Текст книги "Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Они, наверное, думают, что они со своими белыми носками лучше всех, сказал Петер.

– Их отец был летчиком-инструктором... сбили... вот так.

Герман изобразил, как падающий самолет идет в штопор.

– Если уже сбили, то нужно нацелиться так, чтобы еще попасть в русский танк или английский корабль.

– Тихо, идут, – сказал Петер.

Когда белые гольфы подошли достаточно близко, Герман и Петер, набрав полные руки черного ила, выскочили из кустов. Они бросали мокрую гниль на белые платья, хватали за банты, оставляли черные отпечатки пальцев на гольфах, бежали, подняв вверх грязные руки, за визжащими девочками до самой калитки огорода Марковши. Потом просидели несколько часов в камышах, отдыхая после своего геройского поступка. Вечером выяснилось, что иногда бывает и лучше, если отца нет. Для Петера нападение с грязью и илом на одетых в белое девочек осталось без последствий, но Штепутат, наблюдая за коровой, сидел на скамейке на выгоне и терпеливо ждал.

– Почему это у тебя такие грязные руки! – спросил он. А потом поднял палку, которая в общем-то предназначалась для крупного рогатого скота, и начал лупить. Сначала по штанам, потом по голым бедрам. Девчонки – снова во всем белом – висели на калитке и смотрели. Дуры. Они уехали еще до того, как наступила осень.

– Дети не переносят нашу зиму, – сказала Марковша, и наверняка была права. Со своими белыми чулками они не вписывались бы в осеннюю слякоть и грязь, в морозное уединение зимы.

Ночи становились длиннее, вместе с ними вытягивались и лица. Германия еще побеждала, без передышки, но последней, решительной победы все не было. Крестьянин Беренд получил Железный крест первой степени за успешную операцию ударного отряда группы армий "Центр". Эльза Беренд с письмом и маленькой дочкой пришла в бургомистерскую, выслушала от Штепутата поздравления с награждением, которое ее на самом деле не очень-то обрадовало.

– Начинается с креста второй степени, потом дают первую степень, а потом ставят деревянный крест.

Так думала Эльза Беренд, не ведая о подлинных директивах о порядке награждения в вооруженных силах Германии. После Железного креста первой степени идет сначала Рыцарский крест Железного креста, потом Рыцарский крест с дубовыми листьями, Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами, наконец Рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами (сколько нужно убить, чтобы получить такой крест?) и потом Большой крест Рыцарского креста. Конечно, иногда получалось и не по порядку. Некоторые начинали с деревянного креста и потом награждались металлическими. Некоторые вообще не получали деревянного креста, выигрывали, как в рулетку, подряд металлические кресты вплоть до дубовых листьев, вдобавок медаль за взятие Крыма, нашивку за ранение, орден за обморожение, застежку за рукопашный бой... Но потом этот ряд вдруг все же завершался простым деревянным крестом.

Штепутат подвел Эльзу к большой карте России с красными флажками. В средней части Орел. Где-то здесь. Там в размокшем от осенних дождей блиндаже лежал Хайнрих Беренд и радовался своему железному кресту первой степени. Эльза немного успокоилась, найдя на карте название Орел и увидев, где приблизительно находится ее муж.

– А скажите честно, мастер Штепутат, – сказала Эльза. – Трех лет войны ведь достаточно.

– Война четырнадцатого-восемнадцатого года была еще дольше, – пытался успокоить ее Штепутат. – Нам нельзя останавливаться раньше времени, как в тот раз.

В то время как Эльза осматривала окрестности Орла, маленькая девочка, держась за юбку матери, играла с красными флажками внизу на южном фронте. Она смела весь выступ фронта у Сталинграда, оставив большой бесфлажковый пробел. Почистила она и на Кавказе, сократив немецкий фронт до Ростова, зато взяла в пользу немцев Астрахань.

– Может быть, скоро дадут отпуск, – заметил Штепутат.

Эльза покачала головой.

– Старая Вовериша говорит, что эта зима будет особенно плохая. Много убитых будет этой зимой.

