Текст книги "Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Стрельба из рогаток по воробьям была более успешной, хотя и воробьи были не дураки. При виде Германа и Петера они мгновенно рассыпались. Если не находилось никакой другой цели, мальчики принимались сгонять ласточек с телефонных проводов. Да, такое было время. Сражаться! Убивать! Стрелять!

Так наступил тот теплый осенний день, когда йокенские поля заполнились дымом от горящей картофельной ботвы. Дома специальное сообщение с фанфарами. Герман успел вскочить на последнюю пустую телегу, на которой ехал в поле поляк Антон. Дядя Франц ездил кругами на картофелекопалке, а женщины и дети на коленях собирали в плетеные корзины картофель. Герман понесся через поле.

– Киев взят! – кричал он дяде Францу. – Теперь вся Украина наша!

Дядя Франц улыбнулся, глядя на Германа.

– Хорошо, Германка, – только и сказал он.

Копалка продолжала трещать, раскатывая по песку желтые клубни. Герману дали подержать кнут. Но не щелкать, мальчик. Лошади побегут слишком быстро и картошка покатится слишком далеко.

– Все победы и победы, – ворчал, разворачиваясь в конце поля, дядя Франц. – Нам все время нужно побеждать. Когда мы перестанем, нам конец.

Так было в день взятия Киева. Пахло конским навозом и свежевзрытой землей. Дядю Франца чистая желтая картошка Зиглинда радовала больше, чем тысячи русских пленных. В конце дня Герман сгреб сухую картофельную ботву. Дядя Франц поджег копну. Дым потянулся низко над полем на восток. На Киев. А теперь печь картошку!

Среди победных сообщений грянула новость: ранен крестьянин Беренд. Эльза пришла с письмом к Штепутату. За утешением.

– Это не опасно для жизни, – сказал он, а Штепутат после своей службы санитаром в первую мировую войну должен был знать.

Беренд попал в лазарет в Шнайдемюле, пролежал там три недели, после чего прибыл на поправку в отпуск в Йокенен. Рука его была в гипсе, но в остальном его состояние было вполне приличным. Эльза опять принялась за старое. Ей хотелось на сафьяновое сиденье, которое, хотя и давно выгорело, продолжало сверкать ярким светом в ее воспоминаниях. После смерти ребенка она обо всем забыла. Польская и немецкая кровь не смешиваются. Было даже удивительно, как легко эти вещи подавляются усиленной работой, доением коров, выгрузкой навоза, сечкой соломы, заботами о детях и мыслями о муже, который лежит в русской грязи и думает больше о том, как выжить, а не о том, как плодиться и размножаться. Но как только Беренд появился в доме, он забрал ее у детей, потащил в спальню, закрыл дверь и забыл русскую грязь. Две недели отпуска по болезни. Беренд не мог простить природе четыре дня, отнятые менструацией.

Как и все отпускники, Беренд явился к бургомистру получить отпускные карточки. Поначалу Штепутат каждого фронтовика угощал смородиновой настойкой, но потом это стало ему слишком накладно. Беренд отогнул рукав, показал свое сквозное ранение возле плеча сантиметрах в десяти от сердца. Герман сидел на полу и не сводил глаз с человека, только что вернувшегося из бесконечной России. А выглядел он совсем обычно. Нет, героем йокенский крестьянин Беренд не стал.

– Ударило в стену, а рикошетом мне в руку, – объяснил Беренд.

И это все.

– Как там настроение? – поинтересовался Штепутат.

– Пока побеждаем, настроение ничего.

– Справимся до Рождества?

– Не думаю, в такой грязи, – с сомнением ответил Беренд. – Я немного побаиваюсь зимы. Мы, кто из Восточной Пруссии, знаем, что такое русская зима, но вот другие ребята – с запада, с Рейна, из больших городов – они и снега не видели.

