Текст книги "Удача или Смерть (СИ)"

Автор книги: Август Карстовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Еще в конце прошлого века по Покровскому проспекту из железнодорожных мастерских, которые разместились в бывшем Монетном дворе, на товарную станцию была проложена ветка. И однажды утром Мишка, поехав вместе с Галиной Ксенофонтовной на базар, увидел, что весь участок проспекта от ворот Монетки (так горожане продолжали называть железнодорожные мастерские) до польского костела заполнили незнакомые солдаты в смешных коротких шинелях и с желтыми львами на мягких фуражках. Солдаты выкатывали по сходням из вагонов повозки с пулеметами, сводили упирающихся лошадей и каких-то диковинных длинноухих животных (позднее Мишка узнал, что это были мулы, о которых он с Юрием и Люсей читал в книгах), выбрасывали коробки с консервными банками, осторожно ставили на землю ящики с патронами.

– Наконец-то великие британцы к нам пожаловали! – расцвела брандмейстерша.– Григорий Прокопьевич сказывал мне, что власти давно уже гостей ждут... Останови-ка, юноша, жеребчика...

Но английские и белогвардейские офицеры, наблюдавшие с тротуара, не разрешили Галине Ксенофонтовне и Мишке задерживаться.

– Мадам, здесь не ярмарка, – галантно пояснил высокий поручик...

А где-то под вечер каланчовый забил тревогу. Часовые, охранявшие эшелон, сгребли раскиданный от «подарков» мусор – ящичные доски, картон, оберточную бумагу, клочки сена и соломы – в кучи и подожгли. Погода была ветреная, и огонь, быстро переметнувшись на только что заложенный сруб, стал угрожать соседнему дому.

Стяжкин с Галиной Ксенофонтовной ушли в гости, и обоз второй части помчался на пожар под командованием Фалеева. В арьергарде обоза несся на своем верном Мантилио Мишка. Когда он после долгого отсутствия впервые заглянул в конюшню, жеребец удивленно повел глазами, затем недоверчиво понюхал протянутую с куском круто посоленного хлеба руку и вдруг, как будто что-то вспомнив, встрепенулся и радостно заржал.

– Узнал? – шептал растроганный парень, целуя теплую морду Мантилио. – Это же я... Кумекаешь?.. Я!

...До Покровского проспекта от второй части было недалеко, и минут через пять-шесть пожарные уже спрыгивали с линеек и снимали насосы.

– Слава богу! – облегченно вздохнув, шепнул Фалеев дяде Коле. – Вовремя прибыли... Огонь еще сбить можно...

Но в этот момент к нему подбежал английский солдат с нашивками капрала и на ломаном русском языке распорядился:

– Пошли отсюда вон!

– Как пошли? Куда? – не понял Фалеев и приказал Виталию Ермоловичу: – Сигналь: «качай, качай!»

Ермолович поднес трубу к губам, однако капрал ударил по ней кулаком и весело захохотал.

– Ты сдурел! – растерялся Фалеев. – Да я тебя!.. В гневе я, как Петр Великий, могу и дубинкой огреть...

На помощь к капралу, оставив свои посты, спешили солдаты. Один из них даже разрядил в воздух карабин. Любопытная толпа, обязательно присутствующая на каждом пожаре, шарахнулась в стороны.

– Воду скорей пускайте! – не слушай старшего топорника, закричал Фалеев.– Воду... Горит ведь!..

Подбежавшие солдаты, угрожая оружием, не давали пожарным тушить огонь.

– Мы желаем видеть грандиозный русский пожар, – объяснил капрал. – Вы все... шагом марш!..

Фалеев хотел что-то ответить, но не успел. Из-за угла показалась извозчичья пролетка, с которой соскочил Стефанович. Ни о чем никого не расспрашивая, он выдернул из рук Киприяна ствол и, таща за собой брезентовой рукав, кинулся к срубу.

– Назад! – строго предупредил парикмахера капрал.– Назад!

– Где вода? Почему нет воды? – не обращая на него внимания, завопил удивленный парикмахер. – Качайте воду немедленно!

– Англия, Станислав Вацлавович, не велит качать, – мрачно показал на капрала дядя Коля.

