Текст книги "Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Да ты не в йокенском коровнике, – сказал Микотайт и попытался усадить его на место.

Но на Блонского накатил патриотический дурман. Он направился – уже слегка пошатываясь – к последнему столику, где за тарелками с водянистым бульоном сидели три отпускника.

– Когда мы победим, товарищи? – спросил Блонски.

– В следующей войне, – ответил один с протезом руки.

Блонски не заметил намека, он стал говорить о том, как следующим летом наши танки снова покатятся по полям. Да, Блонски все знал. Пусть только сойдет снег.

Штепутат единственный оставался с ясной головой – он боялся за свой желудок. Он же нашел и дорогу к вагонному парку, где они оставили сани и лошадей. Хотел было взять вожжи, но Блонски этого не допустил. Доверить лошадей портному! Блонски показал сонным растенбуржцам, как пьяный инспектор поместья, щелкая кнутом, может мчаться ночью по улицам.

До Бартена все шло хорошо. Когда проезжали запруду возле бартенской мельницы, Виткун вспомнил о бутылке медовой водки в кармане куртки. Пустили бутылку по кругу. Ничего не пил только Микотайт – он, завернувшись в шубу, спал на заднем сиденье.

Все было бы хорошо – даже с медовой водкой – если бы между Викерау и Йокенен шоссе не пересекало норденбургскую узкоколейку. По этой дороге среди ночи надумали спускать товарный поезд с пустыми вагонами под картофель. Локомотив шел с затемненными огнями. Виткун первый увидел картофельные вагоны. Хотел взять у Блонского вожжи. Но тот ударил по лошадям кнутом. Кто ездит быстрее, кто раньше подойдет к перекрестку – норденбургский товарняк или Блонски из Йокенен? Они понеслись к переезду. Казалось даже, что выигрывает Блонски. Но тут паровоз дал гудок. Лошади взвились на дыбы. Хотели вырваться из упряжи. Блонски выпал – или он выпрыгнул? – в канаву. Сани пролетели по рельсам перед самым локомотивом. Потом покатились под горку. Вниз по склону, на поле, по колючим кустам терновника и замерзшим капустным кочерыжкам.

Снег смягчил удар. Микотайт очнулся первым, выполз из канавы и стал успокаивать дрожащих лошадей, у которых пена выступила на губах. Он их выпряг, хотя не так уж много и оставалось распрягать – рваные шлеи свисали с лошадиных боков. Только успокоив лошадей и привязав их к дереву, Микотайт занялся Виткуном и Штепутатом. Тут прибежал и Блонски, во весь голос ругая машиниста. Чего он гудит среди ночи и пугает лошадей?

И надо же, вся водка пропала. У Виткуна в руке осталось только горлышко от бутылки. Полбутылки высокоградусной жидкости пролилось в снег. Вконец разбиты были и сани. Как же добраться последние два километра до Йокенен? Пьяный Виткун предложил залезть по двое на лошадей. Так они и въехали в деревню в половине первого ночи. Да, об этом в Йокенен будут рассказывать, наверное, еще и годы спустя.

– Пусть вдребезги все разлетится,

Мы двинемся дальше в поход,

горланил, проезжая по деревенской улице, Блонски. Или он мысленно уже надел серый полевой мундир? Слава Богу, ничего нигде не разлетелось, во всяком случае в Йокенен. Виткунша открыла окно в трактире и прошипела: "Пьяные, все как один, пьяные!" Трактирщика доставили первым. Пока он ждал, когда ему откроют дверь, Блонски запел на мотив сигнала вечерней зари:

В кровать, в кровать, у кого есть кровать!

У кого ее нет, тем тоже в кровать.

В гостиной залаял белый шпиц. Дверь трактира открылась, как раз настолько, чтобы Виткунша смогла продемонстрировать перед всеми мужчинами свое и без того известное превосходство. Под тявканье шпица трактирщик Виткун получил по замерзшим ушам затрещину слева, затрещину справа и исчез за дверью. Микотайт ночевал возле соломенной сечки, а маленького Блонского доильщики нашли утром в теплом коровнике на кормовой свекле. Только Штепутат добрался в полном порядке, хотя и с болями в желудке, до дома.