Беренд пространно и нескладно рассказывал о марше на Вильну, взятии Минска, о пыльных дорогах, горящих русских деревнях, о реквизированном рыжем петухе, о матке, предлагавшей яйца в обмен на немецкие спички, о мертвых русских, разбросанных по всему полю после воздушного налета, о форсировании реки, во время которого вездеход налетел на мину, о тучах комаров в северо-восточных болотах и о повальной дизентерии среди немецких солдат. Потом, уже собираясь уходить, Беренд стал спрашивать о Йокенен. О работе на полях. Об урожае. Как там моя жена справляется одна с хозяйством? Штепутат пообещал, что будет следить, чтобы все было в порядке, и предоставит в распоряжение его жены достаточно рабочей силы. Пленных ведь полно.

– Им тоже нелегко, нашим женам, – пробурчал крестьянин Беренд, прощаясь.

Да, Эльзе Беренд было нелегко в адских муках воздержания, начавшегося в тот же день, как закончился отпуск. А ночи! Разгоревшийся огонь угасал медленно. Помогла сахарная свекла. Эльза ворочала, как лошадь, собственными руками дергая из земли глубоко сидящую свеклу, а по вечерам, когда дети были в постелях, валилась от усталости с кухонной табуретки. В то время как мужья в русских болотах брали в плен окруженного противника, в спальнях на родине разыгрывались безмолвные битвы. Победы чередовались с поражениями, однако просто удивительно, сколько тогда было одержано таких тихих побед.

Еще во время уборки картофеля дядя Франц предсказал: зима придет рано. Дикие гуси и журавли улетели из своих прибалтийских летних квартир на юг в конце августа. Было это из-за постоянной стрельбы в небе или и на самом деле наступала ранняя, суровая зима? В середине ноября в Йокенен выпал первый снег. Сначала снежинки таяли, но потом стало мести сильнее, снег стал скапливаться в канавах, у заборов и стен выросли сугробы, и наконец стоящие на ровном месте низкие домишки занесло снегом выше крыш.

"Ну и метель", – говорили старики, видя в этом еще один повод, чтобы поставить в духовку горячий грог.

Зима в Восточной Пруссии. Ветер с неуемной силой гонит через русские равнины снег от Урала до самых окон портного Штепутата в Йокенен. Утром интересно вставать. Тусклый свет в комнате. Окно чуть не доверху занесено снегом, заглушающим все звуки. На дворе подмастерье Хайнрих скребет лопатой, очищает от снега дорогу к хлеву и уборной. Издалека доносится визг свиньи. Время убоя, мясо нужно начать коптить задолго до Рождества. Солнце, восходя, уже не поднималось выше горы Фюрстенау, а просто немного показывалось из сугробов на полях. Да и солнце было уже не то – бесчисленные снежные кристаллики в морозном воздухе делали его свет размытым и неярким. Ни одной машины на занесенном снегом шоссе, ни одного самолета в небе. Только вороны прилетали из леса, садились на обледеневшие насосы и ждали, когда хозяйки вынесут что-нибудь из кухни.

Два дня не было школы. Дети с принадлежащих поместью хуторов не могли придти из-за снега. Отрезанной от окружающего мира оказалась и Эльза Беренд. Узкоколейный поезд застрял в сугробе между Бартеном и Норденбургом, так что пришлось вызывать пленных разгребать снег.

Герман и Петер строили в маленьком огороде Ашмонайтов, прямо возле стены дома, снежный бункер. Делать бункеры им очень нравилось. Петер принес из ночного столика слепой бабушки свечи и спички. Никто и не представляет, как уютно может быть в снежном доме!

– Петерка! – позвала слепая бабушка.

– Все время кричит, – сердито сказал Петер.

– Добавь дров в печку, – сказала слепая бабушка. – Я замерзаю.

– Укройся получше, – ответил Петер.

– И смети снег с подоконника, малыш. А то потом вода натечет в кухню.

