Текст книги "Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию"
Автор книги: Арно Зурмински
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Герман и Петер лежали на пруду, сосали кусочки льда, выбитые коньками. Они наблюдали за русским разведчиком, который с черепашьей скоростью полз по ясно-голубому зимнему небу Восточной Пруссии, фотографировал Дренгфурт и Бартен, а между ними и маленький Йокенен. Может быть, уже сегодня где-то в русском генеральном штабе окажется воздушный снимок йокенского пруда и на нем две черные точки на льду: Герман Штепутат и Петер Ашмонайт.
Над Растенбургом фотографа стала обстреливать зенитка, раскидывая по темной голубизне белые облачка, взяла блестящий на солнце фюзеляж самолета в вилку и вынудила пилота делать крутые развороты и пике. Герман и Петер представляли, какой хаос возник бы, если бы самолет упал на йокенский пруд. Но зенитка его не сбила, фотограф летел слишком высоко. Вместо этого на йокенский пруд посыпались осколки зенитных снарядов, так что лед зазвенел от ударов. На месте разбитого льда выступили черные пятна открытой воды. Герман и Петер помчались в камыши и плюхнулись на живот.
– Засранцы, – заявил Петер. – Если такой осколок попадет по голове, сразу ноги протянешь.
Когда железный дождь прошел, Петер предложил поехать на велосипеде в Дренгфурт. Там можно посмотреть на огромный противотанковый ров, протянувшийся через предместья как часть Восточного вала. Очень глубокий. Как борозда великанского плуга. Они осторожно слезли по крутому откосу и пошли по дну рва на юг. Внизу ни ветерка. Восточный ветер наверху сдувал через край снежную порошу, и снежинки медленно падали в глубину. Как далеко тянется этот ров? Неужели и правда до границы? Когда весной снег растает, весь ров заполнится водой. Здорово, канал через всю Восточную Пруссию. А русские танки и на самом деле туда скатятся? Хорошо, что Йокенен расположен западнее рва -йокенцы в полной безопасности.
Когда возвращались домой, уже темнело. Разволновавшаяся Марта не находила себе места. Нельзя в темноте находиться на дороге, сейчас такие времена. Герман рано пошел спать, не желая слушать рассказы Марты о немецких детях, которых партизаны утаскивают в лес.
Из-за раннего отхода ко сну он пропустил представление, показанное в тот вечер жителям Восточной Пруссии. Представление на весь вечер. Петеру повезло больше. Он сел со слепой бабушкой есть молочный суп. Выйдя после ужина закрыть сарай, чтобы никто не утащил велосипед, он увидел это зрелище: на северо-востоке все небо пылало ярким огнем. В эту предрождественскую ночь русские самолеты сбросили над Инстербургом великолепно расцвеченные Рождественские елки. Свет был такой яркий, что отражался в окнах домов, а тень Петера четко обозначилась на стене.
Петер позвал слепую бабушку. Она действительно вышла на холод, широко раскрыла свои огромные пустые глаза, так что в них тоже отразился далекий свет.
– Что это за новая мода, – сказала она, когда Петер описал ей волшебное небо. Медленно спускающиеся к земле факелы, освещавшие для русских летчиков затемненную Восточную Пруссию, она не видела. Не видела и вспышек зенитных снарядов над инстербургским аэродромом и возле больших казарм. Но зато слышала далекий грохот бомбовых разрывов.
– Когда зимой бывает гроза, на следующий год хорошо родится хлеб, вспомнила она.
На безоблачном небе вспыхивали все новые гирлянды огней. Свет растекался с северо-востока по всей стране. Над предрождественской Восточной Пруссией повисла звезда Вифлеема. Она затмила бледный полумесяц над кладбищем и своим розоватым блеском окрасила снег в необычный цвет. Это был первый раз, когда война произвела на Петера сильное впечатление. Он сидел на крыше сарая, смотрел на небо и мерз.
Штепутат и мазур Хайнрих тоже оставались на улице, пока над Инстербургом не погасли последние огни.
– Теперь разбомбят и Инстербург, – спокойно сказал Штепутат.
Инстербург, город, в котором, как поется в старинной восточно-прусской песне, умерла Аннушка из Тарау.
