Текст книги "Дурная кровь"

Автор книги: Арне Даль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Конец января, – сказал Чавес. – Последнее датировано двадцать пятым августа.

– День, когда Хассель отправился в США, – кивнул Йельм.

– Более поздние не сохранились. Даже если письма приходили, пока Хассель находился в Америке, они пропали, когда Элизабет удалила почту, а жаль: теперь уже не узнать, продолжал ли он получать угрозы, когда был в отъезде. Если аноним нанял убийцу или если это один и тот же человек, угрозы должны были прекратиться.

– Давай посмотрим последнее письмо.

За месяцы писаний изобретательность анонима явно возросла. Последний мейл гласил:

“Ты опять попытался поменять адрес электронной почты. Это бессмысленно. Я тебя найду, я найду тебя везде, я всегда смогу тебя найти. Я знаю, что ты, дьявольское отродье, собираешься в Нью-Йорк. Думаешь, там ты будешь в безопасности? Смерть ходит по твоим стопам. Ты будешь растерзан, и тело твое разбросают по разным штатам. Твой член скрючится от холода в Аляске, а кишки с дерьмом сгниют в болотах Флориды. Я вырву твой язык и вырежу связки. Никто не услышит твои крики. Я слежу за тобой. Наслаждайся “Метрополитеном” и знай, я тоже там. Но не пытайся меня выследить”.

Йельм и Чавес переглянулись, понимая, что думают об одном и том же. Нью-Йорк, “Метрополитен” – знание деталей поразительно, но раздобыть эту информацию нетрудно. Обещание вырвать связки, чтобы “никто не услышал крики”, наводит на размышления.

Как мог неизвестный за неделю до гибели Ларса-Эрика Хасселя знать, что его связки будут изуродованы и никто не услышит его криков?

– Разве я не говорил, что это был не кентукский убийца? – самодовольно произнес Чавес.

– Пролистай назад, – только и ответил ему Йельм.

Перед глазами мелькали строчки из наудачу выбранных писем:

“Ты дьявол и олицетворение зла. Ты самый буржуазный из всех буржуа. Твои останки сгниют в серебряных сосудах, а твои бывшие любовницы будут их покупать и мастурбировать, глядя на твои истлевшие органы”.

“Ты пытался поменять адрес электронной почты. Не делай этого. Это бессмысленно. Наступит день, и твоя оболочка отвалится. И все увидят твою гнилую душонку и кучу дерьма от плохо переваренной пищи. Твои кишки обмотают вокруг стеклянного члена на Сергельсторг^[34] для всеобщего обозрения. Внутри кишок и есть твоя душа. Не пытайся меня выследить”.

“Я отрежу голову твоему сыну. Его зовут Конни, ему скоро шесть лет. Я знаю, где он живет. Я знаю код в их подъезде. Я знаю, в какую школу он ходит. Я буду мастурбировать и кончу в его перерезанное горло, а тебя позовут опознать тело, но ты не сможешь его опознать, потому что никогда не видел его. Ты отречешься и от головы, и от тела. Но тебе это не в новинку. Твое двуличие станет очевидным для всех”.

“В твоей прогнившей стене появились трещины. В смертный час ты увидишь их. Стена навалится на тебя своей тяжестью, когда я буду терзать твое тело”.

Пожалуй, этого было достаточно. Они снова переглянулись.

– Здесь есть дискеты? – спросил Йельм.

Чавес кивнул и скопировал всю папку “Ненависть”.

– Что скажешь? – спросил Йельм.

– Риторика знакомая, – ответил Чавес, засунул в карман дискету и продолжал: – Каким был сценарий? Был ли он так хорошо знаком с привычками кентукского убийцы, что мог их копировать? Откуда в таком случае поступила информация?

– Может, ее имеют в клубе “Фанатов серийных убийц”? Судя по всему, с компьютером он обращается ловко.

– Выходит, он узнал, когда Хассель собирается назад, и ждал его в аэропорту? А остальное – дело случая?

– Или наоборот: все четко спланировано. Строго говоря, Эдвином Рейнолдсом мог быть и Лабан Иеремия Хассель.

