Текст книги "Английская новелла"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Оскар Уайльд,Джон Голсуорси,Гилберт Кийт Честертон,Олдос Хаксли,Редьярд Джозеф Киплинг,Клапка Джером Джером,Грэм Грин,Дорис Лессинг,Джеймс Олдридж,Эдвард Морган Форстер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

– Вот так, – сказал он. – Не знаю, как вам тут показалось. Здесь, понятно, не очень-то шикарно. Но мне одному со всем не управиться.

Она промолчала.

– Ферма у меня не очень большая, – продолжал он. – Может, вы думали, она больше.

Она не смотрела на него, но, очевидно, слушала; возможно, на нее произвели впечатление не столько его слова, сколько простой, взволнованный тон, каким они были сказаны.

– Может быть, – сказала она наконец и опять замолчала.

Он как будто наперед знал, что она скажет, поэтому, не дав ей заговорить, начал быстро-быстро рассказывать:

– У меня есть немного денег, и я не хочу, чтобы вы думали, что у меня ничего нет. Мамаша завещала мне шестьдесят с лишним фунтов – и от них еще кое-что осталось в соверенах и бумагах военного займа. Потом в банке у меня лежит фунтов тридцать-сорок. Я уже давно ничего не брал из банка. И Эмет должен мне больше семидесяти. Я не хочу, чтобы вы думали, что у меня ничего нет. Я вполне могу платить вам. Я буду платить вам двадцать пять шиллингов в месяц.

– Кто это – Эмет?

– Он покупает у меня молоко.

– И он так много вам должен? Семьдесят с лишком фунтов за молоко?

– Да. Он всегда мне должен фунтов семьдесят.

– Всегда? – удивилась она. – И вы это допускаете?

– Да, – ответил он. – Видите ли, у меня не очень-то ладно с арифметикой.

Она ничего не сказала. Она сидела, подперев голову руками, и разглядывала узор на дешевом сером линолеуме, закрывавшем пол. Кожа на ее руках, лице и шее была молочно-белая и теплая, а тыльную сторону широких ладоней покрывал золотой пушок. Теперь он знал: приедет она сюда или нет, но что-нибудь обязательно должно случиться. У него защемило где-то внутри, он чувствовал стеснение и неуверенность, потому что она ему нравилась.

– Понимаете, не могу же я всё делать сам, – сказал он. – И стряпать, и стирать, и убирать в комнатах. Не могу. Поэтому дом и выглядит таким запущенным. Его нужно хорошенько убрать. Со смерти мамаши его никто по-настоящему не убирал.

– Сестры у вас нет? – спросила она.

– Нет.

– А тетки или еще какой-нибудь родственницы?

– Нет. Вообще-то говоря, есть тетка и двоюродная сестра в Стенстеде. Но они никогда здесь не бывают.

– Значит, у вас никого нет?

– Никого, – подтвердил он.

Она снова задумалась, по-прежнему подперев голову руками и глядя в пол.

– Если я перееду сюда, – сказала она наконец, – тут многое надо будет изменить.

– Знаю, – согласился он, – знаю, что надо изменить.

Очень многое. Знаю.

– Хорошо. – Наконец она встала и провела рукой по груди, оправляя платье. – Хорошо, – повторила она, – значит, вы согласны.

Когда на следующий день она появилась с чемоданом в руках, он не поверил своим глазам. До заставы она доехала автобусом, а оттуда он повез ее на своей машине по проселочной дороге, тянувшейся между каменными оградами, увенчанными золотом цветущей деребянки.

Когда они приехали, она спросила его, в котором часу он будет обедать, и он ответил:

– Да когда угодно. Обычно у меня всё стоит здесь.

Чтобы было под рукой.

– Займитесь своими делами, а я позову вас, когда будет готово, – сказала она.

Ему нужно было окопать еще пятнадцать рядов свеклы, и он провозился с ними всё утро. Раньше он шел домой в полдень, отрезал ломоть хлеба и кусок сыра и кипятил на плите воду для чая. Иногда он намазывал на хлеб уэрче-стерский соус. Газета приходила вечером, – ее привозил Эмет. Впрочем, он только и мог, что рассматривать картинки. За обедом ему ничего не оставалось, как пялить глаза в пустоту и с отсутствующим видом крошить хлеб двум черным котам, тершимся о его ноги.