– Может, разбудить мальчика, пусть посмотрит? – спросил Штепутат жену.
Ни за что на свете! Пусть ребенок спит. Не надо его беспокоить. Он так спокойно спит под картинкой с пухлощеким ангелом, дующим в трубу.
Марковша тоже вышла к забору и не могла поверить, что этот свет – дело рук человеческих.
– Это знамение с небес, – сказала она. Только никто не знал, хорошее это знамение или плохое.
Когда все огни погасли, Йокенен оказался как в черной пустыне. Очень нескоро бледному месяцу удалось снова осветить тонкий снежный покров. Хорошо, что в спальне Штепутата, да и во всех остальных комнатах в Йокенен, было тепло. Марта с тревогой посмотрела на детскую кровать, где спал ее сын. Да, Герману нужна уже кровать побольше. Ему уже десять лет.
Все будет хорошо. Так или иначе, все будет хорошо. Красное сияние не проникло в спальную комнату к пухлощекому ангелу с трубой. Почему все должно быть плохо? В прошлый раз все кончилось хорошо. Марта вспомнила смеющихся казаков, которые в августе четырнадцатого трясли детям сливы. В Йокенен ведь никто не сделал никакого зла, все только выполняли свой долг. Поэтому все должно быть хорошо.
В последний раз йокенцы почувствовали себя в безопасности, когда в самом центре Восточной Пруссии – а это как раз был маленький Йокенен -расквартировалась дивизия СС. Они заняли все свободные помещения, заполнили замок, трактир, комнату на чердаке Штепутата. Но они мало говорили о войне, эти молодые люди частей особого назначения. А Штепутату так хотелось, чтобы они помогли развеять мучившие его сомнения. Добавили бы немного уверенности. Веры в руководство и силу страны. Мы удержим границу, конечно же! Может быть, сумеем выпутаться из неприятного положения с почетным миром. У нас ведь еще есть что предложить: кусок Польши, Чехословакию, немного Югославии, северную часть Италии, угол Франции, Голландию почти всю, от Бельгии кусочек и, конечно, Данию и Норвегию, да не забыть Курляндию. Если взять все эти клочки земли и бросить врагу в пасть, можно было бы взамен заключить приемлемый мир!
Но они не говорили ничего, молодые эсэсовские солдаты, не давали Штепутату никаких надежд. Просто молчали. Ждали следующего назначения и молчали. Впрочем, самого их присутствия было достаточно, чтобы в йокенских гостиных появилось перед Рождеством ощущение уюта и довольства. Высшее руководство не оставило Восточную Пруссию на произвол судьбы, иначе не послали бы сюда эти отборные части.
Даже Блонски, из-за тишины на фронте задержавшийся в Йокенен дольше, чем собирался, стал опять высоко вздергивать правую руку. Как-то в воскресенье он даже надел свою партийную форму, что, однако, не произвело на молодых эсэсовцев никакого впечатления.
Перед тем же Рождеством Йокенен покинули русские пленные, просто потому, что СС понадобилось и то помещение в поместье, где они жили. Русские успели повытаскать сахарную свеклу из глинистой земли еще до наступления зимы и отправить ее по узкоколейке в Растенбург. Теперь, в общем-то, делать было больше нечего, так что даже Микотайту пришлось согласиться на их отъезд.
– На весенние работы будут у вас новые пленные, – сказал по телефону окружной сельхозуполномоченный.
Отправление пленных происходило тихо. Они даже не пели, как это часто бывало за все эти годы, а молча шагали через парк по направлению к узкоколейке. За ними конвоир. Рядом с ними ехал верхом Микотайт, единственный из Йокенен, кто вышел проводить пленных на поезд. Они залезли в два выложенных соломой товарных вагона.
– Вы знаете, куда поезд идет? – спросил Микотайт конвоира.
Тот не знал. Наверное, в какой-нибудь лагерь.
– Война капут, – сказал один из русских, пробуя улыбнуться.
– Война еще далеко не капут, – пробурчал конвоир и сплюнул в грязный снег.
– Они думают, что едут домой, – сказал Микотайт.
Но конвоир покачал головой.
– Им страшно. Они ясно понимают, как хорошо им было в Йокенен. А что будет теперь, никто не знает.
