Текст книги "Июль для Юлии (СИ)"
Автор книги: Артур Сунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Артур Сунгуров
Июль для Юлии
Пролог
Москва, март, 1837 год
Две тени встретились в потемках, возле сального завода в Хамовниках. Под ногами чавкала грязь, зловеще глядели тусклыми глазами-окнами кособокие домишки. Где-то во дворах зло лаяла собака, моросил дождь. В этом году зима мешкала явиться, и улицы утопали в вязкой черной жиже, не желавшей замерзать.
– Простите, барин, – плаксиво заныла одна тень. – Припоздала окаянная, ведь дел-то, дел у меня…
Голос был старушечий, гнусавый, да и сама тень горбилась и покашливала по-старушечьи.
– Какие у тебя дела могут быть, жаба ты безмозглая? – сухо спросила вторая тень приятным баритоном. Говоривший оказался мужчиной. Был он высок, благоухал дорогим одеколоном и поигрывал тросточкой с медным наконечником. – Пока ждал, совсем вымок.
– Барин…
– Как барышня? – перебил мужчина. – Как себя чувствует?
– Совсем плоха барышня! – затараторила старуха.
– Тише! Чего кричишь на всю улицу?
Старуха виновато охнула и зашептала:
– Не встает уже, считай. Ничего не есть, все в окно глядит. Не сегодня-завтра Богу душу отдаст!
– Она у тебя который год душу отдает, а отдать не может, – проворчал мужчина в ответ. – Держи! По одной капле, помнишь?
Он протянул старухе маленький флакон с прозрачной жидкостью. Старуха проворно спрятала флакон под плащ из рогожи и почему-то замешкалась, покашливая.
– Ну?! – мужчина торопился уйти, и ожиданье собеседницы его разозлило.
– Грех такой беру, барин! – торжественно сказала старуха. – Приплатить бы надо. Мало ли что…
Она сдавлено взвизгнула, когда мужчина незаметным, почти змеиным движением, схватил ее за горло.
– Ты мне угрожать вздумала, страхолюдина бородавчатая? – поинтересовался он. – А если я сейчас покрепче сдавлю? Сколько твоя жизнь стоить будет? Приплата не понадобится?
Старуха хрипела, хватаясь за руку душителя. Он отбросил шантажистку в сторону, она налетела на забор, хныча и шмыгая носом. Мужчина достал платочек, тщательно вытер пальцы и бросил его в грязь, побрезговав оставить.
– Смотри у меня! – пригрозил он напоследок. – Дело сделаешь – тогда и поговорим о деньгах. Меня еще найти надо, а тебе – если проболтаешься – головенку точно свернут. Пшла отсюда!
Он проводил старуху взглядом, пока она ковыляла по лужам, едва не теряя в грязи башмаки, потом плотнее запахнулся в плащ и направился в противоположную сторону.
«Не проболтается ли бабка? – мелькнула опасливая мысль. – Эта дармоедка такая жадная, что за грош мать родную продаст, а я ей не грош обещал… Далеко не грош. Хотя… Главное, чтобы дело хорошо справила, а там посмотрим. Мало ли что случается со старухами – и года свое берут, и здоровье уже не то… Здоровье… – думы его переметнулись к той, которой намечено было стать жертвой. – Что же ты, душа моя Юлия Павловна, такая живучая? Болеешь все, болеешь, а никак не помрешь. Давно бы уже меня порадовала, да и тебе облегченье выйдет. А твоим капитальцам я бы отличное применение нашел. Что зря богатству пропадать?..»
Вперемешку с дождем начали пропархивать снежинки. Зима не желала уступать весне и тихо, очень тихо, почти крадучись, возвращалась в город.
Поигрывая тростью, одинокий прохожий внимательно смотрел под ноги, оберегая дорогую обувь. Погруженный в раздумья, он не заметил ни снега, ни трех дюжих парней, бесшумно вывернувших откуда-то из дворов…
Глава I
Санкт-Петербург, январь, 1837 год
Бал у Радзивиллов отличался особой пышностью. Хозяйка специально к торжеству украсила комнаты новой мебелью, выписанной из Франции. Гости с удивлением рассматривали крохотные оттоманки и пуфики, обшитые пестрой материей в цветочек. Стулья и диваны на тонких гнутых ножках казались невесомыми. На них лежали подушки-думочки, отороченные тесьмой и кистями. Старики ворчали. Подобная роскошь казалась им вульгарной, к тому же, в их памяти были живы события времен войны с Наполеоном, и русский патриотизм брал свое. Граф Оболенский сплюнул и назвал все «французскими финтифлюшками», но, посидев на диванчике, признался, что для его костей место это очень даже удобное.