Koгдa сегодня, так и не дождавшись ее зова, Том вошел в кухню, он сразу обнаружил там перемены. Девушки в кухне не оказалось. Керосиновая плита была вымыта, вычищена и перекочевала на новое место, у окна. Из гостиной были принесены два стула, а посреди кухни стоял покрытый белой скатертью круглый стол орехового дерева, тоже взятый из гостиной. Когда Эдна вошла в комнату, Том всё еще смотрел на него.

– В ножке завелся жучок, – сказала она. – Плохо дело. Я подумала, что лучше, если мы будем им пользоваться.

– Да, по как вы его перетащили?

– Крышка снимается. Вам придется пообедать только яичницей с беконом. Больше я ничего не нашла.

– Так, так.

– Когда приезжает мясник? И хлеб у нас тоже кончается.

– Они не приезжают сюда. Не хотят тащиться в фургонах по полям.

– Как? Никто не приезжает? Ни мясник, ни булочник, ни бакалейщик? Никто?

– Эмет привозит всё, что нужно, – объяснил он, – газету, хлеб, крупу, мясо. Ну, и еще там кое-что со станции.

– Ваш Эмет, должно быть, молодчина.

Они сели за стол и пообедали яичницей с беконом. Еда была вкусная, сытная и такая жирная, что можно было макать хлеб в растопленное сало.

Эдна надела синее домашнее платье без рукавов, и ее обнаженные до плеч руки были сильными и белыми. Ели молча. Она попросила извинения за то, что не приготовила пуддинг; она приготовит его завтра. Сегодняшний день она решила посвятить уборке. Какой пуддинг он любит?

– Кто его знает? – ответил он. – Я так давно не ел домашнего пуддинга, что и вкус его позабыл.

– Ладно, – сказала она. – Только смотрите, не говорите потом, что ваша мамаша готовила его не так.

– Мамаша? – удивился он. – Она не умела готовить. Луковая похлебка – вот и вся наша еда.

– Вы придете к чаю? – спросила она.

– Не знаю. Как удастся, – сказал он. – Может, да, а может, нет.

– Ну, тогда я знаю, – решила она. – Мне здесь хватит работы. – Она закинула руки за голову, словно стряхивая с себя легкую усталость. – Но чай я вам всё-таки приготовлю, если пожелаете. И когда пожелаете. Вы здесь хозяин.

– Хорошо, – согласился он. – Хорошо. Пусть будет часов в пять.

Он вернулся на поле и, сдвинув на затылок шляпу, принялся окучивать свеклу. Пот лил с него градом, но он продолжал работать, не обращая внимания на жару и даже не ощущая ее. Он думал о столе из гостиной. Она принесла его сама, не спросив разрешения. Значит, она была не только сильная, но и самостоятельная. И еще он думал о ее белых голых руках, лежащих на скатерти, и о том, как она откинулась назад, забросив руки за голову, и сказала, что работы ей здесь хватит, и о том, как она оправляла платье, словно поглаживала гладкую кожу на тугой груди. Она сильная девушка, к тому же красивая, и со временем, когда она приведет в порядок дом, она сможет помогать ему в поле.

Когда он возвращался домой около пяти часов, воздух был знойный и влажный, ветра не было, и притихшие куры лежали в пыли под ореховым деревом. Он заметил, что окна в доме раскрыты настежь.

В тени коровника стоял велосипед Эмета и слышно было, как в коровнике то и дело позвякивало ведро. Минуту Том стоял неподвижно. Солнце припекало его в самую макушку, и, пока он решал, куда ему пойти сначала – в коровник или в дом, до него вдруг донеслись голоса.

Когда после безжалостно яркого солнечного света он вошел в хлев, темнота ослепила его. Но через мгновение он уже увидел, что коровы подоены. Молоко в ведрах еще пенилось по краям голубоватыми пузырьками, а на полу, на зеленовато-черных лепешках навоза, кое-где блестели белые струйки.

С минуту он стоял, никого не видя и ничего не слыша. Потом голоса зазвучали вновь. Они доносились из противоположного конца хлева, и он пошел прямо на них.

– Здорово, – приветствовал его Эмет, – а мы тут беседуем с Эдной. Ты мне не говорил, что собираешься взять себе помощницу.

– Не говорил.

Он бросил взгляд на девушку. Скрестив руки и улыбаясь, она стояла на пороге, освещенная яркими солнечными лучами.