Когда подцепили паровоз, некоторые даже нерешительно помахали рукой через открытые двери вагона. И Микотайт помахал в ответ.
Теперь в Йокенен остались только йокенцы и эсэсовская дивизия. Рождественский праздник для детей не состоялся, потому что у Виткунши стояли солдаты. Но зато дети были вознаграждены перловым супом, густой гороховой кашей и солдатским хлебом. Под дубами на дороге к поместью стояла полевая кухня. Повар прежде всего останавливал лай собак на псарне, заткнув им глотки жирными кусками. После собак наступала очередь йокенских детей. Остатки из котла распределялись в жестяные банки с острыми краями, о которые можно было очень просто порезать губы. Несмотря на это, для детей работников это каждый раз был настоящий праздник. Многочисленные маленькие Шубгиллы вкушали здесь приятную сторону этих дней конца войны. Стало обычаем, что сразу после школы кто-нибудь бежал к полевой кухне узнать, чем сегодня кормили СС. Армейская еда прибавляет сил, говорила учительница. Солдатский хлеб укрепляет зубы. При сознании, что такой же едой питаются тысячи немецких солдат, любая похлебка казалась укрепляющей и полезной для здоровья.
Все это кончилось 10 декабря 1944 года, когда дивизия покинула Восточную Пруссию. Фюрер счел необходимым рассечь с помощью этой отборной части русский прорыв в районе Платтензее в Венгрии. Немцы Восточной Пруссии с их выдержкой и упорством как-нибудь сами смогут себе помочь. Блонски, опять на высоте, тут же истолковал это в положительном смысле: "Наш Восточный вал настолько надежен, что мы отдаем резервы на другие участки фронта".
Впрочем, была йокенцам и некоторая компенсация. Командование Четвертой армии, на которую была возложена задача обороны Восточной Пруссии, отправило в Йокенен подразделение саксонцев, занимавшееся ремонтом танков, автомобилей и орудий. Парк поместья, скрытый среди деревьев, превратился в огромную мастерскую. Всюду валялись танковые гусеницы, части моторов, автомобильные шины и бензиновые канистры.
Понятно, что саксонцы не шли ни в какое сравнение с молодыми парнями из эсэсовской дивизии. Они, наверное, могли привести в движение сломавшийся грузовик, но вряд ли остановили бы русскую атаку. Правда, были они разговорчивее и все время мечтали о своем дрезденском Рождественском пироге, который скоро должна была доставить полевая почта. Но они не придавали Штепутату чувства уверенности. Скорее наоборот. Они ясно говорили, насколько в данный момент плохи дела. Не было никакой возможности самим себя вытащить за уши из болота и перенести куда-то в безопасное место: вся Германия горела огнем. Йокенен казался чуть ли не единственным мирным пятном на земле. Кто знает, может быть, русские здесь вообще наступать не будут. Они еще не могут придти в себя после осени.
С прибытием саксонцев шоссе оживилось. В парк тащили подбитые гусеничные машины, грузовики с поломанными осями и с кабинами, изрешеченными очередями из пулеметов и осколками снарядов. По шоссе опять ездили и маршировали, как в то раннее лето 1941-го, когда войска шли на восток. Конечно, по-другому. Ни строевого шага, ни песен о цветущем вереске на занесенных снегом полях Восточной Пруссии. Из войск по Ангербургскому шоссе шли лишь отдельные группы в белых маскхалатах. Время от времени танк. Между ними телеги беженцев, торопившихся попасть к Рождеству домой. Иногда противотанковая пушка. Самоходные орудия. Но не все двигалось на восток для укрепления фронта. Подозрительно большое количество транспорта исчезало за Викерауской дугой в западном направлении. Насколько надежным должен был быть этот Восточный вал, если Восточная Пруссия могла обойтись без лишних войск.
А потом опять Рождество. Все было как раньше: домашние пряники, жаркое из только что забитых свиней, обычный Рождественский рацион на водку и табак. За три дня до праздника лесник Вин доставил к Штепутату елку и получил за нее рюмку шнапса и пригоршню сигар. Как и в прошлые годы, он натаскал на своих сапогах мокрый снег в убранную к празднику гостиную, в то время как его собака лежала на коврике в сенях и оттаивала. Дробовик он поставил рядом с собой в угол дивана. Вин уверял, что на праздник выпадет еще снег. Но зима не будет суровой. Он это видит по почкам берез и по коре деревьев. Будет ранняя весна, но не такая холодная как в 1929 году, когда в Восточной Пруссии померзли фруктовые деревья.
