Текст книги "Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Они сидели за обедом, когда от разрыва зазвенели тарелки.

– Это наша артиллерия! – с восторгом закричал Герман.

Он побежал к окну, посмотрел на кладбище. Нет, артиллерия не стреляла. Однако над горой Фюрстенау на высоте сто пятьдесят метров висело облачко дыма.

– Взорвали Бисмаркову башню, – заметил Штепутат и опять сел за стол.

Ели блинчики с черничным вареньем – любимое блюдо Германа. Марта в эти дни выполняла все желания. Рядом с черничным киселем на столе лежала газета – Штепутат больше смотрел на бумагу, чем в чашку. Явившийся из Эльберфельда гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох запретил гражданскому населению сниматься с места. Так писала газета. Немцы – мужчины и женщины – стоят там, где они стоят. Он, наверное, думал, что немецкие солдаты умрут от горя, если будут оставлять русским населенные деревни. В этот день, 25 января, сдали Ангербург. На солдатском кладбище расположилась русская артиллерия. Оттуда она через гору Фюрстенау беспрепятственно обстреливала Дренгфурт. Разрывы были слышны ясно и четко. Это звучало не так, как невнятный гул на границе, которым двенадцать дней назад началось наступление. Сейчас их можно было считать, эти разрывы.

– Почему же наша артиллерия не стреляет в ответ? – недоумевал Герман.

Что мог на это сказать Штепутат? К вечеру стало тихо, так тихо, как всегда в Йокенен. Русская артиллерия сделала перерыв. За горой Фюрстенау горело – никто не видел огня, только отражение пожара на вечернем небе. Или всходила луна?

Марта понесла ребенка в постель. Она не торопилась. Она нагрела на радиаторе одеяло, это очень нравилось Герману. Сидела на краю кровати, пока он не заснул. Боже мой, как долго может тянуться такая ночь. Вдруг ее охватило предчувствие, что еще до рассвета может случиться что-то ужасное.

– А что, если они придут ночью? – спросила она Штепутата.

Он покачал головой:

– Ведь все спокойно.

Штепутат подошел к телефону, позвонил на переговорный пункт.

– Телефонная станция, – ответил ясный голос.

– Девушка, вы можете соединить меня с Ангербургом?

– Линия на Ангербург прервана.

– А в Дренгфурт и Норденбург дозвониться можно?

– Да, пожалуйста.

– Спасибо, – сказал Штепутат.

– Какой номер вы хотите? – спросил ясный голос.

– Нет, спасибо, спасибо.

Штепутат повесил трубку.

– Видишь, – сказал он уверенно. – Все еще в наших руках.

До Ангербурга.

На следующий день, 26 января 1945 года, начавшийся без канонады, Марта поднялась рано. Утреннее небо, затянутое серыми облаками, и тихо, слишком тихо. На шоссе нет беженцев, нет военных. Что, Йокенен уже на ничейной земле?

– Я так больше не могу, – сказала Марта и опять принялась укладываться. Штепутат не вмешивался.

Мазур Хайнрих сидел, полностью одетый, в мастерской, положив узел со своими пожитками на гладильный стол. Сидел и курил трубку за трубкой.

– Вы ведь меня возьмете с собой, мастер?

Конечно, мы берем Хайнриха с собой!

Штепутат хотел осведомиться в Дренгфурте о положении дел. Можно ли в такую рань будить телефонным звонком районного секретаря? По настоянию Марты Штепутат набрал дренгфуртский номер. Линия молчала. Так что они, в конце концов, все-таки забыли про маленький Йокенен? Посмотрим, что делается в Бартен. Телефон звонил и звонил, но никто не снимал трубку. Что же это, йокенцы остались совсем одни? Ответит ли Растенбург? Нет, и эта линия молчит.

– Но наша артиллерия еще стоит на кладбище, – замечает Герман.

Слава Богу, артиллерия!

От кладбища через деревню галопом скачет Блонски. Останавливается у двери Штепутата и кричит: "Командир батареи говорит, чтобы мы убирались немедленно". Он уже скачет дальше, несется к домам работников, чтобы распорядиться там.

Конюх из поместья приводит к Штепутату маленькую черную лошадь.

