Текст книги "Июль для Юлии (СИ)"
Автор книги: Артур Сунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Глава II
Окна в доме на Ямской закрывали зеленые шторы. Никто не гулял в саду, никто не выезжал отсюда по воскресениям, никто не приезжал с визитами. Зимой, когда Москва гудела в ожидании праздников, в доме было особенно тихо. Только дымила труба, да изредка в комнатах зажигались лампы. Летом, когда горожане стремились выехать за город, на лоно природы, дворник подметал садовые дорожки, по которым никто не ходил.
Но если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться внимательней, то можно было увидеть, как иногда из-за шторы в центральном окне на втором этаже кто-то – очень бледный, в белом платье – смотрит на улицу. Если бы кому-то пришло в голову спрятаться за огромным дубом в саду и смотреть, не отрываясь, в это окно, то можно было увидеть, как этот кто-то гладит стекло ладонью, будто просясь на волю из опостылевшей тюрьмы. И этот кто-то печально теребит пепельно-русую косу, заплетенную на провинциальный манер низко на затылке.
Но никто и никогда, во всей огромной Москве, не думал следить за окнами с зелеными шторами или прятаться в саду. Молочник проходил мимо, потому что его не окликали из-за ограды, почтальон не носил сюда писем, казалось, даже голуби облетали его стороной.
Кто же живет в этом доме?
Юлия Павловна Панина. Бедная богатая сирота. В доме почти не было прислуги. Только горничная Даша, старуха Меланья, повариха и конюх Федор, он же, по совместительству, дворник.
С семи лет Юлия Павловна жила в Москве безвыездно, под опекой графа Боброва Александра Алексеевича, который являлся ее дальним-предальним родственником. Сначала опекун навещал барышню три раза в год, привозил подарки – наряды, игрушки, сладости. Потом увлекся санаторными лечениями, и зачастил по заграницам. Постепенно его визиты становились все реже и реже. В лето, о котором пойдет речь, Юлия Павловна не получила от опекуна ни одного письма, хотя регулярно отправляла ему пространные послания, описывая свою небогатую событиями жизнь, справляясь о здоровье дядюшки, и вопрошая, когда он вернется в Россию.
– Это смертоубийство какое-то, – возмущалась порой Даша, полыхая черными малороссийскими глазами. – Нам бы в деревню, а то мы все в городе и в городе этом треклятом! Эдак моя барышня совсем зачахнет! Кушайте, голубушка!
И она подкладывала на тарелку своей воспитанницы еще один кусочек мяса, или еще одну паровую котлетку, или речную рыбку, запеченную в тесте.
Юлия Павловна вяло брала вилку и нож, долго крутила их, потом так же долго тыкала ими в приготовленную еду, а потом с виноватой улыбкой откладывала приборы. Аппетита у нее никогда не было.
Даша приходила в отчаянье, пытаясь накормить ее.
Барышня – бледная, изнеможенная, сидела в кресле у окна, укутанная, не смотря на жару, козьей пуховой шалью. Плечи ее слегка вздрагивали, как от озноба.
– Ну посмотрите, рыбка какая! – нахваливала Даша. – Бочок, прям, золотой! А огурчики! В пупырышечках, хрустят на зубках-то!..
– Дашенька, не хочется, что-то…
– Так и помрете у меня на руках! – в сердцах говорила Даша, убирая поднос с нетронутым завтраком.
Юлия Павловна только опускала голову.
– Вот появиться этот ваш родственничек, – продолжала тем временем Даша, яростно перестилая постель, – я ему все выскажу! Скажу, сам, мол, по балам и заграницам… а барышня моя…Ни тебе посиделок с подружками, ни тебе выездов в свет! Будь живы папенька с маменькой, давно бы уже замуж мою голубушку выдали!.. С такими-то синими глазками, с таким личиком ангельским вас сразу господа бы приметили. Граф какой, а то и князь!.. А вы, барин, скажу!..
– Представляю, как это будет выглядеть, – тихо засмеялась Юлия.
– Ну, хоть засмеялись! – порадовалась Даша. – Погулять нам надо, вот что. Одевайтесь-ка, барышня.
