Текст книги "Смерть и возвращение Юлии Рогаевой"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Глава десятая

С тех пор как донеслась до нас печальная весть из города Иерусалима, который мы раньше знали только по Святому Писанию, совсем замучили нас тревоги. Матерь Божья, наставь верных детей своих, чтобы достало нам ума и сердца не сделать какой-нибудь ошибки!

Как только пришла к нам эта весть, мы, и минуты не медля, тут же послали одну нашу девочку молоденькую, легконогую, в монастырь, поторопить несчастную мать с возвращением. Но про смерть дочери велели ей раньше времени не рассказывать. И вот уж четыре ночи прошли и пять дней, а их всё нет и нет. Правда, дороги все замело после бури, и мосты кой-где повалены, но мы каждую ночь выходили и костры жгли, чтобы можно было увидеть из самого что ни на есть далека.

Но что же нам теперь делать, если покойницу нашу привезут раньше, чем вернется ее мать? Хоронить без матери? Так ведь как-то не по-людски это, чтобы мать не смогла поглядеть на дочку в последний раз, постоять над гробом и поплакать над могилой. А если ждать ее, так куда нам этот гроб девать? Хорошо бы поставить его в материнской избе, где она родилась и выросла, да неловко как-то замок с чужой двери сбивать. Тогда, может, в церкви, возле алтаря? Но как же нам тогда там молиться, рядом с мертвой? Страх-то какой, Матерь Божья! Был бы это старик какой, а то женщина совсем молодая. Да еще в гробу, израненная вся. И из самого Иерусалима!

И кто ж ее отпоёт, кто скажет доброе слово над могилой? У нас же ее никто давно не видел, много лет уже, с тех самых пор, как она в город подалась, к мужу. Помним смутно – скромная была такая, и тихая, и работящая, матери во всем помогала, и на базар с ней ходила, и в поле, и в церковь помолиться, а потом приехал тот инженер молодой из города и влюбился в нее, вот она к нему и уехала, замуж он ее к себе взял. Далеко они жили, прямо как на краю света, да в первые-то годы мать еще ездила к ней в город, а назад воротясь, всё рассказывала, что, мол, дочка живет хорошо и работает тоже инженером, и сын у ней уже есть, красивый такой мальчик. А потом как провели к нам телефон, так она уж ездить перестала, только перезванивались иной раз. Мы и не знали даже, что она в этот Иерусалим уехала. Может, мать и знала, когда она ей оттуда звонила, а только нам ничего не сказывала. Вот мы и не знаем теперь покоя с тех самых пор, как эта весть пришла, уже пятые сутки. А нынче с утра приехал кто-то с переправы, говорит, видел этих, которые гроб к нам везут, целая делегация едет, а гроб на бронемашине везут, наверно, потому, что она там как на войне погибла. Вот, смотри, простой уборщицей, говорят, там была, а какой почет!

Матерь Божья, что же нам делать, ведь вот они, едут уже! И впрямь на бронемашине, как рассказывали, громадная такая, и гроб сзади, на прицепе, металлический. А кто ж в этом гробу лежит, если вот она сама спускается к нам из той машины, вместе с делегацией, сходит по ступенькам, молодая совсем и такая же красивая, какой в деревне еще была? Ах, Господи, неужто мы чуда сподобились, что воскресла невинно убиенная и восстала из своего гроба?! Да нет – присмотрелись получше и поняли, что не она это, а сын ее сходит из машины, парнишка молодой, высокий, а на мать и впрямь похож, как старуха говорила, две капли воды, и лицом, и глазами. А эта делегация важная какая – двое водителей, чтобы машину эту громадную вести, да еще посланник из самого Иерусалима, который лично гроб сопровождает, и при нем два журналиста, да из города им еще одного человека придали, чтобы с ихнего языка на наш переводил и обратно. Посланник этот, подтянутый такой, строгий, и лицом бледный, даже суровый, сразу видать, что военный человек, но говорит сердечно так и без хитростей, и как он заговорил с нами через своего переводчика, так мы сразу поняли, что Матерь Божья услышала наши молитвы и послала нам наконец человека, который нас успокоит и на все наши вопросы даст ответ.