– Ее зовут Илька, – говорит он.

Штепутат берет Ильку за узду, вместе с Германом ведет лошадь к оставленному двору дяди Франца. Выводит из конюшни Зайца. Они запрягают лошадей в пустую телегу, стоящую в сарае. Герман наклоняется завязать постромки и видит лицо отца.

О, да он плачет!

Герману разрешено самому ехать до дома Штепутата. Штепутат остается один на брошенном дворе. Что он там хочет? Вытереть слезы на глазах? Посмотреть на покинутый крестьянский двор?

Вороная Илька и гнедой Заяц составляют смешную пару: Заяц большой и сильный, Илька маленькая, с длинной черной гривой. Хайнрих приколачивает над телегой крышу из досок. Штепутат, вернувшись, натягивает одеяла. Больше не плачет. Марта таскает из дома ящики и мешки. Получается настоящий фургон, как в книгах о диком Западе. Под навесом уютно. Туда хорошо будет забраться, когда пойдет снег.

Пока они возятся у телеги, через деревню проходят солдаты в маскировочных халатах. Они идут с севера, со стороны Вольфсхагена, шагают на юго-запад. "Вы еще не ушли?" – спрашивает один, проходя. У них нет времени на долгие разговоры, они собираются на железной дороге, идущей на Бартен. Это последние? Что, Йокенен уже окончательно на ничейной земле?

Опять несется верхом Блонски.

– Нам лучше не ехать по шоссе, а то нас еще остановят, ведь у нас нет приказа выезжать. Лучше всего по деревням, через Скандлак, а потом лесами. На Шиппенбайль, к мосту через Алле. До моста надо добраться, пока его не взорвали.

Он еще что-то говорит молчащему Штепутату. Блонски поедет вперед с майоршей и маленькой бледной женщиной. За Шиппенбайлем он будет ждать и организует фураж для йокенского каравана. С севера доносится треск пулеметов. Это, наверно, в Вольфсхагенском лесу.

Небо по-прежнему серое. Снежные облака. В полдень с кладбища отходит артиллерия, не сделавшая ни единого выстрела.

– Хотите еще поесть? – спрашивает Марта, подходя к телеге с последними узлами.

Штепутат качает головой. Он идет к хлеву, отвязывает корову, бросает ей сено с сеновала. Марта открывает курятник, но курам холодно и они остаются внутри. Времени половина третьего.

В поместье гаснет электрический свет, красивый свет, горевший в Йокенен всего лишь с Рождества.

Над Дренгфуртом густой черный дым.

Марта закрывает дверь дома.

Ах, Господи, кролики. Бросить корма и открыть дверцы клеток. Пусть теперь сами смотрят, как им выжить.

Центральное отопление наверняка полопается, в такой мороз!

Внизу у поместья собираются первые повозки.

Будет ли снег? Мазур Хайнрих качает головой. Скорее мороз. Герман делает себе сзади в телеге теплое гнездо из одеял и подушек. Находит глазок, через который видно йокенский пруд. По льду до сих пор бродят все еще серые лебеди. Идут гуськом. К мосту. Потом к школе. Со стороны кажется, будто идут в школу. А что, если завтра вернется учительница, а йокенских школьников нет! А она задала столько уроков.

Штепутат берет ключ и еще раз входит в дом. Не надолго. Вытаскивает из ночного столика маленький пистолет. Возвращается к повозке с бутылкой в руках: мирный ром для окончательной победы. Задвигает бутылку под козлы. Так, еще что-нибудь?

Нет, ничего. Штепутат щелкает кнутом. Илька и Заяц налегают на постромки. Скрипит снег. Штепутат не оборачивается. Мазур Хайнрих тоже. Он сидит рядом со Штепутатом на козлах, трубка его погасла. Думает о своих мазурах.

– Ты там не мерзнешь, Германка? – спрашивает Марта, сидящая в глубине повозки.

Нет, он не мерзнет.

Каменщик Зайдлер на самом деле вывесил из чердачного окна красный флаг. Штепутат видит это мельком. Да видит ли? Ему это довольно безразлично.