– Дашенька, я лучше так посижу… – попробовала отказаться Юлия, но горничная с шутками и прибаутками начала вытаскивать ее из кресла, подпирая крепким пухлым плечом.
Девушки уже дошли до порога, когда дверь неожиданно распахнулась. Маленькая старушка – сморщенная, как черепаха, и покрытая бородавками, как жаба, свирепо смотрела на Дашу. Закричала она тоже на Дашу, но от ее голоса Юлия Павловна вздрогнула и зажмурилась, будто слова старухи относились к ней.
– Ты спятила, девка тупоумная?! Куда собралась?! Забыла, что дохтора велели? Дома сидеть, а на улицу – ни-ни! А ну, обратно!
И уже совсем другим голосом, обращаясь к Юлии Павловне:
– Нельзя вам, нельзя, барышня. Золотая моя, серебряная… В креслице, давайте, вас посажу… неровен час еще перетрудитесь, устанете, отдышечка начнется. Что я тогда барину скажу? Что недоглядела кровиночку нашу? Что не усмотрела за ней, как он велел?.. А ты! – она обернулась к Даше, уперев сухонькие ручонки в бока. – Ты на кухню пошла, дубина стоеросовая! Пшла, говорю!
– Не надо, Меланья Агафоновна, – взмолилась Юлия Павловна. – Даша не виновата. Это я ее попросила… Пусть останется…
– Добрая вы, барышня, – Меланья грозно брякнула ключами, висевшими у нее на поясе. Связка была массивной. Казалось странным, каким образом худосочная старушенция выдерживает такую тяжесть. – Но ежели я о вас не побеспокоюсь, то точно пропадете. С такими-то дурами в услуженье! Пшла, Дашка, пока на конюшню не отправила!
Даша вспыхнула и выбежала из комнаты барышни, мелькнув черной косой. Юлия Павловна бессильно прикрыла глаза, опускаясь в кресло. На ресницы ее навернулись слезы, а старуха посмотрела на барышню почти с удовлетвореньем.
– И не ревите, не ревите, – грубовато сказала она. – О вашей пользе радею. Дохтор что сказали? Отдыхать больше. И чтобы лежать, а не шляться – прости, Господи! – по улице, как распутеха какая-нибудь.
Юлия Павловна совсем поникла, теребя косу с вплетенным синим бантом.
– Потом мне сами спасибо скажете, барышня моя, золотая-бриллиантовая, – ключница удовлетворенно кивнула и вышла из комнаты.
Благодарить ее Юлия Павловна не собиралась, но противостоять старухе не могла. Она отчаянно (как, впрочем, и все в доме) боялась мерзкую бабку. Опекун Юлии Павловны поручил Меланье приглядывать за домом в его отсутствие, и старуха, пользуясь долгим отъездом барина, забрала власть в свои руки. Она величала себя ключницей и решала все: что будет подано к столу, чем будет заниматься барышня после обеда, какого доктора и когда вызывать. Старуха была коренной москвичкой и прислуживала еще покойной жене опекуна, а сама барышня, как и ее горничная Даша нигде дальше порога не бывали. Поэтому Меланья и стала главенствовать в их маленькой общине, все больше притесняя не только прислугу, но и саму богатую наследницу.
Когда старуха ушла, в комнату проскользнула Даша, плотно прикрыла за собой дверь. Она сразу бросилась к барышне, доставая на ходу платочек.
– Ну же, солнышко мое, не плачьте, – уговаривала она Юлию Павловну. – Ушла старая ведьма, ушла. Мы и забыли о ней.
Юлия Павловна уткнулась Даше в плечо и только всхлипывала. Она была весьма впечатлительной и любая эмоциональная встряска, которую обычный человек пропустил бы мимо сердца, вызывала в ней бурю чувств, доводила до рыданий и обмороков.
Единственной радостью в жизни бедной богатой сироты была музыка. Музицировать она могла долго, не чувствуя усталости. Старый рояль в гостиной смеялся, стонал и пел под ее пальцами – тонкими, будто нарисованными. Бывало, слушая, как барышня играет, Даша удивлялась, откуда в холеных ручках ее хозяйки столько силы.
Горничная была нежно привязана к хозяйке, и, хотя по годам выходила старше лет на десять-двенадцать, относилась к Юлии Павловне по-матерински.