– Эдна как раз спрашивала меня, давно ли красили Этот дом, – заявил Эмет. – Ну, а я ей сказал, что не помню, как тут было до бурской войны.

Эмет засмеялся, и девушка тоже засмеялась. У нее был звонкий, чистый смех, и этот смех высоко взлетал в густом воздухе маленького дворика.

– И еще мы говорили, – продолжал Эмет, – что тебе полный смысл истратить фунт-другой и покрасить дом к зиме.

– У меня в комнате потеки от дождя, – сказала девушка, – наверно, крыша течет уже несколько месяцев. В доме ни разу не было настоящей уборки, поэтому никто ничего не замечал. Я сегодня отодвинула комод от стенки и сразу же увидела. Обои отстали, и половицы прогнили. Дом бог весть в каком состоянии, скоро и вовсе развалится.

– Да-а, – протянул Том, – да-а.

– Люди глупо распоряжаются своим добром, – сказала девушка. – Они думают, дом сам о себе позаботится. А он в один прекрасный день возьмет и рухнет.

– Справедливо сказано, – вставил Эмет. – Потратить десять-двадцать фунтов на этот домик – всё равно что положить их в банк.

– Ну ладно, – сказала девушка. – Чай вскипел. Пойдемте лучше в дом.

Она опустила руки и пошла из хлева, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, словно изо дня в день, всю свою жизнь хозяйничала здесь. Том пошел вслед за нею, и, когда они шли по двору, Эмет крикнул им вдогонку:

– Если вам нужно привезти что-нибудь из Милтона, так пожалуйста, я с удовольствием!

Девушка, чуть повернув голову, крикнула ему в ответ:

– У меня уже готов для вас список! Собственно, я с тем и приходила к вам. Я бы хотела, чтобы вы привезли мне всё завтра.

Когда они сидели в кухне за чаем, Том заметил, что кирпичный пол стал ярко-красным. Уже много лет он был землистого цвета, и поверх него лежали мешки, чтобы обтирать о них грязные ноги. Теперь кирпичи были вымыты, мешки исчезли, в кухне пахло чистотой, а в открытое окно вливался свежий воздух.

– Вот список того, что мне нужно, – сказала девушка. – Хотите проверить? – Она протянула ему обрывок конверта.

– Нет, – ответил он. – Не надо. Раз вам всё это нужно, значит нужно.

– Да, но без денег тут не обойтись, – сказала девушка.

– Я сегодня дам Эмету денег.

– Я бы не стала этого делать, – сказала она. – Ни За что не стала бы. Пусть Эмет заплатит из своих и возьмет счета, а потом мы с ним договоримся. Кто вам поставляет крупу и прочее?

– Мамаша обычно брала в кооперативной лавке, – ответил он. – Но потом они перестали сюда ездить.

– Неважно. А где у вас растительное масло? У меня ни пинты не осталось. Разве вы не закупаете оптом?

– Нет, я покупаю понемножку; как кончится, так и покупаю.

– А почему бы вам не покупать оптом? Хотя бы сто галлонов сразу? Так ведь дешевле получится.

– Сто галлонов? – повторил он.

– Ну да, а почему бы и нет? И муку тоже можно брать оптом. В такой глуши, куда никто не приезжает, нужно иметь всё с запасом.

– Мне, знаете, это как-то в голову не приходило, – сказал он. – Да, помню, как-то, когда я был еще совсем мальчонкой, несколько дней шел сильный снег, и никто не мог подъехать сюда. У нас тогда кончилась мука, и мы сидели без хлеба.

– Вот видите, – сказала она.

Она налила ему вторую чашку чая. Чай был вкусный, крепкий и сладкий; хлеб она нарезала большими ломтями, и на столе стояло малиновое варенье. Он любил сладкое, а она словно знала это.

– Теперь еще об одном, – сказала она. – О моей комнате. Еще некоторое время я смогу там спать, но что-то нужно сделать. Конечно, вам придется потратиться, но дело стоит того.

– Пожалуй, я и сам мог бы этим заняться, – предложил он.

– Пожалуй, могли бы, – повторила она, – но, пожалуй, вы никогда не соберетесь. Тут работы не меньше, чем на месяц.

– Нда, что правда, то правда.

– Нужно счистить всю старую краску. Починить оконные рамы. Оклеить всё заново…

– Нда.