Внизу, у въезда в поместье, повозки собираются одна за другой. Ну, поехали! Колонна трогается. Мимо домов работников к кузнице. Штепутат в конце каравана. А можно ли вообще проехать по проселочной дороге на Скандлак? Да, в поместье возили на санях хворост из леса и дорогу укатали плотно.

Как пышет белый пар из конских ноздрей!

Герман лежит на животе и смотрит через свой глазок назад. Он выезжает из Йокенен последним, видит, как серые дома медленно опускаются в белое снежное поле. Дренгфурт все еще горит.

– Мы последние, – заметил Хайнрих. – После нас никого нет. Из Колькайма все уже давно уехали и из Скандлака.

Ехали через пустые деревни, в которых не залаяла ни одна собака и ни в одном доме не горел свет. Эта тишина! Ни выстрела, ни грома пушек. На заметенных снегом деревенских улицах ни одного человека, с которым можно было бы поздороваться.

Приятным оживлением среди этой пустыни были коровы на скотном дворе поместья Скандлак. Они стояли в снегу и мычали. В Йокенен в это время была бы дойка. Потом сумеречный час, пора зажигать керосиновые лампы.

Стало темнеть. Они пересекли Скандлакский лес, проехали мимо засыпанных снегом елок, похожих на затаившихся снайперов. "Почему мы просто не едем в лес?" – думал Герман. Вырыть землянку и там переждать конец света. Что хорошего в этом длинном караване, который один-единственный самолет может разнести в клочья из своего бортового оружия? В таких случаях разве не нужно уходить из толпы, пробиваться в одиночку?

Вдруг из темноты под навес просунулась рука и тронула Германа за плечо. Это был Петер Ашмонайт.

– Вылезай, посмотри, – сказал Петер. – Везде горит.

Герман выпрыгнул в снег. Они шагали за скрипящими колесами и смотрели назад. В четырех, в пяти местах горизонт пылал.

– Это Йокенен? – спросил Герман.

Петер был почти уверен, что нет. Йокенен был южнее. А тут еще взошла луна, прикинулась большим пожаром на горизонте, втиснулась своим круглым ликом между двумя горящими домами, представляла собой зрелище даже лучше пожара, не дымила, не мерцала. Эта луна, прямо на линии фронта! Или она была на ничейной земле?

Герман и Петер поспешили вперед к повозке, на которой сидели мама Петера и слепая бабушка. Там был настоящий спектакль. У ехавший с ними женщины было трое маленьких детей. Малыши поочередно кричали, мешая друг другу заснуть. Петер протянул руку под подушки, на которых лежала слепая бабушка, вытащил горсть конфет. "На складе в Дренгфурте сейчас, наверно, уже русские", – подумал Герман.

Вдруг весь обоз остановился. Впереди шум: машины, гусеницы. Слава Богу, опять люди. Герман и Петер побежали к перекрестку. Отступал немецкий арьергард с Мазурского канала. Три солдата перегородили перекресток, следили, чтобы машины с людьми, несколько противотанковых пушек, три танка (один из них, с разбитыми гусеницами, на прицепной платформе) могли под покровом ночи беспрепятственно проехать на запад.

Мазур Хайнрих набил себе трубку, первую после того, как покинули Йокенен. Штепутат рядом с ним смотрел прямо перед собой, не говорил ни слова, не оглядывался, как бы ни пылал горизонт.

– Почему не едем дальше? – спросила сзади Марта.

– На шоссе солдаты.

Они подождали еще полчаса и еще полчаса. В таких случаях в голову приходят удивительнейшие мысли. Есть время на размышления. Пока тянулось это проклятое ожидание перед шоссе на Шиппенбайль, Штепутат нарушил слово, которое он дал себе и немецкому народу. Он вытащил бутылку мирного рома, рассмотрел в лунном свете этикетку, торжественно открыл посудину. Задумался на минуту, самому пить или дать Хайнриху сделать первый глоток. Наконец приложился сам и стал пить.

– На, глотни, – пробормотал Штепутат, протягивая ром Хайнриху.

Хайнрих пил, как будто это было самое естественное дело на свете, что они сейчас принялись за бутылку, оставленную на мирное время. Удивилась только Марта, но ничего не сказала. Она слезла с повозки, спохватившись:

– Господи Боже, мне нужно смотреть за ребенком.