Зато барышни и их маменьки восхищались новыми приобретениями и завидовали. Они сгрудились в стайки и щебетали, щебетали… Можно было не сомневаться, что в ближайшее время во многих гостиных появятся такие же мягкие диванчики и пуфики, а карманы французских торговцев распухнут от русского золота.
Особой популярностью пользовались, как всегда, мадам Пушкина – прекрасная Натали, и Ночная княгиня – Балакирева Ольга Александровна. Последняя сидела на французском диване в окружении поклонников, и улыбалась, показывая жемчужные зубки. Платье цвета желтого шартреза подчеркивало золотистую смуглость кожи, черные локоны спадали великолепные округлые плечи, прикрытые алым шарфом с той милой мужскому глазу небрежностью, которая больше показывает, нежели скрывает. Княгиня кокетничала, время от времени обращаясь к своему супругу, стоявшему за ее плечом и смотревшему на жену со слепым обожанием.
– Не надо о политике, дорогой, – снисходительно оборвала княгиня военного, который слишком пылко заговорил о положении на Кавказе. – Эта тема нагоняет скуку.
– Прошу прощенья, мадам, – галантно поклонился молодой человек. – Но о чем же угодно услышать самой прекрасной даме на балу?
– Вы слышали, Теодор? – Ольга Александровна с улыбкой повернулась к мужу. – Вот как современная молодежь умеет льстить. Мой милый, – сказала она с притворным вздохом, вновь обращаясь к юному собеседнику, – если бы вы знали, как приятно даме преклонных лет слышать подобное.
– Преклонных?! Нет! Нет! – вскричали поклонники и принялись на все лады убеждать княгиню в обратном.
Она довольно щурила глаза и томно обмахивалась веером. Подобные комплименты всегда ее забавляли.
Вряд ли кто-то заметил, что на мгновенье рука Ночной княгини дрогнула, а взгляд из-под полуопущенных ресниц стал более пристальным.
В зал вошел молодой граф Бобров с друзьями. Всю женскую половину гостей залихорадило. Барышни, отчаянно краснея, поглядывали на графа, прикрываясь веерами, а он, гордо вскинув голову, прошел к хозяевам дома, чтобы засвидетельствовать почтение.
Граф был чертовски хорош собой. Белокурые волосы вились над высоким бледным лбом, глаза – голубые, будто нарисованные берлинской лазурью, придавали ему беззащитный, почти детский вид. Это впечатление скрадывали римский прямой нос, гордый абрис губ и подбородок с ямочкой. В свои двадцать восемь лет Бобров слыл отчаянным мотом, бездельником и ловеласом. Когда-то и очень недолго он числился в архиве коллегии иностранных дел, но государственная служба молодого человека не прельщала. Он любил рассказывать, что оставил место из-за притеснений начальства и вследствие вольнодумства, хотя, так ли все было на самом деле, никто достоверно не знал. Маменька – почтенная вдова – потакала сыну во всем, считая, что праздность – самый лучший образ жизни для истинного дворянина, потому как и сама боле всего любила светские развлечения. О состоянии графа ходили фантастические слухи, но наиболее опытные в сватовстве дамы не поощряли дочерей к флирту с красавцем.
Впрочем, Бобров не торопился под венец. Его друзья не раз с восторгом передавали речи молодого повесы, в которых он клялся всеми силами небесными и земными, что едва ли найдется женщина, способная околдовать его настолько, чтобы он потерял голову и совершил самую ужасную глупость – женился.
Заиграли полонез, и Бобров, оглядев зал, подошел к диванчику Ночной княгини.
Ольга Александровна протянула графу руку для поцелуя. Тонкие пальчики заметно дрогнули под его губами. Испросив позволения у князя, Бобров провел княгиню в шеренгу танцующих. Открывал бал хозяин дома вместе с прекрасной Натали Пушкиной. Княгиня и граф стояли в середине и мало кого замечали, увлеченные друг другом.