Они болтали в теплой комнате, пока не кончилась бутылка. Потом он вышел на улицу, осанистый лесник Вин, один со своей собакой и ружьем. Нужна немалая храбрость, чтобы ходить так в лесу. В такие времена.
В ночь перед Рождеством выпал обещанный лесником Вином снег, хотя и в умеренном количестве. Сухой, морозный снег, набиваемый в окна восточным ветром. Как и в предыдущие годы, доносился звон колоколов из Дренгфурта. Бисмаркова башня на горе Фюрстенау посылала над заснеженной землей свои сигналы – ее затемнили только в сторону востока. На шоссе ни одной машины. Вблизи домов легкие следы зайцев и ворон. Йокенский пруд, обычно такой оживленный, в сочельник был предоставлен воронам. Работники поздно вечером расходились из поместья с полными бидонами молока, предварительно обильно насыпав лошадям в ясли овса. На террасе замка (вообще-то из-за затемнения это не разрешалось) на елке горели свечи, и это опять была самая большая елка в Йокенен.
Маленькая бледная женщина после прогулки в санях сидела, завернутая в покрывала, на террасе и смотрела на сверкающую елку.
И опять пришел Дед Мороз. Конечно, Герман давно знал, что это не Дед Мороз, а Шубгилла, зарабатывающий таким образом несколько марок. И его родители знали, что он знает. Но все-таки что за Рождество без Деда Мороза? Штепутат тщательно завесил все окна, прежде чем зажигать огни. "О, елочка" была его любимая Рождественская песня, не такая религиозная как другие. От песни "Ночь тиха" у Марты покатились слезы. Почему она вдруг заплакала? С ней никогда этого не было на Рождество. Мазур Хайнрих сидел молча в углу даже не подпевал – и вертел свою холодную трубку. Раньше он на Рождество обычно уезжал в свои мазурские края, но на этот раз Штепутат его отговорил. Это слишком близко к границе. И вообще не стоит в такие времена разъезжать по железной дороге. Когда перед домом вдруг послышались тяжелые шаги, когда постучали в окно, потом снова раздались шаги, открылась дверь, кто-то загремел в прихожей, Герману пришла в голову страшная мысль, что это не Шубгилла, а человек из леса со своим автоматом.
Несмотря на краснощекую маску, Шубгиллу легко было узнать, например, по тяжелой походке и по рукам, высохшим рукам дорожного обходчика. Начались обычные формальности: "Хорошо себя вел?", "Можешь прочитать стихотворение?" – "Я пришел из-за леса в родные края". – "Эй, Дед Мороз, не хочешь ли рюмочку?" (Это была Марта.) Конечно, он хотел! Он выпил стопку медовой водки прямо через маску. Развязать мешок. Марте передник (больше Дед Мороз ничего не мог придумать), Штепутату подтяжки и рукавицы, мыло для бритья для Хайнриха. Зато Герман был удивлен по-настоящему. То, чего он страстно и безуспешно желал из года в год, в Рождество 1944 года стояло на столе: деревянная пушка со стволом длиной ровно тридцать сантиметров. Такая пушка может через всю комнату обстреливать деревяшками вражеские патрули и населенные пункты. Экипажный мастер в Дренгфурте делал такие по пятнадцать марок за штуку – удивительно, что в это время еще делали игрушечные пушки для детей. Герман проверил ее на дальность стрельбы, забросал тяжелыми снарядами пол, произвел страшные опустошения среди пехоты, окопавшейся под елкой. Пока не вмешалась Марта, заявив, что шум сражения нарушает Рождественский мир.
Поздно вечером пришли и саксонцы. Они устроили в деревенском трактире складчину с обилием пунша. Не удивительно, что они вернулись через выгон домой весьма навеселе. А у Штепутата продолжили праздновать. Штепутат уже в который раз открывал лаз в подполье, ложился на живот и одну за другой выуживал из своего винного погреба запылившиеся бутылки смородиновой настойки. Один саксонец, подмастерье Хайнрих и Штепутат дошли до того, что уселись в ночь перед Рождеством играть в скат, что в Йокенен считалось почти неприличным.