Сельчане, говорит, не тревожьтесь, не страшитесь, и хоть время – оно и впрямь быстро летит, а только тревожиться нечего, потому что гроб этот закрыли еще в Иерусалиме и уроженку вашу погибшую там же набальзамировали, как какую-нибудь египетскую принцессу, так что теперь она может еще сколько-то дней в гробу лежать и ничего ей не станется, а поэтому и вам не обязательно спешить с похоронами. Мы с вами сейчас время немного остановим, пусть себе стоит недвижно и ждет, покуда мать не вернется попрощаться с погибшей дочерью. А если вы не хотите вносить ее в церковь, где вы молитесь, и не решаетесь взломать замок и внести ее в материнский дом, так отнесите этот гроб в школу, где она училась в детстве, потому что там она и раньше ждала, пока мать к ней придет, когда еще маленькой была, ученицей. И когда придет время взять ее оттуда и отнести в церковь для отпевания, то знайте, что она чиста, как уснувший ангел, и поэтому можете смело открыть крышку гроба и посмотреть на нее напоследок, потому что она сохранила красоту свою даже и после смерти.

И еще про себя самого сказал напоследок – что он, мол, не просто курьер, который доставил тяжкую весть и тут же назад возвращается, а специальный посланник, и у себя на родине отвечает за многих людей, за все человеческие кадры, и потому его долг у нас – дождаться, пока мы ее похороним по всем правилам, и только тогда ему можно будет вернуться в свой далекий город, где и своего горя сейчас полно, и доложить, что он исполнил всё, что ему было поручено тамошним начальством.

Глава одиннадцатая

В конце концов жители деревни соглашаются поставить гроб в школе, признав, что в этом есть не только логика, но и здравый смысл, а поскольку нужно найти ночлег для сопровождающих, то кто-то предлагает вообще прервать на день-другой школьные занятия и всех приезжих разместить там же в школе, так что всё кончается тем, что гроб освобождают от веревок, спускают с прицепа, вносят на руках в учительскую и наглухо закрывают за ним дверь, а в двух классных комнатах сдвигают к стенам парты, насыпают на пол соломы и кладут на нее матрацы, подушки и одеяла. Не проходит и часа, как все устроены, и в деревню возвращается глухая тишина, только у костра остаются несколько людей, чтобы встретить старую паломницу, на случай, если придется ее утешать, потому что она вполне могла ведь и заподозрить что-то неладное, увидев, что за ней специально послали. Но оказывается, что в этом нет надобности, – старуху так возбудило посещение монастыря, да и сам новогодний молебен, что она даже в деревню вернулась закутанная во всё черное и в темном платке на голове. И к ней тут же, как она есть, вызывают иерусалимского посланника с его переводчиком, потому что у самих односельчан не хватает духу сообщить ей печальное известие и они предпочитают, чтобы это было сделано от имени святого города Иерусалима. Но посланник и консул приводят с собой ее внука, и, увидев мальчика, старая женщина тут же узнает его, хотя не видела уже несколько лет, и понимает, что случилось что-то страшное, если эти люди специально привезли сюда ее внука, поэтому она медленно, машинально стягивает с головы свой черный платок, и Кадровик неожиданно видит перед собой старый, морщинистый оригинал того лица, которое, по рассказам пожилого Мастера ночной смены, было полно такого неповторимого обаяния.

Парнишка, почему-то очень испугавшийся при виде бабушки, уже, кажется, жалеет, что так настойчиво требовал этой поездки – он, запинаясь, рассказывает ей о гибели матери и о том, что гроб с ее телом ждет сейчас в деревенской школе. И тут старая женщина вдруг выпрямляется и, гневно сверкая глазами, сообщает приезжему гостю через переводчика, что она не понимает, зачем они так бессмысленно тащили тело ее дочери в такую даль, вместо того чтобы похоронить ее там, где она сама хотела. Сама? Вот как? Интересно. Где же это? Да в Иерусалиме, где же еще! Дочь сама выбрала себе этот город, потому что он принадлежит всем.