Петер затолкал в кухонную плиту столько дров, что их должно было бы хватить до конца дня. Вспыхнувший огонь ударил в дверцу печки, из всех щелей густыми струями пополз черный дым.

– Ты что, хочешь, чтобы я угорела? – закричала слепая бабушка.

Петер распахнул дверь и окна. В комнату пошел воздух, а с ним и холод, мелкие снежные крупинки легли на красное одеяло слепой бабушки.

– От этого она опять простудится и будет кашлять день и ночь, – сказал Петер. – Никому не даст спать.

В бункере должны быть и запасы. Так что нужно позаботиться о снабжении. Петер лучше всех знал, как это сделать. Они побежали к буртам за парком поместья. Петер разгреб снег, выдернул из дыр пучки соломы, заполз внутрь и вытащил на свет Божий несколько брюкв. Он тут же разрезал одну карманным ножом, уселся на солому и стал есть.

– Такая куча – хорошее укрытие, – сказал Петер. – Когда придут русские, мы туда залезем, и нас никто не найдет.

– Почему ты думаешь, что русские придут? – удивился Герман.

– Ну, втянули их в войну, так и они когда-то выиграют.

Петер сказал это так, как будто ему это было довольно безразлично, лишь бы только он мог по-прежнему таскать брюкву из буртов и рыбу из пруда. Они принесли по несколько брюкв в свой бункер. Одну Петер понес на кухню.

– Эту нужно сварить, у бабушки уже нет зубов, – объяснил Петер.

Он набрал из бочки рядом с плитой воды в кастрюлю, почистил брюкву и нарезал ее кружками.

– Что ты варишь, Петерка?

– Брюкву, бабушка.

– А что, еще есть?

– Полный погреб, бабушка.

– И не выливай супчик, в нем вся сила.

Герман сидел рядом с плитой, смотрел, как Петер варит своей слепой бабушке брюкву. Он, конечно, лучше сидел бы в снежном бункере, потому что в кухне сильно воняло керосином. Петер пролил немного, заправляя лампу.

– Твой папа в России? – спросил вдруг Герман.

Петер точно не знал. Наверно, да. Они все сейчас в России. Там главные события. Он давно не писал. Наверное, в России на это нет времени. Да наверняка в России нет и почты. Может быть, он напишет на Рождество.

Петер слил горячий брюквенный отвар в ковшик, насыпал соли и размешал. Кусочки вареной брюквы он положил на тарелку и понес слепой бабушке.

– Это брюквенное сало, – смеялся Петер.

Бабушка брала кусочки рукой, ела как сухой хлеб, запивая горячим отваром из ковшика.

Мороз ударил ночью,

Река покрылась льдом...

Такие стихи декламировали дети каждое утро у учителя Клозе. Йокенский пруд покрылся льдом в конце ноября, но около шлюза все еще были открытые места. Да и работники поместья, вырубавшие ледяные блоки для погреба, оставляли большие полыньи.

Герману были обещаны коньки. Невероятно, каких трудов это стоило Штепутату – достать коньки для сына. Железо в те времена было дефицитом. В поисках металла всегерманский рейх добрался до кладбищ, где было приказано сдирать железные решетки с семейных могил. В конце концов кузнец поместья отковал коньки из старых лемехов.

А что Петер? Коньки были такой редкостью и ценностью, их невозможно было даже украсть. Конечно, если бы отец был дома, он ему тоже отковал бы коньки. Петер сел рядом со слепой бабушкой на кухне, отпилил две дощечки длиной с ботинок, прибил к ним снизу проволоку. Потом приделал к каждой доске по ремню для крепления. Теперь притащить с огорода подпорку с фасолевой грядки. Вбить в конец гвоздь как на пику. А теперь на лед. Отталкиваясь пикой ото льда, на проволоках удавалось кое-как ехать. Петер даже научился разгоняться почти до такой же скорости, что и Герман на коньках, но он, правда, мог ехать только по прямой линии, как норденбургская узкоколейка.