– Как долго я вас не видела, сударь мой, – шепнула Ольга Александровна одними губами. – Где вы пропадали?
– Был по делам в Москве. Я же отправлял письмо с нарочным, – ответил граф, нежно сжимая руку женщины. – Но ответа так и не дождался.
– Что я должна была ответить? – со смехом спросила княгиня. – Ваше письмо – прости, тороплюсь, все потом… Я испугалась, что вы забыли меня…
– Вас? Разве такое возможно?
Глаза Ольги Александровны засияли:
– Отрадно слышать, Вольдемар. Когда мы увидимся? Через два дня муж уезжает по делам в провинцию, и я останусь совершенно одна в своем огромном скучном доме.
– Это волнует… – граф бросил на Ольгу Александровну один из своих самых опасных взглядов, заставив ее покраснеть.
– Не смотрите так, – низким голосом сказала княгиня. – Вы знаете, что я полностью в вашей власти.
– Тогда я взгляну на Натали. Она прелестна, верно? Кто-то называет ее первой красавицей Петербурга, но я не ошибусь, если скажу, что и в Москве не найти подобной.
– Вы намерены поддразнить меня? Но я не поддамся на провокацию и подтвержу, что мадам Пушкина никогда не была так очаровательна, как в эту зиму. Говорят, император особенно восхищается ею.
– Значит, это правда? – улыбнулся уголками губ Владимир Алексеевич. – Неужели месье Пушкин, этот похититель дамских сердец, увенчан рогами?
– Никто не знает точно, все теряются в догадках. Что до меня, так я уверена – это наветы. Мадам Пушкина красива, как утренняя заря и так же холодна. Думаю, в любом случае, императору было отказано… в ее благосклонности.
– Вы восхитительны, – граф погладил ладонь Ольги Александровны. – Разве найдется еще хоть одна женщина, которая обсуждала бы прелести других женщин с таким равнодушием и сатирой?
– Думаю, что найдется. И не одна. Но берегитесь, если начнете их искать! – отшутилась Ольга Александровна.
Голубки ворковали и не догадывались, что две пары глаз внимательно и недружелюбно разглядывали их.
На оттоманке поодаль сидели и шептались две женщины, пышно и модно разодетые. Одна была полноватая, молодая, с приятным и умным лицом. Наряд ее переливался еле уловимыми оттенками лазурного и голубого, а темные волосы, лиф и рукава украшали букетики фарфоровых эдельвейсов. Собеседницей барышни с эдельвейсами была пожилая женщина с таким пышным веером, что он закрывал и ее лицо, и лицо соседки. Время от времени дамы скрывались за веером, приглушенно ахая и нашептывая что-то друг другу на ушко. Потом выглядывали из-за опахала, и снова глаза их устремлялись на танцующую пару. Всякий, кого спросили о почтенных дамах, сразу бы назвал их фамилию. Это были мать и дочь Самойловы. Мать в свои пятьдесят лет была куда как резва и охоча до сплетен и прочих милых женских забав. Дочь ее, звавшаяся Катериной Ивановной, слыла особой одиозной, и хотя никогда не нарушала правил приличия, не сходила с языка у всего петербургского света. Ее ум и острый язычок отмечал даже сам месье Пушкин, назвавший Катерину Ивановну (разумеется, за глаза) Бритвой. Прозвище было подхвачено и весьма успешно эксплуатировалось (разумеется, так, чтобы не достигнуть ушей самой мадемуазель Самойловой). Находясь на балу у Радзивиллов, Катерина Ивановна изнемогала от справедливого негодования, поверяя свои мысли матушке:
– Позор! – приглушенно говорила она. – Взгляните, маман! Только слепой не поймет их связи!
– Вы уверены, Катрин? – пожилая дама на секунду выглянула из-за веера. – Репутация графа нам известна, но все же княгиня…
– Ах, маман! Да вы обратите внимание, как он держит ее руку! В то время когда надо соприкасаться только кончиками пальцев, он гладит ладонь и сжимает запястье!
Пожилая дама снова выглянула из-за веера:
– В самом деле… Ох, Катрин, у вас не глаз, а алмаз. Папенька тоже был куда как глазаст, Царство ему небесное… Но, действительно, какова!..