– Да какое он имеет право? – вскипел Стефанович.– Да я ему!..

И, потрясая стволом, парикмахер подлетел к английским солдатам.

– Но, но! – погрозил ему пальцем капрал.– Тихо, тихо!..

– Да как вы смеете! – горячился Стефанович. – Это же варварство!.. Или дайте возможность действовать или уходите...

Капрал, кивая на парикмахера, что-то сказал солдатам, все они засмеялись. Однако Стефановичу было не до смеха.

– Я буду жаловаться! – истерично крикнул он, замахиваясь стволом. – Я самому верховному правителю...

– 

Англичанин рванул из кобуры пистолет и выстрелил. Парикмахер схватился за каску и без слов стал медленно опускаться к ногам капрала. Тот инстинктивно отпрянул назад. Кучера изо всей силы натянули вожжи, пытаясь удержать лошадей, а Фалеев, переменившись в лице, попятился к дому, крышу которого неслышно и жадно уже лизал огонь. Его хозяева, успокоенные было приездом пожарных, теперь спешно выбрасывали из окон все, что попадалось под руки.

– Горим! Спасите! – кинулась на колени перед помощником брандмейстера седая женщина. – Ради бога... Спасите!..

Капрал, оправившись от первоначального испуга, отрывисто скомандовал солдатам по-английски, и те взяли свои карабины наизготовку.

– Ребята! – раздался голос дяди Коли. – Люди, слышь, к нашей совести взывают.. Да разве мы не русские пожарные?.. Виталий, труби!..

И Ермолович затрубил. Под привычные сигналы пожарные, разматывая рукава, устремились к горящему дому, а дядя Коля и Геннадий Сидорович склонились над Стефановичем.

Толпа, молча наблюдавшая издали, вдруг не выдержала, всколыхнулась и ринулась на подмогу пожарным. Никто уже не обращал внимания на английских солдат. Капрал без фуражки, с расцарапанной щекой пытался, правда, что-то приказывать, но его подчиненные, ошарашенные таким поворотом событий, спешили укрыться в вагонах.

XXV. СТАНИСЛАВ ВАЦЛАВОВИЧ

НАШИМ ЗАКАДЫЧНЫМ ДРУГОМ СЛЫЛ

Как ни старались местные власти и штаб Сибирской армии замять эту историю, как ни расписывалась в газетах «бескорыстная помощь доблестных союзников», как ни возносилась святость контрреволюционного движения – ничего не помогло. Слухи об убийстве Стефановича английским капралом быстро распространились по уезду и всюду вызывали негодование. Парикмахер был довольно заметной фигурой, и многие старожилы помнили его чуть ли не с младенческих лет. И хотя ксендз Окра– шевский, боясь неприятностей, запретил выставлять гроб с телом Стефановича в костеле, поляки, проживающие в городе, не посчитались с запретом.

На заборах теперь каждую ночь расклеивались листовки, в которых интервентам предлагалось немедленно убираться восвояси. Усиленные патрули «голубых улан» и казачьи разъезды в поисках «сеятелей смуты» по нескольку раз в сутки прочесывали все улицы, но настоящих виновников не находили. А однажды подобную листовку какой-то неизвестный налепил прямо на стену казармы, где разместились союзники. И сделал это так ловко, что часовой, застывший у ворот с карабином, эффектно отведенным от ноги с наклоном вперед, ничего не заметил...

Когда Стяжкин узнал, что все три пожарные команды решили проводить Стефановича в последний путь, он выстроил личный состав второй части во дворе и с ухмылкой объявил:

– Самовольничать захотели? Да я вас в бараний рог согну!.. И чтобы не считали, будто я слова на ветер пускаю, увольнительных целый месяц не ждите!.. Поняли?.. Со мной шутки плохи... Разойдись!..

Пожарные, не говоря ни слова, разошлись, но ровно через час распахнулись все ворота депо, и обоз с приспущенными флагами, без обычных трубных сигналов Ермоловича помчался к польскому костелу. Вслед в расстегнутой шинели без каски бежал Стяжкин, грозил кулаком и что-то кричал. Прохожие останавливались на тротуаре, удивленно смотрели на него и смеялись. И Мишка, оглядываясь со своей одноконной бочки, удивлялся, как это человек, которого недавно так боялись и топорники, и ствольщики, и кучера, может быть таким смешным и бессильным.