Однажды, почтальон, вопреки обыкновению, не прошел мимо дома на Ямской, а нерешительно потоптался возле литых ворот и подергал калитку. Вышел дворник и получил на руки письмо, надписанное четким крупным почерком. Дворник передал письмо кухарке, та – Меланье, а Меланья, вооружившись ножичком, вскрыла послание. Грамотности ее хватило только на то, чтобы прочитать по слогам первые строки, а прочитав, старуха успокоилась и засеменила в покои барышни. Юлия Павловна заканчивала утренний туалет и еще сидела у зеркала с распущенной косой, ожидая, когда Даша причешет ее к завтраку.
Ключница распахнула двери без стука и подозрительно оглядела спальню. Барышня и горничная замерли, как зайчата, обнаружены лисицей. Но ничего из ряда вон выходящего старуха не обнаружила и разочаровано вздохнула.
– От молодого барина письмо пришло, прочти, Дашка! – Меланья сунула Даше в руки письмо. – В деревню приказывает собираться. А по мне, так лучше бы нам дома, как дохтора велели…
Продолжая ворчать, старуха вышла из комнаты, не преминув громко хлопнуть дверью. Даша и Юлия Павловна переглянулись между собой, не веря ушам. Обычно письма приходили от старого барина – Александра Алексеевича, опекуна Юлии Павловны. Молодой барин – его племянник, никогда не общался с сиротой. Он приезжал один раз на похороны родителей Юлии Павловны, но даже не удосужился поговорить с ней, тогда еще девочкой.
– Помнишь, какой он красивый? – спросила Юлия Павловна Дашу. – Ты еще сказала, что глаза у него, как у фарфоровой куклы – голубые-голубые…
– Помню, – ворчливо ответила Даша. – И еще помню, как этот красавчик бранился на прачку, когда она плохо накрахмалила ему воротник.
Девушки прыснули со смеху, но тут же замолчали, опасливо поглядев на двери. Привычка Меланьи подслушивать была известна всем.
– Ну, почитаем, что он тут нам накалякал, – Даша развернула письмо. На правах приближенной барышни, горничная хорошо разумела грамоту и счет, поэтому прочитать письмо на русском языке ей не составило труда.
– Любезная барышня Юлия Павловна, – бойко начала она.
«…Примите мои искренние пожелания здоровья и прочее, и прочее… сим письмом, милостивая сударыня, прошу вас и ваше сопровождение выехать из Москвы в ***ское. Такова воля дядюшки, и мое собственное желание. Лето предстоит чудесное, мне бы хотелось, чтобы вы провели его в деревне. В июле я буду к вам сам, с наилучшими пожеланиями
Бобров Владимир Алексеевич».
– Удивительно… – Юлия Павловна широко распахнула синие, как васильки, глаза. – В деревню ехать просит. Что-то странное, верно?..
– Ладно, нам до барских странностей своим умом не дойти, – процедила сквозь зубы Даша. – А лето в деревне – это хорошо. Но почему дядюшка сам не отписался? Все молчит?
– Молчит, – вздохнула Юлия Павловна. – Две недели назад я четвертое письмо отправила, а ответа нет.
– Да-с, загулял наш старичок по загранице…
– Даша! – укорила горничную барышня. – Ну о чем ты, милая? Кто знает, что дядюшку задержало? Я вот волнуюсь, здоров ли он, а ты…
– Простите, простите, бриллиантовая моя. Так что? Собираемся?
Девушки весело захлопотали, раздумывая, что возьмут с собой. Вернее, хлопотала Даша, а Юлия Павловна так и сидела в кресле, на пальцах подсчитывая, сколько надо взять с собой книг и нотных рукописей. Наряды ее интересовали мало, так как из перемены туалетов у нее были по два платья на утреннее и обеденное время, и платье для ужина, называвшееся «вечернее». ***ское было родовым гнездом Паниных и находилось в Нижегородской губернии, среди живописных перелесков, рядом с Окой. Местечко очаровательное, но уединенное. Поблизости располагалось всего две-три деревни, а дорога из города была столь неухоженной, что лишний раз господа старались по ней не ездить. Другое дело, что Юлия Павловна радовалась и такой перемене, и готова была ехать по какой угодно ужасной дороге. До сих пор она посещала ***ское только зимой и то очень давно, но сохранила самые приятные воспоминания. Усадьба была уютной и благоустроенной, ее возвел отец Юлии по своему собственному прожекту, вложив в постройку немало денежных средств.