Чавес минуту помолчал, раздумывая. Йельму казалось, что он видит, как работает его мысль. Затем Чавес заговорил:

– Он прилетел предыдущим самолетом из Швеции, подождал некоторое время в аэропорту, напал на Хасселя и улетел назад с фальшивым паспортом. Это вполне возможно. Хотя, с другой стороны, он вполне мог нанять профессионала…

Теперь они замолчали вдвоем, обдумывая возможный сценарий.

– Пошли? – наконец спросил Йельм.

Чавес кивнул.

Они прошли пустынными кварталами, миновали улицу Хантверкаргатан, пересекли площадь Кунгсхольмсторг, поднялись по Пиперсгатан, казалось, они замыкают круг. Или сжимают кольцо осады. Косой дождь хлестал их по лицу. У лестницы они повернули, вскарабкались вверх, к Кунгсклиппан, и вошли в дом. У дверей Чавес достал пистолет и сказал:

– Она могла его предупредить.

Йельм секунду колебался, потом тоже достал служебное оружие и позвонил в дверь.

Лабан Хассель открыл сразу. Он безразлично посмотрел на пистолеты и тихо сказал:

– Не валяйте дурака.

Сценарий рассыпался, как карточный домик. Лабан Хассель был или чрезвычайно опытен, или совершенно неопасен.

Они прошли за ним в темноту. Рольставни снова были опущены, экран компьютера лил голубой свет в комнату. Чавес опять открыл ставни. Солнце уже зашло, и Лабан лишь слегка поморщился от бледного света. Казалось, ему были чужды все человеческие реакции.

Он сел и вперил взгляд в старый стол. Все было так же, как в прошлый раз, и все было иначе. Они остались стоять, держа наготове оружие. Хассель беспрекословно дал себя обыскать.

– Элизабет Бернтссон звонила из издательства, – спокойно произнес он. – Она советовала мне бежать.

– “Не пытайся меня искать”, – сказал Йельм, сел на стул и убрал пистолет в наплечную кобуру.

Лабан Хассель криво улыбнулся.

– Пробирает, правда?

– Вы его убили? – в упор спросил Йельм.

Лабан резко поднял голову и устремил на Йельма горящий взгляд:

– Хороший, очень хороший вопрос.

– Есть ли на него хороший ответ?

Но Лабан уже замолчал. Он сидел, крепко сжав челюсти, и смотрел в стол.

Йельм решил зайти с другой стороны.

– Что произошло в январе?

Молчание. Новая попытка:

– Мы знаем, что три года назад вы поступили в университет, но так и не прослушали до конца ни одного курса. Предположим, сначала вам дали образовательный кредит^[35]. Но потом обман обнаружился, так на что же вы жили в последующие два года?

– Пособие, – коротко ответил Лабан Хассель. – Кажется, это называется денежное пособие рынка труда^[36]. Потом оно тоже закончилось.

– В январе этого года.

Хассель посмотрел на него.

– Вы не знаете, как унизительно просить “социалку”. Когда тебе не доверяют и проверяют каждое твое слово. Вы не знаете, что значит услышать отказ. “Дело в том, что ваш отец очень популярен и хорошо обеспечен, и у нас нет оснований выплачивать вам социальное пособие”. Мало того, что он испортил мне жизнь, так мне еще из-за него пришлось от голода умирать!

– И вы возненавидели его еще больше…

– Первая угроза была спонтанной. Я просто набрал на компе то, что чувствовал. Потом я понял, что могу посылать ему письма. Постепенно это превратилось в идефикс.

– Почему вы угрожали убить своего сводного брата Конни?

Лицо Лабана Хасселя исказила гримаса отвращения.

– Это единственное, о чем я сожалею.

– Отрезать голову шестилетнему ребенку и кончить в его перерезанное горло – это…

– Перестаньте. Я угрожал не мальчику, а своему отцу.

– Вы знакомы с Конни?

– Я с ним довольно часто встречаюсь. Мы друзья. Мы даже с его матерью, Ингелой, по-моему, неплохо ладим. Мы почти ровесники. Знаете, где я ее первый раз увидел?

– Где?

– Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Мы с мамой гуляли по Хамнгатан. И мало того, что меня, здорового дылду, повели, как маленького, гулять с мамой, так мы еще на другой стороне улицы увидели отца с Ингелой. Он нас заметил, но нисколько не смутился, а наоборот, стал у нас на глазах лапать эту семнадцатилетнюю девчонку. Зрелище было о-го-го…

– Это было еще до развода родителей?

– Да. Конечно, ситуация дома была накаленная, но все же мы были семья, хотя бы внешне. А после этого уже никаких иллюзий не осталось.

– Что значит “накаленная”?

– Считается, что для детей лучше, когда родители открыто конфликтуют, чем когда они сдерживаются и лицемерят. Это очень опасно, ведь дети все чувствуют. В нашем доме царило ледяное молчание. Это был ад, потому что в настоящем аду не жарко, в аду холодно. Ад – это абсолютный ноль. Все свое детство я дрожал от холода в аду. Отец постоянно отсутствовал и даже если обещал, например, прийти ко мне на футбол, никогда не приходил, это повторялось из раза в раз. А уж когда он являлся домой, от него несло таким холодом, что всю квартиру сразу замораживало.

– У вас способности к литературе, – сказал Йельм, – это видно. Зачем растрачивать их на письма с угрозами отцу?

– Я думаю, это был своего рода экзорцизм, – задумчиво проговорил Лабан. – Мне нужно было изгнать из души дьявола. Дьявола холода. В принципе, мне даже посылать ему это дерьмо было необязательно.

– Лучше бы роман написали…

Лабан часто-часто заморгал и уставился в глаза Йельму. Похоже, между ними начал устанавливаться контакт.

– Возможно, – произнес он. – Хотя, с другой стороны, мне было интересно увидеть его реакцию. Посмотреть, как он себя будет вести при встрече. Какая-то глупая тщеславная надежда на то, что он доверится мне, своему сыну. Если бы он хоть раз обмолвился, что ему угрожают, я бы тут же прекратил писать. Но нет. Он ничем себя не выдал. При встречах всегда держался одинаково, одни и те же слова, одни и те же дурацкие прибаутки. Я думаю, ему даже в голову не приходило, что зло, в котором его обвиняют, это зло, причиненное им как отцом.

– А вот с этим позвольте не согласиться, – раздался от окна голос Чавеса. – Знаете ли вы, какой пароль был в компьютере вашего отца?

Лабан Хассель посмотрел на него.

– Лабан, – сказал Чавес. – Л-А-Б-А-Н.

– Как вы думаете, зачем Элизабет Бернтссон позвонила вам? – спросил Йельм. – Она даже была готова взять вину на себя, лишь бы выгородить вас. Почему она подозревала вас в написании этих писем?

– Как вы думаете, почему отец сохранил ваши письма в папке под названием “Ненависть”? – добавил Чавес. – Судя по статистике, каждый из этих файлов он читал не меньше десяти раз.

– Вы ждали, что он сделает первый шаг, а он ждал первого шага от вас, – заключил Йельм.

Лабан сидел с отрешенным видом. Но Йельм, не дав ему опомниться, пошел в атаку:

– Что случилось месяц назад? Почему ты вдруг начал засыпать его е-мейлами?

Лабан медленно поднял глаза, со стороны казалось, что это движение причиняет ему физическую боль. Однако взгляд, устремленный на Йельма, был на удивление ясным.

– Именно тогда я сблизился с Ингелой. Она рассказала про Конни, про его рождение, про то, что отец никогда не пытался его повидать.

– Что значит “сблизился”?

– Я решил убить его по-настоящему.

Йельм и Чавес затаили дыхание. Йельм лихорадочно пытался сформулировать вопрос. Спросил так:

– Вы бомбардировали его письмами, чтобы убить?

– Да.

– В последнем письме вы пишете, что знаете о планируемой поездке в Нью-Йорк, и угрожаете убить, лишив даже возможности кричать от боли. Вы знаете, как он умер?

– Его убили.

– А точнее?

– Не знаю.

– Ему блокировали связки и пытали, пока он не умер, и никто не мог слышать его крики. Когда вы поехали в Нью-Йорк?

– Я не…

– Когда? Вы находились там все время или приехали в аэропорт прямо перед вылетом самолета?