Гроб с телом Стефановича под траурные звуки органа вынесли из костела и подняли на коннолинеечный ход. На крышку гроба положили каску, топорик и бритву. Мишке казалось, что парикмахер крепко спит после тяжелого трудового дня. Лицо его почти не изменилось, только приплюснутый нос стал острее.

Похоронная процессия медленно двинулась вниз по Покровскому проспекту – в сторону католического кладбища. По бокам пожарных обозов молча шли мужчины, женщины, старики. Ребятишки же забрались к пожарным на линейки и на бочки. Рядом с Мишей сидела Люся. Юрий каким-то образом пристроился сзади.

Неожиданно с Васенцовской улицы, вздымая копытами пыль, вылетели всадники. Впереди с ощеренным ртом, шпоря гнедого жеребца, скакал штаб-ротмистр Прохор Побирский.

– Стой! – пронзительно закричал он, размахивая плетью.

Процессия остановилась. Прохор, повернувшись к «голубым уланам», что-то приказал им, и уланы, поправляя за спинами винтовки, спешились с коней и, взяв их под уздцы, перегородили проспект.

– Пожарникам немедленно вернуться в свои части,– продолжал Прохор,– остальным разойтись! – Дальше могут следовать только родственники и близкие... Дроги от гроба освободить!..

– Не вернемся... Никуда не пойдем! – раздались голоса,– Где это видано, чтобы человека похоронить не давали?..

– В дискуссию я вступать не намерен! – приподнялся на стременах штаб-ротмистр.– Через пять минут, если приказ не будет выполнен...

Брандмейстер первой части Ананьев, ехавший вместе со своим пожарным обозом, спрыгнул с линейки и подошел к Побирскому.

– Ваше благородие! – робко сказал он, прикладывая руку к каске,—Покойный Станислав Вацлавович нашим закадычным другом слыл... Если на то ваша воля, дозвольте отдать последний долг Станиславу Вацлавовичу...

– Ты, брандмейстер, в армии, – скривился Прохор, – какой чин имел?

– В армии, ваше благородие, я дослужился до фельдфебеля, – пояснил Ананьев.

– Дослужился я до фельдфебеля, – усмехнулся штаб-ротмистр. – А требование офицера выполнять не научился... Пошел вон! – и, подозвав к себе четырех улан, скомандовал: – Снимите гроб!

Но около коннолинеечного хода образовалась стена: пожарные и горожане стояли вплотную и не подпускали улан.

– Вот как, – побелел Прохор. – Ну, хорошо... Эскадрон, слушай мою команду!..

Уланы легко взлетели на седла, заблестели оголенные сабли.

– Ваше благородие! – встрепенулся вдруг дядя Коля. – Обождите, ваше благородие!.. Не троньте гроб!.. Пусть его так и везут... Мы исполним приказ, вернемся в части...

Все, удивленные неожиданным предложением, смолкли. А Мишке даже показалось, что он ослышался. Парень не мог поверить в капитуляцию дяди Коли перед сыном Александра Гавриловича.

Довольный Прохор улыбнулся и, предвкушая, как он доложит начальству, что возникшие было беспорядки им, штаб– ротмистром Побирским, в течение нескольких секунд были ликвидированы, благожелательно произнес:

– Разумно, старина, разумно!.. Я согласен. Ты, оказывается, умнее брандмейстера первой части...

Но тем, кто провожал Стефановича, предложение дяди Коли пришлось явно не по душе. И пожарные, и горожане смотрели сейчас на него, как на предателя. Однако дядя Коля как ни в чем не бывало обратился к полякам, которые находились близко к гробу:

– Забирайте, паны, коннолинеечный ход... Мы вам места, слышь, освобождаем... А кучер наш, Давыд Часов, повезет и вас и останки Станислава Вацлавовича куда надо...

– Ты сдурел! – осуждающе шепнул ему Геннадий Сидорович.

– Молчи!– делая страшные глаза, также ' шепотом ответил дядя Коля... – И пособляй мне.

– Вертай, ребята, обратно! – крикнул Геннадий Сидорович, не понимая однако, что задумал старый пожарный. – Ну, живо-живо, не лениво!