– На вашем месте я наняла бы рабочих сейчас же, не откладывая. Может, хотите, чтобы я их наняла?

– Да, – сказал он. – Да. Я вам доверяю.

* * *

Вечером, лежа в постели, он слушал, как, сгущая теплую тишину июньских сумерек, где-то в лесу всё еще кукует кукушка. Но теперь он различал и другие звуки. Было так странно сознавать присутствие в доме еще одного человека, слышать звуки шагов этой девушки, когда она ходила по рассохшимся половицам в соседней комнате. Он лежал, прислушиваясь к этим звукам, и вспоминал ее обнаженные сильные руки, ее смех, спокойную уверенность ее голоса, ее походку. Потом он вспомнил круглый стол из гостиной, и чистый красный пол, и разговор о растительном масле и о том, какие порядки она собирается завести в доме. Он понимал, насколько уместны и разумны эти новшества, и удивлялся, как это он сам до них не додумался. Он спрашивал себя, почему такая рассудительная, степенная девушка решила вдруг приехать в этот старый, запущенный дом, который не красили уже многие годы, дом, куда не приезжал ни мясник, ни булочник, где даже летом не увидишь ни одного нового лица, чтобы хоть немного скрасить одиночество, где лапчатник, вьюнок и дикий цикорий так густо разрастались на дороге, что в середине лета нельзя было различить, где проходит колея. Не то чтобы Это беспокоило его; напротив, он был рад, что она приехала, и думал об этом только потому, что она казалась ему такой девушкой, которая вполне могла бы найти себе другую работу – хорошую, чистую работу в городе, где есть газ, и магазины, и тротуары, и много людей. Ему как-то не приходило в голову, что, может быть, потому-то она и приехала сюда, что устала от людей и тротуаров, что ей хотелось побыть одной, что уединение, и работа, и новая обстановка сгладят, а со временем, может быть, и совсем сотрут что-то такое, о чем ей не хотелось помнить.

Ему трудно было привыкнуть к мысли, что она спит здесь, в доме, так близко от него, и он долго не мог уснуть. Наконец он забылся тяжелым сном, а когда проснулся, в лесу снова куковала кукушка.

К его удивлению, было уже шесть часов. Он встал и, держа в руках башмаки и куртку, сошел вниз по потемневшим голым ступенькам. Девушка уже возилась в кухне. Она была в белом фартуке, тщательно причесанная. Она сказала:

– С добрым утром. – И потом: – Я нагрела вам воды для бритья. Возьмите в тазике.

– Я буду бриться вечером, – сказал он.

– Хорошо, тогда возьмите ее для умывания. Сколько яиц вам сварить?

– Два, – сказал он. – Двух хватит.

– Я люблю всмятку. А вы?

– Мне всё равно. Можно по-всякому.

– Всмятку полезнее, – решила она.

Он провел рукой по небритому лицу, ощутил густую, жесткую щетину и почувствовал себя неопрятным. Ему стало как-то неловко, и он решил побриться. Интересно, заметит ли она?

Побрившись, он почувствовал себя лучше. Он видел, что она заметила. И оттого, что она заметила, и оттого, что смотрела на него, и приготовила ему горячую воду и яйца, и вообще прислуживала ему, он вдруг почувствовал смущение.

– Где вы будете сегодня работать? – спросила она.

– Мне нужно повозиться с сенокосилкой, – ответил он. – Я буду в сарае.

– Ладно. Мне только нужно знать, где вас найти. Может, мне понадобится ванта помощь, чтобы передвинуть кое-что из вещей.

Смущение не покидало его всё утро, и он напряженно ожидал, что она вот-вот позовет его. Но она так и не позвала, и когда он наконец пришел домой пообедать, то обнаружил, что она буквально перевернула всю мебель в его комнате, а матрац вытащила на улицу – проветрить.

– Я не хотела вас беспокоить, – сказала она.

Вскоре после обеда приехал Эмет. Было только начало третьего, когда его велосипед въехал во двор и остановился под ореховым деревом. Услышав скрип тормозов, девушка вышла из дому, вытирая руки о передник.

– Вы привезли, что я просила, мистер Эмет? – спросила она.

– Привез, – сказал Эмет. – Ничего себе грузик.

– Вы всё купили? А счета взяли?

