом равнинную страну. Эти слова он повторял себе и в минуты растерянности и сомнений, и в тяжкие часы неверия и душевной смуты, к ним возвращался он вновь и вновь, высоко вздымая эти простые и твердые слова пославшего его Старика над головами своих приунывших спутников, словно то было боевое знамя, под которым он шел полководцем на штурм крепостных стен, или же некий путеводный факел, мерцающий во тьме, чтобы внушить отвагу, устремить и направить шаги. У него нет иного выхода. Он взял это дело на себя. Теперь он обязан довести эту историю до конца, даже если ему придется для этого заново проделать весь, однажды уже пройденный, путь.

Поэтому и Секретаршу свою, когда выясняется, что она как раз сегодня досрочно и никого не спросясь улизнула с работы, он начинает заклинать по телефону с помощью этих же простых и неумолимых слов. И ей не помогают ни горячие мольбы, ни страстные и путаные объяснения: как же так? она уже и няньку отпустила! и за ребенком теперь совершенно некому присмотреть… – нет, боязнь хозяина быть обвиненным в бесчеловечности придает его подчиненному поистине беспощадное мужество требовать и даже угрожать. «Если нет няньки, возьми ребенка с собой, я сам тебя здесь подменю. Сейчас для нас главное – побыстрее выяснить, кому, черт побери, принадлежит эта безымянная платежка, а это можешь сделать только ты».

И будто по чьему-то злому умыслу в это самое мгновенье на вечерний город обрушивается дождь. Настоящий ливень, принесенный хлещущими западными ветрами, предвестье приближающейся и щедрой на влагу зимы. Зимы, которая и страшит, и одновременно утешает. Зимы, на которую все мы возлагаем последнюю, отчаянную надежду, – быть может, ее дожди и холода сумеют остудить горячечное безумие наших врагов и остановить их кровавые вылазки надежней, чем это пытаются сделать наши охранники и полицейские. Земля под бешеными струями подернулась неясной зеленой тенью, повсюду поднялась в рост давно пожухшая за лето трава, протолкнулись сквозь размякшую почву робкие головки цветов. И не было в городе в эту минуту никого, кто бы злился и жаловался, что в стремительных дождевых водоворотах застревают машины и общественный транспорт, ибо всем вдруг стало казаться, что, может, ливень этот не впустую еще и потому, что хоть часть тех потоков, что так безудержно струятся сейчас вокруг, сохранится в подземных резервуарах, чтобы стать нашим благословением в дни грядущих хамсинов.

Секретарша появилась лишь в сумерки – тяжело закутанная, вся в сверкающих дождевых каплях, – и поначалу Кадровик решил, что ей все-таки удалось каким-то чудом пристроить своего младенца. Но когда она сложила мокрый зонт и сняла оранжевую пластиковую накидку, под которой обнаружилось тяжелое, подбитое мехом пальто, он увидел на ее груди матерчатый детский стульчик, в котором сидел крепкий краснощекий младенец с огромной соской во рту. Ребенок с молчаливым любопытством разглядывал чужого мужчину. «Зачем ты его так запаковала? – удивился Кадровик. – Он же мог задохнуться!» Но она только отмахнулась и каким-то незнакомым властным тоном, совсем не так, как говорила в рабочее время, заверила его, что в чем, в чем, а уж в этом он может на нее положиться. Затем положила ребенка на ковер и быстро, умело сменила ему соску. Малыш заинтересованно завертел головой, словно выбирая себе подходящую цель, потом деловито выплюнул новую соску, зажал ее в кулачке и с неожиданной быстротой пополз по ковру.

– Вот и следи за ним теперь, – непривычно фамильярным тоном приказывает Секретарша. – Ты же сам вызывался.

Сама она поднимает со стола гранки злополучной статьи, нахмурившись, просматривает текст и напоследок внимательно вглядывается в почти слепое, мутное изображение рваной платежки, найденной в кармане убитой. Крутит его так и эдак и потом поворачивается к Кадровику, который задумчиво шагает по ковру следом за ползущим ребенком. Когда это случилось? И когда он называет дату, она, подумав, высказывает предположение, что погибшая уволилась или была уволена с работы, как минимум, уже за несколько дней до теракта, иначе ее отсутствие было бы непременно замечено в цеху. А поскольку ее так и не хватились, значит, в момент гибели она уже не имела никакого формального отношения к пекарне – хотя зарплату ей почему-то уплатили. И тогда, стало быть, гнусная статейка не имеет под собой никакого основания, это ошибка.

Но Кадровик, не спуская глаз с ребенка, который тем временем уже дополз до входной двери и теперь размышляет, остановиться здесь или ползти дальше, в коридор, мрачно отвечает ей: имела отношение или не имела, ошибка или не ошибка, эту женщину необходимо опознать. Как это она могла так легко выпасть из нашей памяти? А кроме того, если ее уволили или она ушла по собственному желанию, почему об этом не сообщили в кадры? И как в таком случае она могла получить у нас зарплату уже после ухода? Это странно. Здесь какой-то непорядок. Тут нужно разобраться. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилась хоть какая-то запись. «Так что – давай ищи, нечего зря тратить время», – и он выходит в коридор вслед за ребенком, который на миг приостановился у входной двери, словно испугался темноты, но тут же встрепенулся и снова энергично пополз по ковру в сторону кабинета хозяина.