На следующее утро все выглядело совсем по-другому. Блонски собрал свои бумаги, заперся в канцелярии и стал звонить в окружное сельскохозяйственное управление. Они ведь все время искали опытных управляющих в поместья на оккупированных восточных территориях. Разве это не сделано как по заказу для маленького Блонского? Обеспечивать продовольственное снабжение немецкого народа. Выжать из Украины все необходимое для победы Германии. Это было так же важно, как стрелять по танкам. Блонски упивался мыслью, что он может стать хозяином поместья, в несколько раз большего чем Йокенен. С людьми, которые принуждены к послушанию, абсолютному, беспрекословному послушанию.

Все произошло быстрее, чем предполагалось. В захваченных восточных областях люди вроде маленького Блонского были нужны уже к началу весенних полевых работ. Ему даже не дали времени дождаться возвращения майора из Баден-Бадена. Через две недели он укатил через Варшаву в юго-восточном направлении. Блонски достался Украине.

– Дьявол и там его найдет, – проворчал дядя Франц, узнав об исчезновении маленького Блонского.

Когда поля впитали талую воду, чибисы стали строить свои гнезда среди скудной молодой травы, а первые аисты прилетели устраивать над Йокенен свои воздушные бои, майор вернулся с теплого юга на свежий простор Восточной Пруссии. Кучер Боровски поехал в утренних сумерках в Коршен, чтобы встретить его на вокзале. Майорша заботливо разложила в карете одеяла и шубы. У окна вагона первого класса он еще стоял, прямой и подтянутый, каким его все знали. Но уже по дороге к карете Боровскому пришлось его поддерживать. Там, на далеком юге, майор только сильнее расхворался. В Йокенен его больше несли по лестнице замка, чем он шел сам.

– У нас ты опять поправишься, – подбадривала его жена. – Здесь другой воздух, а воздух это самое главное.

Но самое большое разочарование майору еще предстояло. Боровскому было сказано подвести оседланную верховую лошадь. Боровски чувствовал, что что-то идет не так, как надо, и подвел лошадь как можно ближе к лестнице, чтобы майору было легче на нее залезть. Но майор уже не мог этого сделать, не смог подняться в седло. Надо было видеть, как майор тщетно пытался взобраться на лошадь! Боровски предложил подсадить его, но майор чуть не ударил его хлыстом. Нет, он прекращает ездить верхом. Раз и навсегда. Оставалось только открытое ландо. Верховую лошадь, оседланную, но без всадника, майор распорядился привязывать к повозке: она не должна лишаться ежедневных прогулок из-за слабости наездника. Майор продолжал разъезжать по полям. Посмотреть, как перезимовала рожь. Не отстали ли йокенцы в весенних полевых работах от Колькайма? Больше всего он любил ездить к болоту, где между березами были сложены груды торфа, гнездились чибисы и дикие утки и где по топким местам расхаживали длинноногие цапли. Еще осмотреть полевой сарай. Поехать в усадьбу. Потом к леснику Вину в лес. Майор заезжал даже на йокенскую мельницу.

Как-то на обратном пути он остановился у Штепутата. Так, немного поболтать. Боже мой, что стало с майором! Он даже зашел в дом Штепутата. Согнувшись, опираясь на палку. Как меняется человек, когда ему приходится слезть с лошади. Кто сидит на коне, тот наверху. А теперь майор, всегда разговаривавший с Карлом Штепутатом только с лошади, сверху вниз, сидел на немного потертом плюшевом диване и даже не брезговал домашней смородиновой настойкой, над которой раньше всегда потешался.

– Эту войну мы проиграли, – сказал майор. Он говорил об этом со спокойствием человека, который знает, что уже не доживет до ее конца. – В Америке делают по сто самолетов в день. Нам столько не сбить.

В рейхе все выглядело по-другому. Там настроение было мрачнее, чем в простоватой, доверчивой Восточной Пруссии. Люди слушали иностранное радио, новости из Швейцарии.

– Мы больше не побеждаем, только этого еще никто не заметил.