Она побежала вперед и вытащила Германа из толпы, глазевшей на отступающих солдат, в то время как Петер, за которым не смотрел никто, оставался на улице, пока последние мотоциклы не забрали поставленных на шоссе часовых. Все. Конец. Нейтральная полоса.

– Вот опять тихо, – пробурчал мазур Хайнрих.

– Я думаю, они на нас наложили, – сказал Штепутат. – Все это время они делали на нас.

– Что подумает ребенок? – пыталась образумить Штепутата Марта из глубины повозки.

– Ребенок, ребенок! Он и сам уже увидел, как на нас наделали. Вот он, планомерный отвод войск, Хайнрих! Мы сражаемся за каждую пядь земли, Хайнрих! Только ничего этого не видно.

Такие слова говорил 26 января 1945 года бургомистр Карл Штепутат из Йокенен, четыре раза прилично глотнув из бутылки рома, которую он собирался распивать в мирные времена. Тот самый Карл Штепутат, который на все находил объяснение, всегда верил в благополучный исход, безропотно прожил шесть военных лет. Мирный ром для мирных времен.

Йокенский караван свернул на шоссе, идущее на Шиппенбайль. Лошадей пустили рысью. Дребезжали подвешенные к фурам ведра и кастрюли. Догнать ушедших вперед. Где-то снова соединиться с людьми. Успеть проехать по мосту через Алле, пока он не взлетел на воздух.

Сколько сейчас времени-то?

Было уже после полуночи. Наступило 27 января, день, когда в руки Третьего Белорусского фронта перешел Растенбург, Дренгфурт и – хотя об этом и не упомянули ни в одной сводке верховного командования – Йокенен, когда на севере войска Прибалтийского фронта вышли к Кенигсбергу, а на юго-западе, в районе Вормдит-Гутштадт-Либштадт, Четвертая немецкая армия пыталась прорваться к Висле. Над снегом сияла луна. Пожары на горизонте погасли. Совершенно нормальная, тихая ночь.

К утру поток на дороге стал гуще. Во время остановок хватало времени покормить лошадей. Пока Штепутат ходил за водой к брошенному двору, Хайнрих держал перед Илькой и Зайцем два ведра с овсом. Штепутат опять был трезвым и совсем таким, как и прежде. Опять надеялся на лучшее. Где-нибудь ведь фронт остановится. Может быть, на Алле, этой речке, пересекающей Восточную Пруссию с юга на север, разрезая ее на две части. Спереди дошел слух, что мост в Шиппенбайле уже взорван.

– Глупости! – сказал Штепутат. – Взрыв было бы слышно.

Но на шоссе зашевелились. Повозки, запряженные четверкой, обгоняли пароконные рысью. Встречного движения не было. Тем, кто хотел выехать на шоссе с проселочных дорог, приходилось долго ждать. На подъезде к Шиппенбайлю у одной телеги сломалось заднее колесо (к счастью, это были не йокенцы). Поток продолжал катиться, огибая сломанную повозку, возле которой трудились двое мужчин, в то время как плачущие дети стояли на обочине. Наконец опять немецкий солдат. Он стоял на деревянном мосту в Шиппенбайле и энергично размахивал руками, как полицейский-регулировщик, которому нужно очистить перекресток. Справиться было трудно. Люди, лошади, повозки со всех сторон стремились к мосту. Этому не было конца. Полчаса простояли в неразберихе перед мостом, потом дошла очередь и до йокенцев. Илька и Заяц били копытами по размочаленному дереву. Мост дрожал. На опорах висели подрывные заряды. В какой-то момент солдат на другом берегу повернет рычаг, и мост разлетится в щепки. Лошади напугаются, телеги остановятся прямо перед откосом... а может быть, и не остановятся. Те, со сломанным задним колесом, уже точно не успеют. В толпу отставших бросят гранаты. Храбрецы побегут по льду реки, с детьми за спиной. Будут карабкаться на крутой берег...