– Всё. Только мыла для ковров не купил. Привезу завтра. И счета взял. Имейте в виду, что четырех фунтов у вас как не бывало.

– Хорошо, – сказала она, – я проверю. Только отнесу покупки в дом.

– Муку я лучше сам отнесу, – предложил Эмет. – Как-никак в мешочке с полсотни фунтов.

Эмет снял с велосипеда мешок с мукой и, взвалив на спину, понес в дом. Девушка несколько раз возвращалась За кульками, брусками мыла, свечами, банками с вареньем, бутылками с уксусом, хлебом и мясом. Наконец она устроила передышку и спросила Эмета о растительном масле.

– Масло приедет отдельно. Я заказал пятьдесят галлонов. Ждите к вечеру.

– Ну, тогда всё. Спасибо, – поблагодарила она.

– Да, теперь вы с голоду не помрете, – заявил Эмет. – А четырех фунтов у вас как не бывало.

– Да, конечно.

– Я за всё заплатил, – напомнил Эмет и выжидающе взглянул на нее.

– Да, я знаю, – ответила она. – Вычтите эти деньги из вашего долга за молоко.

Эмет остолбенел. Она повернулась и пошла прочь, а он всё еще стоял, молча и неподвижно. Даже когда она скрылась в доме, он еще несколько минут не мог сдвинуться с места. И когда Том Ричардс, наблюдавший за ними из сарая, увидел, как Эмет медленно двинулся, наконец, к коровнику, он не поверил своим глазам, не поверил тому, что в одно мгновение старый, годами установившийся порядок был нарушен и кончилась вся эта бестолочь.

В этот день Эмет уже не говорил о скачках. Он вообще очень мало говорил, и началось что-то новое. С этого дня, возвращаясь вечером в город, он почти всегда увозил с собою список того, что нужно было девушке, и на следующий день приезжал на ферму с покупками и счетами. Раньше он привозил газету, а теперь привозил хлеб, и мясо, и запасы крупы на неделю, и почти всё, что нужно было ей по хозяйству. Всякий раз, пока она уносила продукты в кухню, он остолбенело смотрел ей вслед, словно теперь настала его очередь испытывать на себе действие гипноза. Иногда он уходил, что-то бормоча про себя, охваченный злобным протестом и тайным желанием отомстить за то, что она так обходится с ним. В тот, первый день она держалась с ним запросто, по-приятельски; он уже стал называть ее Эдной и в два счета поладил с нею. А посмотреть только, во что его теперь превратили. Мальчишка на побегушках! Сделай то, сделай это! А потом деньги. Это уже чересчур, если хотите знать. Как будто он не собирался вернуть этот долг, как будто так уж никогда и не заплатит. По какому праву она тут распоряжается и диктует, когда и как ему платить?

И теперь, когда она расхаживала по ферме, аккуратно собирая яйца, которые раньше как попало собирал Эмет, снимая красную и белую смородину со старых, заброшенных кустов у коровника, заросших крапивой и белым вьюнком, пропалывая салат и морковь, которые сама посадила ровными рядками там, где прежде росла только сорная трава, – мужчины наблюдали за ней, и каждый думал свое, хотя оба одинаково не понимали, что она за человек и почему очутилась на этой ферме. Эмет искоса поглядывал на Эдну со скрытой злобой, Том наблюдал за ней со смущенным удивлением; его ясные светло-серые глаза восторженно смотрели на нее: он был словно зачарован ее энергией, честностью, движениями ее тела, цветом ее волос, блестевших, как спрессованная солома, в знойных, ярких лучах солнца. К концу июня в доме уже начали работать маляры, и на луг, где по утрам Том работал один, вручную вороша сено, доносилось гудение паяльных ламп, снимавших старую краску, которая за долгие годы небрежения покоробилась и посерела от солнца, дождя и снега. В неподвижном июньском воздухе громко звучали голоса маляров, которые, стоя на стремянках, переговаривались друг с другом. В один прекрасный день Том взглянул и увидел, что между коровником и ореховым деревом стоит его дом в новой белой одежде и смотрит на него чистыми стеклами окон.