Штепутат сердился. Опять это ворчливое брюзжание верных подданных кайзера, выгуливающих свои последние дни в парках курортов. Надежда Германии – молодежь, марширующая далеко от тишины Баден-Бадена.

– Вы знаете, что СС делает с евреями? – спросил майор и жестом показал перерезание горла.

– Это слухи, которые распространяют наши враги, – сказал Штепутат. Германии это не нужно – истреблять евреев. Их выставляют за границу или отправляют работать в лагерях.

Майор не хотел спорить на эту тему. Он и сам точно не знал. Но в Баден-Бадене об этом говорили. Он спросит своего сына, старшего лейтенанта, тот наверняка знает.

– Наш Блонски быстро испарился, – продолжал майор. – Это по нему. Командовать русскими на Украине. Но его расчет не оправдается. Когда на востоке начнется отступление, оккупированные территории будут хуже, чем фронт. Останется маленький Блонски со вспоротым животом.

Майор расстроился, когда стали забирать камергера Микотайта. А тот ни за что не хотел оставаться в стороне. Твердил о выполнении долга. О верности. Дисциплине. Настоящий восточно-прусский твердый лоб. А что же станет с поместьем Йокенен, если заберут Микотайта и прострелят ему маленькую дырку в голове?

Но у майора еще было какое-то влияние, несколько знакомых в военном комиссариате. Микотайт об этом не узнал. Он тщетно ждал своего призыва. А его забыли, временно вычеркнули из списка героев.

После людей пошли лошади. Кони лучших кровей Йокенен отправились в военную мясорубку. А началось все на йокенском выгоне совершенно невинно: осмотр лошадей. Ветеринарный врач и два ассистента сидели на шатких садовых стульях около террасы замка, перед ними проводили йокенских лошадей. Это было похоже на народное гулянье. Работник брал лошадь под уздцы и бежал да, приходилось бежать и довольно быстро – мимо садовых стульев. Потом, тоже рысью, обратно. Останавливался перед столом. Ассистент с протезом вместо ноги поднимался, заглядывал лошади в зубы, щупал бабки и скакательные суставы, называл непонятные цифры, которые второй ассистент заносил в список. Что может сделать лошадь, чтобы не попасть в бой или в котел полевой кухни? Прежде всего упрямиться, вставать на дыбы, а еще лучше вырваться и помчаться галопом вокруг пруда. Немецкой армии лошади нужны покладистые и храбрые, такие, которые не вздрагивают от грома пушек. Но лошадям никто этого не сказал. Они спокойно трусили в поводу, давали заглядывать в рот, не кусались, не мешали ассистентам отмечать карандашным крестиком в списке их скорый конец. Может быть, и не стоило ожидать от лошадей слишком многого. Они не могли быть умнее людей, которые тоже не вырывались, допускали, чтобы им заглядывали в рот и отправляли на геройскую смерть.

На лошадей поместья у ветеринарного врача ушло все утро. После обеда настала очередь крестьянских лошадей. Это было устроено правильно. Герман сразу после школы побежал к дяде Францу, чтобы поехать на Зайце на осмотр. С ним пошел и Петер Ашмонайт.

– Ты ведь из поместья, – сказал, увидев Петера Ашмонайта, дядя Франц. Дети поместья здесь не ездят. В поместье полно своих лошадей.

Петер хотел повернуться и уйти, но Герман заступился:

– Петер уже не считается с поместья. Его отец раньше там работал, но сейчас его нет, он погиб в России.

Дядя Франц смерил щуплого Петера взглядом сверху вниз, потом подхватил и посадил на спину Цыганши. Герман забрался на Зайца.

– Дядя Франц – в порядке, – сказал Герман Петеру, когда они выезжали со двора. – Только воровать у него нельзя.

На проселочной дороге они еще спокойно трусили рядом друг с другом, но, выехав на выгон, уже не могли удержаться. Помчались галопом через кусты и канавы, между курами Марковши и бараном Зайдлера вперед к трем шатким садовым стульям.

– Несутся, как Цитен из кустов, – смеялся ветеринарный врач.