– Это все предрассудки, – засмеялся Штепутат. – Вовериша всегда предсказывает конец света.

– В Майстерфельде у одной женщины открылась дверь в кухне, когда ее муж умер в России. А в Янкенвальде ночью постучали в окошко. На улице никого не было, и утром не нашли никаких следов под окном. Через две недели пришла похоронка из России.

Эльза пошла домой еще до того, как стемнело. Темноты уже стали бояться. По земле бродили души, возвращались из России и стучали в окна, за которыми спал немецкий народ. В Колькайме сын объявился у своей матери и сорвал со стены спальной детскую фотографию. Души бродили. Долгими ночами. Особенно по деревням. Там блуждающим душам не мешал электрический свет, освещение улиц. Вольфсхагенский лес начинался сразу за полями. Они выходили оттуда, из темноты. Призраки неслись по небу вместе с завывающим ветром. Куда брела немецкая душа? От Чудского озера в Инстербург. А старая Вовериша кричала вслед каждому, кто проходил мимо ее одинокого дома на опушке леса: "Пожар! Пожар!" При этом она поднимала руки в сторону востока, скрестив пальцы перед глазами, и смотрела через эту костистую решетку, как будто видела вдали море огня.

– Если она не остановится, ее еще посадят, – сказал Штепутат.

Начинающаяся темнота, таинственный страх, видения большого пожара пугали только старших, которые и всегда были скептиками. А йокенская молодежь учила у Венкши:

Даже если мы погибнем,

Германия будет жить!

Днем все выглядело веселее. Бабье лето развешивало свою паутину всюду от сжатых полей поместья до сада Штепутата, куда свой последний сбор приносили пчелы. Над Йокенен кружились вороны и журавли, и еще ни одной бомбы не упало из этого ясного неба на Восточную Пруссию. Пожары, которые чудились Воверише, бушевали в других мирах.

На стене школы был наклеен плакат: "Германские наездники". Разъезжавшая по деревням кинопередвижка Кушке собиралась показывать этот фильм в мариентальском трактире (два сеанса в среду, первый для детей). Венкша хвалила картину взахлеб. Этот фильм должен посмотреть каждый немецкий юноша и девушка. Цена билета: пятьдесят пфеннигов. Герман получил от отца полмарки без труда, у Петера дело заело. К матери он мог даже не подходить: у нее и так ничего не оставалось, чтобы еще платить за кино. Несколько дней Петер боролся с искушением проверить, нет ли пятидесяти пфеннигов в мундире часового Йегера, который иногда ночевал у его матери. Но потом ему пришло в голову кое-что получше.

– Бабушка, у тебя есть полмарки?

– Ты, бессовестный, опять хочешь купить леденцы, – рассердилась слепая бабушка.

– Да, леденцы, – соврал Петер. Он не мог объяснить бабушке про "Германских наездников", этого ей не понять. Пусть уж лучше леденцы.

– Но ведь война, мальчик! Всем нужно экономить. Копи всегда, еще придет нужда. Вас этому в школе не учили?

Когда в среду Герман зашел за Петером, пятидесяти пфеннигов еще не было. Но Петер их достанет, не беспокойтесь. Они сидели, повесив головы, под кухонным окном среди подсолнухов и ждали. Услышав глубокое дыхание спящей бабушки, Петер перелез через подоконник в кухню. Подошел на цыпочках к кровати.

– Кто здесь? – вдруг закричала бабушка.

Петер присел возле ее кровати, смотрел, как она снова закрыла свои пустые глаза, пытаясь заснуть. Спи, бабушка, спи! Петер терпеливо ждал. Считал красные квадратики на покрывале, пытался прогнать мух, чтобы они не мешали бабушке засыпать. Неожиданно она вытянула свою сухую руку и почти коснулась Петера.