Сперва он никак не мог привыкнуть к белым рамам. Может, думал Том, со временем он всё же привыкнет к ним, как привыкнет к новым обоям в цветочках, и к свежевыкрашенным кремовым дверям в спальнях, и к красному полу на кухне, и к тому, что кровати поставлены теперь по-новому и что в его прежде заброшенном, грязном доме, в котором он привык быть всегда один, появилась и живет эта девушка. Со временем он привыкнет и к ней, но пока, всякий раз, когда, оторвавшись от мотыги или грабель, он видел, как она идет по полю, неся в руках синий Эмалированный чайник и корзинку с едой для него и Эмета, он неизменно ощущал острое, почти болезненное изумление от того, что она вообще живет в его доме.

Когда в послеполуденные часы становилось нестерпимо жарко, она снимала домашнее платье и надевала другое, полегче, и как-то ему бросилось в глаза, что она пополнела с тех пор, как поселилась на ферме. Ее голые руки почернели от солнца, а лоб под выцветшей челкой покрылся нежным золотистым загаром. Сквозь легкую ткань он видел ее груди, вздрагивавшие при ходьбе, видел коричневый треугольник в вырезе платья, где солнце опалило гладкую белую кожу.

Он не просил ее работать в поле. Иногда она сама приходила на луг, но, поворошив ряд-другой сена, говорила что-нибудь вроде: "Ну, пожалуй, хватит, нужно бежать домой. У меня в духовке ватрушка и пирог". И когда, бросив грабли, она шла к дому между зеленовато-золотистыми рядами скошенной травы и стогами сена, он даже ни разу не подумал, что нанял ее главным образом для полевых работ. Теперь это было совсем не важно. Важно было другое – то, к чему он до сих пор не мог привыкнуть: теперь с ним всегда была эта женщина, которая сверху донизу, словно собственный, выскребла его дом, сняла старые, истлевшие шторы с изъеденных жучком карнизов из красного дерева, стряпала ему вкусные блюда, переставила мебель, поднималась в шесть и ложилась затемно и за всё это ничего не требовала, кроме пищи и крова; женщина, которая, не говоря уже о всем прочем, знала цену деньгам, аккуратно вела счета, ежедневно следила за тем, сколько куры снесли яиц, а коровы дали молока, и, главное, следила за Эметом.

Несколько раз Том, не придавая этому особого значения, замечал, каким странным взглядом провожает ее Эмет, когда она идет по лугу. Его маленькие глазки так и бегали, оглядывая ее с ног до головы, – казалось, он ненавидит ее и не понимает и в то же время она ему нравится.

Однажды вечером Том возил сено один: Эмет не вышел в поле. Даже в тени дубов стояла давящая жара. Мухи гроздьями облепляли глаза лошади, она мотала головой и перебирала ногами. Том срезал несколько веток ясеня и привязал их к уздечке, но лошадь не успокаивалась, и, наконец, захватив немного сена, Том поехал обратно на ферму, – отчасти и для того, чтобы посмотреть, где Эмет.

Когда он ввел лошадь во двор и поставил ее под ореховым деревом, до него донеслись голоса. Это снова были голоса Эдны и Эмета, но на этот раз говорил главным образом Эмет:

– Что я о тебе думаю? Я, черт возьми, скоро скажу, что я о тебе думаю.

– Ну и говори.

– Суешь всюду свой нос. Во всё лезешь. Пока ты не приехала сюда, мы с Томом отлично жили.

– То есть это ты отлично жил, – сказала Эдна. – Ты ему должен почти сотню фунтов за молоко и один бог знает, сколько за яйца, которые ты таскал без всякого счета. Ты с ним ни разу не сосчитался, как положено, и ты же еще прав.

– Это его дело следить за мной.

– И еще как надо следить! Он же не умеет ни читать, ни писать. Он честен, и доверяет людям, и думает, что люди с ним тоже будут поступать по-честному. Он много работает и старается во всем быть порядочным человеком. Но Это еще не причина, чтобы драть с него шкуру. Неужели ты ни о чем больше не думаешь, кроме того, как бы тебе побольше содрать с людей?

– Пусть так, только это мое дело, – сказал Эмет. – Тебя это ни с какой стороны не касается. Он тебе не муж. И не родственник. Ты ему никто. И вообще довольно странно, что ты сюда приехала. Очень даже странно. Я еще не докопался, в чем тут дело.

– А кто тебя просит копаться? – возмутилась Эдна – Всё, что от тебя требуется, – это платить долги, и вести себя, как положено, и не лезть в чужие дела.