Тот, кто пьет, угодит на тот свет,
А тот, кто не пьет, полетит ему вслед!
– орал Хайнрих каждый раз, прежде чем опорожнить свой стакан. Ничего не достанется мазурам. Хайнрих проиграл в скат все деньги, которые собирался положить в копилки на Рождество своим мазурским племянникам и племянницам. Ничего, через год опять Рождество!
В то время как саксонцы и мазур Хайнрих шумели все громче, Петер праздновал самое удивительное Рождество своей жизни. Никогда еще мать не приносила столько, сколько в это военное Рождество 1944 года. Пакеты с леденцами, рисом и мукой, даже изюм из далекой Греции. Мешок грецких орехов, а к нему щипцы-щелкунчик из Рудных гор в мундире "долговязого гвардейца" времен прусского "солдатского короля". Себе шелковые чулки, которые она примерила в Рождественский вечер, натянув на крепкие, мускулистые ноги, чтобы повертеться и потянуться перед зеркалом. Тем временем Петер гонял по каменному полу кухни жестяной "тигр" и сыпал искрами из его поворачивающейся пушки. Потом он до поздней ночи занимался грецкими орехами, ел их вместе с изюмом.
– Что, мы уже выиграли войну? – спросила слепая бабушка, ощупывая своими костлявыми руками Рождественское изобилие на кухонном столе.
– Ты еще не пела ни одной Рождественской песни, бабушка, – сказала мать Петера.
Старая женщина легла в свою кровать и спела полностью и подряд все песни от "Ночь тиха" до "Каждый год опять".
Когда мать тоже пошла спать, Петер потихоньку подобрался к начатой бутылке лимонного ликера, стоявшей в кухонном шкафу. Напиток был сладкий и крепкий. И после него так хорошо спалось.
Утро первого дня Рождества началось с обычной беготни детей. Посмотреть подарки. Сравнить елки. У кого самая большая? На какой больше всего золотого дождя? Саксонцы расчищали на льду место для катка. Когда дядя Франц, как всегда в этот самый христианский из всех праздников, уезжал в Ресель, доильщик Август в одиночестве уже вырисовывал на льду свои восьмерки и пируэты.
После обеда Герман зашел за подарками, которые Дед Мороз оставил для него у дяди Франца и тети Хедвиг. Эти подарки всегда были особенно богатыми. В Рождество 1944 года дяде Францу пришлось даже помогать ему нести вещи домой. Так получилось, что дядя Франц как раз к послеобеденному кофе оказался в гостиной Штепутата и сказал: "Вот и последнее Рождество в Йокенен".
Он сказал это без всякого стеснения, хотя здесь были и Герман и мазур Хайнрих. Слышала это и Марта, входившая в комнату с кофе.
– На фронте спокойно, – заметил Штепутат.
– Но что-то там заваривается.
(Такие пессимистические мысли дядя Франц всегда привозил из Реселя от своих католиков.)
– Мы должны пройти через все, так или иначе, – геройски сказал Штепутат. – Старому Фрицу двести лет назад было еще хуже.
– Но женщин и детей надо бы отправить в безопасное место, – предложил дядя Франц. – Просто отправить их в рейх.
Штепутат и сам уже не раз обдумывал это в бессонные ночи. Но ясно было, что ничего не выйдет. Начальство это запрещает. Никто не должен покидать свой пост. Кто сбегает, наносит фронту удар в спину, сомневается в способности фюрера отстоять Восточную Пруссию. Да и куда послать женщин и детей? Родственники в рейхе были у очень немногих. И уже везде было плохо. В эту зиму 1944-45 года безопасных мест больше не было. Штепутат считал своим долгом показывать хороший пример. Что подумали бы о нем йокенцы, если бы он отправил Марту с Германом в рейх? Это противоречило его понятию порядочности. Что бы ни случилось, они все вместе должны оставаться здесь.