"Германские наездники". Йокенские дети собирались в школе, чтобы вместе маршировать в Мариенталь. А у Петера Ашмонайта еще не было пятидесяти пфеннигов. Он положил руку на одеяло. Посмотрим, почувствует ли слепая бабушка. Нет, не пошевелилась. Куда теперь двигать рукой? Под простыню? Нет, глубже! Петер боялся, что его ищущая рука может коснуться высохшего тела. Или под соломенный тюфяк? Пальцы скользили по влажному, заплесневевшему материалу, из которого торчали раскрошившиеся соломины. Поближе к голове. Под подголовником, набитым морской травой. Да, там что-то было. Зачем старой бабушке деньги? В это время все равно ведь ничего на них не купишь. А еды Петер добывал достаточно, и рыбу и вообще, хватало и слепой бабушке.

В морской траве были деньги. Бумажных не было, только монеты. Большие и маленькие, новые и старые, в тряпочном мешочке вроде кисета, в каких работники поместья держали нарезанный самосад. Рука Петера нащупала холодные кружочки металла, схватила одну крупную монету, чтобы не дребезжать мелочью и не разбудить бабушку. Большой монеты должно хватить. Скорей ее в карман и через окно на улицу.

"Германские наездники". Плакаты висели во всех окнах мариентальского трактира, а дети стояли в очереди, извивающейся от самого шоссе. Ровно в половине четвертого передвижка Кушке открыла кассу. За поставленным прямо на улице столом сидел маленький толстый человек и сбрасывал монету за монетой в большой таз. В обмен он отрывал от рулона входные билеты и двигал их через стол, под которым дремала старая черная кошка, косясь гноящимися глазами на проходящие мимо детские ноги. Петер положил на стол свою монету. Она была довольно тяжелая и выглядела не так, как куча гривенников в тазу. Жирные руки замерли. Они взвешивали золотую монету в двадцать марок еще кайзеровских времен. Человек взглянул на Петера. Ухмыльнулся, не то с сочувствием, не то злорадно. Поколебался одно мгновение, потом резким движением втиснул в протянутую руку Петера входной билет.

– Откуда она у тебя? – спросил толстый.

– А сдачи не будет? – осведомился Петер.

Человек покачал головой.

– Эти деньги уже не имеют цены, но я тебя, так и быть, пропущу.

"Германские наездники". Как трепетно бились маленькие сердца в надежде на немецкую победу, как были они влюблены в немецких лошадей и немецких героев. После этого фильма, куда бы ни трусили рысцой по лугам и картофельным полям йокенские рабочие лошади, они скакали к победе Германии. Восторга, вызванного этой картиной в Германии, хватило, чтобы на несколько месяцев продлить вторую мировую войну.

Кроме того, Герман и Петер впервые увидели немецкие "Новости дня" со свирепым, разрастающимся на весь экран, орлом. Увидели своими глазами танки, катящиеся по пустыне, грозные орудия Атлантического вала. Кинопередвижка Кушке несла в восточно-прусскую деревню большое дыхание мировых событий. Потом "Кале перед штурмом". Пикирующие бомбардировщики над полями французской пшеницы и дымящимися развалинами города на Ла-Манше. Фильм о возвращении на родину с хорошими немцами, плохими поляками и героем по имени Кайт. Между ними "Ночь в Венеции", где было много музыки и определенно недетское содержание. Детям не нужны музыкальные фильмы. Их музыка это гром орудий с железнодорожных платформ на северном фронте, трескотня пулеметов, песни гитлеровской молодежи, разбившей лагерь в открытом поле. Немецкое кинообозрение. Знамена... памятные слова... легко и просто, все в мире было так просто и ясно.

Мягким теплым летом с Венкшей все было более-менее благополучно, но зато осенью, когда начались серые беспросветные дожди, на нее напала тоска. Однажды она направилась через выгон к Штепутатам. Герман предпочел бежать из дома, ибо в Йокенен, как один из законов природы, действовало правило: учителю, помещику и цыганке детям лучше не попадаться на глаза! Герман спрятался за забором дяди Франца. Там он сидел и смотрел, как Венкша на своих каблучках с трудом пробирается по размокшему лугу. Когда у заполненной водой канавы ей пришлось развернуться и пойти по другой дороге, Герман просто возликовал.