– Я…

– Откуда вам известны методы кентукского убийцы?

– Откуда у вас паспорт Эдвина Рейнолдса?

– Как вы проскользнули мимо полиции в Арланде?

Лабан Хассель не сводил широко открытых глаз с полицейских и молчал.

Йельм наклонился к нему и проговорил с расстановкой:

– Где вы находились в ночь со второго на третье сентября?

– В аду, – произнес Лабан еле слышно.

– Там вы должны были встретить отца, – ответил Чавес. – Ближе него к аду в то время, наверно, мало кто подобрался.

Опыт ведения допросов подсказывал полицейским, что Лабан сейчас должен или не выдержать и взорваться, или замкнуться еще больше. То, что произошло, не укладывалось ни в какие схемы. Губы Лабана почти не двигались, плечи опустились, голос больше напоминал шелест:

– Вам это не понять. Я почти решился на этот шаг, и вдруг он умирает. Его убивает кто-то другой. Это было невыносимо. Хотя, наверное, закономерно. Своего рода божественная справедливость. Желание было настолько сильным, что оно материализовалось. Это не может быть случайностью, это судьба. Судьба нелепая, как и сама жизнь. Послание с горних высот. Сейчас, когда изменить уже ничего нельзя, я понимаю, что не убил бы его. Что я в действительности этого совсем не хотел. Даже наоборот. Я только хотел его наказать. Я хотел с ним поговорить. Я хотел увидеть его раскаяние.

Снова воцарилось молчание. Йельм повторил:

– Где ты был в ночь со второго на третье сентября?

– Я был в Шермарбринке, – прошептал Лабан. – У Ингелы и Конни.

Чавес тоже повторил свой вопрос:

– Что произошло месяц назад? Насколько близко вы стали общаться с Ингелой?

– Очень близко, – ответил Лабан спокойно. – Слишком близко. Мало того, что я переспал с матерью моего брата, мало того, что она переспала с сыном ненавистного ей мужа, и это было мучительно для нас обоих, так мы еще приняли общее решение, страшное решение, продиктованное одним и тем же обстоятельством, которое, собственно, и заставило меня это решение принять. В нем причина того, что количество писем с угрозами резко увеличилось.

– И что это за решение?

Лабан Хассель запрокинул голову и уставился в потолок. Его козлиная бородка дрожала, когда он произнес:

– Мы оба прошли стерилизацию.

Йельм посмотрел на Чавеса.

Чавес посмотрел на Йельма.

– Зачем? – спросили они хором.

Лабан подошел к окну и открыл его.

Наступили сумерки. Дождевые облака окутали город, и даже свет уличных фонарей казался тусклым. Порыв осеннего ветра взъерошил волосы юноши и освежил спертый воздух комнаты.

– Дурная кровь живуча, – сказал Лабан Хассель.

9

Пора.

Он уже близко.

Начало положено.

Он беззвучно двигался по пустому дому. Сумка висела на плече. Она слегка позвякивала в темноте.

На мгновение он задержался у входной двери. Рядом с ней было стекло, в нем – круглое отверстие на уровне замочной скважины. В этом отверстии тихо, протяжно и настойчиво гудел осенний ветер.

Мужчина оторвал взгляд от дырки в стекле и вышел навстречу ночному холодному ветру, который то тут, то там опрокидывал на черную землю ливневые дожди. Уже на веранде ему на щеки упали первые капли дождя, но он их не почувствовал. Он думал про другой ветер. По-пустынному сухой и жаркий. Он дует с плато Кумберленд и свистит в комнатах промерзшего дома.

Ночью тень в гардеробе кажется чернее самой темноты. Он идет за ней.

Он идет под дождем. Дождя нет. Нет ничего, кроме его цели. Она темнее темноты.