Теперь спокойнее. Рысью мимо стульев. Обратно. Протез заглянул лошадям в зубы. Добродушно похлопал по лошадиному заду.

– Пойдет Заяц на войну? – спросил Герман.

– Наверное, хочешь оставить его себе, – засмеялся ветеринарный врач.

Герман покачал головой:

– Если нашим солдатам нужны лошади, Заяц должен идти.

Смеяться перестали. Человек с протезом подошел к списку, сделал какие-то пометки, пробурчал себе под нос что-то вроде: "Только так мы еще можем выиграть эту войну".

После осмотра сделали небольшой крюк, чтобы проехать вокруг пруда.

– Кавалерия мне не нравится, – заявил Петер. – Слишком уж легко тебя подстрелить.

– А кавалерии уже и нет, – ответил Герман.

– Зачем же им лошади?

– Тянуть пушки... или для вестовых.

Марта стояла за занавеской в гостиной. Гордость переполняла ее. Сын пойдет далеко. Займет важный пост в армии или в гитлеровской молодежи. У мальчика все данные. Его место наверху. Кто сидит на лошади, тот наверху, намного выше остальных. Еще со времен орденских рыцарей вся земля от Вислы до Мемеля принадлежала людям на лошадях. Так движется мир. (Кстати: Заяц к солдатам не попал. А Цыганша осенью 1944 года превратилась в жаркое в партизанской походной кухне в далматском Карсте.)

– Солнцу и ветру навстречу

Мы вышли на вольный простор,

распевала жена Клозе, а за ней, подпевая, брели йокенские школьники. На ней было национальное платье, косы уложены венком вокруг головы. Она шла впереди, как северный эльф, всегда бодрая и жизнерадостная, всегда навстречу солнцу... и фюреру.

– Я знаю, почему у Клозихи нет детей, – сказал, когда пришли на место, Петер. – Она слишком много поет.

Никто не засмеялся. Всем было ясно, что между пением и деланием детей нет ничего общего. Лягушки умолкали в пруду, телята разбегались в разные стороны, когда приближалось будущее Йокенен. Под большим тополем у пруда Клозиха хлопнула в ладоши.

– Быстренько встали в круг!

Она начала рассказывать о немецком солдате, раненном вражеской пулей. Санитары несут его к перевязочному пункту. Там ему делают повязку с целебной мазью... И все это вот к чему:

– Вы можете себе представить, откуда берется мазь? Из множества трав и цветов, которые растут на немецких полях и лугах. Природа полна целебных сил, их нужно только собрать.

Такое было теперь задание йокенским детям. Девочки искали на картофельных полях мать-и-мачеху и хвощ. Мальчикам было сказано собирать подорожник. Самым храбрым разрешалось залезать на цветущие липы, отнимать корм у Штепутатовых пчел. Этим занялся Петер. Раскачиваясь в кроне высокой липы, он обламывал толстенные ветки и сбрасывал их на землю.

– Чай с липовым цветом – это просто прелесть, и он очень полезен, разливалась Клозе.

На картофельном поле девочки сбежались вместе, они нашли скелет.

– Это хорек, – сказал Петер, выгребая палкой побелевший остов.

– А можно собирать и кости? – спросил Герман.

Клозе не знала. Кости наверняка полезны для многих целей, но ей не поручали собирать кости. Наверное, в Германии достаточно костей. Нет, только мать-и-мачеху, подорожник и липовый цвет, кости не надо!

Около полудня пошли обратно в школу. Над прудом воздух плыл от жары. Герман запел песню об Африке:

Жарко над Африкой солнце пылает

И танков моторы грозно ревут.

Немецкие танки в пекле пустыни

С Англией бой ведут.

Тогда только и было разговоров, что об Африке. Триполи, Бенгази, контрудар немецких танков под Тобруком. Знойная Африка отогревала немецкие сердца после ледяной русской зимы. Трудно было себе представить, что то же самое солнце, которое так ласково сияет над йокенским прудом, может неистово раскалять броню танков Роммеля. Солдаты пекли яйца на солнце. В Африке не растет подорожник и нет чая с липовым цветом. Так далеко, и везде побеждает Германия, пока еще везде.