Впрочем, как только она вошла в дом Штепутата, ее строгие учительские манеры исчезли. Она стала выглядеть, как выглядят все восемнадцатилетние девочки: смущенной, застенчивой. Боже мой, какие у нее нежные ручки! Невозможно себе представить, чтобы она могла ими колотить йокенских детей.

– Я буду просить, чтобы меня перевели, – робко обратилась она к Штепутату.

– Что, вам у нас не нравится?

– Нет, отчего же. Но такое ощущение, что живу, как на краю света. Совсем одна... никого... и эта грязь!

– Такова уж война, – сказал Штепутат. – Никто не выбирает, где ему нужно выполнять свой долг.

Тут маленькая Эрика Венк расплакалась, заревела, как какая-нибудь девчонка. Все не могла остановиться, развезла по лицу только что намазанную губную помаду.

– Нет даже электрического света! – кричала она, будто бы только от электрического света зависело вечное блаженство.

– В сорок четвертом году электричество проведут и к нам, – обнадежил ее Штепутат.

– В сорок четвертом году?! – она сказала это так, будто этот год наступит только в следующем веке.

– Через месяц Рождественские каникулы, – продолжал уговаривать ее Штепутат. – Поедете домой. А потом дело пойдет к весне. Весна в Йокенен красивая. А там, глядишь, и война скоро кончится.

Марта пригласила Венкшу к кофейному столику в гостиной. Венкше было, конечно, не до кофе, но она вытерла слезы и приняла приглашение.

– Наш мальчик наверняка очень дерзкий, – начала застольную беседу Марта.

Венкша вежливо возразила:

– Он не хуже остальных.

– С уроками у нас никаких забот, он всегда делает их сам. Мой муж говорит: это нас не касается, за это он сам отвечает. Так воспитывается чувство долга.

Венкша кивнула. Электрический свет в 44 году, а сейчас осень 42-го. В школе нет даже приличной библиотеки. Только индейская серия Карла Мая и Фрица Штойбенса. Ну, и детские книги.

– Счет ему не очень нравится, но он все может. Только его не захватывает. Больше всего он любит читать, но не детские книги, а все про войну. Он такой любознательный!

Эрика Венк горько улыбнулась. Все время говорить только о других, о заботах других, а до нее никому нет дела. Она была слишком молода, чтобы выдержать это.

– Он сам не свой, когда передают специальные сообщения и новости. Он точно знает, где проходит фронт. Представьте себе, он каждую среду слушает по радио Ханса Фриче.

Разговор за медовыми пирожками и солодовым кофе продолжался в том же духе. На улице Герман собрал подкрепления. Йокенские мальчишки сделали из дерна и камней плотину поперек обратной дороги, запрудили дождевую воду, которая до этого стекала в пруд. К счастью, Венкша пошла домой еще до наступления темноты, а то она в своих красивых туфельках влетела бы в скопившуюся воду. Она опять стала маленькой, храброй Эрикой Венк со вздернутым носиком и семенящей походкой. Новую запруду ей пришлось обходить долгим кружным путем вплоть до булыжной мостовой. Там засели несколько пятилетних, которым было еще далеко до школы, и кричали ей вслед: "Муха, муха, цокотуха! Каблуками не стучи!"

Значит, старая Вовериша в конце концов все предвидела правильно? И ее глаза, хотя и с бельмами, сумели за тысячи километров высмотреть бушевание огня там, на волжском изгибе, эти полыхающие пламенем груды камней среди занесенной снегом степи?

"На третьем году войны нетрудно предсказывать смерть и огонь. Где-нибудь всегда горит", – сказал Штепутат, когда Марта заговорила с ним об этом. Но на этот раз горело сильнее, вся Волжская дуга была охвачена огнем, грозившим переметнуться степным пожаром и на Кавказский фронт. "Наши справятся", сказал Штепутат. То же сказал и обозреватель Ханс Фриче в своем еженедельном обзоре в среду: "Где немецкий солдат стоит, он выстоит!"