– Вот как? Ну, а я в этом не очень уверен. Мне так кажется очень странным, что ты сюда приехала, чертовски странным. И я дознаюсь, в чем тут причина. Я дознаюсь…

– Ты лучше помолчи пока, – отрезала Эдна, – а то узнаешь такое, что не так-то скоро потом забудешь.

– От кого это я узнаю? От кого? – прошипел Эмет. Он вдруг стал пятиться из хлева, крича на ходу: – От кого Это?! Запомни, я до всего дознаюсь! До всего! Ты здесь неспроста торчишь, ясно неспроста, черт тебя побери! Я уж дознаюсь!

* * *

В первую неделю августа в саду за домом начали созревать ранние яблоки. Что это за сорт, было неизвестно, и за последние годы их никто ни разу не собирал.

– У нас их называют кисличкой, – сказал Том. – Кислые, как свиное пойло.

– Неужели вы никогда их не снимали? – удивилась девушка.

– Они всегда поспевают во время уборки, так что на них просто времени не хватает. Пшеница важнее яблок.

– Возможно, что и так. Только всё равно, не могу я стоять и смотреть, как хорошие яблоки гниют на дереве.

В первые же десять дней августа она собрала сорок бушелей. Теперь всякий раз, входя в дом с раскаленного солнцем двора, он вдыхал теплый аромат фруктов. На десятый день она заставила его отправиться на рынок. Они сложили в прицеп двадцать мешков яблок, и в тот же день сбыли их с аукциона па крытом рынке по полкроны за бушель.

– Пять фунтов, – сказала она. – Ну как? Стоило возиться?

– Да, – только и сказал он, – да.

– Теперь я соберу еще сливы и орехи, и груши тоже сниму.

– Если бы мне сказали, что за яблоки дадут пять фунтов, никогда бы не поверил.

– Вот. А теперь у вас пять фунтов.

– Нет, – сказал он, – это не я заработал. Это ваши деньги. Вы их заработали.

– Спрячьте деньги под матрац, – сказала она. – Они вам очень скоро понадобятся.

– Нет, – настаивал он, – нет. Это ваши деньги. Возьмите их себе.

– Спрячьте их под матрац, я вам говорю.

– Ну, возьмите себе хоть часть, – не сдавался он. – Купите себе что-нибудь. Ну, подарок, что ли.

– Право, это ни к чему, – сказала она.

– Я хочу, чтобы вы их взяли. Я вам их дарю.

Она улыбнулась.

– Ну, если это не слишком дорого, я действительно купила бы себе кое-что. Я купила бы новое платье; конечно, если это не слишком дорого.

– Совсем не дорого, – сказал он. – Пойдите и купите платье, а я пока здесь погуляю.

– Нет, – сказала она. – Раз вы дарите мне платье, так уж пойдемте вместе.

Почти час сидел он во втором этаже магазина готовой одежды и смотрел, как она выходит из примерочной каждый раз в новом платье. Он сидел, сложив на коленях большие руки, смущенный присутствием продавщицы, не зная, нравятся ему эти платья или нет, потому что очень долго все они казались ему совершенно одинаковыми. Наконец Эдна вышла из примерочной в светло-голубом шелковом платье, облегавшем бедра и грудь. Нежный голубой цвет оживлял ее коричнево-золотые руки и лицо, и Том сразу понял, что ему хочется, чтобы она купила именно это платье.

– Я пойду переоденусь, – сказала она, – потом куплю себе пару чулок, и можно ехать домой.

– Не снимайте, – сказал он. – Не снимайте. Мне нравится, когда на вас это платье.

– Хорошо, – согласилась она. – Поеду в нем домой.

Когда они вернулись на ферму, было еще рано. Эмет как раз выносил из коровника бидоны, и, увидев его, девушка молча прошла прямо в дом. Поставив машину под навес за коровником, Том задержался немного, чтобы поболтать с Э^метом, который уже сидел на велосипеде. Он рассказал ему, что они выручили за яблоки пять фунтов, и через несколько минут Эмет уехал.

Том пошел домой. В кухне было пусто. Он позвал девушку:

– Вы здесь? – Он никогда не называл ее по имени.

Она не отвечала, и он подошел к лестнице и позвал снова. Ответа не было, и, подождав немного, он пошел наверх.