Кучера, кроме Давыда Часова, стали заворачивать своих лошадей. Никто из них не посмел ослушаться двух таких уважаемых топорников. Уж если они решили, что не стоит связываться с «голубыми уланами», то, очевидно, был в этом какой-то особый резон.

– Струсили, кумы-пожарные! – ехидно заметил из толпы широкоскулый мастеровой в обтрепанном пиджаке и замасленной кепке.

– Не твоя забота! – отрезал дядя Коля и, оглядевшись кругом, произнес: – Желающие, садитесь... До костела прокатим...

Но желающих не нашлось, и пожарные поехали назад одни. Коннолинеечный же ход второй части тронулся прежней дорогой. Правда, дядя Коля успел что-то приказать Давыду Часову на ухо, и тот обрадованно кивнул.

После отъезда пожарных толпа быстро поредела. Удовлетворенный Прохор дал своим уланам команду «в два коня направо, рысью марш!», и эскадрон свернул на Васенцовскую улицу...

Люся и Юрий продолжали трястись на Мишкиной бочке.

– Получилось нехорошо, Мишка! – огорченно сказал Юрий. – Сдали мы позиции без боя.

– Чё смеяться-то! – нахмурился парень. – Рассуждать тут дело не наше...

Перед польским костелом Виталий Ермолович по просьбе дяди Коли протрубил сигнал «Стой!». Кучера натянули вожжи, и лошади замерли.

– Слышь, ребята! – раздался голос старого пожарного. – Не думайте, что я испугался... План у меня созрел: обхитрить уланов... Едем на кладбище концевыми улицами... Семь бед – один ответ. Как, согласны?..

И все три пожарных обоза понеслись, как по тревоге, с трубными звуками и окриками на прохожих. От такой сумасшедшей езды и от встречного ветра, дух перехватывающего, у ребят поплыло перед глазами. Люся даже хотела попросить Мишку ссадить ее, но в этот момент за железнодорожной линией показалось католическое кладбище, в раскрытые ворота которого въезжал коннолинеечный ход с гробом Стефановича. Проводить в последний путь своего погибшего друга пожарные не опоздали...

Конечно, шила в мешке не утаишь. И о том, как пожарные обманули Прохора Побирского, в тот же день стало известно всему городу. Но в тот же день с фронта в штаб Сибирской армии пришли тревожные телеграммы: Красная Армия начала наступление, ее полки неожиданно для колчаковцев переправились через реку Вятку и двинулись к Каме. «Голубых улан» экстренно без всяких торжественных проводов погрузили по приказу свыше в эшелон и отправили на запад, надеясь, наверное, с их помощью остановить красных.

Поднимать шум из-за похорон Стефановича, жертвы английского капрала, и портить отношения с союзниками военная комендатура не рискнула. Поэтому разбирать «самовольство» пожарных никто не стал.

XXVI. НЕ ХОТИМ В СИБИРЬ!

Огрызаясь, как раненые волки, стараясь подольше задержаться на водных и горных рубежах, отходили к Уралу белые дивизии. Развернув над походными колоннами алые знамена, шли за ними по пятам красные полки. Беспорядочно выпускала снаряды драпавшая колчаковская артиллерия, взрывали мосты саперы генерала Гайды, порой с диким гиканьем переходили в контратаки казачьи сотни... Но ничего не могло остановить красных воинов. Уральские заводы и села радостно встречали освободителей...

А город жил в это время какой-то новой, безалаберной жизнью. День и ночь через него проходили войска: и на запад, и на восток. В скверах и прямо на улицах дымились походные кухни, стояли зеленые военные двуколки, орудия, зарядные ящики, валялись тюки с сеном. Солдаты, приезжавшие с фронта, были обросшие и обтрепанные, с помятыми погонами. Мостовые никем не подметались, и ветер поднимал залежавшийся мусор, тучами разнося по городу. На вокзал все прибывали и прибывали эшелоны с ранеными и беженцами. Одни беженцы удирали от Красной Армии по собственному почину, других гнали с насиженных мест насильно. Более состоятельных из них, а также легкораненых офицеров расквартировывали по обывательским домам.