Но йокенцы были уже на другой стороне. Теперь отдохнуть. Выпрячь лошадей. За Алле были деревни, в которых еще жили люди. Это успокаивало. Например, деревня Ландскрон. Йокенцы высыпали из своих повозок, собрались на разъезженной площади перед ландскронским трактиром, заваленной остатками сена и конским навозом. В трактире им разрешили сварить кофе. Его хозяин уже тоже грузил повозку, трудился, вытаскивая из клубной комнаты наверное очень ценный ковер. Не хотелось оставлять. Йокенские женщины набились в кухню. Из котла к закопченному потолку поднимался горячий пар. Хайнрих таскал со двора хворост, поддерживая в печке бушующий огонь. На улице Штепутат, Герман и Петер задавали лошадям сено.

Пока взрослые пили в трактире кофе и ели хлеб с топленым салом, мальчики сидели на связке сена возле лошадей. Они смотрели вслед проезжающим мимо фургонам, которые уже не теснились так, как в Шиппенбайле, послушно поворачивали на всех извивах деревенской улицы, выезжали на перекрестке на шоссе и исчезали бесконечной лентой за деревьями. Герман надумал их считать, дошел до шестидесяти трех, когда начался этот убийственный гул. Над ними. В облаках – или под облаками? Гудело небо... в трех... четырех местах. В одной точке гул застыл, превратился в фонтан грязи, брызнувший к кронам деревьев из ямы на шоссе. Потом откатился, появился еще несколько раз в виде разлетавшихся во все стороны комьев земли, подбросил в воздух колеса, дышла и лошадиное мясо.

Где-то стрекотал зенитный пулемет.

А лошади! Они взвились на дыбы. Заржали. Затрещали дышла. К двери ландскронского трактира подлетела телега без кучера, описала крутую дугу, вывалила все, что на ней было, в грязь (к счастью, это была не йокенская телега). Лопнули постромки и вожжи. Мужчинам пришлось сгребать обломки развалившейся телеги на обочину, чтобы освободить проезд.

В этом хаосе проявила себя преданная душа Илька. Взятая где-то на Балтике и затем отданная в поместье Йокенен в обмен на реквизированную чистокровную лошадь, Илька стояла невозмутимо и жевала свое сено, иногда только небрежно взмахивая хвостом, как будто отгоняя мух. Заяц, не привыкший к такому шуму в небе Восточной Пруссии, хотел вырваться и понести вместе с другими лошадьми, усилить хаос, но Илька непоколебимо стояла в своих оглоблях и удержала его.

Все прошло так быстро, что, когда Герман и Петер выкарабкались из сена, все уже кончилось. Зенитный пулемет еще издавал звуки, стрекоча вслед затихающему на востоке шуму, но вскоре замолк. Когда Штепутат и Хайнрих подбежали к повозке, было уже тихо. Однако спокойный утренний кофе на этом закончился. Когда поехали дальше, Петер остался в телеге Штепутата. Он сидел с Германом и осматривал дорогу. Герман считал воронки на поле.

– Не очень-то хорошо они целились, – отметил Петер.

На самом деле, поле они перерыли здорово. Но один раз попали и в шоссе, прямо в край кювета. Герман и Петер лежали на спине и смотрели на ободранные ветви придорожных деревьев над головой. Там висели полотенца, рваные простыни, кусок брезента. Нет, никаких конечностей не было. Такое не держится там, наверху. Зато было вышитое полотенце с надписью: "Родной очаг всего дороже". Они удивлялись, что нигде не было трупов, даже лошадиных. Но впереди сидел мазур Хайнрих. Он, наверное, видел больше, он склонился над козлами и выблевал на дорогу все – и горячий кофе из трактира в Ландскроне и хлеб с топленым салом.

Уже к полудню опять остановка: слепая бабушка лежала, окоченевшая, в телеге и на каждом ухабе качала головой. Петер утверждал, что у нее отмерзли ноги, потому что они все время торчали из телеги. Во всяком случае, смерть пришла снизу, поднялась по ледяным ногам.

Четверо йокенских мужчин под руководством шоссейного обходчика Шубгиллы подняли слепую бабушку из телеги и отнесли ее в сторону от дороги на поле. Они выкопали яму, что было не так просто в поле, промерзшем не меньше чем на метр. В общем-то, они скорее разгребли снег, чем землю. Мальчики стояли на откосе и наблюдали. Герман представил себе, как весной, когда снег начнет таять, рука или нога слепой бабушки будет торчать из земли.