– Мы меньше чем в ста километрах от границы, – сказал дядя Франц. – На границе деревни пустые. Если русские прорвутся, мы будем первые, где они встретят людей. Будет ужасно.
Штепутат был другого мнения. Если уж станет совсем плохо, можно и бежать. Но кто сказал, что все не кончится хорошо? Может быть, русские и не тронут восточно-прусский остров, а ударят прямо на Берлин. Штепутат и дядя Франц стояли у окна и смотрели поверх ящика с цветами на деревенский пруд. Веселые саксонцы теперь играли там в хоккей вырезанными из ивы клюшками. А доильщик Август в эсэсовской форме продолжал выписывать за тростником свои фигуры.
Мазур Хайнрих ходил весь вечер с озабоченным видом, следил, чтобы на кухне не погас огонь, собрал у Марты старые, погнутые ложки. Когда стало подходить к полуночи, он принес из своей каморки небольшой, таинственный мешок. Вытряхнул его содержимое на кухонный стол: бесформенные куски свинца, странные фигуры, ноги и головы павших оловянных солдатиков.
Они сели вокруг стола в свете керосиновой лампы. Герману разрешили присутствовать, в первый раз. Хайнрих поставил на стол миску с холодной водой, взял у Марты старый передник, завязал веревочки за спиной. Оснастившись таким образом, он приступил к гаданью, ровно в полночь, когда эсэсовец Август, приветствуя Новый год, стрелял над прудом красивыми трассирующими пулями. Хайнрих положил в старые ложки комки свинца и держал их над огнем. Все смотрели, как металл медленно плавится.
– Хочешь начать, Германка? – спросил Хайнрих, протягивая ему ложку с растопившимся свинцом.
– Ради Бога, будьте осторожны, – взмолилась Марта, слышавшая от кого-то, что, если жидкий свинец попадет на кожу, то прожжет ее насквозь.
Герман подвел ложку к миске с водой и резко сбросил в нее металл – как самолет мог бы сбросить свой бомбовый груз на йокенский пруд. Вода зашипела и бухнула паром, а на дне миски образовалась загадочная фигура. Похожая на раздавленного майского жука. Или танк, если смотреть с воздуха.
Хайнрих наклонился, чуть не касаясь носом воды, и принялся за толкование. Вроде бы, деньги. Большая вода, и нужна осторожность, там будет опасно. Большая дорога и много разъездов, но не очень далеко.
"Да, весной Герман поедет в среднюю школу в Дренгфурт", – сказала Марта. Лучше бы она об этом не говорила, а то сразу испортила Герману всю новогоднюю ночь. Он совсем не радовался, что через четыре месяца ему придется уйти из йокенской деревенской школы и поехать в Дренгфурт. Вот если бы Петер Ашмонайт поехал вместе с ним! Петеру всегда везло. Ни мама, ни слепая бабушка не заставляли его стать кем-то и для этого ездить в школу в Дренгфурт. Его оставляли с рыбами в пруду, с лягушками и дикими грушами. Может быть, война помешает, надеялся Герман. Средняя школа в Дренгфурте была восточнее противотанкового рва. Нисколько не жалко, если она достанется русским.
Пока Герман предавался размышлениям о том, как война сможет избавить его от средней школы, его отец сделал себе из свинца отливку, обещавшую много денег. Откуда только они возьмутся? Только то, что получилось у Марты, было ни на что не похоже. Но ничего плохого, уверял Хайнрих, действительно ничего плохого. Самому себе мазур Хайнрих тоже отлил дальнюю дорогу, очень дальнюю дорогу. Она шла не только до Мазурских озер, но и гораздо дальше. Может быть, по воде? В конце даже по воздуху.
В поместье камергер Микотайт зазвонил в обеденный колокол, оповещая о том, что новый год начался. По радио выступал фюрер. Дорогие товарищи! Как это звучало! Он даже вспомнил про Господа Бога. Благодарил его за то, что до сих пор немецкий народ так уверенно шел под его водительством. Благодарил и за собственное спасение из крайней опасности. Будущее выглядело неплохо. Самую низкую точку прошли. Германия опять восставала из пепла. Штепутат подумывал, не стоит ли по поводу этого ободряющего известия принять глоток из бутылки с ромом. У него ведь была та бутылка мирного рома, которая уже почти шесть лет стояла в ожидании окончательной победы среди хрусталя в буфете. Он вытащил бутылку, посмотрел на яркую наклейку. Ямайка. Тридцать восемь градусов.