– Как это всем? В каком смысле? – изумленно спрашивает Кадровик, но Временный консул обрывает его. Ни в каком! Пусть он ее не слушает. Эта старческая болтовня лишена всякого смысла. Не могут же они тащить этот гроб назад. Это категорически исключено. Это попросту невозможно.

Но старуха каким-то слепым инстинктом смертельно раненного животного угадывает, что Временный консул здесь не самый главный и всё решает вот этот молодой мужчина с измученным лицом и усталыми глазами, и она тотчас же поворачивается к Кадровику, падает перед ним на колени и начинает со слезами на глазах умолять, чтобы он согласился отвезти тело ее дочери обратно туда, где она погибла. Мало того что это будет отвечать воле самой погибшей, но и она сама, будучи ее матерью, тоже получит право жить и упокоиться в святом граде Иерусалиме. Внук, потрясенный этой неожиданной просьбой, склоняется над старухой, пытаясь ее поднять, но она с силой отталкивает его и в приступе отчаяния падает на землю и катается по ней. Односельчане в ужасе бросаются к ней, подхватывают на руки и несут в избу, и Кадровику издали кажется, что эта плачущая женщина в черном уплывает от него по воздуху, как исчезающее в темноте ночное видение. Он чувствует странное разочарование и даже печаль от того, что все его благородные намерения привели к такому неожиданному результату. Может быть, Временный консул сходит к старухе и еще раз поговорит с ней, объяснит, что это не их вина? Но тот, впервые за всю поездку, демонстрирует явную враждебность. Нет, он никуда не пойдет, ни за что. И вообще, хватит уже с этой виной. Это уже перебор, сверх всякой меры. Скоро весь мир будет участвовать в судьбе этой погибшей уборщицы.

Кадровик потрясен. Этот пожилой человек всю дорогу был так дружелюбен и заботлив. Поразительно, почему он вдруг набросился на него с такими упреками. Впрочем, что ж. Раз так, не о чем больше говорить.

И он поворачивается, чтобы вернуться в школу. Можно было бы, конечно, напомнить пожилому консулу, что он, в конце концов, получает плату именно за то, чтобы переводить всё, что ему скажут, на местный язык. Но если люди забывают, за что получают деньги, напоминать им об этом бессмысленно. Обойдемся без помощи. Он молча входит в классную комнату и с раздражением смотрит на спящих газетчиков. Как всегда, проспали самое интересное, а потом будут заниматься мелодраматическими инсценировками. Ладно, пусть спят. Он берет чемодан с вещами покойной женщины и выходит из школы. До рассвета еще далеко, эти места куда севернее Иерусалима, но костры уже не горят, их погасили, покончив с ожиданием и всеми тревогами, чтобы еще поспать пару часов, в окнах тоже темно, и он идет во тьме по засыпанной снегом деревенской улице, надеясь по наитию угадать нужную ему избу и впервые с начала поездки ощущая тяжесть своего одиночества. Если он найдет старуху, то обязательно скажет ей, что, в отличие от своих спутников и даже от ее собственного внука, его совсем не удивляет ее просьба. И когда он действительно находит ее избу благодаря пробивающемуся через ставни свету и видит через щелку, что она не одна, с нею несколько пожилых женщин, наверно ее подруг, и внук рядом, он не задумываясь стучит в двери, входит в ярко освещенную комнату, еще не зная, как он выразит, без переводчика, то, что хочет сказать, но почему-то совершенно уверенный, что сумеет сделать это и что его поймут, входит, в полном молчании протягивает старухе чемодан дочери, а потом, всё так же молча, садится рядом с нею и низко склоняет голову, как будто он тоже член семьи или другой близкий человек, пришедший разделить тяжелое семейное горе.