Юлия Павловна мечтательно вздыхала, вспоминая заснеженный сад вокруг дома с колоннами, где стояли копии греческих статуй и беседка вся в ажурных узорах. Как, должно быть, хорошо там летом! Можно сидеть на скамеечке среди зелени, вдыхать ароматы цветов, и читать любимых французских писателей. Сборы так захватили девушку, что Даша отметила подобие румянца, появившегося на щечках воспитанницы.
Ехать решено было на своих лошадях, и конюх Федор, он же, по совместительству, дворник и кучер, начал готовить карету к долгому трехдневному путешествию.
Провиантом озаботилась Даша. Чтобы не голодать в дороге и не питаться худой пищей в гостиницах, она пекла пироги с мясом и зеленью, варила цыплят и телятину, пекла ячменные лепешки и сдобные калачики, внутри которых запекалось яйцо в скорлупе. «Калачик разломите, яичко почистите и скушаете – что еще надо?» – объясняла она Юлии Павловне, а барышня лишь слабо улыбалась, покачивая головой.
На следующий день после важного письма Федор постучал в комнату барышни и вызвал Дашу для разговора, смущенно комкая шапку. Горничная вышла, поморщившись, и отсутствовала довольно долго. К тому времени, когда Даша появилась на пороге, Юлия Павловна уже извелась от нетерпения.
– Что там, Дашенька? – спросила она шепотом. – Никак Федя тебя под венец зовет?..
Даша, со странным выражением лица, села на скамеечку и подперла подбородок кулаком:
– Ох, моя золотая-бриллиантовая! Что расскажу-то!
– Ну, не томи! – заволновалась Юлия Павловна. Простонародной русской речью, благодаря Даше, она владела куда лучше, чем французским или немецким.
– Молодой барин вам для поездки карету прислал.
– Карету?!
– Эге. Федька сейчас мне показывал. Ца-арская карета! Сидения мягкие, пунцовые, кожей да бархатом обитые! А сзади ледничок пристроен, чтобы, значит, продукты в сохранности в пути были, да ларь для муки и круп. Да ящичек для кастрюлек-сковородок и протчего… Ну и красота, я вам скажу!
Юлия Павловна тут же загорелась осмотреть подарок. Правда, сразу ее желание удовлетворено не было. Девушки выждали, пока ключница отлучиться в кухню, и тихо, как мышки, пробежали коридор, лестницу и поспешили на конюшню. Барышня залилась румянцем и совсем не болезненно ахнула, увидев подарок. Обойдя карету кругом, она захлопала в ладоши и расцеловала в обе щеки сначала Дашу, а потом и Федора, который поспешно ретировался чистить и без того выхоленных лошадок.
– Даша! Ты посмотри, дверцы вызолочены! На окошках шторы!..
Забравшись внутрь, девушки упали на мягкие сидения. Юлия Павловна ладошкой погладила бархатные подголовники.
– Да тут спать можно! Мягче, чем на постели!
Горничная восторгов хозяйки не разделяла. Хмурясь, она проверила потайные ящички для нужных в дороге вещичек, поиграла шторами, обвела взглядом обитый сафьяном потолок.
– Чем это ты недовольна? – спросила Юлия Павловна, вольготно располагаясь на подушках.
– Думаю, с чего бы это молодой барин о нас, сирых, вспомнил? – кисло ответила Даша. – Расщедрился, ничего не скажешь…
– О чем ты, Дашенька? – Юлия Павловна вскинула брови. – Не чужие же мы люди. Папенька – Царство ему небесное! – Владимиру Алексеевичу как-то жеребца подарил… карабахского… Я помню.
– Долго отдарка ждать пришлось, – проворчала горничная, чтобы барышня не услышала. А барышня пообещалась сегодня же отписать щедрому дарителю, излив на него тысячу благодарностей.