– Любая благоразумная женщина уже пресекла бы подобное, а она – подумать только! – улыбается. Какое же удовольствие, должно быть, доставляет им любезничать на глазах у мужа-простофили!
– Надо быть осторожнее с этой дамой, Катрин. Мы не званы к ней на обед в ближайшее время?
– Не беспокойтесь, маман, общение с ней нам не грозит, – сердито ответила Катерина Ивановна и посмотрелась в зеркальце, проверяя прическу. Младшая Самойлова не стала рассказывать маменьке, что княгиня Балакирева не так давно сказала (разумеется, очаровательно улыбаясь при этом), что избегает находиться рядом с мамзель Самойловой, так как боится подхватить некую болезнь – female sarcasm. А ведь еще месье Буаст говорил, что женская язвительность противна, как уксус в молоке. Когда доброжелатели передали слова княгини Катерине Ивановне, она ответила, что мадам Балакирева может не бояться – ум, это не заразно. Разумеется, и это высказывание было донесено адресату, и между двумя женщинами возникла стойкая неприязнь, которую они весьма умело скрывали под улыбками и любезностями при встрече.
Не меньшего негодования удостоился и партнер княгини по танцу:
– Ладно, княгиня, умным людям известно, что она – аморальная и хитрая женщина, – продолжала возмущаться Катерина Ивановна. – Но этот-то месье! Ему и тридцати нет, а он строит из себя пресыщенного ловеласа. Брамель в отвратительном питерском исполнении!
– Тут вы не правы, Катрин, – возразила матушка, и щеки ее порозовели даже сквозь белила и пудру. – Граф очень миловидный молодой человек. Во времена моей юности…
– Да-да, знаю, он имел бы огромный успех, – закончила Катерина Ивановна раздраженно. – Он и сейчас не страдает от его отсутствия! Оставьте, маман, вы же знаете, что для меня внешность ничего не значит. Я ценю лишь ум и красоту души.
– Поэтому вы до сих пор не замужем.
Теперь уже Катерина Ивановна пошла пунцовыми пятнами и с треском закрыла свой девичий веер – скромный, из слоновой кости, украшенной перламутром:
– И вовсе не поэтому! Фу! Вы просто ужасны, когда так говорите!
– Я пекусь о вас, милочка. А посему, оставьте свои наблюдения, и обратите внимание на генерала, он идет сюда. Улыбайтесь, Катрин! Улыбайтесь!
К оттоманке подошел важный господин с портретом государя на груди. Бриллианты, обрамляющие портрет, сверкали так, что окружали лицо генерала почти мистическим ореолом. Катерина Ивановна коротко вздохнула и заставила себя растянуть губы в улыбке.
Полонез кончился, и граф проводил Ночную княгиню к ее месту на диванчике, где благодушно ждал покинутый супруг. Поклонившись князю, граф прошел к группе товарищей, перехватив по пути бокал шампанского.
– Она великолепна, верно? – встретили его восторгами друзья.
– Кто? – делано удивился Владимир Алексеевич, потягивая вино.
– Ночная княгиня, черт побери! – пылко воскликнул Андрей Бельский, ближайший приятель и поверенный всех дел графа Боброва. – Ты все еще будешь отрицать, что между вами нет того, что наши европейские друзья зовут la relation intime?!
– Не буду отрицать, что ты слишком любопытен. И назойлив, как муха, притом, – лениво отозвался Бобров. – А кто вон та милая блондиночка? Судя по всему, она в свете впервые…
Друзья пустились в обсуждение прелестей незнакомки. Это занятие так увлекло их, что они не сразу заметили тучного мужчину в новеньком мундире, богато украшенном орденами. Мужчина страдал отдышкой и носил монокль. Подойдя к графу, он сунул монокль в глаз, отчего его круглая физиономия стала похожа на луну, вздумай та внимательнее приглядеться, что же творится на грешной земле.
Мужчина довольно долго рассматривал графа, пока тот не соизволил обратить на него внимание. Несколько минут они говорили по-итальянски, потом мужчина раскланялся и ушел восвояси. Бельский заметил, что его товарищ заметно помрачнел.
– Что случилось, Вольдемар? Этот каплун расстроил тебя?