С точки зрения Йокенен Сталинград представлялся в не таком уж плохом свете. Отнюдь не поворотный пункт войны. Неудачи бывают везде. После стольких побед. Это закаляет. Это сплачивает. Пробуждает упорство и твердость. Штепутат, следуя сообщению верховного командования, передвинул на огромной карте дальние восточные флажки и только на самой излучине Волги оставил одинокий флажок как напоминание, как символ великой Шестой армии. До начала февраля. После этого на Волге флажков не осталось.

На следующий день после речи Геринга, в которой он вспоминал геройские подвиги древних спартанцев, к Штепутату явился дядя Франц. Казалось, его интересуют только чисто практические вопросы вроде поставок молока и переписи скота. Но перед уходом он вдруг спросил Штепутата:

– Что ты скажешь о Паулюсе?

Штепутат даже не посмотрел на дядю Франца. Ему было хорошо знакомо это выражение лица, это торжествующее "Говорил же я, что так будет!".

– Это начало конца, – заявил дядя Франц.

Конечно, задумывался и Штепутат. Может быть, время работает против Германии?

– Надо подождать, – сказал он осторожно. – Опять будет лето. Летом наши танки не замерзают.

– Он таки втянул нас, этот Гитлер. С Америкой ему не стоило связываться.

– До сих пор все шло хорошо, – защищал "этого Гитлера" Штепутат. Он не одобрял такие разговоры в трудные времена. Это противоречило его чувству порядочности. Что это за герои, если они годами, довольные, принимают победы, а при первом же проигранном сражении начинают сокрушенно качать головой?

Йокенен не придал большого значения Сталинграду, тем более что в Шестой армии из местных погиб только один человек – бессемейный помощник лесника. На полях поместья в эти дни травили зайцев, из леса во двор замка свозили на санях сушняк, и пленные русские рубили его на дрова. Догадывались ли пленные, что они в первый раз победили?

Марта вела с Германом разговоры про Господа Бога. Она делала это перед сном, тайком от Штепутата. "Мальчик должен расти без предрассудков. Он сам решит, хочет он верить в это привидение или нет", – это было все, что Штепутат говорил о религии. Но Марта думала, что не помешает. И привидение не помешает.

– Почему я должен молиться? – спрашивал Герман.

– Чтобы Бог помог.

Герману было не очень понятно, для чего нужно было, чтобы Бог помогал. Как раз в настоящий момент помощи ни в чем не требовалось, даже с уроками.

– Он всем нам может помочь, всей Германии.

Германии! А, это другое дело. Несколько вечеров подряд Герман твердил "Отче наш" ради Германии, но потом забыл о молитве. Германии оставалось как-нибудь помогать себе самой.

Хорошо, что майор не дожил до Сталинграда в полном сознании. А то он притащился бы к Штепутату, стал бы часами обсуждать дилетанта из Браунау. При Гинденбурге и Людендорфе такого бы не произошло. Немецкий народ еще увидит, куда он докатится с этим маляром!

В день рождения кайзера майора хватил удар. Он лежал в агонии, когда в Сталинграде гасли последние огни. Пятого февраля он умер. Его смерть ни для кого не была неожиданностью. С прошлого лета майора уже не видели на полях, а начиная с Рождества – как передавали йокенские сплетницы – ему приносили еду в постель. В Йокенен начался великий траур. Это известие касалось всех, как если бы это была кончина главы какого-нибудь княжеского рода. Десять младенцев могли умереть от дифтерии, и это не значило бы для Йокенен столько же, сколько смерть одного старого человека. На следующий же день, в половине седьмого утра, майорша, спокойная и холодно надменная, вызвала камергера Микотайта, чтобы сообщить ему о порядке йокенского траура. Она зачитала письмо майора, в котором он детально описал, что делать в случае его смерти. Во всех окнах замка горели свечи. Горничные не смеялись. Экономка ревела ручьями на кухне и ее пришлось удалить от плиты. Даже польские девушки и обе работавшие в замке украинки присоединились к общему плачу. По распоряжению Микотайта, на рассвете темного февральского дня ударили в обеденный колокол на амбаре и звон не умолкал целые четверть часа. Теперь знали все. Микотайт сам пошел на башню замка и, как было приказано майором, поднял военный флаг кайзеровского рейха. Разумеется, он понимал, что этому флагу не место над крышами Германии, но последняя воля покойного была важнее всяких постановлений. Так, во всяком случае, думал Микотайт. К тому же, он не сомневался, партийный секретарь Краузе все поймет правильно. Если вообще об этом узнает.