С песней вошли на школьный двор. Учитель Клозе стоял на лестнице. Жена порхающим эльфом подбежала к нему, взяла его под руку и сказала:

– Смотри, сколько детки сегодня насобирали.

Но учителю Клозе было не до улыбок, он только что получил официальное письмо.

– Я буду с вами всего неделю, – сказал он йокенским детям. – Потом я надеваю военный мундир.

У северного эльфа веселость сняло как рукой. Она растолкала детей и понеслась в дом, оставив Клозе заботиться о том, чтобы собранные коренья и травы были разложены на просушку. Когда дети разошлись, он нашел жену плачущей в кухне. Она настояла, чтобы они тут же пошли в кровать. Дорог каждый час, время убегает, как вода сквозь пальцы.

– Хорошо, что они загребли Клозе, – сказал Петер по дороге домой. – Он уже думал, что его с его толстым брюхом не возьмут. Но Гитлер был бы дурак, если бы не брал таких.

– Может быть, он попадет в Африку, – сказал Герман и начал представлять, как жирный учитель Клозе поджаривается в песках пустыни. А потом в маленький Йокенен придет письмо из Африки. Подумать только!

Возьмем какой-нибудь день лета 1942 года, скажем, второе августа, день рождения Германа, которому исполняется восемь лет. Рано утром первой с поздравлениями пришла Марковша. Да, она до мелочей помнила тот день восемь лет назад, когда умер великий Гинденбург. Пригласили Петера. В первый раз. Он подарил Герману свою рогатку, лучшую рогатку в Йокенен – подарок, превзойденный только "Моим путем на Скапа Флоу" Гюнтера Принса. Книга лежала на столе с подарками поверх подтяжек, домашних вязаных чулок, цветных карандашей и переводных картинок. Бородатое лицо боевого героя над люком идущей на погружение подводной лодки. А еще через двадцать страниц дымящиеся обломки английского линкора "Ройял Оук".

На обед – блинчики, любимое блюдо Германа. Три больших тарелки с картофельными оладьями, поджаренными с хрустящими шкварками. Потом холодный хлебный суп с изюмом.

– Где сейчас можно достать изюм? – удивлялся мазур Хайнрих.

– Но ведь наши солдаты в Греции, – объяснил Герман.

Петер Ашмонайт набил в свой пустой живот двадцать три блинчика. Для хлебного супа с изюмом места уже не осталось. После еды ложка содового порошка для Штепутатова желудка. Потом обсуждение текущего положения в гостиной перед огромной картой европейской России.

– Мы опять продвигаемся, папа? – спросил Герман.

Штепутат отрицательно покачал головой, но немножко сдвинул красный флажок на Азовском море в сторону Керчи. Петер с удивлением смотрел на флажки, бежавшие длинной цепочкой через всю карту с севера на юг.

– Это мы, – с гордостью заявил Герман. – Мы все это взяли, все победили.

– Смотри-ка, а Кенигсберг такой маленький на этой карте, его почти что не видно, – продолжал удивляться Петер. – Мы такие маленькие, а взяли такой большой кусок России.

Красные флажки начинались в Карелии, точнее даже выше, у Мурманска и бежали через Ленинград вниз, перерезая выпирающее чрево России. На юге виден большой изгиб, почти до синей полосы, бегущей к Каспийскому морю с севера.

– Это Волга, – торжественно сказал Штепутат и повел пальцем по синей полосе вверх.

– А Мемель больше Волги, папа?

– Нет, конечно, нет.

Внизу на карте воткнуты неиспользованные флажки. Это был резерв Штепутата на случай, если фронт расширится, может быть, даже перешагнет через Урал. Петер Ашмонайт взял один флажок, стал водить им по карте, как будто выбирая место, наконец воткнул в бумагу чуть-чуть восточнее Могилева.

– Там похоронен мой папа, – сказал он с уверенностью. – Там есть озеро, и кругом березы и елки. Прямо у воды стоит березовый крест, а на нем стальная каска. Это мой папа.

– Откуда ты все это так точно знаешь? – спросил Герман.

– Бабушка рассказывала.