Вскоре настал день, когда Юлия Павловна была со всеми предосторожностями выведена из дома и устроена в новой карете, закутанная всевозможными пледами и одеялами, и обложенная подушками под спину и локти. Барышня изволила даже засмеяться и пошутить, что очень обрадовало Дашу. Обрадовало ее и то, что ключница ехала другой подводой, чтобы приглядеть за вещами. Таким образом, девушки были избавлены от противной старухи на время путешествия.
Пока не выехали из Москвы, Юлия Павловна смотрела в окошечко, жадно разглядывая улицы, дома, редких прохожих. Потом ее разморило, она сладко зевнула и уснула крепко и спокойно, как никогда не спала дома.
Глава III
Василь выбрался с сеновала, потирая лоб. Голова со вчерашнего похмелья гудела, как колокола в праздничный день. Конечно же, он проспал утреннюю репетицию. И теперь проклятый немчин Генрих Иванович не откажет себе в удовольствии приложиться холеной ручкой ему по физиономии.
Пугнув куриц от крыльца, Василь зашел в людскую, где жили крепостные артисты. В полутемной комнате, при свете светильничка, брызгавшего маслом, он увидел на топчане Алевтину. Опять беднягу скрючило от очередного приступа. В прошлом году к ней просили местного доктора, но он даже отказался выписывать лекарства, сказав положиться на волю Божью. Василь сжал кулаки, вспоминая об этом.
Болезнь у Алевтины, как она сама шутила, была господская. Раз в месяц, а то и чаще, у нее по два-три дня были сильные головные боли и тошнота. Только в отличие от барынь ей никто не подносил микстуру в ложечке и не позволял отлеживаться, если ставили спектакль.
Василь с жалостью посмотрел на желтоватое лицо больной. Во время приступов у нее желтели даже белки глаз. Сегодня, видимо, немчин разрешил ее от репетиций. Что ж, и на том спасибо.
Рядом с Алевтиной сидел Евлампий, первый бас. Лысина его влажно блестела, на коленях лежала берестяная корона.
При появлении Василя, Алевтина попыталась прикрыть ветошью стоящий на полу таз. Его это разозлило. А то он не знает, что во время болезни ее рвет желчью.
Артисты жили все вместе, в одной комнате. Мужчины и женщины. Комната разделялась перегородкой. Пятнадцать человек с одной стороны, десять с другой. Василь прошел к своей лавке и вытащил из-под нее короб. Сверху лежала свежая рубашка. Снова Агаша постаралась.
Агаша – маленькая смуглая девушка пятнадцати лет. Тихая, забитая. Она преображалась только когда пела. А голос у нее был соловьиный. Однажды Василь дал в ухо Генриху Ивановичу, вздумавшему ни с того ни с сего самолично выпороть молоденькую певицу. Немчина слетел со сцены, а Василь получил свое на конюшне. Но с тех пор Немчина обходил Агашу стороной, по крайней мере, когда Василь был рядом. Зато самого парня хлестал по щекам часто и с огромным удовольствием.
После этого случая Агаша старалась всячески услужить Василю. Стирала его рубашки, если он не успевал их отобрать, таскала самые лакомые кусочки, которыми снабжала ее тетка – повариха на барской кухне. Василю это не нравилось. В ответ на его ворчанье Агаша только испуганно хлопала длиннющими ресницами, и пускала слезу. Василя это раздражало. Ее рабская покорность и преданность вызвали у него почти ненависть. Он пробовал убеждать, даже накричал однажды, но Агаша своих забот о нем упорно не оставляла.
Снова обнаружив выглаженную и надушенную рубашку, Василь не почувствовал благодарности и шепотом выругался.
– Проспал, Вася? – спросил Евлампий. – Уж как Немчина наш гневались, тебя не увидев. Готовься.
– Угу, – отозвался Василь, забирая рубашку, и комкая ее безжалостно.
– На вечернюю-то репетицию приди, Васенька, – мягко попеняла ему Алевтина.
Василь буркнул что-то непонятное и выбежал во двор, вдохнув полной грудью.
В отличие от прочих крепостных, артисты пользовались некоторыми вольностями. Они не работали на полевых и дворовых работах, не сидели в светелках за пяльцами и ткацкими станками. Репетиции оставляли достаточно свободного времени. Как, например, сейчас.
Генрих Иванович любил работать утром и вечером, а обеденное время предпочитал дремать в кресле на терассе или почитывать дрянной заграничный журнал.