Под конец Микотайт вместе с волынским немцем Зарканом пришел к пленным русским. Заркану было велено объяснить, какая беда свалилась на маленький Йокенен. Пленные выслушали траурную весть довольно безразлично, только перспектива не работать и хорошо поесть в день похорон немного взбодрила их. Пятерых русских отправили копать могилу. Не на общинном кладбище вдоль шоссе, а в самом дальнем углу парка, возле большой дикой груши, окруженной ольхой и крушиной, где покоились все, кто жил или, лучше сказать, господствовал в Йокенен. Здесь пленные принялись копать, сгребли в сторону мокрый снег, пробили киркой все еще замерзшую землю, дошли до слоя песка. Микотайт сказал, что глубины достаточно.

В день погребения не было школы. Это было не совсем понятно – детям нечего было делать на похоронах, не разрешили даже смотреть издали. К полудню, как по расписанию, в Йокенен начали прибывать кареты. Дворянство из Скандлака и Колькайма, Альтхофа, Денхофштадта и Майстерсфельде, Лендорфы из Мауэрзее. Экипажи выстраивались в длинный ряд перед прачечной поместья, в зарешеченные окна которой выглядывали круглые русские лица. Кучера в черных пелеринах собрались вместе и пустили по кругу бутылку.

Перед порталом замка собрание дам в черных платьях. Мужчины в военной форме со знаками отличия последних пятидесяти лет. В почетный караул прибыли лейтенант и шесть рядовых с продовольственного склада в Дренгфурте. Солдаты с ружьями на плечо встали перед террасой замка, по трое с каждой стороны. Строем и с развернутым знаменем, под глухие барабанные удары оркестра дренгфуртских сапожников явились через парк йокенские ветераны. Шорник Рогаль опять был героем дня, как тогда в день похорон старика Гинденбурга. Он нес пестрое знамя с французскими названиями мест сражений. Вместе с ним маршировал и Штепутат. Трактирщик Виткун шел во второй шеренге, подсчитывая про себя, сколько участников траурной церемонии заедут потом в его трактир.

А посмотрите-ка, кто там стоит! Посередине двора замка, в безукоризненно начищенных сапогах и сияющей партийной форме сам Эдуард Блонски. Сообщение о смерти майора пришло и в его огромное поместье на Украине, где он обеспечивал жизненное пространство и пропитание Германии. Он явился, чтобы рассказать йокенцам, как выигрывается война в житнице России. Он потолстел, но в обтягивающей форме выглядел довольно сносно. Блонски присоединился к ветеранам и приветствовал каждого рукопожатием.

– А старший лейтенант на похороны отца не приехал? – осведомился он.

Микотайт покачал головой.

– Его задерживают на промежуточной позиции на Донце.

Блонски кивнул.

– Там все в порядке, – заверил он йокенцев. – Фронт стоит крепко. Я говорил с одним офицером из ставки фюрера (смотри-ка, у Блонского уже связи со ставкой). Весной мы ударим опять. И тогда русским конец. Людей не останется. Перед нашими позициями горы русских трупов. Сталинград был жертвой. Но он стоил России последних сил.

Блонски же заметил и кайзеровский флаг на башне и повернулся к Микотайту:

– Что это за свинство у вас там наверху?

– Такова была последняя воля майора, – оправдывал флаг Микотайт.