Вот он садится в бежевый “сааб” и уезжает. Дорог нет, одни тропы. Он старательно избегает разлившихся, превратившихся в реки ручейков, балансирует по самому краю потоков, и вот наконец струи дождя начинают окрашиваться огнями цивилизации, и он чувствует себя так, будто снова обнаруживает за потайной дверью лестницу. Он делает шаг, другой. Свет исчезает, сладковато пахнет пылью, этот запах всегда сопровождает машину, выезжающую с проселочной дороги на шоссе. Иногда темноту разрывают яркие огни встречных машин. Вдоль дороги все чаще попадаются освещенные дома. Темнота приобретает различные оттенки, он уже не только чувствует холодные влажные перила, теперь он может их видеть, и они представляются ему смутно различимой лентой, стекающей в пропасть вместе с теми, кто шагает по скрипучим, бесконечным ступеням этой змееподобной лестницы. Одинокий небоскреб странно смотрится у въезда в город. Он замечает его издали и сворачивает на улицу, разделенную зеленой полосой на два потока. Он не знает, как эта улица называется, но знает ее саму, даже с точностью до одного шага знает, сколько шагов нужно сделать, чтобы добраться до освещенной двери, контур которой уже угадывается в темноте – маленький прямоугольник света далеко внизу, у подножия лестницы. Он знает, когда нужно повернуть руль, объезжает стадион, старую башню, и вот он совсем близко. Здесь опять начинается лес, здесь проходит граница цивилизации: с одной стороны – дома, с другой – лес, ночной дремучий лес, через который ему приходится пробираться к нужному входу. Темная дверь в обрамлении света, светлее которого не бывает, напомнила ему икону в окладе. Луч, указывающий путнику дорогу.

Поворот направо. В тусклых огнях судовых фонарей едва виднеются ряды пустующих офисов и складов. Больше ничего нет.

Он оставляет машину на пустой парковке и твердым, размеренным шагом идет в сторону причала. Порывы ветра сносят дождевые капли, и он почти не промокает. Вот нужная дверь. Изнутри не доносится не единого звука. Еще несколько шагов. Вдалеке слышен какой-то шум. Ключ тихо бряцает о замочную скважину. Он поворачивает ключ, открывает тяжелую дверь, запирает ее за собой и расстегивает сумку. Положив на пол у двери полотенце, стряхивает на него мокрую одежду. Переобувается, убирает в сумку мокрое полотенце и ботинки, достает карманный фонарик и спускается по лестнице – темная одинокая фигура, от которой в стороны расходятся лучи. Вот она, дверь, от которой исходит нестерпимое сияние. Он останавливается. Ему тяжело дышать.

Он обводит подвал фонариком. Ничего не изменилось. Старые вещи в одном углу, тщательно сложенные картонные коробки – в другом, а чуть поодаль – пустое место: начисто отдраенный цементный пол, колодец в полу и тяжелый чугунный стул. Пробравшись за коробки, он сел на пол, прижался спиной к холодному камню стены, погасил фонарик и стал ждать.

Впереди дверь. За дверью зарево. Он стоит у двери. И ждет.

Ощущение времени постепенно теряется. Проходят минуты… Или секунды, или часы? Глаза привыкают к темноте. Влажное подвальное помещение мало-помалу обретает очертания. Входная дверь хорошо видна, она находится над лестницей, в десятке метров от него. Он постоянно держит ее в поле зрения.

Время идет. Ничего не меняется. Он ждет.

Но вот в замке поворачивается ключ. Входят два человека, один постарше, другой помоложе. Он не видит их. Тихо, взволнованно обсуждая что-то на незнакомом языке, они спускаются вниз по лестнице.

Вдруг что-то происходит. Мгновенно. Пожилой мужчина что-то прижимает к шее молодого. Тот моментально обмякает. И спутник оттаскивает его к чугунному стулу, вынимает из сумки кожаные ремни, связывает ему руки, ноги и тело. Затем снова наклоняется к сумке.

Свершилось. Дверь распахнулась. Наступил долгожданный момент. Излились потоки света. Он вступил в тысячелетнее царство.

Пожилой мужчина достает из сумки большой шприц и привычной рукой вводит его сбоку в шею своей жертвы. Потом что-то поправляет и подкручивает.

Он забирается глубже за коробки. Еще немного, и он опрокинет их.

Мужчина аккуратно выкладывает на цементный пол набор хирургических инструментов. Крайний правый предмет напоминает еще один большой шприц.