– Прости, я и забыл, что ты ничего не смыслишь в итальянском, – усмехнулся Бобров.
– Твоя правда, мало смыслю, – засмеялся Бельский. – Но это ничуть не мешает мне волочиться за сеньоритой Петрой. А она, смею тебя заверить, еще ни разу не нашла, что мой язык дурен. Я имею в виду, итальянский.
– Ну да, конечно, – пробормотал Бобров.
– Так что тебе сказал твой знакомый?
– Боюсь, я попал в крайне невыгодное положение.
– Объяснись!
– Я должен деньги этому господину. О чем он сейчас любезно напомнил.
– И много ты ему задолжал?
Бобров назвал сумму.
– Бог мой!
– Только не надо комментариев. Я в свое время наслушался нравоучений отца, а затем и дяди.
– Вольдемар! Ты сошел с ума!
– Воистину, если рассказал об этом тебе.
– Не сердись, но… я не представляю… Сколько у тебя времени? Где ты раздобудешь такую сумму?
– Да уж не у тебя стану занимать.
– Ты надеешься, что кто-то ссудит тебе…
– Я женюсь.
Глаза у Андрея едва не выскочили из орбит.
– Что?! Прости, я, верно, ослышался?..
– Ничуть. Дело решенное. Я женюсь. К осени.
– На ком же?
– На Юлии Паниной.
– Кто это? Первый раз слышу.
– Подопечная моего дяди. Какая-то дальняя родственница, сирота. Дядя опекал ее, пока сам не представился. Фатальная девчонка. Мне заранее жутко.
– Ты встречался с ней?
– Раз или два. Давно, лет шесть назад.
– Хороша собой?
– Сущий уродец. Бледная, как смерть. Какие-то мышиные, серые волосы, водянистые глаза… Она очень больна. Но живуча, черт побери. Сколько времени я ждал известия о ее смерти, но смерть в планы этой мышки, похоже, не входит. Придется жениться.
– Вольдемар! Зачем тебе такое убожество?!
– У этого убожества достаточно денег, чтобы мне хватило на три жизни.
Бельский сильно в этом сомневался, но спорить не стал:
– Сколько ей лет?
– Никогда не интересовался. Что-то около осьмнадцати.
– И ты виделся с нею раз или два?
– Я только что признался тебе в этом.
– А теперь ты явишься к девочке и предложишь руку и сердце? – насмешливо спросил Андрей. – Ты воображаешь, что она с радостью их примет? Думается, барышня едва ли ответит на твои ухаживания.
Бобров самодовольно улыбнулся и похлопал приятеля по плечу.
– Вот увидишь, она будет счастлива. Представь – сирота, жившая затворницей и знавшая жизнь только по французским романам… И вот, в один прекрасный день она видит перед собой блестящего, как солнце, веселого и любезного молодого человека, который восхищен ею, который угадывает каждое ее желанье, который знает ее душу лучше, чем она сама себя знает… Что произойдет, когда этот молодой человек сделает ей предложенье? Она, не задумываясь, выйдет за него замуж и с любовью предложит ему все свои капиталы. И – заметь! – будет считать себя самой счастливой женщиной на свете.
Бельский рассмеялся:
– Должен ли я узнать твою физиономию в «блестящем как солнце, молодом человеке»? Но как ты узнаешь душу девушки лучше ее самой? По-моему, ты не самый прозорливый любовник на свете!
– Я хорошо знаком с домоправительницей барышни. Пара подарков старухе-ключнице – и я в курсе всего, что любит объект моего внимания. Как видишь, мне не обязательно проявлять чудеса прозорливости.
– Вот дьявол! Ты предусмотрел все!
Бобров принял восторги приятеля, как само собой разумеющееся.
Друзья попивали шампанское и провожали взглядами особо красивые фигурки, проносившиеся мимо них в танце. Перед ними мелькали точеные щиколотки, изящные ступни в атласных туфельках – прелестницы знали, как привлечь внимание, но остаться в рамках хорошего тона.