– Хороша же ваша преданность фюреру, – сказал Блонски. – В Сталинграде немецкие солдаты с песней о Германии на устах идут на смерть, а вы тут занимаетесь всякой ерундой. Все начинается с малого. Ничего нельзя допускать.

Блонски наверняка продолжал бы говорить свои речи, если бы не подкатили лафет, запряженный четырьмя лошадьми под черными покрывалами. На козлах неподвижно, как памятник, сидел кучер Боровски. Под седлом, с гривой, заплетенной в косички, следовала верховая лошадь майора. Солдаты взяли на караул. Шесть восточно-прусских помещиков – некоторые уже весьма в годах вынесли гроб из замка. При этом чуть не произошел несчастный случай, когда один из них споткнулся на лестнице. Микотайт забыл о приличии, подскочил и не дал мертвому майору соскользнуть в грязный снег.

Из Алленштайна привезли военного священника, благословлявшего оружие майора еще во Фландрии и Галиции. Дренгфуртского пастора для такого случая было недостаточно. За одетым в черное человеком из Алленштайна следовала вдова, на руке которой висело тонкое, хрупкое существо: маленькая бледная женщина. Она приехала в Йокенен как представительница своего мужа, старшего лейтенанта, сражавшегося на Донце, и все ощущали, как она зябнет от промозглой йокенской погоды.

Герман и Петер вначале крутились возле склада, потом побежали вокруг парка к грушевому дереву и спрятались в кустах дожидаться траурной процессии. Не доезжая до груши, лафет свернул вправо, наполовину скрывшись за черными силуэтами деревьев, остановился перед гранитными плитами.

Священник говорил, но недостаточно громко, чтобы можно было понять из-за грушевого дерева. Потом наступила очередь шорника Рогаля. Старый, трясущийся Рогаль говорил гораздо громче: "... нашему верному товарищу... Германия... борьба... весь Йокенен... верные... преданные... всегда..."

До груши долетали обрывки слов. Пока Рогаль говорил, знамя ветеранов держал Штепутат, но, как отметил Герман, отнюдь не выглядел при этом внушительно.

Кобыла майора, до сих пор послушно шедшая с опущенной головой за лафетом, во время речи расставила задние ноги и излила в снежное месиво такой мощный поток, что брызги полетели в разные стороны. Стоявшие рядом шарахнулись. Жалко черных костюмов и начищенных сапог.

Резким голосом лейтенант отдал команду. Герман и Петер услышали лязганье ружейных затворов. "Огонь!" Шесть выстрелов над гробом.

– Эй, в нас стреляют! – закричал Герман.

– Ерунда, патроны холостые, – сказал Петер.

Когда грянул второй залп, они ясно услышали свист над своими головами. Они плюхнулись животами в грязь и поднялись только, когда сапожники заиграли "Был у меня товарищ" и песню подхватил весь парк, включая старые дубы, ели и гранитные валуны.

"Он шел со мною рядом, как будто часть меня..."

– Да ты плачешь, – сказал Петер.

От песни о старом товарище, трогавшей до слез миллионы прошедших военную службу мужчин, таял сегодня последний снег.

"... прилетела шальная пуля..."

На гроб посыпались сухие комья земли.

"... и товарищ мой упал, лежит у моих ног..."

– Всех солдат так хоронят? – спросил Петер. Мысленно он был среди тех берез у лесного озера под Могилевом, где лежал его отец.

Потом опять говорил военный священник из Алленштайна. Ничего не понятно. В заключение он начал "Воспоем силу любви". Тут случился конфуз. "Боевого товарища" дренгфуртские сапожники разучили на совесть, а вот к "Силе любви" оказались совершенно не готовы. Одна-единственная труба отважилась следовать за алленштайнским священником, большей частью фальшиво. После одного куплета старого прусского хорала погребение закончилось, собравшиеся стали расходиться. Зажглись спички, задымили сигары. Один конюх вскочил – и никто не счел это за дерзость – на спину верховой лошади, на которой до этих пор мог ездить только майор. Маленькая бледная женщина из Кенигсберга поспешными шагами устремилась к замку, скрылась в комнатах, жарко натопленных буковыми поленьями. Дело было сделано.