После обеда пошли в сад отгонять мед. Это тоже было интересно. К кофе дали сухари, которые можно было тут же полить свежим медом, потом сочный сдобный пирог. Радио Кенигсберг передавало концерт по заявкам с ведущим Эдуардом Кюнеке: "Голубка" для раненного солдата, лежащего в госпитале в Нарвике, "Баллада о часах" для унтер-офицера Шмитке от его товарищей где-то у Атлантического вала. Петер слышал радио впервые в жизни. Он лежал на ковре и слушал, как завороженный.

Вечером, как обычно, Штепутат повел свою корову на выгон. Сел под куст сирени у въезда в деревню и стал смотреть на детей, игравших в лапту. К нему вскоре подсел дорожный обходчик Шубгилла.

– Этот опять здесь, – сказал Шубгилла, показывая на другую сторону пруда. Он имел в виду доильщика Августа, который в своей эсэсовской форме уже не казался им доильщиком. Август играл на аккордеоне: "Антье, Антье, слышишь ли ты песню мою?"

– У него отпуск каждые полгода, – заметил Штепутат.

– А некоторые еще вообще не побывали дома, – удивлялся Шубгилла.

– С тех пор как он в СС, с ним уже и слова не скажешь. Приходит за своими отпускными карточками и все.

– Может, у него секретное задание, – рассуждал вслух Шубгилла.

– Отпускники говорят, что на фронте эсэсовцам лучше всех. Но большинство из них не на фронте...болтаются здесь... Никто толком не знает, что они делают.

В поместье русские затянули свои печальные песни. Они пели каждый вечер. Ветер доносил их пение аж до Мариенталя. Против этого хора доильщик Август со своим аккордеоном был бессилен. Подумав, он двинулся в камыши.

– Опять упражняется, – заворчал Штепутат, когда Август начал палить у пруда из своего пистолета.

Тем временем стемнело, стало трудно находить мяч в высокой траве. Конец детского дня рождения. Петеру предстояло идти домой.

– Не ходи вокруг пруда, мальчик! Доильщик метко стреляет.

Герман пошел немножко проводить Петера.

– Почему русские поют так грустно? – неожиданно спросил Петер, хотя трудно было предположить, что его могут интересовать такие вещи.

– Понятно, что им грустно, ведь они проиграли войну.

– Интересно, пленные немцы в России тоже так поют? – продолжал Петер.

– Пленных немцев не бывает, – уверенно заявил Герман. – Немецкие солдаты побеждают или погибают.

Вот так.

– Поэтому моего папы больше нет.

Шубгилла пошел по мокрой траве домой. Штепутат поймал корову и погнал ее в хлев. Русские больше не пели. Доильщик Август больше не стрелял. Стало тихо в Йокенен. Опять было слышно, как прыгают лягушки и крякают утки. Над кладбищем стояла луна. Шубгилла выпорол своего восьмилетнего за то, что он выпил молоко маленькой сестренки. Марта ждала в кухне с тазом мыльной воды, чтобы помыть Герману ноги.

В первый школьный день после летних каникул йокенская детвора бесилась в классной комнате без всякого наблюдения до десяти часов утра. Потом к школе подъехала машина. Вышел хромающий человек в черном костюме, за ним женщина, нет, девушка. А выглядела-то она как! У нее была городская стрижка под мальчика, какую йокенцы могли увидеть только в кино. Платок Союза немецких девушек, завязанный в виде галстука, блузка, черная юбка. Это было похоже на униформу.

Приехавшие отправились в ту часть дома, где жила Клозе. После короткого разговора стали подниматься по лестнице в комнату под крышей (мужчина хромал впереди). Там еще досыхал липовый цвет и мята. Больших мальчиков вызвали из класса расставлять мебель и убирать, девочек подметать. В комнате стояла кровать. Изъеденный жучком шкаф. Снизу принесли пару стульев. Из окна вид на школьный двор и пруд.

– Уютная, спокойная комната, – распевала Клозе, как будто всю жизнь занималась сдачей квартир. Хотя, в сущности, эта девушка не годилась для Йокенен. Она была, правда, хорошенькая. Но очень молодая, наверное, в два раза моложе Клозе.