Василь прикинул по солнцу и удовлетворенно кивнул. Хватит время добежать до речки, выкупаться и еще поваляться на сеновале.
По пути он зачерпнул в колодце воды и напился. От ледяной воды заломило зубы, но в голове немного прояснилось. Остаток из ведра Василь опрокинул себе на голову.
– У-х-х! – фыркнул он, отряхивая мокрые кудри.
Из окна девичьей послышался смех.
Василь посмотрел в ту сторону исподлобья. Вечно девки вместо того, чтобы нитки перебирать, в окно таращатся.
Он торопливо перескочил через ограду свинарника и вышел в поле.
Солнце палило, нагревая травы до сладкого медвяного запаха. Было так чудно, как бывает только в середине лета.
Василь сшибал сапогами головки глазастых ромашек. Они бесили его своей свежестью и радостью. Хорошо цветам безмозглым. Нет у них сердца, душа у них не болит. Он и сам предпочел бы стать таким вот беззаботным цветочком. Васильком во ржи.
Василь криво усмехнулся, потер лоб и свернул по еле заметной дорожке к реке.
На берегу он разделся и прыгнул прямо с обрыва, подняв тучу брызг.
Холодная вода окончательно привела в чувство. Короткими саженками Василь переплыл реку туда и обратно. Мышцы наливались благодатной усталостью. Чтобы вымотать себя еще больше, он проплыл сколько-то против течения, пока совсем не выдохся.
Озябший, дрожащий, он выполз на берег и развалился на песочке. Немчин, белесый, как заяц, не раз желчно называл его мавром. Но это была неправда. Цвет кожи у Василя не был черным или кофейный, какой бывает обычно у восточных жителей. Волосы – да, чернее сажи. Даже с синим отливом. И глаза – черные, с голубоватыми белками. Но кожа – просто смуглая. Золотистая от загара и природы. Наследство матери-цыганки.
Василь плохо помнил ее. Домашние рассказывали, что он похож на мать, как две капли воды. Нянька Серафима не раз повторяла, что если на мать похож, то счастливый. Не сбылись ее приметы. Ни одна не сбылась.
Он перевернулся на живот, подставляя солнцу последние невысохшие капли между лопатками. Где-то сейчас нянька? Дома? Или продали молодые хозяева?
От подобных мыслей радости не прибавится. Василю снова захотелось прыгнуть в реку, чтобы наплаваться до одури, то отупения. И не думать ни о чем. Вчера выдали водку по случаю скорого приезда барина. Василь выпил все, что досталось. И свою порцию, и Агашину. А потом пьяный и благостный завалился на сеновал. И ни одной горькой мысли!..
Зато сегодня…
Василь поднялся, лениво стряхивая с ляжек песок. Залез на полусгнившее бревнышко, служившее мостком. В воде отразилось его поджарое смуглое тело. Широкие плечи, узкие бедра, ноги длинные и ровные, как у греческих статуй в усадьбе. Отчаянно стесняясь самого себя, Василь стал рассматривать отражение. Красивый? Кто знает. Многие говорили об этом. Но, попробуй, разберись – может, врут. Он задумчиво повернулся одним боком, потом другим, поднял руки над головой… И тут на всю реку прозвенел насмешливый девичий голос:
– Эй, Вася-Василек! Плыви к нам! Промок, поди? Так мы тебя высушим!
Василь в два прыжка скрылся в кустах, ругая себя на чем свет стоит. Вслед ему неслись веселые вопли и хохот деревенских девчат.
Поспешно натягивая штаны, Василь в который раз недобро помянул весь женский род. Девки с утра ходили за грибами, и вместо того, чтобы прилежно исполнять урок, вышли на речку, отдохнуть. А он тут перед ними скачет, в чем мать родила.
– Вася-я! – он узнал голос самой острой на язычок девки в округе. Христя-песенница. С ней он несколько раз пел в церковном хоре. Она ему прохода не давала, задирая по всякому поводу.
– Вася! – кричала Христя на потеху подружкам, сложив ладошки перед губами. Звонкий голос весело летел над рекой. – В неделю у нас гулянье будет! Приходи, может, споемся!