Пожилой начинает хлопать молодого по щекам, все сильнее и сильнее, пока тот наконец не начинает подавать признаки жизни. Человек на стуле пытается приподнять голову, туго связанное тело конвульсивно вздрагивает, но стул не двигается с места, и не слышно ни единого звука.

Пожилой мужчина что-то тихо говорит и нагибается за вторым шприцем. Когда он склоняется над сидящим, чтобы ввести иглу в нужное место, ему на лицо вдруг попадает неизвестно откуда взявшийся луч света. Отчетливо становятся видны черты лица.

От неожиданности он вздрагивает. Коробки падают.

Пожилой мужчина замирает. Поворачивается на звук, кладет шприц на пол. Двигается навстречу непрошеному гостю.

“Пора”, – думает он и выбирается из своего убежища.

10

Движение микроавтобуса напоминало парение летучей мыши по темному ночному небу. Глаза хорошо видели в темноте, чувства были обострены.

Или летучие мыши не парят?

И вообще, видят ли они в темноте?

Последний бокал виски явно был лишним.

– Где мы, черт побери, находимся?

– Матте, блин, куда ты нас завез?

– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! По-моему, это падающая башня! Ты нас что, в Испанию завез?

– В Италию, в Италию стремлюсь душой и телом я!.. – Заткнись!

– Это обычная башня. Она никуда не падает, просто у тебя началось распадение мозга.

– Распадение мозга в Скарпнеке!

– Нет, падение микроавтобуса в Фрихамнене! Ну и техника вождения!

– Куда тебя несет, Матте!

Он оглянулся через плечо.

Сзади была куча мала. Весь завтрашний день уйдет на то, чтобы навести после них порядок… Бутылки вперемешку с клюшками для флорбола и посреди всего этого – темные фигуры пассажиров, напоминающие клубок змей, которые сплелись в скучном гомосексуальном порыве.

– Ердет, – объявил он. – Ты здесь живешь, Стеффе. Если еще не забыл.

– Ты, гад, уже сто раз вокруг Ердет объехал! Мы тебя больше за руль не пустим.

– Что ты хочешь, он шесть раз провалил экзамен по вождению!

– Давай уже выбирайся на дорогу! Я понимаю, что ты из Нюнесхамна, но хоть раз-то ты в Стокгольме был?

– Или хотя бы слышал про такой город?

– Здесь король живет. Слыхал про такого?

– А король во дворце живет? Или в Дроттнингхольме^[37]? Вопрос на засыпку.

– Тебе не все равно? Ты ему письмо хочешь послать?

– “Дорогой король, пришли, пожалуйста, несколько волос с лобка принцессы Виктории тоскующему холостяку из рабочей семьи”.

– Поворачивай! Поворачивай направо, трепло!

– Балда!

Ему надоело, и он из чистого упрямства повернул налево. Сзади раздался дружный рев:

– Ты, что, больной?!

– Охренел!

– Идиот!

Микроавтобус полз по маленькой узкой дороге, которая разветвлялась еще на четыре дороги, он выбрал первую попавшуюся, рискуя в следующий момент упереться в забор, охраняемый звероподобным мачо с сигарой во рту.

Этого не произошло. Зато впереди в пятидесяти метрах от них замаячила старая темная “вольво-комби”. Из выхлопной трубы вился дымок. Машина закрывала проезд.

Он сбросил скорость. До машины оставалось метров тридцать, когда он заметил рядом с ней человека. Человек очень торопился. Его голова была закрыта чулком. Запихнув что-то в багажник, он прыгнул в машину и, взвизгнув сцеплением, рванулся с места. Когда дым улегся, стало видно предмет, лежащий на земле. Большой сверток очень подозрительной формы.

Три более или менее трезвых пассажира протиснулись к водителю.

– Что там, черт подери, случилось?

– Ограбление?

– Блин, вот влипли! Все из-за тебя, Матте!

Он медленно подъехал к завернутому в одеяло предмету. В свете фар струи дождя казались живыми. Они барабанили по одеялу.

Остановив автобус, он вышел под дождь. Пассажиры последовали за ним. Он наклонился и стал разворачивать одеяло.