Девушка нашла комнату приемлемой – или только сделала вид? – и побежала следом за хромоногим вниз в школу.

– Тихо! – рявкнул человек с такой силой, какой никто от него не ожидал. Он велел собрать разбросанные губки, куски мела и набивной мяч, докатившийся под скамейками до учительского стола. Потом была вступительная речь. Не нужно думать, что при женщине-учительнице можно делать, что захочется. Если йокенские дети не будут слушаться, он лично приедет и будет наказывать беспощадно. Потом прощание с рукопожатием. Дверца машины. Мотор. Уехал.

И вот она стояла перед ними со своей стрижкой. Эрика Венк из Эльбинга. Только что сдала экзамены на аттестат зрелости. Была несколько месяцев в молодежном рабочем лагере в Бартенштайне. Слишком образованна для физической работы и в самый раз для йокенских детей.

– Мы с вами будем приятно проводить время, – было первое, что Венкша сказала в Йокенен. Потом предложила спеть песню: "Рано утром не теряй ни минуты, первым солнце встречай!"

Появление Венкши вызвало в Йокенен потрясение, которое можно было сравнить только с попаданием бомбы, а может быть, даже и с днем начала войны. Веками это было привилегией мужчин – лупить йокенских детей тростью по заду. А тут такой молокосос! Да есть ли у женщины вообще столько понятия, чтобы учить детей чему-то? Сколько ей лет-то, в конце концов?

У больших мальчиков новая учительница ускорила половое созревание. Они краснели, когда она обращалась к ним с вопросами. Или начинали дерзить. Некоторые стали тщательно причесывать волосы. Буби Хельмих даже мазал свои кудри помадой. Аккуратно стриг свои ногти. Уже тогда стал делать фасонную стрижку, в то время как все остальные стремились только к тому, чтобы оставить на голове как можно меньше волос.

Венкша создала атмосферу натянутой напряженности. После школы мальчики стали бегать на конюшню поместья смотреть, как конюх подводит к жеребцу кобыл. Так как йокенские табу распространялись и на половую жизнь животных, мальчикам обычно доставалось кнутом. Им приходилось забираться в сараи и на сеновалы и тайком подсматривать через щели и дыры в досках. Петера Ашмонайта охватила в эти дни мания бессмысленного уничтожения. Он убивал всех лягушек, которые спаривались в воде. Сбивал с крыши из рогатки воробьев, топтавших своих подруг. Разгонял дубинкой спаривавшихся собак, бегал с палкой за петухами, давил садившихся рядом мух. Всем живым созданиям приходилось страдать из-за того, что Эрика Венк явилась в Йокенен учить с детьми таблицу умножения. А она далеко продвинулась в науках. В то время, как Клозе дошел только до Старого Фрица, Венкша рассказывала о Версале, об утраченных Хульчинских землях, Эйпене и Мальмеди и о первых демонстрациях нацистской партии в Мюнхене.

В конце лета в кратковременный отпуск приехал старший лейтенант. Без маленькой бледной женщины. Только чтобы пострелять уток. Каждый вечер он ходил с Хассо и двумя двустволками вокруг пруда и своей пальбой не давал йокенским детям заснуть. На выходные дни приглашал помещиков из Скандлака, Альтхофа и Колькайма. Дюжина ружей громыхала вокруг пруда, стреляя вспугнутых диких уток. Майор в этом не участвовал. В то время как остальные отправлялись к пруду, жена выводила его на террасу замка, уютно устраивала в кресле. Оттуда он видел вылетавший из стволов огонь и слышал в листьях деревьев шелест разлетавшейся дроби.

Герман и Петер в каждый такой вечер или рано утром перед школой бегали к пруду. Герман собирал яркие патронные гильзы, Петер думал о более практичных вещах. В одно воскресное утро ему повезло, он нашел смертельно подбитого селезня, которого накануне вечером не учуял Хассо. Селезень лежал в камышах совсем близко от берега. Петер нашел палку, закатал брюки и пошел в пруд. Какое-то время Герман надеялся, что селезень сможет подняться в небо и просто улететь. Селезень и попробовал, но смог преодолеть всего метров пять. Из попытки нырнуть тоже ничего не получилось. Петер уже держал хлопающую крыльями птицу за горло и тащил к берегу.