С начала лета этот поток увеличился втрое, и по распоряжению комендатуры под жилье и госпитали стали забираться учебные заведения и торговые помещения. Цены на продукты ежедневно подскакивали, многие товары совсем исчезли из магазинов, базар пустовал.

А в открывшемся Разгуляевском театре ставились глупые пьески.

За ресторанными столиками велась откровенная торговля награбленными вещами, привезенными с фронта: американскими и английскими консервами, кокосовым маслом и сгущенным молоком. «Доблестные союзники», офицеры Гемпширского полка не отставали в этой «купле-продаже» от своих русских коллег’ У стен же Константиновского кладбища продолжались расстрелы...

Новые отношения между брандмейстером и командой установились и во второй пожарной части. Когда обоз после похорон Стефановича возвратился в депо, дежурные сразу же рассказали, что это Стяжкин вызвал по телефону «голубых улан». Правда, сначала он по совету Галины Ксенофонтовны приказал каланчовому Киприяну бить тревогу и вместе с шарами поднять флаг, который означал немедленный сбор всех частей. Стяжкин и его супруга были уверены, что, услышав набат, пожарные, повинуясь долгу, забудут про парикмахера. Но тут произошло чудо: Киприян, больше других боявшийся брандмейстера отказался выполнять такое распоряжение.

– Да я тебя, паразита, опешил Стяжкин, – в остроге сгною! Да я...

– Нe могу, господин брандмейстер, – отвечал с каланчи дрожащий Киприян, – не могу против совести идти... Набатом нельзя шутить...

– Я вот залезу к тебе! – продолжал бесноваться Стяжкин – Я вот тебе покажу!..

– Не пущу, господин брандмейстер! – чуть не плача, крикнул Киприян. – Люк сверху захлопну!

– Захлопнешь?.. Ах ты, прорва! – взревел брандмейстер, но Галина Ксенофонтовна схватила мужа за воротник.

– После накажешь дурака, – сказала она спокойным тоном. А сейчас делай, как велю я... По телефону звони...

До приезда пожарных Киприян так и не покинул свой пост. С каланчи он наблюдал и встречу похоронной процессии с уланами, и все дальнейшие события. Стяжкин же, считая, что наступил «праздник на нашей улице», «подбодрился» несколькими рюмками русской «горькой» и с нетерпением ожидал, когда Киприян спустится вниз и когда придут вести о наказании «строптивых подчиненных». Поэтому можно представить его удивление при виде целого и невредимого обоза, остановившегося у депо. Как только лошади были распряжены, взбудораженный Стяжкин приказал всему личному составу выстроиться у казармы. Ермолович нехотя затрубил «сбор».

– Господин брандмейстер, – шепнул кузнец Шевич, пробегая мимо Стяжкина, – если нам и Киприяну нагадите, берегитесь... На плахе голову сложу, но сперва вас изуродую...

Стяжкин растерявшись от неожиданной угрозы Шевича, занервничал. Что-то надо было предпринимать, но что? Вот этого-то «что» брандмейстер и не мог придумать: Галины Ксенофонтовны его верной советчицы, поблизости не оказалось и бешеный от злобы и страха, он крикнул необычным, визгливым голосом:

– Разойдись!..

Однако через пять минут личный кучер Кузьмич повез брандмейстера в военную комендатуру. Но именно в это время там получили телеграммы о катастрофе на фронте, и Стяжкин отправился назад не солоно хлебавши. И как ни зудила его потом целыми днями супруга, как ни призывала «быть настоящим мужчиной» и взять «олухов-пожарных» в ежовые рукавицы, брандмейстер сник и предпочитал отсиживаться на кухне и глушить в одиночестве водку. Распорядком в части стал ведать Фалеев...

Из города постепенно эвакуировались штабы воинских частей, исчез и штаб Сибирской армии. Вся власть перешла в руки казачьего атамана Дулепы. Его «удальцы» «шалили» в городе: грабили богатые дома, не считаясь с тем, что их хозяева сочувствовали Колчаку, громили магазины, поджигали склады и хвалились смять любые силы, которые сунутся за Уральский хребет. Мишка сам однажды видел, как два пьяных дулеповских казака разбили витрину шляпного магазина и со смехом нацепили на свои пики фуражки, цилиндры, котелки, чепчики и детские панамки...