Когда все разошлись, Герман и Петер пошли посмотреть на могилу.

– Цветы пропадают, – заметил Петер, погладив белые ромашки, выступавшие из венка. Он, казалось, раздумывал, нельзя ли из этих ценностей еще извлечь какую-то пользу, но ничего подходящего не придумал. Герман тем временем собирал патронные гильзы.

"Община Йокенен", "Союз ветеранов Йокенен-Колькайм", "Слуги доброму хозяину". Надписи на лентах. Ни одного венка от множества йокенских детей, которым майор был отцом, ни одного венка от матерей, забеременевших от него первой беременностью.

Расчет трактирщика Виткуна оправдался. Больше половины присутствовавших на траурной церемонии собрались во второй половине дня в трактире пить жидкое военное пиво "Киндерхофер" из Гердауэн. Позднее пришел и Блонски, все еще в молодцеватой партийной форме, но уже с густыми пятнами засохшей грязи на сапогах. Майорша обменялась с ним всего лишь парой ни к чему не обязывающих слов. Никакого приглашения. Это ли он заслужил? Девять лет был инспектором поместья Йокенен. Проехал семьсот километров из глубины России. А майорша даже не пригласила его на обед.

– Ваш сраный флаг все еще висит! – сказал Блонски и уселся за стол, где сидели Штепутат и Микотайт.

– Флаг останется до утра, так хотел старый барин, – пробурчал Микотайт.

– Партия вам еще ноги приделает! – заорал Блонски. – Вот только закончится война. Тогда будет порядок. Йокенен – какая-то сонная, глухая дыра. Нет и следа нового духа, веящего над Германией. Тошно становится от таких похорон. Голубая кровь, "фон Мольтке", "цу Граунау" – всю свою жизнь пальцем не шевельнули для немецкого народа. Ползают теперь кругом и мечтают о прошлом – новое время для них недостаточно благородно... Вывешивать кайзеровские флаги! Фюрер им еще покажет. Подождите только до окончательной победы.

Так разорялся в йокенском трактире инспектор поместья Блонски. Выпив свой первый грог, он продолжал: – Мы там строим новую Германию! Вооруженные немецкие деревни на славянской земле. Вам бы посмотреть на энтузиазм нашей молодежи. Они готовы умереть за своего вождя.

Что это случилось с Блонским? Настоящий высотный полет. Когда Микотайт осторожно осведомился у него о полевых работах на Украине, Блонски отреагировал чуть ли не оскорбленно:

– Для работ у нас есть другие. Там царит порядок, там каждый не может делать, что хочет. Никакого сравнения с Йокенен.

И тут Блонски решил твердо и окончательно, что он в Йокенен больше не вернется, никогда. Для него есть более крупные дела. Блонского йокенцы потеряли бесповоротно, он отправляется на борьбу за родину и фюрера.

Герман Геринг сказал, что провалится сквозь землю, если границы рейха пересечет хоть один вражеский самолет. Однако все получилось по-другому. В сообщения вермахта о геройских оборонительных боях на Кубанском плацдарме и об осаде Ленинграда все чаще вкрадывались намеки на бомбежки на территории рейха. Затемнение стало символом воли и стойкости на отечественном фронте.

– Пока в Йокенен нет электричества, нам это идиотское затемнение не нужно, – считал дядя Франц.

Но начальник штурмового отряда Нойман как-то вечером лично приехал на велосипеде в Йокенен, чтобы убедиться, что йокенцы не привлекают самолеты противника своими керосиновыми лампами и сальными свечами, изобретенными еще в первую мировую войну и известными под названием "свечи Гинденбурга". В больших городах рейха света все чаще и чаще просто не было. Весной Штепутат получил из окружного управления список из 38 имен женщин и детей из Берлина. Предписывалось разместить их в Йокенен – в замке, в трактире, среди крестьян. Рекомендовалось самому подать хороший пример.