Дверь в ее комнату была приоткрыта. Он толкнул ее и вошел. Увидев девушку, он остановился. Она сняла новое платье и стояла у кровати в одной нижней юбке, освещенная вечерним солнцем. Она молча улыбнулась. Он видел ее загорелые плечи и шею и темную ложбинку между грудями, такими молочно-белыми по сравнению с розовой юбкой снизу и коричневой от солнца полоской кожи сверху. Он сказал что-то о том, что пришел посмотреть на нее в новом платье. Она снова улыбнулась и позволила обнять себя за голые теплые плечи.

– Я убрала его, – сказала она. – Придется тебе смотреть на меня такую, какая я есть.

Мгновение он стоял и глядел на нее, изнемогая и весь дрожа. Облитое вечерним солнцем, ее тело казалось таким теплым, словно оно само было отражением солнца.

– Ты мне нравишься, – сказал он наконец. – Боже мой! Ты мне нравишься.

– Ты мне тоже нравишься, – ответила она. – Ты мне с самого начала понравился. Иначе я не приехала бы сюда.

– Ты останешься здесь? – спросил он. – Не уедешь?

– Уеду? – удивилась она. – С чего ты взял? Я никуда не собираюсь уезжать.

– – Просто мне хочется знать. Хочется знать наверное.

Она подняла руки, протянула их к нему и обняла его. Он почувствовал, как ее тугая, сильная грудь мягко прильнула к его телу и ладони теплых рук со спокойной нежностью коснулись его лица.

– Теперь уж так верно, что вернее и быть не может, – сказала она.

С этой минуты он полностью ей доверился. Теперь он даже не мог представить себе свою ферму такой, какой она была до приезда девушки – заброшенной, запущенной, чуть ли не разоренной, где никто никогда не снимал фруктов и не красил посеревших рам. Он не мог представить себе, как это он сам готовил себе еду, не мог понять, почему масло и мука не закупались оптом, почему не велся счет яйцам, не проверялись удои и, главное, как это он мог сносить одиночество обветшалого серого дома, куда никто, кроме Эмета, никогда не заглядывал. По ночам, лежа без сна, он слушал, как под дуновением легкого ветерка нежно шелестят листья орехового дерева, касаясь крыши как раз над его окном, как кричит запоздалый коростель далеко в полях, где, становясь с каждым днем всё белее, наливалась пшеница. Теперь эти звуки уже не подчеркивали уединенности его жилища, – они были подобны ударам пульса, биению его огромного счастья. И уже с совсем иным чувством прислушивался он к другим, близким звукам, и дом уже не казался ему пустой обветшалой скорлупой, в которой вместе с ним живет еще один, чужой ему человек. Эти звуки волновали его своей обыденностью. Он прислушивался к скрипу рассохшихся половиц, – это девушка раздевалась перед сном, – и старался представить себе, как выглядит ее загорелое тело, когда при свете свечи или в сумерках она снимает с себя одежду. Он лежал и думал о ней, пока, наконец, не почувствовал, что уже не может без нее. Однажды вечером, дождавшись, когда звуки в соседней комнате смолкли и ничто, кроме ветра, игравшего листвой, не нарушало тишины, он поднялся и пошел к ней в комнату. Тьма еще не сгустилась; в знойных сумерках августовского вечера Эдна лежала, раскинувшись, прикрытая только белой простыней. Когда он приблизился к ней, она слегка изогнулась, изменив свою спокойную, неподвижную позу. Он видел, как чуть поблескивали ее глаза; она подняла руки и закинула их за голову. Она молчала, но, сам не зная почему, он был уверен, что она ждала его.

С этой ночи они стали жить, как муж и жена: ели вместе, и спали вместе, и иногда даже выезжали вместе. В базарные дни или в субботние вечера она надевала новое светло-голубое платье, и они отправлялись в город. Когда началась уборка урожая, она вышла в поле и помогала ему вязать снопы, копнить и возить их. Стоя высоко на груженном пшеницей возу, он смотрел вниз, на ее запрокинутое лицо, ставшее теперь еще более золотистым, чем пшеница, и вновь видел в нем то, что видел всегда, с того первого раза, когда взглянул на ее карточку: честность, такую честность, какой до сих пор еще не встречал. Кроме нежности, кроме любви, он чувствовал к ней всё больше и больше доверия. Он не спрашивал, да теперь уже и не хотел знать, почему она приехала к нему на ферму. С него было достаточно и того, что она была с ним; он просто принимал ее такою, какой она была.