– Да ну тебя! – огрызнулся Василь через плечо, забирая сапоги и на четвереньках поднимаясь по отлогому берегу. Весь отдых испортили зубоскалки.
* * *
– Швайн! – встретил его Немчин крепкой пощечиной. – Опять опоздаль! Почему не в костюме? Немедленно на сцену!
На сцене уже стояла Агаша в греческом одеянии и на котурнах. На лице ее застыла обычная испуганная маска. Она робко улыбнулась Василю и приняла позу.
Генрих Иванович взмахнул тростью, оркестр заиграл дуэт Париса и Елены. Начинала Елена, то есть, Агаша.
При первых же тактах она совершенно преобразилась. Куда девалась забитая крепостная девочка? Вместо нее на сцене мучилась от любви и совести царица.
– Не могу преступить долга, но умираю от страсти!.. – пела Агаша, протягивая к Парису руки. Глаза ее наполнились слезами, щеки раскраснелись. Василь в который раз невольно изумился ее актерскому таланту. За кулисами благоговейно замолчали. Даже дворовые, подметавшие дорожки возле веранды, остановились, раскрыв рот.
Немчина довольно качал головой в такт и прикрывал глаза белесыми ресницами. Лицо у него было довольное, как у кота, объевшегося сметаной – круглое, белобрысое, с редкими бачками на розовых висках.
Василю было плохо и противно. Он запел, но сразу почувствовал, что не вытянет. Генрих Иванович разразился проклятьями. После третьей попытки Василь получил очередную порцию пощечин и был с позором изгнан за кулисы. Навстречу ему попался Евлампий, изображавший Менелая. Берестяная корона то и дело сползала на затылок с лысой макушки. Он дружески ткнул Василя в плечо и подмигнул.
Василь сел прямо на пол и равнодушно следил за репетицией. Покойный барин любил оперу. Эта была его собственного сочинения и называлась «Прекрасная Елена». Василю музыка казалась слишком напыщенной, но его мнения никто не спрашивал.
Говорили, что вскоре должны были приехать именитые гости, поэтому репетировали целыми днями. Немчин похудел и осунулся, стараясь поспеть везде – ругал художников, готовивших декорации, плотников, строивших сцену, крепостных артистов. Он самолично следил, чтобы каждый певец выпивал в день не меньше трех сырых яиц, разболтанных с медом, для укрепления голоса.
Прошло несколько часов, и лица хористов покраснели и залоснились. Танцоры были в поту. Наконец, Немчин устал и сам. Обругав еще раз всю труппу, он отпустил крепостных артистов отдыхать.
Разговаривая между собой, актеры и актерки разбрелись по двору, некоторые зашли в людскую, но большинство расположились на завалинках, подставляя лица теплому июньскому солнышку, уже коснувшемуся краем леса. Василь не удивился, когда возле него оказалась Агаша.
– Ты не заболел? – прошептала она, смущаясь до слез. Плечики ее горбились, она теребила концы платочка, которым подвязалась после репетиции. Она всегда носила платочек. Беленький, чистенький. В его обрамлении личико девушки было похоже на горчичное зернышко. Но Василь не ощутил ничего, кроме раздражения.
– Нет, не заболел, хорошо себя чувствую, – ответил он, стараясь говорить приветливо.
– Если простыл, я тебе молока с медом сварю… – Агаша умоляюще вскинула на него глаза и тут же потупилась.
– Не надо, спасибо. Иди, отдыхай.
Он ускорил шаг, хотя сам не знал, куда пойти. Только бы подальше от нее. От ее собачьей преданности и обожания. Он не оглядывался, но знал, что Агаша смотрит вслед. Может, даже плачет. Глупая, сама виновата.
Василь зашел за амбар и присел на корточки, чувствуя огромное желание напиться, чтобы проклятые мысли вылетели из головы.
– Не жалко девку? – спросил Евлампий, который сидел здесь же на бревне и курил трубку. Немчин запрещал курить, но Евлампий ухитрялся спрятаться от его бдительного белесого ока.
Василь бешено посмотрел на старика, который с наслаждением затягивался, причмокивая и потирая лысину.
– Ух, как зыркнул! – Евлампий захихикал. Он был в прекрасном расположении духа. – Хорошая девка. Зря ты так. И по тебе сохнет…
– Вздор! – вспылил Василь, невольно краснея.