– Ты знаешь, где Ямайка? – спросил он Германа.
– Жалко, если русские выхлещут этот ром, – озабоченно сказал мазур Хайнрих.
Ну, Хайнрих, это уж слишком! Лучше бы ты этого не говорил. После всего, что сказал по радио фюрер, не может быть и речи, чтобы этот ром достался русским. Штепутат поставил бутылку обратно в буфет. Мирный ром будем пить, когда будет мир. После окончательной победы. Германия, Германия превыше всего. Над территорией рейха ни одного вражеского самолета. Конец передачи.
Выпьем за Новый год! Проваливай, старый! Прекрасный, новый год начался, большой, непочатый, со всем, что в нем есть: тысяча девятьсот сорок пятый.
Согласно старому поверью в небе все двенадцать самых темных ночей года летал со своей свитой Вотан. Вотан, убегающий из небесной обители германских богов.
Марта вообще не хотела пускать их в дом, потому что они всегда все переворачивали вверх ногами. Но Штепутат сказал, что пусть, такой уж обычай. До сих пор они являлись каждый год, почему нужно сделать исключение для 1945-го? Да уже и не было времени раздумывать, новогодний "козел" распахнул дверь дома, носился с блеянием по комнатам, не только напустил целый поток арктического холода через порог, но и нанес кучу грязного снега. "Ме-е!" проблеял "козел". Он завернулся с головы до ног в белые простыни и колотил по всему, что попадалось вокруг, своими мощными рогами. Герману он поддал так сильно, что тот упал между стульями. "Ме-е-е!"
"Да это Буби Хельмих", – подумал Герман, наблюдая через приоткрытую дверь спальной комнаты, как безобразничал новогодний "козел". А за маской трубочиста скрывался маленький Шмидтке. Он с восторгом мазал все вокруг черной сажей. Аист стучал своим тяжелым клювом в спину Марты, пока она не принесла яблоки и остатки Рождественского печенья. Они танцевали, как одержимые, вокруг стола в гостиной и чуть не уронили елку со всеми украшениями. Только старая ведьма не танцевала вместе со всеми. Она ковыляла с клюкой по комнатам, показывала свою беззубую маску и все время норовила чмокнуть Штепутата в щеку. Ряженый как Смерть ходил осторожно. Ему было трудно держать большую косу так, чтобы не сорвать со стен картины или не срезать елку. Пару раз он беззвучно пробирался по комнате и выходил обратно на холод, откуда пришел, в то время как цыганка, хихикая, стащила с тарелки Штепутата последние орехи. Марте пришлось еще принести начатую копченую колбасу и кусок сала, прежде чем козел соблаговолил, наконец, выскочить за дверь, стал набрасываться на улице на редких прохожих и сталкивать их в снег.
– Господи, сколько грязи, – жаловалась Марта, сметая веником в совок еще не растаявший снег.
– Пусть балуются, – благодушно сказал Штепутат. – Что им еще делать?
Он вышел с Германом и Хайнрихом за порог посмотреть, что еще будет вытворять в Йокенен новогодний "козел".
Это и на самом деле оказалось последним развлечением только что начавшегося года. Через два дня Буби Хельмих получил повестку со словами "Хайль Гитлер" и штампом со свастикой, приглашавшую его приехать 9 января за казенный счет в Бартенштайн. В пехотный полк народного ополчения номер такой-то. Фрау Хельмих примчалась к Штепутату и стала жаловаться, что Буби еще ребенок, что ему всего шестнадцать лет. Но это было явным преуменьшением, если учесть, что Буби еще позапрошлым летом лежал с Венкшей в высокой траве за парком. Кто способен на это, может и воевать за Германию!
В тот же день получил свою повестку и Микотайт и позвонил Штепутату. Штепутат уговаривал его ходатайствовать об освобождении, но Микотайт и слышать об этом не хотел. Долг есть долг! Кроме того, здесь опять Блонски, который сможет позаботиться о поместье. И как это получается, что не берут Блонского? Они, наверное, думают, что он все еще торчит на Украине.