«Ничего удивительного, что, когда такие вот подрастают, – думает Кадровик, шагая вслед за неутомимым ползуном, – они на меньшее, чем покорять Гималаи, не согласны». Время от времени ребенок неожиданно останавливается и ненадолго усаживается на попку, о чем-то трогательно и забавно размышляет, а затем опять опускается на четвереньки и продолжает деловито ползти, не отклоняясь от первоначально выбранного направления. Тяжелая, мрачная усталость вдруг овладевает стоящим над ребенком мужчиной – крепким, среднего роста, без малого сорокалетним человеком с первыми проблесками седины в жестком ежике волос. И в его сердце пробуждается странная неприязнь к погибшей женщине, которая отправилась на рынок, не взяв с собой даже удостоверения личности, словно специально затем, чтобы принудить его заниматься ее опознанием – и это после целого рабочего дня, когда у него горло пересохло от жажды и живот давно уже сводит от голода.

Но тут с другого конца коридора доносится ликующий возглас Секретарши. Ей действительно удалось найти владелицу платежки! «Нет, все-таки у нас личные дела в порядке», – с удовлетворением думает Кадровик. Наклонившись над ребенком, он безжалостно отрывает его от увлеченного созерцания запертой двери кабинета и, не дав времени отчаянно завопить, поднимает и несет раскинувшее руки маленькое тельце обратно к матери, как взятый в плен игрушечный самолет. Секретарша, оказывается, тем временем уже вывела на переливающийся фантастическими красками экран компьютера не только анкету со всеми личными данными, но и цветное изображение погибшей – светловолосой, улыбающейся, довольно милой и не очень молодой женщины.

– Уверена, это та самая, которую ты ищешь! – торжествующе заявляет она. – Сейчас я тебе всё распечатаю, пусть все ее бумаги будут у тебя с собой. А кроме того, могу тебе напомнить, что, судя по дате ее поступления на работу, ты тогда лично с ней беседовал.

– Я? Беседовал с ней? – удивляется Кадровик, все еще не возвращая ей ребенка, который изо всех сил дергает его ухо своей ручкой.

– А как же? Ты ведь еще в прошлом июле, когда тебя назначили к нам в отдел, сразу потребовал, чтобы никого не принимали и не увольняли, минуя тебя.

– На какую же должность она поступала? – спрашивает Кадровик, неприятно встревоженный открытием, что он лично связан с погибшей. – В какой цех? У кого она была под началом? Что там говорит твой компьютер?

Оказывается, на этот счет у компьютера нет никакого определенного мнения. Если верить его условным обозначениям, погибшая состояла в списке уборщиц, то есть относилась к той категории работников, которые не имеют постоянного места в пекарне, а кочуют из цеха в цех, с места на место. «Такого человека и после смерти могут не скоро хватиться…» – резонно замечает Кадровик. Но Секретарша, которая, собственно, и придумала когда-то сканировать для компьютера фотографии всех сотрудников, решительно не согласна с его пессимистическим выводом. Этого не может быть. Эта женщина не могла затеряться. Отсутствие работника не могло остаться незамеченным. Над каждым человеком в нашей пекарне, даже над самым распоследним грузчиком, всегда стоит кто-то, кто отвечает за его работу.

Чувствуется, что в ней вдруг воспылало чувство служебного – а может быть, и гражданского – долга. Словно это не она всего лишь час назад наотрез отказывалась выйти из дому. Кажется, она забыла и о двух своих старших детях, которые остались дома и теперь ждут не дождутся ужина; и ее не тревожит даже та лютая дождевая буря, что воет и бушует за окнами пекарни. Похоже, уязвленная человечность Старика, каким-то манером просочившись сквозь запертую дверь его кабинета, заразила и эту молодую женщину, и теперь ее буквально обуревает жажда деятельности. С той же находчивостью, которая только что подвигла ее искать в компьютере фотографию погибшей, она бросается теперь к шкафу с папками личных дел и, торопливо пошарив, торжествующе вылавливает из океана бумаг запись той беседы, которую прошлым летом, нанимая погибшую женщину на работу, действительно провел с ней Кадровик, – несколько жалких листков с прикрепленной к ним короткой записочкой, заключением врача производства. Она быстро, умело подкалывает к интервью анкету покойной, гранки газетной статьи с двумя фотоснимками – тем, на котором запечатлена порванная, окровавленная платежка, и вторым – таким же мутным изображением погибшей женщины, распечатанным с экрана компьютера, собирает все это в тоненькую, бежевого цвета папочку и гордо вручает ее Кадровику – какая-никакая, а все ж первая зацепка для предстоящего расследования. Он может просмотреть эти бумаги в соседней комнате, а если хочет остаться здесь, то пусть хоть отвернется, чтобы она могла покормить изголодавшегося ребенка, пока он будет разбираться с той, что «заварила всю эту кашу», – и, еще не договорив эту тираду, торопливо расстегивает верхнюю пуговицу блузки, высвобождая оттуда набухшую грудь.