– Как же! – поддел Евлампий. – Все уж видят, как она поет-старается для тебя…
– Дурак ты! – сказал Василь, вскочил и пошел прочь.
За околицей он побрел к перелеску. В деревне дымились печки, долетал запах щей и рыбы. Василь брел без тропки, то и дело натыкаясь на стволы берез, как слепой. Слезы душили его, но плакать было стыдно, пусть никто и не видит. Заболела голова. Василь сжимал виски, но боль не проходила.
В это лето в июле ему должно было исполниться восемнадцать. Отец часто говорил, что в день восемнадцатилетия подарит ему весь мир. Вот и подарил.
Старуха из дома на окраине приняла у него медяк и вынесла склянку с настойкой. Василь спрятал ее под рубашку и пошел к любимому местечку на реке, на обрыв. Старуха была мастерица по части крепких напитков, и тайком ссужала бражкой, наливками и настойками сельских и крепостных. Василь не раз бегал к ней, чтобы забыться от дурных мыслей.
Привалившись спиной к стволу ивы, согнувшейся над самым омутом, Василь несколькими глотками опустошил бутылку. Настойка обожгла горло и желудок, и ледяная хватка, сжимавшая нутро, слегка ослабла. Хмель быстро ударил в голову, но отчаянье не проходило.
Василь посмотрел на темную реку под обрывом и подумал: утоплюсь. Воображенье живо нарисовало ему, как он прыгает в реку и плывет ко дну, сколь есть сил. Потом агония, потом забытье. Он подполз к краю, уцепился за ствол ивы и свесился вниз. В самом деле, упасть, что ли? Кто по нему плакать станет? Алевтина? Агашка? Христя-песенница? Да тьфу на их слезы.
В кустах зашуршало, и Василь увидел парня и девку, бредущих по тропинке. Они ни о чем не говорили, а просто шли рядышком, глядя под ноги. В руках у девушки было лукошко, прикрытое полотенцем. Наверное, несла что-нибудь в усадьбу, а парень побежал провожать. Парочка не заметила Василя, а он замер, провожая их взглядом и закусывая губу. Когда парень и девушка скрылись за поворотом, топиться расхотелось.
Василь встал на колени у ивы и зашептал:
– Господи, не оставь меня. Прости за страшные мысли и укрепи на этом пути. Пошли хоть кусочек Твоей милости. Пошли ангела в помощь, чтобы беды переносились легче. Пошли ангела во спасенье души.
Выпивка сделала свое дело. Голова отяжелела, мысли стали путаться. Василь с трудом дотащился до усадьбы, спрятался от сторожа, который топал в сторожку, а потом прокрался в потайное место – сеновал над коровником. Сюда мало кто лазал, потому что надо было переносить тяжелую лестницу через весь двор. Но у Василя была своя лестница, которую он стащил у мужиков-древорубов и прятал в траве.
Укрывшись на сеновале, он уснул в слезах, мысленно повторяя про себя: «Пошли ангела во спасенье… пошли мне ангела…».
Сквозь сон ему слышались крики, пение «Многая лета», хлопанье дверей. Василь перевернулся с боку на бок, но спать уже расхотелось. Голова немного гудела, хотя не так, как вчера. Василь подскочил и сделал несколько динамичных движений – английская традиция. Они с отцом этому в Лондоне научились. Заряжает бодростью на весь день.
Помахав руками и разогнав кровь, Василь скатился с сеновала и убежал к реке, радуясь, что никто не попался по дороге. Наплававшись, он стал прыгать по берегу, чтобы согреться.
За этим занятием его застал Якуб Гаврилыч, управляющий поместья.
– Васька! – крикнул он, перегнувшись через борт двуколки. – Хорош баловаться! Сбегай в Машенькино, скажи старосте тамошнему, чтобы всех плотников живо в усадьбу гнал! А я в Красное поехал!
– Так сейчас репетиция… – начал Василь, но управляющий замахал руками: – Какие репетиции?! Хозяйка приехала! Завтра Иваныч концерт дает, а декорации у него, вишь, еще не готовы! Давай, скорой ногой слетай, я один везде не успею!