Первые зимние дни они провели на льду. Большей частью они скрывались в зарослях тростника и играли в войну, вооружившись сухим камышом. Петер иногда разводил огонь, когда становилось слишком холодно. Из-за этого однажды случилась неприятность, когда вдруг вспыхнул весь йокенский пруд. Облако дыма понесло восточным ветром к замку. Инспектор Блонски примчался на лошади и скакал вокруг пруда. Ну и раскричался же он! Но даже его голосом было невозможно задуть огонь в сухом тростнике. Приехали добровольные пожарные команды из Мариенталя и Колькайма и стояли в замешательстве на лугу. Такого еще не было никогда: горел деревенский пруд.

На следующее утро не было заучивания стихов. Из поместья по утрам выезжали в лес сани и возвращались с хворостом и поленьями. Майор по совету санитарного врача Витке уехал на курорт Баден-Баден. Из-за этого проклятого курорта он даже пропустил загонную охоту на зайцев и лисиц, которую каждый год устраивали на йокенских полях.

Никто ничего не знал о той охоте, которая происходила на тысячу километров к востоку, о первой охоте, в которой охотники превратились в загоняемую дичь. Диктор Ханс Фриче сказал, правда, в своем еженедельном обзоре, что из-за ранней зимы все военные действия под Москвой стали невозможными, а в сообщении вермахта было объявлено, что захваченные позиции надежно удерживаются. Но, когда началась большая кампания по сбору зимних вещей, многие почувствовали, что под Москвой что-то пошло не так. Могло ли такое быть, что немецкое командование отправило своих солдат на Москву в хлопчатобумажных носках и без перчаток в твердой уверенности, что к Рождеству они снова будут на родине у теплой печки?

Жена Клозе, в форменном платье Национал-социалистического Женского Союза, ходила с детьми от дома к дому. Требовались накладки для ушей, меховые шапки, перчатки, варежки, утепленные сапоги. Штепутат и мазур Хайнрих работали до поздней ночи. Из обрезков материала шили грубые рукавицы и шапки, все без оплаты, все для великого дела. Пожертвования сложили в сани, и кучер Боровски повез их в центр в Дренгфурт, где начальник штурмового отряда Нойман лично наблюдал за погрузкой поезда, идущего в Растенбург. На каждом вагоне было наклеено "Распоряжение фюрера об охране зимних вещей, собранных для фронта":

Сбор зимних вещей для фронта это жертва немецкого народа в пользу его солдат. Поэтому я объявляю: кто захочет использовать собранные или предназначенные официальными лицами к сбору вещи для собственного обогащения или каким-либо другим способом воспрепятствует использованию этих вещей по назначению, поплатится жизнью.

Распоряжение вступает в силу с момента объявления по радио. Оно действительно в пределах Великогерманского рейха, на территории генерал-губернаторства и во всех областях, занятых немецкими войсками.

Ставка фюрера, 23 декабря 1941 года. Фюрер Адольф Гитлер.

Горячка сборов, однажды начавшись, никак не могла остановиться. Фрау Клозе объявила среду каждой недели днем сбора для детей, днем без домашних уроков. Герман уже в который раз перерыл корзину с обрезками ткани в мастерской отца и отнес в школу последнюю связку лоскутков. В тряпках для окончательной победы не должно быть недостатка. После этого стали собирать макулатуру. Герман и здесь оказался на высоте. Он даже унес из дома ту бумагу, которую Марта отложила для уборной. Когда Марта хотела оставить пару номеров "Народного наблюдателя", Герман возмущенно заявил: "Ты хочешь, чтобы из-за нашей уборной мы проиграли войну?" Гораздо труднее было найти в Йокенен железный лом. Крестьяне запирали свои плуги в кладовые под замок, чтобы их невозможно было украсть, а кузнец поместья каждый день пересчитывал свои подковы. Предложение Петера пожертвовать бронзовую доску с памятника павшим, встретило протест самого учителя Клозе. По отношению к героям 1914-18 года так поступать нельзя.