«Положение на Уральском фронте – вполне нормальное, – успокаивали читателей газеты.– Наши неудачи имеют лишь местное значение. Весь вопрос сводится к выигрышу времени и упорной обороне. И будет, несомненно, правильным сделать вывод: в самый непродолжительный срок произойдет перелом в военных действиях, конечно, в нашу пользу. Большевики начнут не отход, а бег...»

Однако бег начали не большевики, а колчаковцы. Вместе с ними, не понюхав даже пороха, удирал и батальон Гемпширского полка. На Покровском проспекте как-то утром опять появились железнодорожные вагоны, и английские солдаты лихорадочно грузили свое имущество и своих мулов. Все понимали, что белогвардейская власть в городе доживала последнюю неделю. Признаки агонии были налицо. И в эти дни Мишка снова увидел Прохора Побирского, уже в чине ротмистра, с тусклыми золотыми погонами и с черной повязкой на левом глазу.

Прохор вместе с атаманом Дулепой ехал в открытом автомобиле, который раньше принадлежал начальнику штаба Сибирской армии. По бокам и позади скакали казаки из личного атамановского конвоя. А Мишку в тот день Фалеев поставил часовым около главных ворот.

Парень по-настоящему был горд оказанным доверием и важно разгуливал перед депо. Но, заметив Прохора и решив про себя, что тот специально вернулся в город, чтобы расправиться с пожарными, Мишка растерялся и юркнул в полосатую караульную будку. К счастью, его подозрения не оправдались: автомобиль и казаки пронеслись мимо.

– Так, баешь, твой Побирский здесь? – переспросил дядя Коля, когда парень рассказал старшим друзьям о неожиданной встрече. – Какого лешего ему еще надобно?

– Леший Побирскому не требуется, – ответил за Мишку Геннадий Сидорович. – Другие дела, поди, привели...

...Утром Мишку вызвала к главным воротам Катерина. Александр Гаврилович вместе со своими лошадьми и экипажами собирался удирать в Сибирь и звал кухарку с собой.

– Я и пришла, Михаил, золотко, к тебе, – жалобно говорила Катерина. – Извозчики, знаешь, кто куда... Дедушка Битюков в деревне Палкино у внука хоронится... А Прошка казаков к нам прислал. Они хозяину помогают добро грузить, коней впрягают.

– Чё смеяться-то! – строго сказал Мишка и, сам того не замечая, повторил слова дяди Коли. – Разве русские пожарные людей в беде оставляют?.. Идем, тетка Катерина, к Похлебаевым. Схоронишься пока у них!

Но только он успел познакомить Катерину с Лидией Ивановной и Люсей, как на каланче загудел тревожный набат. Мишка, забыв обо всем на свете, побежал в конюшню, и вскоре линейки и бочки с неистово скачущими под прямым углом к коренникам пристяжными помчались в сторону Разгуляевского сада.

А когда через полтора часа усталые и перемазанные в саже пожарные вернулись, их ожидал сюрприз. Около депо обоз встретили казаки-дулеповцы.

– Гони во двор, не задерживайся! – приказал молоденький хорунжий.

И во дворе пожарных караулили казаки: на крыльце же брандмейстерской квартиры стояли Прохор и Стяжкин. Стяжкин был в полной парадной форме.

– Равняйсь! – властным голосом крикнул он. Присутствие офицера вернуло ему былую уверенность.

Обоз начал выравниваться, как на смотр.

– Отставить! – взревел Стяжкин, кося глаза на Прохора. – Распустились вы у меня...

– Тихо, брандмейстер! – оборвал его Прохор. – Где твой выездной экипаж?

– Фалеев! – обратился Стяжкин к помощнику. – Займи свое место на коннолинеечном ходу!

– Слушаюсь, господин брандмейстер! – почтительно ответил Фалеев.– Будет исполнено...

Стяжкин взгромоздился в экипаж, а Прохор, спустившись с крыльца, поправил черную повязку и, опираясь на саблю, громко сказал:

– По стратегическим соображениям войска верховного правителя его превосходительства вице-адмирала Колчака эвакуируют город. Но к осени красные орды вновь будут отброшены за Волгу. Рождество мы отпразднуем в Москве... На юге генерал Деникин начал блестящий рейд...