Особо торжественного настроения не было. Фрау Ашмонайт немного поплакала. И надо же, чтобы слепая бабушка надумала умирать в дороге, когда на йокенском кладбище для нее уже было готово место. Петеру велели точно запомнить, где ее похоронили. Когда-нибудь они заберут слепую бабушку в Йокенен. Когда будет теплее, когда станет лучше, когда будет мир.

Мужчины сняли шапки, простояли неподвижно до середины "Отче наш" и нагребли на слепую бабушку смесь мерзлого чернозема и снега. Ни песен о Господе Иисусе. Ни звона колоколов. Под землю уйти легко.

Пока хоронили слепую бабушку, на шоссе появился долговязый человек в партийной форме, с повязкой со свастикой на рукаве и револьвером на поясе. Он ходил от повозки к повозке в сопровождении лейтенанта в форме защитного цвета и двух молоденьких солдат (не старше Буби Хельмиха), совершенно не умевших обращаться со своими карабинами, и проверял документы. Искали мужчин, способных носить оружие, мужчин для немецкого народного ополчения. Мазуру Хайнриху пришлось слезть с телеги и, хромая, продемонстрировать, что его левая нога на пять сантиметров короче правой. Для Штепутата было достаточно его возраста и факта, что он был бургомистром Йокенен и руководителем всего каравана. Трактирщика Виткуна пробрал понос. Он скрылся в еловом леске и испражнялся там так долго, что у любого нормального человека успела бы отмерзнуть задница. Но с шоссейным обходчиком Шубгиллой им повезло. Он стряхивал грязь с лопаты, которой они закопали слепую бабушку, когда подошли эти в форме. Все пять с лишним лет войны Шубгилла нес свою исключительно важную в военном отношении службу на дорогах между Коршеном и Ангербургом. Но сейчас все было кончено с восточно-прусскими шоссе, обходчики больше не требовались. Даже множество детей, смотревших большими глазами из-под навеса, ничего не могли изменить: Шубгилла был призван в народное ополчение тут же на месте. Старший сын, которому недавно исполнилось пятнадцать, уже довольно неплохо умел запрягать и распрягать лошадей. Шубгилла взял свой узелок и пошел.

– Один Господь знает, что из этого выйдет, – сказала Марта, глядя, как Шубгилла уходит с людьми в форме. Она все больше и больше склонялась к тому, чтобы вовлечь в происходящие события Господа Бога, вложить все в его руки.

– Если бы Блонски не смылся заранее, взяли бы и его, – заметил мазур Хайнрих.

Да, Блонскому опять повезло. Но они с ним еще встретились, с маленьким инспектором Блонским, выехавшим с каретой и двумя женщинами из замка раньше их. Йокенский обоз догнал его еще до наступления темноты. Блонски поджидал в карете на одном из перекрестков. Он все устроил, разыскал для йокенцев ночлег в поместье под названием Юдиттен. Прежде всего отдохнуть. Переждать. Может быть, скоро вернемся обратно в Йокенен. В 1914 году вернулись.

Юдиттен. На несколько дней мир, теплые комнаты, капающая с крыш вода, спокойное воскресенье. Можно было бы и в церковь пойти. Дети получили молоко, женщины развесили в саду поместья выстиранное белье. Лошадей подковали, починили разорванную упряжь, нашелся и ветеринар, сделавший простуженной лошади укол. Не нашлось только врача для маленькой бледной женщины. Приступы слабости у нее участились. Однажды она упала в обморок на лестнице господского дома Юдиттен, и кучеру Боровскому пришлось нести ее в постель. С едой у нее тоже было неблагополучно. Она могла есть только очень сладкий молочный суп. Жареное из нее тут же выходило обратно. Майорша сидела у ее постели и ходила за ней, как за больным ребенком.

– Ей станет лучше, когда выйдет мартовское солнце, – сказал кучер Боровски.

В Юдиттен еще горел электрический свет, и всегерманское радио еще распространяло свои важные сообщения. Героическая битва бушует в Восточной Пруссии, уверял диктор. Почему только ее нигде не видно?