Насколько сильным и продолжительным был шок той зимы, можно судить по тому, что было издано и еще одно распоряжение полиции о танцах во время войны, запретившее всякие танцы. Веселье было официально отменено. Фюрер учредил "в признание героических заслуг в борьбе против большевистского врага" медаль за зимние бои 1941-42 года на востоке. Германский рейхстаг высказался об этой схватке, решавшей "быть или не быть", не хуже Шекспира: "Не подлежит никакому сомнению, что в данном периоде войны, когда немецкий народ сражается за то, быть ему или не быть, фюрер должен в полной мере обладать взятым им на себя правом делать все, что служит достижению победы или способствует ей. Фюрер должен поэтому, не будучи связанным существующими правовыми предписаниями, в своем качестве вождя народа, как верховный главнокомандующий вооруженных сил, руководитель правительства и высший представитель исполнительной власти и глава полиции в любое время иметь возможность принудить, если нужно, любого немца, будь то простой солдат или офицер, мелкий или крупный чиновник или судья, руководящий или рядовой активист партии, рабочий или служащий, всеми средствами, которые он сочтет необходимыми, к исполнению его обязанностей, а при неисполнении этих обязанностей, после надлежащей проверки, не взирая на так называемые благоприобретенные права, подвергнуть его подобающей каре, и прежде всего, не возбуждая судебного преследования, лишить такого человека его должности, звания и положения".

В то время как майор изнывал от скуки в Баден-Бадене, Блонски был полновластным хозяином в поместье Йокенен. Он сразу же развил бурную деятельность и затребовал в качестве рабочей силы тридцать русских пленных. Их прислали немедленно. Не понадобилось ни ордера, ни марок, только позвонить окружному сельхозуполномоченному в Растенбург. Пленных было в избытке. Железная дорога довезла их до Дренгфурта. Оттуда они пешком шли через сугробы в Йокенен в сопровождении конвоира со штыком. Первые русские в Йокенен! Длинные изодранные шинели без поясов. Ватные шапки. Какими они выглядели круглыми и упитанными! Или это просто такое свойство славянской физиономии? Виткунша удивлялась, что они похожи на обычных людей. Старая Марковша нашла, что они мало отличаются от тех казаков, которые в августе четырнадцатого трясли сливовые деревья. Красного в этой Красной армии были только замерзшие носы.

Они стояли, сбившись тесной кучкой, на дворе поместья. Из хлева выглядывали батраки, доильщики, польские рабочие, а в замке прижались носами к стеклам горничные. Так это русские! И тут явился маленький Блонски.

– Кого это вы мне тут привели? – заорал он на весь двор.

Конвоир набивал свою трубку. Он дал Блонскому подойти поближе, протянул ему листок бумаги – квитанцию на тридцать русских военнопленных. Как будто сдавал на мельнице тридцать мешков зерна. Но прежде всего еще раз пересчитать. Да, все на месте. Ровно тридцать.

– Дайте им чего-нибудь поесть, – сказал конвоир, раскуривший тем временем свою трубку.

Блонски бегал с озабоченным видом по двору, отдавая распоряжения, велел позвать волынского немца Заркана, единственного человека в Йокенен, говорившего по-русски. Тут случилось следующее: доильщик проезжал мимо с тележкой кормовой брюквы. Конвоир подошел к ней, взял одну брюкву, расколол ее штыком и кивнул пленным. Такого Йокенен еще не видел. Тридцать взрослых мужчин ринулись на йокенскую брюкву, соскребая руками присохшую грязь и зубами сдирая кожуру.

– Вы что, совсем с ума сошли? – закричал Блонски.

– Ну, если это хорошо для коров, то будет полезно и для людей, пробурчал конвоир и сам принялся за брюкву. – Они два дня ничего не ели.