Пожарные слушали и не понимали, куда клонит ротмистр. Все стало ясным лишь в конце речи, когда Прохор, выдержав паузу, объявил:

– Кто желает вместе с нами временно отступить, тех прошу построиться у каланчи...

Однако к каланче ни один человек не подошел.

– Учтите, – поправляя повязку, продолжал Прохор, – милостей и почестей от большевиков не будет. Еще есть возможность организовать на станции эшелон... Но, если железная дорога вас не устраивает, отходите по Сибирскому тракту... Маршрут следования у меня имеется... Забирайте лошадей, дроги, повозки, инвентарь. Вашим близким разрешается ехать вместе с вами... Итак, повторяю: кто желает эвакуироваться в Сибирь, тех прошу перейти на левый фланг, к каланче... Я жду!..

Но пожарные, как и несколько минут назад, не двигались с места. Тогда ротмистр, показывая на Стяжкина, произнес:

– Ваш начальник и его жена уже дали согласие отходить вместе с нашими подразделениями... Брандмейстер, кое-что можешь сказать и ты...

Поднявшись в экипаже во весь рост и сделав руки «по швам», Стяжкин, поглядывая то на Побирского, то на своих подчиненных, неуверенно забасил:

– Ребята, его благородие дело говорит.. О вас, дураках, заботится... Переждем, пока комиссарское племя перережут, и вернемся обратно...

Но если Прохору никто из пожарных не рискнул возразить, то со Стяжкиным церемониться не стали.

– Зачем убегать?.. Не хотим в Сибирь!.. Большевиками не стращайте!.. Мы остаемся! – неслось со всех сторон.

Прохор что-то крикнул сорвавшимся голосом, и казаки с нависшими пиками окружили обоз...

– Я тебя проучу!– зашипел на Мишку урядник с холеной бородой, дергая свою лошадь и размахивая над головой нагайкой. – Будешь бунтовать!

Чем бы кончилась вся эта история, неизвестно, но в этот момент из дежурки выскочил телефонист и, перекрывая гвалт, дико заорал, размахивая руками:

– Его благородия, ротмистра Побирского, к аппарату!..

...Спустя три минуты Прохор прямо с крыльца шагнул в стремя своего коня и скомандовал казакам:

– За мной!

И, забыв про пожарных, казачий отряд помчался следом за ротмистром Побирским.

– А ну! Дуй-ка, слышь, к воротам и глянь, куда они! – быстро приказал Мишке дядя Коля.

Спрыгнув с облучка, Мишка кинулся исполнять приказание. Казаков вблизи второй части уже не было видно. Вероятно, они свернули на Главный проспект. Когда парень доложил об этом, дядя Коля, сняв каску, облегченно вздохнул.

XXVII. НЕЛЬЗЯ НАШЕМУ БРАТУ БЕЗ ЛОШАДЕЙ

Пока Прохор уговаривал пожарных эвакуироваться из города, большой отряд дулеповцев прискакал на металлургический завод. Рабочим было срочно приказано грузить в вагоны стоящее на подъездных железнодорожных путях самое ценное оборудование. Но рабочие отказались выполнять требование и открыли по дулеповцам огонь. В цехах давно уже хранилось оружие, перенесенное сюда из тайных складов. Казаки позорно бежали.

Узнав об этом, атаман Дулепа стал немедленно стягивать к заводу все свои отряды. Вот тогда-то и получил по телефону приказ Прохор. Однако рабочие, разобрав железнодорожный путь, чтобы ничего нельзя было увезти, успели скрыться через задние ворота...

Во дворе второй пожарной части между тем шли споры, как поступать дальше. Позвонили в первую часть. Ананьев в телефонную трубку ответил, что к ним дулеповцы не приезжали. Из пожарной же дружины заводского поселка сообщили, что казаки окружили завод и что по поселковым улицам рыскают патрули и хватают мужчин.

– Слышь, ребята, – говорил своим товарищам дядя Коля, – не думаю я, чтобы ротмистр только нас одних хотел агитировать. Он, вражина, опосля, поди, и в другие части собирался.