Глава двенадцатая

В полдень он присоединяется к своим водителям, Временному консулу и газетчикам, которые вместе с жителями деревни и людьми, пришедшими из окрестных деревень, направляются в церковь на отпевание. Но в последнюю минуту решает не идти с ними внутрь. Если уж он видел ее во сне и даже обнимал и целовал, как живую, зачем ему сейчас смотреть наяву на лицо мертвой? Он молча дает водителям знак, чтобы они его не ждали. Журналист с Фотографом проходят мимо него, торопясь занять удобную позицию, чтобы всё увидеть и всё, что им разрешат, сфотографировать. Впрочем, эти типы сфотографируют ее, даже если им запретят, уж они улучат какую-нибудь удобную минуту, чтобы незаметно, без вспышки, запечатлеть то мертвое лицо, которое он всю дорогу так упорно защищал от их бесцеремонного любопытства. Уж теперь, когда его не будет, этот проныра Фотограф не упустит своего шанса, не зря же он тащился в такую даль. Уж он не откажется от возможности поймать в объектив красивую женщину, пусть и в гробу.

Последние люди исчезают в дверях маленькой церкви, и, оставшись один, он неторопливо идет по утоптанному снегу, пересекая деревенскую площадь, и по узкому переулку проходит к маленькому местному кладбищу, которое с трех сторон окружено высокой обледеневшей оградой. Почему-то ему кажется, что вот сейчас он забрел на самый край света. Дальше ничего нет. Тишина и безлюдье. Он проходит между памятниками, но не видит никаких признаков свежевырытой могилы. Выходит, старуха не отказалась от своего желания вернуть тело дочери в Иерусалим! Но может быть, односельчане все-таки похоронят дочь тайком от матери – скажем, выроют ночью могилу и похоронят, чтобы мать не знала, а уж потом ей расскажут. Он слышит негромкий шум, доносящийся из церкви, чьи-то тихие, сдавленные всхлипывания, потом все звуки заглушает глубокий бас священника, к которому громким хором присоединяются собравшиеся. Это монотонное, траурное пение заставляет его вздрогнуть. Он понимает, что все в церкви, наверно, удивлены его отсутствием, и тем не менее твердо намерен остаться снаружи. Он еще там, в Иерусалиме, дал себе клятву, что ни за что не посмотрит в ее мертвое лицо, которое – теперь он в этом уверен – еще не раз будет ему сниться по ночам. Но теперь и для меня пришел час расставания с тобой, Юлия Рогаева, думает он, вытирая нежданную холодную слезу. Почему-то ему не дает покоя странная просьба старухи. Неужели мы поторопились? Неужели ошиблись? Может быть, эта женщина действительно хотела остаться в Иерусалиме? Может быть, она и в самом деле видела в этом истерзанном городе что-то свое, принадлежащее ей наравне со всеми нами? Не случайно же она, совсем далекий от еврейства человек, осталась там даже после того, как настоящий еврей, который привез ее туда, сам не выдержал и сбежал. А что, если бы Мастер ночной смены, защищая себя от увлечения, не уволил ее тогда, она бы и сейчас еще работала у них в цеху? И он мог бы иногда заходить туда, чтобы посмотреть на нее живую?

Нет, это уже какое-то наваждение, обрывает он себя. Что это с ним? Он опять, как во время недавнего отравления, чувствует, что его мысли путаются и скачут, он весь дрожит от холода и какого-то непонятного возбуждения. И вдруг на него снисходит ясное и успокоительное сознание. Ну, конечно, он должен немедленно позвонить в Иерусалим. Сколько сейчас? За полдень? Значит, в Иерусалиме десять утра. Старик уже на работе. Вполне можно ему позвонить. Он вынимает из кармана свой спутниковый телефон и набирает номер.

Ему отвечает Начальница канцелярии. Да-да, она рада слышать его голос. С тех пор как он уехал, она не перестает о нем думать и волноваться. Как он там? Побывал уже в деревне? Когда надеется вернуться? Тут все интересуются…

– Скоро, скоро, – говорит он с неожиданной для самого себя мягкостью, в очередной раз удивляясь, как близко и ясно звучит самый далекий голос в этом удивительном аппарате. – Но прежде чем вернуться, мне необходимо поговорить со Стариком.

Она удивлена в свою очередь. Что, он забыл, что сегодня среда, день еженедельного обхода пекарни? Ему придется подождать, пока Старик вернется из цехов.

Нет, ему некогда ждать, пусть она переведет разговор на мобильник хозяина. Ему необходимо кое-что решить еще до возвращения, это очень важно. К сожалению, дело не терпит отлагательства.