От брюквы ничего не осталось. Она исчезла быстрее, чем исчезала в кормушке коровника. После этого пленных разделили. Основную группу отправили в прачечную. Сначала принести из сарая солому и устлать ею кирпичный пол. Нужны ли решетки на окна? Караульный сказал, что нет. Пока мы побеждаем, никто не убежит. Кроме того, сейчас холодно, чтобы убегать. Но Блонски хотел действовать наверняка. Так что решетки. А Заркану было сказано перевести, что каждый, кто попытается бежать, будет застрелен без предупреждения.

Йокенцам стало даже немного и страшно. Тридцать пленных, тридцать молчащих мужчин, и может быть они хищные звери, может быть, головорезы, как заявила Виткунша. Йокенцам пришлось жить с тридцатью русскими. Но у тех явно не было на уме ничего дурного. Они скорее выглядели так, будто они были безмерно рады, что выбрались из всей этой заварухи целыми и невредимыми. Радовались каждому кусочку мяса, который перепадал им из кухни поместья. Были довольны той едой, которую намешивал им из брюквы, картошки, свиных костей, капусты и гороха их собственный повар. Потом первая серьезная работа на молотилке в полевом сарае. А потом убирать снег. Еще никогда Йокенен не был так вычищен от снега, как в эту зиму. Пленные расчистили снежные заносы на Ангербургском шоссе, сгребли снег в канаву, размели даже дорожку через выгон до дома бургомистра.

Однажды утром они сгребали снег на школьном дворе. Когда дети стали смотреть на них из окна, один из пленных бросил в окно снежком и засмеялся. А потом они устроили для йокенских детей настоящее представление: русское сражение снежками. Они вымокли на совесть к удовольствию восторженно наблюдавших детей. Пока не вошел Клозе. Он объяснил, что с этими там на дворе нет ничего общего. Это наши враги. И нет ничего такого, из-за чего можно было бы стоять у окна и смеяться. Во время перемены всем детям пришлось оставаться в школе, потому что русские все еще работали на улице.

Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин.

– У этих горемык под шинелью одна рубашка, – сказал он. – Может, из этого удастся сшить им телогрейки.

С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать.

– Они, бедняги, тоже люди, – сказал Микотайт. – Они не виноваты, что у них в стране коммунизм.

Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю.

Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка.

Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник!

– Аминь.

– Возьми ватрушку, Германка, – сказала тетя Хедвиг.

Но Герман запросил пряников с холодным молоком.

– Пора бы и спеть что-нибудь, Герман, – сказал дядя Франц.

Что, петь перед католиками?

– Получишь пару гривенников.

А, тогда, пожалуй, можно. Но не перед всеми. Вниз под стол. Устроиться между ногами. Думать о чем-то другом. И поехали:

Вставайте, товарищи, все на коня!

И в поле, на волю помчимся.

В поле, где каждого сила видна,

С противником грозным сразимся.

Покажем в отчаянном славном бою

Всю волю к победе и доблесть свою.

Пусть теперь никто не говорит, что католики скупые. Они собрали для певца под столом две марки и тридцать пфеннигов.

Ядзя вошла с молоком для Германа, вся раскрасневшаяся.

– Антон ждет на кухне.

Хорошо, пускай войдет. Антон остановился на пороге. Ну и сиял же он. Раскланялся на все стороны, а потом устремился к тете Хедвиг. Поспешно размотав газетную бумагу, он развернул деревянную фигуру, овцу с теленком, вырезанную темными вечерами из цельного куска дерева.

– Ядзя и Антон дарим тебе это, – расплылся он в улыбке.

Тетя Хедвиг была тронута.

– Ты настоящий художник, Антон, – сказала она.

Дядя Франц налил ему рюмку. А Ядзя отказалась. Через полчаса на кухне будет кофе. Для всех работников. Ядзя уже поставила его варить.