Никто не был так разочарован действительностью войны, как Герман Штепутат. Он понимал сообщения вермахта буквально и тщетно ожидал борьбы за каждый метр земли, за каждый окоп, каждый разрушенный дом. Но эта война разыгрывалась на огромных пространствах. Если где-то противник давил слишком сильно, фронт прогибался, отходил далеко назад на новые позиции. Врага больше не видели, а уж тем более не видели белки его глаз. Людей убивали на расстоянии, с помощью самолетов и дальнобойных орудий. Это получалось так чисто и никому не омрачало совесть. Уже не нужно было особой личной храбрости, только некоторое понимание техники.

– Скоро поедем обратно, – с уверенностью говорила старая Марковша.

Как в 1914-м.

– Дома как следует прибрать... Представляю, как там все выглядит. Тогда в спальне было полно конского навоза.

А может быть, Йокенен вообще не попал в руки русских. Сообщение вермахта об этом умолчало, сказали только, что Кенигсберг с 28 января в осаде. И что у Эльбинга Красная Армия пыталась выйти к Фришской лагуне. Атака Четвертой немецкой армии на юго-западе далеко не пошла, дала острову Восточной Пруссии только небольшую передышку. Генералу Хосбаху пришлось подать в отставку, потому что атаковать в западном направлении не разрешалось.

– Когда будем дома, зима уже почти пройдет, – грезила старая Марковша. Она прикидывала, на каких грядках посадить редиску и лук, сколько яиц положить под наседку, не будет ли в этом году картошка опять так дико зарастать пыреем.

Но однажды вечером снова запылал горизонт. И совсем недалеко. Это, наверное, был Бартенштайн. Прислуга Юдиттен паковала вещи, а Блонски и Штепутат до полуночи бегали по комнатам и конюшням. До рассвета нужно двинуться дальше.

Но куда дальше? Как убежать с острова? По льду? К счастью, была зима. Если бы удалось выйти через Фришскую лагуну на косу, а потом по узкой полосе песка вниз на юг. Где-то должна найтись лазейка. Хайльсбергский треугольник продержится, пока беженцы не будут в безопасности! Блонски принес этот слух с дороги. Говорили, что сказал какой-то офицер в больших чинах. Высокое начальство неустанно изобретало воображаемые треугольники, линии, высоты, кольца, круги и дуги, которые непременно нужно было удерживать. Жаль только, что Юдиттен был за пределами спасительного Хайльсбергского треугольника, далеко-далеко к северу. Им нужно было вниз на юг, а потом к вершине треугольника, к морю. И скорей через лагуну, пока не начал таять лед.

Коровы Юдиттен стояли на заснеженных лугах и мычали вслед отъезжающим людям. Скотина чувствовала, что люди в растерянности. Бегство в спасительный Хайльсбергский треугольник. Забитые дороги. На пути первый мертвый солдат. Когда на одном из перекрестков движение остановилось, к Герману подбежал Петер.

– Там впереди лежит один, – сказал он, приглашая Германа с собой. Они пробрались среди телег, мимо детей, игравших вокруг покосившейся снежной бабы. На перекрестке земля разворочена "тиграми". Герману хотелось посмотреть на этих колоссов, но Петер тащил его дальше. К канаве за перекрестком. Там зимнее солнце разъело снег, обнажило наполовину сгнившую прошлогоднюю траву, очистило аккуратную площадку для разбитого при воздушном налете военного грузовика.

– Там, – сказал Петер, показывая в кювет.

Рядом с перевернутой машиной лежало полчеловека. Крови не видно. Из шеи свисали мышцы и жилы. Похоже на старый веник. А голова? Не было головы. Так выглядел мертвый солдат. Старший ефрейтор. Совсем по-другому. Вот лежит, как будто он ничто, упавший забор, сдохший заяц, распространяющий вонь.

– Я думаю, его убило самое большое полчаса назад, – сказал Петер. Он отметил, что форма почти цела. Его так и подмывало пойти проверить, не осталось ли чего-нибудь в карманах. Мертвому это уже все равно! Но голова, эта отсутствующая голова удерживала его. Вдруг появится откуда-нибудь и закричит на него.