Она переводит его на мобильник Старика, и он слышит шум цеха, на фоне которого раздается знакомый надтреснутый голос:

– Слушаю…

– Мне необходимо поговорить с вами по важному делу.

– Это ты? Наконец-то. Я всё жду твоего звонка. Но сейчас я в цеху. Перезвони мне чуть попозже в кабинет, тут шумно и полно людей, мне неудобно разговаривать…

– Зато у меня здесь гробовая тишина. Деревня в дремучем лесу, снега до горизонта, настоящий край света. Но я, к сожалению, никак не могу ждать, дело неотложное. Эта старуха, мать нашей покойницы, вернулась из монастыря и категорически отказалась хоронить дочь в деревне.

– Как это?! – Старик явно изумлен. – Почему?

– По ее словам, мы зря тащили этот труп из Иерусалима, потому что ее дочь писала домой, что хочет навсегда остаться в Иерусалиме. Старуха говорит, что дочь считала его не только нашим, но и своим городом тоже.

– Своим? В каком смысле? – Старик повторяет тот же вопрос, который Кадровик раньше сам задавал Временному консулу. – Что это всё значит? Кто она вообще такая, эта старуха, чтобы решать?

– Обыкновенная пожилая женщина. По-своему симпатичная. Но очень напористая и упрямая. Ни за что не согласна отказаться от своего требования. Даже могилу не позволила односельчанам вырыть для дочери, так что они и чисто технически не могут ее похоронить.

– Что же ты предлагаешь?

Кадровик бледнеет. Вот она, минута решения. Его голос звучит твердо и даже чуть торжественно:

– Я прошу вашего разрешения вернуть тело Рогаевой обратно в Иерусалим.

Старик, кажется, растерян.

– Но такая процедура… – бормочет он, – разве это не требует разрешения государственных органов?

– Я уверен, что вы сможете получить такое разрешение, если захотите, – мягко настаивает Кадровик.

Но тут Старик взрывается:

– Слушай, ты не сошел там, случайно, с ума?

– Ну, нет, – облегченно смеется Кадровик. Он знает Старика. Этот взрыв означает, что хозяин уже уступает. – Нет, чтобы свести с ума бывалого сверхсрочника, нужно что-нибудь покрепче. Я уже всё обдумал. Машина у меня есть, водители тоже, прицеп на месте, снежная буря не предвидится, так что вернуться с гробом в аэропорт не составит никакой сложности. Что же касается платы за обратную перевозку, то, если вы не хотите лишних расходов, я уплачу сам. В крайнем случае возьму ссуду в банке. И я хотел бы добавить, в пользу моего предложения, что эти двое журналистов, которых вы послали вместе со мной, тоже слышали просьбу этой старухи. Так что теперь они вполне могут написать, что мы отступили в самый последний момент и не уважили ни просьбу старухи матери, ни желание самой погибшей. Плакала тогда наша с вами человечность…

– Ты, кажется, пытаешься меня шантажировать? – Он чувствует, что Старик улыбается. – Нет, я, конечно, и без тебя не отказал бы ей в ее просьбе, но все-таки скажи мне, как ты думаешь, какой во всем этом смысл?

– Смысл в том, – медленно произносит Кадровик, как будто и сам только сейчас, вот в эту самую минуту, понял потаенный смысл всей этой истории, – мне кажется, смысл в том, что только таким манером мы можем поддержать и укрепить наш Иерусалим, которому, видит Бог, нужна частица веры в свое будущее.

– Укрепить? Чем, странный ты человек? Еще одной могилой?

– И могилой. И матерью погибшей женщины. И молодым сыном, который вернется ей на смену…

– Ты что, и их собираешься с собой привезти? – ошарашенно спрашивает Старик.

– А что, разве они не имеют права?

– Права? Какого права? – В голосе Старика звучит искреннее недоумение. – В каком смысле?

– А вот это нам всем как раз и предстоит понять, причем общими силами, – задумчиво говорит Кадровик. – Что до меня, то я, кажется, готов участвовать в этом деле. Прямо с сегодняшнего дня…

Хайфа, 2002–2003