– Есть же и хорошие поляки, – сказал лысый гость из Реселя, сидевший возле тети Хедвиг.

После кофе мужчины хотели поиграть в скат. Но увы, среди гостей был и священник. Может, устроить карточную лотерею. Тогда и женщины смогут играть. Герман и дядя Франц держали банк и выигрывали гривенник за гривенником. Это давало больше, чем пение. Одному Богу известно, сколько еще денег мог бы выиграть Герман, если бы не явился Штепутат, чтобы забрать его домой. Он ворвался в веселую компанию и сказал:

– Слышали, что мы объявили войну Америке?

Карл Штепутат произнес эти слова, и вдруг стало так тихо, как в католической церкви в Реселе.

– Этот Гитлер, кажется, свихнулся!

Дядя Франц не мог сдержаться. Тетя Хедвиг с трудом усадила его на стул, умоляя не шуметь. Что если услышат поляки на кухне!

– С Америкой-то мы никогда не справимся! – не успокаивался дядя Франц.

Штепутат молчал, а лысый заявил:

– Все, что фюрер начинал, пока заканчивалось хорошо.

– Теперь наши подводные лодки в Атлантике могут топить и американские корабли, – вставил кто-то.

– Гитлер, кстати, тоже католик, – заметила маленькая женщина, сидевшая рядом с лысым.

– Нужно подождать, – сказал Штепутат.

– Подождать, когда нам перережут горло, – добавил дядя Франц.

Было уже не до карточной лотереи. Герман сгреб выигранные монеты в карман. Он шел рядом с отцом по грязному снегу мимо темных окон деревни.

– Это плохо, насчет Америки, папа? – спросил Герман.

Штепутат не знал, что сказать, и не ответил. Потом, почувствовав, с каким нетерпением сын ждет ответа, произнес:

– Я не думаю, что так плохо.

Штепутат удивился, когда на его имя пришло письмо со штампом полевой почты. С просьбой переслать дальше. Письмо было напечатано на разбитой пишущей машинке, неумело и грязно. Наверху дата: 29 декабря 1941 года. Без указания места. Пал под Москвой... смертью храбрых... при выполнении долга... С немецким приветом! Командир роты Хегеляйн. Или что-то в этом роде.

Штепутата это письмо мучило целый день. Вечером он натянул свой тулуп и направился к домишкам работников поместья. Он представлял себе, что ему предстоит. Для таких времен нужно было бы учиться на священника. Слепая бабушка лежала в своей кровати и – в январе – все еще напевала Рождественские песни. Она была одна.

– Это ты, Петерка? – спросила она, когда Штепутат нажал на ручку двери.

Штепутат назвал себя. Старая женщина выпрямилась в кровати и обратила в сторону двери свои невидящие глаза.

– Что, малый натворил что-нибудь, мастер? Украл, наверное, да?

– Нет, нет, – тихо сказал Штепутат. – С мальчиком все в порядке. Я тут получил письмо... с фронта... из России... погиб он, Отто, погиб в России, бабушка.

Вот и все. Штепутат сел без приглашения на табуретку, аккуратно развернул письмо.

А бабушка? Она не начала кричать. Она опустила свои костистые руки на красное покрывало. Она смотрела прямо перед собой, как будто ничего не поняла.

– Кто бы мог подумать, – вдруг прошептала она, – что Отто попадет на небо раньше, чем я.

Петер просунул голову в дверь.

– Он, наверное, замерз, – продолжала размышлять вслух слепая бабушка. В такой мороз! Как могут люди воевать зимой?

– Мой папа не замерз! – закричал вошедший Петер.

– Нет, твой папа не замерз, – подтвердил Штепутат и погладил мальчика по голове.

– Прочитайте письмо, мастер, – попросила слепая бабушка.

Штепутат прочитал.

– Представь, Петерка, наши под самой Москвой. Это ведь намного дальше, чем до Инстербурга, а?