Бельский поморщился, заметив, что взгляды, которые барышни бросали в их сторону, предназначались не ему, а его другу. Заметил он и то, как граф лениво приподнимал ресницы, чтобы пронзить очередную красавицу холодным взором, столь модным в последнее время. Про себя Андрей решил поупражняться в метании подобных взглядов дома, перед зеркалом, а вслух сказал, с трудом скрывая досаду:
– В этой истории меня радует только одно – когда ты женишься, все эти кокотки наконец-то меня заметят. Ведь ты будешь потерян для них!
Бобров издал сухой смешок и щелчком сбил с рукава невидимую пылинку:
– Друг мой, не думаю, что какому-то существу, тем более, моей будущей серой жене, под силу заставить меня отказаться от привычек. Так что не питай иллюзий…
– Но, Вольдемар! Не будешь же ты по-прежнему волочиться за каждой юбкой, зная, что твоей супруге рано или поздно станет известно обо всем! Зачем тебе пытать удачи с чужими женщинами, когда у тебя будет жена?
Граф снова усмехнулся, смерив Андрея взглядом с головы до ног:
– И что – жена? Ты же не отказываешься пообедать в ресторации только потому, что дома у тебя хорошая кухня? – бросил он, повергнув Бельского в замешательство.
При всем деланном цинизме, Андрей был хорошим, неиспорченным малым, и еще не избавился от романтического отношения к женщинам. Тем более, посягательством на святыню казалось ему подобное пренебрежительное отношение к жене – существу, дарованному небесами. Но эти мысли Андрей оставил при себе, опасаясь насмешек со стороны товарища и его обвинений в старомодности убеждений. В душе он пожалел несчастную девочку, которой Бобров уготовил столь незавидную участь. Верно, она очень расстроится, когда после свадьбы обнаружит, что любовные дифирамбы мужа были только средством к получению ее состояния.
* * *
Отпустив извозчика, Бобров надвинул шапку на лоб, приподнял воротник и прошел три квартала пешком, чтобы сохранить инкогнито. Возле знакомого дома он задержался, бросив взгляд на окно гостиной. На подоконнике горела лампа, штора была завернута. Значит, путь свободен.
Бобров прошел с черного хода и трижды стукнул. Дверь тут же открылась, и его встретила горничная Ночной княгини – толстая и рябая крестьянская девка, у которой напрочь отсутствовала талия.
– Добрый вечер, Глашенька, – сказал Бобров, проходя мимо нее в полутемный коридор, ведущий в кухню, и стряхивая с рукавов налипшие снежинки.
Горничная коротко поклонилась, опустив глаза. Лицо ее хранило каменное выражение. Бобров в который раз подивился неприглядности служанки. «И на кой черт Оля держит возле себя такое чучело? Да-с, видимо, это тешит ее тщеславие – рядом с Глашкой она кажется ангелом красоты».
Бобров сбросил шубу на руки горничной и прошел на второй этаж, где находилась комната его любезной.
Он распахнул двери и оказался в нежных душистых объятиях. Две полуобнаженные руки обвились вокруг его шеи, подобно змеям, а пылающие губы покрыли его лицо тысячью поцелуев. Бобров не остался в долгу и, подхватив Ольгу Александровну на руки, перенес ее на широкую кровать под балдахином.
– Зима обещает быть долгой, – сказала Ольга Александровна, после того, как любовники, утолив страсть, пили горячий кофе. – К сожалению, муж решил вести дела из Петербурга, мы не сможем часто видеться. Лето Теодор хочет провести где-нибудь на юге, а осенью уезжает в Ниццу, врачи советуют сменить климат, у него последнее время неладно со здоровьем. Это займет месяцев пять, если не больше. Значит, в следующем сезоне вы можете бывать у меня каждую ночь. Вы рады, Вольдемар?
Бобров поставил на столик чашку и покачал головой:
– Боюсь, в следующем сезоне я не смогу уделять вам столько времени, мой ангел. Осенью я стану женатым человеком, поэтому некоторые ночи мне придется проводить в обществе законной супруги.
Лицо Ольги Александровны вытянулось, она села в постели, скрестив ноги по-турецки, а потом засмеялась так тихо и мелодично, как может смеяться только дама высшего света:
– Шутник! А я и поверила!