– Теперь будет жаркое! – кричал он.

Как убить птицу? Палкой или камнем? Петер посмотрел немного, как селезень беспомощно трепыхался в траве, а потом совершенно спокойно свернул ему шею. Так, с этим готово. Он вытер руки о штаны.

– По деревне его тащить нельзя, – сказал Петер. – Если нас увидит кто-нибудь из поместья, жаркого не будет.

Понесли селезня к дому Ашмонайтов огородами. Под конец Петер достал из сарая мешок. А теперь с добычей бегом в дом. Положили селезня на каменный пол в кухне. Слепая бабушка еще спала. На спинке стула висел солдатский мундир.

– Это не куртка часового Йегера? – спросил Герман.

– Да, – ответил Петер, не поворачивая головы. Он был всецело поглощен заботами о том, как очистить и разделать птицу. Сначала отрубить топором болтающуюся голову. Раздуть огонь в печи. Как лучше всего удалить с мертвой птицы перья? Опалить. Подать сюда клещи! Взять за ноги и держать над огнем. Фу, черт, как воняет! Когда весь селезень загорелся, Петер бросил его в ведро с водой. Герман засмеялся. Слепая бабушка проснулась, раскашлялась таким сильным кашлем, что от него стало жутко.

– Опять проказничаешь, Петерка? – закричала она из кровати.

Послышалось шевеление и рядом, в спальне Ашмонайтов. Мама Петера вышла в кухню. Герман впервые видел ее так близко, обычно она с утра до вечера была на работе. Она выглядела немного растрепанной. Как бывает в воскресенье утром. Волосы в беспорядке, надета только нижняя юбка.

– Что вы тут делаете? – приветливо спросила она, проходя.

Она не дожидалась ответа, взяла со стула мундир и ушла обратно в комнату.

Герман удивлялся. Что нужно в этом доме мундиру Йегера? Этот Йегер ведь должен охранять пленных русских.

– Вот как мы сделаем, – сказал Петер. Они принес большие ножницы и состриг остатки перьев.

Теперь вспороть живот. Выпотрошить. Может бабушка это сделать? Мальчики стояли возле кровати и смотрели, как слепая бабушка выдирала из тела селезня требуху. Петер считал дыры от дробинок. В понедельник он принес в школу целую пригоршню дроби, собранной из жаркого, и рассыпал ее по полу.

Было еще лето, когда дочь Марковши с пятью детьми – все девочки приехала из Кельна. В Кельне падали бомбы. Но дело было не только в бомбах. У нее была и другая печаль на сердце. Она подозрительно долго стояла в кустах бузины в окружении первых сухих астр и лиловых флоксов и невидящим взглядом смотрела на отцветший шпорник. Когда над Йокенен в сторону Мазурских озер пролетал самолет, она не могла поднять голову к небу. Может быть, йокенская глушь была для нее не таким уж подходящим местом и в городском шуме Кельна она бы лучше справилась со своими заботами?

– Это все равно выходит, – говорила Марковша. – На кладбище ей нельзя было плакать, жены немецких солдат не плачут.

– Как могли они заставить отца пятерых детей летать инструктором? спрашивала мужа Марта.

– Над гробом выстрелили из ружей, – рассказывала Марковша. – Над кладбищем низко пролетели три самолета. Все было покрыто флагами. Даже гроб не видно. Кругом военные. Там нельзя было плакать. А потом все выходит.

Маленькие девочки вели себя так, как будто ничего не случилось. Со своими черными головками, остриженными под мальчиков, и белыми гольфами они все выглядели хорошенькими, даже по йокенским меркам. Конечно, неженки. Никак не могли привыкнуть бегать босиком, вступив в гусиный помет, визжали на всю деревню, никогда не входили в заросший водорослями, грязный пруд и только играли в мяч или прыгали через скакалку на выгоне.

Герман и Петер часто сидели в ивовых кустах у пруда и наблюдали за черными головками.