Танки освободили перекресток, ушли на Ландсберг. Караван двинулся дальше. Герману не терпелось показать матери безголового мертвеца, но из повозки было не видно. Он так и остался за опрокинутым грузовиком в бесцветной траве прошлого лета.

Но следующий мертвец был хорошо виден всем. Он висел на придорожном дереве – липа это или ясень? – с высоко поднятой головой (конечно, как же ему еще висеть). Одного ботинка у него не было, у бедняги. В такой мороз. Не было и пальто или куртки. Бросались в глаза свисавшие с тела потрепанные подтяжки. Носки у него были черные, это бесспорно. И клочковатая борода, но она могла вырасти и пока он висел. Он удостоверял свою личность документом, протягивая к проезжающим свою визитную карточку на куске картона: "Кто боится смерти почетной, умрет постыдной!" Мертвым теперь уже не было конца. Вот семья со страшным воем хоронила у обочины младенца (к счастью, эти люди были не из Йокенен). Эти погребения всегда всех так задерживают. К покойникам привыкли, как к поломанным колесам и ревущему скоту. Тяжело видеть только первого мертвеца.

Гораздо страшнее была гололедица. Днем под февральским солнцем дорога оттаивала. К вечеру замерзала опять. Приходилось пускать в дело кнут. Только не застрять на подъеме. Тогда уже тут и останешься. Пока Хайнрих держал вожжи, Штепутат с лопатой бежал рядом с телегой, сыпал лошадям под ноги песок. Так взбирались по обледенелой дороге на холм, а оттуда сползали вниз. Наконец стало невмоготу. Блонски пришел из головы колонны к Штепутату обсудить, где искать ночлег. Но уже больше не было обогретых господских домов и теплых коровников. Оставалось только открытое поле. Повозки становились одна к другой, за йокенцами подъезжали другие. Так продолжалось до темноты. Лошадей не распрягали. Штепутат накрыл их одеялами, чтобы защитить от инея. В ямках разводили небольшой огонь. Женщины кипятили снеговую воду, чтобы хоть попить горячего. Поле – занесенное снегом картофельное поле возле городка Ландсберг – было похоже на цыганский табор невероятных размеров. Что они, все хотели в Хайльсбергский треугольник, а оттуда к спасительному морю? Что они знали о море? Они только и видели, что тихие мазурские озера. На телеге через море? В Берлин. В рейх.

Коляска Блонского с двумя женщинами остановилась рядом с повозкой Штепутата. Пришлось и майорше и маленькой бледной женщине спать в коляске на заснеженном поле. Кучер Боровски раздобыл кирпич, нагрел его на огне, положил маленькой бледной женщине под ноги. Ей нужно было тепло, она кашляла день и ночь.

Сидевшая у окна коляски майорша сдвинула занавески и сказала Штепутату:

– Мой покойный муж всегда говорил об этом. Это не дело, говорил он.

Она обращалась к Штепутату, как будто он один был во всем виноват.

Блонски пришел с дороги с известием, что пал Бартенштайн. Бартенштайн это ведь было на пятьдесят километров западнее Йокенен!

– Ваш Гитлер бросил нас на произвол судьбы, – опять принялась майорша.

– Как это мой Гитлер? – возмутился Штепутат.

– Ну, вы же бургомистр Йокенен.

На самом деле, Карл Штепутат не мог этого отрицать. Ему вспомнилась фигура, раскачивавшаяся под придорожным деревом – это был все-таки ясень – в черных носках и свисающих подтяжках. Это тоже мог быть бургомистр, кто-то, не сумевший в этой страшной неразберихе выполнить свой долг. Штепутат не мог отделаться от этой картины, смотрел невидящим взглядом прямо перед собой, в затоптанный, грязный снег.

Бартенштайн пал 4 февраля 1945 года. Утром, не дожидаясь рассвета, дальше. Мимо Ландсберга и прямо к лагуне. Блонски ходил среди повозок. Следил, чтобы пламя костров не поднималось слишком высоко.

– Если русские увидят огонь, пустят сюда пару снарядов.

И действительно, гул не прекращался всю ночь. Заяц при каждом выстреле вздрагивал всем телом и вскидывал голову вместе с оглоблей.