Владимир Алексеевич не ответил, чуть кривя губы и слишком внимательно разглядывая фарфоровую чашку, расписанную пастушками и овечками. Ольга Александровна перестала смеяться и нервно отбросила со лба кудри, продолжая, однако, придерживаться шутливого тона:
– Вы не перестаете удивляет, Вольдемар! Значит, снова испытываете? Разве еще не уверились в моих чувствах? Разве не поняли, что для меня в этом мире есть только вы?..
Ночная княгиня приникла к Боброву и страстно поцеловала в губы. Долгое время тишина в алькове нарушалась только вздохами и любовным воркованием.
По окончании насытившиеся любовники вытянулись на пуховых перинах, приходя в себя. Граф смотрел в потолок, заложив руки за голову, княгиня устроила чернокудрую головку на его плече. Когда она заговорила, голос ее звучал чуть хрипловато:
– Только прошу никогда больше так меня не пугайте, Вольдемар! Я не перенесу подобных намеков… по поводу вашей мифической женитьбы…
– Намеки имеют реальную основу, – сдержанно отозвался Бобров. – К осени я должен быть женатым человеком.
Ночная княгиня приподнялась на локте, вглядываясь любовнику в лицо: – Так это правда? Это не одна из ваших милых шуток?
– Увы, свет моих очей, – ответил Бобров с восточным пафосом.
Женщина заметно помрачнела.
– Вы не хотите отдавать меня другой? – ласково поддразнил Бобров.
– Глупо, но не хочу, – она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.
– Вам не стоит бояться соперницы, Ольга. Вы одна царите в моем сердце. Другой просто не может быть.
Она покачала головой:
– Все мужчины так говорят. Кто она?
– Вы не знаете ее. Банальная девица из провинции.
– Молода?
– Что-то около осьмнадцати лет, точно мне не известно.
– Красива?
Бобров засмеялся, уловив в голосе любовницы ревнивые нотки.
– Даже будь она хоть божественной, ей не сравниться с вами!
Ольга Александровна села в постели, теребя серьгу. Распущенные косы и непослушные пряди на висках придавали ей отчаянно юный вид. Бобров не удержался и коснулся пальцами упрямых завитков. Княгиня машинально отвернулась:
– Зачем вам жениться? Вы ведь никогда не питали интереса к семейной жизни!
Бобров вздохнул и убрал руку. Он предполагал тягостность этого разговора, но надо было решить все раз навсегда, чтобы в будущем избежать неприятностей.
– К чему такая спешка, Володенька? – голос Ночной княгини утратил свою царственность.
– Кредиторы досаждают. Я имел неосторожность сесть за карточный стол с господином ди Ревелем. Вы не знаете, но финансовые дела моей семьи не так уж хороши, как любят посудачить. Маменька не испытывает приятности к хозяйственным делам, да и я далек от них – наши имения в плачевном состоянии. Была надежда на дядюшку, но он решил иначе. Богатая жена – лучшее решение моих несчастий, путь к спасению, тропинка в дремучем лесу…
– Ваши метафоры раздражают меня сегодня, – перебила его любовница. – Сколько вы должны?
Бобров усмехнулся и ответил. Глаза Ночной княгини стали огромными. Некоторое время она молчала, что-то обдумывая.
– Столько денег я сразу собрать не смогу, но к лету…
– Это исключено, мадам. Я не возьму у вас ни рубля. К тому же, рано или поздно мне все равно придется жениться. Хотя бы для того, чтобы сберечь вашу репутацию.
«Не говоря уже о том, что в мои планы входит безбедная жизнь до старости, а не единичная уплата карточного долга», – мысленно добавил Бобров.
Ольга Александровна порывисто приникла к нему, он запустил пальцы в ее кудри.
– Боюсь, что потеряю вас, – прошептала она.
– Вам нечего бояться, ангел мой, – заверил ее Бобров. – Я знал столько женщин, что смог понять – все они одинаково пусты и никчемны. И только в вас вижу то, что созвучно моей душе.
Ночная Княгиня пристально взглянула на него, хмуря брови. Казалось, она пытается прочитать мысли любовника, чтобы определить – искренен ли он.
– Смотрите, Вольдемар, я не потерплю соперницы. Я верю, что женитьба – это необходимость, но берегитесь, если увижу, что вы забыли меня.
– Тогда вы пронзите мое сердце отравленным клинком? – пошутил Бобров.
– Нет, – ответила она серьезно. – Я погублю вашу жену.