– Да мы-то ему зачем понадобились? – подал голос Киприян.– Толк-то от нашего отъезда какой?

–  Вот тут собака и зарыта,– ответил дядя Коля. – Понять не могу... Сжечь, что ли, город без нас хотят.

– Спросим у брандмейстера, – предложил Геннадий Сидорович.

Стяжкин в наглухо застегнутом мундире сидел на кухне и глушил водку. Когда его вызвали во двор и спросили, почему это пожарных заставляют драпать вместе с беляками, он пробормотал:

– Я человек, как и вы, подневольный... Что прикажут, то и делаю... В свои планы начальство меня вводить не изволит.

– А почему вы, господин брандмейстер, в парадную форму обрядились? – поинтересовался Геннадий Сидорович.

Хватит, был уже один раз перед офицером в исподниках, – ответила за мужа Галина Ксенофонтовна, появляясь на крыльце. Больше я Григорию Прокопьевичу позориться не дам.

– Госпожа брандмейстерша, – обратился к ней дядя Коля. – Скажите, слышь, вы...

– Григорий Прокопьевич вам уже объяснил, – пытаясь, как всегда, казаться грозной и неприступной, пожала плечами Галина Ксенофонтовна, – что мы ничего не знаем...

– Может, они вправду не знают,– нерешительно произнес Киприян, – Откуда им знать-то?

– Да ну их! – крикнул Леха. – Пусть катятся колбаской по улице Спасской!..

Но тут второй раз в этот день раздался тревожный колокол. Под его гул у пожарных всегда умолкали все страсти, забывались все прочие дела, все жизненные неурядицы. Так случилось и теперь...

Было необычно мчаться на пожар средь белого дня по совершенно пустым улицам. Только на одном из перекрестков обоз чуть не налетел на гаубичную батарею. Солдаты бросали орудия и зарядные ящики, выпрягали лошадей и удирали на них верхом. Многие особняки богачей зияли разбитыми окнами и распахнутыми дверьми. На Театральной площади казаки швыряли в костер какие-то бумаги и пьяными голосами горланили:

Мы их порежем,

Да мы же их побьем...

Мишка, подхлестывая Мантилио, с усмешкой оглянулся на казаков: слишком уж комично звучали слова их песни, ведь с каждым часом все яснее и яснее слышался грохот артиллерийской канонады. Полки Красной Армии вели бои где-то на подступах к городу.

И парень невольно вспомнил вечеринки у Побирских и хвастливые речи подвыпивших офицеров. Никто из тех капитанов и поручиков, наверно, и не думал о столь быстром крахе всех своих иллюзий.

…За маленьким садом показался длинный горящий деревянный дом, около которого бестолково суетились люди. Для Мишки это стало обычным явлением: за время службы в пожарной части он привык к тому, что перед силой огня терялись даже самые храбрые мужчины.

Спрыгнув на ходу с линеек, топорники с баграми в руках бросились к пылающему дому. Спасти его уже не было никакой возможности, надо было заботиться о том, чтобы огонь не перекинулся на ближние строения с сухими дощатыми крышами.

Какая-то женщина с растрепанными волосами бегала между кучами узлов и вещей и всматривалась в лица испуганных ребятишек. Вдруг с диким криком: «Люди добрые! Толя там остался!..» – она ринулась к угловому окну, из которого вырывалось крыло дыма.

Мишка, только что подогнавший свою бочку к насосу, был ближе всех. Не раздумывая, парень соскочил с облучка, оттолкнул женщину и кулаком вышиб переплет рамы. Через секунду, стоя уже в горящем доме, он почувствовал, как в спину ему ударила мощная струя воды. Это позаботились ствольщики.

Едкий дым слепил глаза, забивался в уши и ноздри, и Мишка, припомнив уроки Геннадия Сидоровича, опустился на колени. Около пола дыму было значительно меньше. Но где найти ребенка? Мишка, шаря вокруг себя руками, пополз вперед, сунув в рот рукавицу, однако Толи нигде не было. И парень опять вспомнил, как учил его старший топорник: испуганные дети в таких случаях обычно прячутся под кровати, под столы, под диваны. Так оно и оказалось. Потерявшего сознание Толю Мишка вытащил из-под охваченной пламенем маленькой койки.