Микотайт тоже не знал, почему младшему по возрасту Блонскому можно оставаться в Йокенен, в то время как ему в январе 1945 года опять приходится брать в руки винтовку. Но не стоит об этом думать. Приказ есть приказ.
Да, рекрутский набор проникал в последние закоулки. Народное ополчение – хотя от него было больше шуму, чем толку – обрушилось на утонувшую в снегу Восточную Пруссию, пыталось спасти, что еще можно было спасти. В Йокенен призыв Микотайта привел к удивительным последствиям. Трактирщик Виткун лежал с высокой температурой – ангина или что-то вроде – в постели, пил целыми кувшинами чай с ромашкой и бузиной и никак не выздоравливал. Дядя Франц раздумывал, не нужно ли поехать в Ресель навестить своих католиков. Кого нет дома, тому почта не может доставить служебные письма. Только скотина удержала его от этой поездки. Свиньи, куры, лошади, коровы – тетя Хедвиг одна с этим не справится, а Ядзя, верная полька Ядзя, и так спрашивает чаще, чем нужно, правда ли, что война скоро кончится.
Штепутат тоже не исключал приглашения в Бартенштайн. То, что оно так и не пришло, он приписывал своей должности. В серьезные времена общине нужна голова, которая поддерживает спокойствие, не допускает паники.
Народное ополчение лишило Микотайта возможности участвовать в традиционной облаве на 750 гектарах земли поместья Йокенен. Лесник Вин, как и во все предыдущие годы, устраивал ее в первые дни января. Опять появлялись бриджи и ботфорты, кареты и коляски. Трудно было только с загонщиками. В Йокенен уже было недостаточно мужчин, чтобы длинной цепью от Ленцкайма до Викерау перегородить зайцам и лисицам все поле. Тут Блонскому пришла в голову мысль привлечь для облавы старших школьников. В результате и Петеру Ашмонайту – Германа сочли еще маленьким – было разрешено гонять зайцев по снежному полю. За так. Просто за удовольствие и за горячий суп после охоты, за возможность увидеть кувыркание зайцев на обледенелом снегу и совсем близко услышать улюлюканье охотников.
Пока был жив майор, январские облавы в Йокенен были событием. В январе 1945-го этот праздник превратился в скромное представление. Отсутствовали крупные имена. От Лендорфов из Штайнорта не было никого. Старого, тучного Бретшнайдера с трудом уговорили сесть в карету. А где Денхофштедтеры? Даже ландрат не приехал. Блонски пригласил старшего лейтенанта расквартированных саксонцев, но получил от этого человека, любящего животных, отказ. Он из Дрездена, города искусств – там зайцев не убивают – только едят.
Блонски принимал охотников в йокенском замке... Однако стоп, надо сначала рассказать, как прошла охота. Первый "котел" устроили на мариентальской границе. Стрелки встали под дубами шоссе в ожидании, что им пригонят загонщики. В центре котла была йокенская мельница, не работавшая в этот день из-за отсутствия ветра. Загонщики шли по направлению к мельнице с востока.
"Ату! Ату!"
Петер шел рядом с волынским немцем Зарканом. Ему явно было интересно. Он размахивал своей дубинкой, время от времени взбивал ею снег, иногда швырял ее вперед, увидев черное пятно, которое казалось ему похожим на зайца, но вблизи оказывалось всего лишь камнем или наполовину занесенным пучком травы. Первый заяц, которого они подняли, и не подумал бежать по направлению к стрелкам. С продувной заячьей хитростью он понесся на старого Заркана, сделал прямо перед ним крюк и между Петером и Зарканом вырвался из котла. Петер бросил ему вдогонку палку, но заяц уже улепетывал через мариентальский крестьянский луг. Скрылся из виду. Другие зайцы, вспугнутые ими, оказались не такими сообразительными. Они некоторое время носились без всякой цели внутри котла, а потом пускались в спокойном, но опасном направлении, описывали большую дугу вокруг страшной йокенской мельницы и попадали прямо под ружье старого Бретшнайдера, сидевшего в теплых меховых сапогах на вкопанном в снег стуле и твердой рукой и надежным глазом целившегося направо и налево. Стрельба была как на маневрах.