Штепутат сложил письмо, передал слепой бабушке, которая протянула его Петеру.

– Беги, Петерка! Позови маму.

– Что оставалось делать Штепутату? Он взял сухую старческую руку, прошептал что-то о сочувствии и что ничего не поделаешь. Война.

Штепутат облегченно шел домой. Но на полпути он чуть не столкнулся с идущей навстречу женщиной. В сумерках среди деревьев парка ее трудно было заметить, но он слышал, как она плакала. У женщин на востоке еще оставался этот ветхозаветный накал страстей. Страдание без маски. Без условностей и притворства. Все выходило наружу.

Штепутат сумел вовремя уклониться. Возле шлюза он сошел с тропинки, хотел двинуться домой прямо через замерзший пруд. Но Петер его видел и догнал.

– Мой папа ведь не замерз, нет?

– Нет, мальчик, – сказал Карл Штепутат и был совершенно уверен, что сказал правду.

Тот факт, что война завязла в русских снегах, имел далеко идущие последствия. По деревням начался рекрутский набор. Комиссия номер 24 Растенбургского призывного участка Бартенштайнского районного военкомата Кенигсбергского окружного управления по комплектованию (Первый военный округ) вызвала йокенских мужчин на осмотр. Кто еще оставался в Йокенен? Молодые, если только они не хромали и не выказывали явных признаков слабоумия, все были на фронте, а некоторые уже и в земле. Остались только те, кто были сыты войной по горло еще с 1914-18 года. Штепутат, например, инспектор Блонски, трактирщик Виткун и камергер Микотайт.

В начале марта они вчетвером поехали на санях поместья в Растенбург. Виткун захватил с собой бутылку медовой водки, но ее решили распить на обратном пути. Нельзя же дышать перегаром на военного врача! Штепутату нечего было опасаться. Его возраст, прострел и периодические боли в желудке вполне освобождали его от всех военных почестей. Трактирщик Виткун тоже мог не волноваться: у него в плече еще сидела пуля со второй битвы на Сомме. Виткун посмеивался над маленьким Блонским. Вот кто больше всех подходит, чтобы топать в Москву. В маленькую фигуру вражеским пулям трудно попасть. Микотайт, медведь с длинными руками, будет в гораздо большей опасности.

Они стояли голые в большом зале, обогреваемом железной печкой. Длинная шеренга. Маленький Блонски, обросший волосами, как кабан, от шеи до лодыжек.

Неулыбающийся капитан медицинской службы со своим списком. Каждому свой приговор.

– Плоскостопие. Нагнись... С геморроем в Россию не попадешь... Вдох... Яйца-то надо мыть хоть иногда... и отскоблите ноги! Втянуть живот!

Блонски получил отметку "годен к строевой службе", с ним и Микотайт, а Штепутат и Виткун оказались негодными. Виткун в игривом настроении потащил их после осмотра в буфет при растенбургском вокзале, хозяина которого он знал. Там они развернули свои бутерброды со шпиком и заказали жидкое пиво. Виткун даже сумел уговорить своего коллегу сделать для них горячий грог. Не до смеха было только маленькому Блонскому, хотя на осмотрах всегда есть повод посмеяться. Там были примечательные фигуры, делающие из каждого осмотра клоунское представление толстопузые, горбатые, заросшие волосами. Смешно было вспомнить половые органы размером с рукоятку насоса или вставший член, по которому врач постучал своим отточенным карандашом. Ноги, черные, как угольные брикеты. Или человека, стыдливо прикрывавшего наготу руками.

– Человек – безобразное животное, – изрек в пивную пену Микотайт. Посмотрите на лошадей, на собак, да даже свиньи выглядят изящно. А голый человек – смотреть противно!

Блонски уже не мог участвовать в таком разговоре. Увидев строгий портрет фюрера над прилавком, он отдал ему салют и громко произнес клятву в верности и выполнении долга.