Показалось лицо. Мертвенно-бледное и удивленное. Широко открытые глаза смотрели в небо, не пытаясь защититься от жестких холодных струй дождя.

Мужчины молча попятились, неотрывно глядя на белое, алебастровое лицо, выглядывающее из тяжелого одеяла.

– Черт! – прошептал кто-то.

– Надо валить отсюда! – пробормотал кто-то другой.

– Его нельзя тут оставлять, – сказал водитель.

Кто-то ухватил его за рукав куртки и зашипел прямо в лицо:

– Можно. Слышишь, Матте? Это не наше дело!

– Ты выпил, – трезвым голосом произнес кто-то другой. – Подумай о последствиях.

Они вернулись к микроавтобусу. Тихие и как будто пришибленные.

Водитель постоял немного, рассматривая труп с невольным восхищением. Он никогда раньше не видел мертвых.

Потом вернулся на водительское место. Казалось, автобус насквозь промок от дождя, влага проникла в чехлы сидений, теперь наверняка появится плесень. Но поворачивая ключ зажигания, он думал совсем не об этом.

11

Гуннар Нюберг жил в трехкомнатной квартире в Накка, всего в одном квартале от церкви, где он так любил бывать и петь. Когда несколько ночей назад у него сломалась кровать, он расценил это как дурное предзнаменование. Ему приснилось, что в горло ему воткнулись микроскопические щипцы. Они скрутили его связки, теперь он никогда не сможет петь. Избавиться от этого ощущения было трудно, щипцы прочно засели хоть и не в горле, а в памяти. Лежа среди обломков кровати, Нюберг старался освободиться от страшных щипцов. Вокруг него громоздились острые деревянные планки. Глядя на них, он постепенно осознал, как ему в сущности повезло.

Это происшествие имело два конкретных результата. Во-первых, Нюберг сел на диету. Он, конечно, понимал, что заниматься своим весом, когда за окном бесчинствует кентукский убийца, вряд ли разумно. Но ситуация давно требовала решения, и несчастный случай с кроватью стал последней каплей. Во-вторых, Нюберг купил новую кровать, рассчитанную на тучных людей.

Этот мужественный шаг он сделал специально, чтобы приучить себя смотреть правде в глаза.

Он спал в своей кровати для тучных людей и видел типичные холостяцкие сны о гиперсексуальных девушках, когда раздался резкий телефонный звонок. Нюбергу уже давно не звонили по ночам, и он не сразу понял, что его разбудило. Первая мысль была о Гунилле. Наверное, у его бывшей жены что-то случилось. Лишь услышав в трубке сухой “полицейский” голос, Нюберг понял, что если бы даже у Гуниллы что-то стряслось, к нему она вряд ли обратилась бы за помощью.

– Вы слушаете? – повторил голос.

Нюберг откашлялся. Спросонья голос звучал хрипло, как простуженный.

– Нюберг у телефона.

– Стокгольмская полиция, – произнес голос. – Нам приказали докладывать вам обо всех ситуациях, где есть основания подозревать убийство. Так?

– Я пока не знаю, о чем идет речь, но, наверно, да. Вы правы.

– У нас есть труп во Фрихамнене, и мы подозреваем, что это убийство.

Нюберг моментально проснулся.

– У жертвы есть в шее две дырки?

– Вы что, еще спите? – с подозрением произнес полицейский. – Вампиры бывают только во сне.

– Ответьте на мой вопрос.

– Мне это неизвестно, – холодно отчеканил невидимый собеседник.

Получив от полицейского детальное описание дороги, Нюберг положил трубку, стряхнул остатки сна, натянул, как всегда, мятые брюки и рубашку, взял ключи от квартиры и машины, сбежал – насколько позволяла комплекция – по лестнице и завел свой старый “рено”.

Дождь лил как из ведра, зато дороги были свободны. Нюберг пытался думать про кентукского убийцу, про маленькие щипцы, которые в одно мгновение лишают человека его уникального дара, голоса, про другие американские изобретения в том же духе, но думать не получалось. Раннее пробуждение напомнило ему о том, о чем ему больше всего на свете хотелось забыть.

В начале семидесятых Гуннар Нюберг был “Мистер Швеция”, бодибилдер с мировым именем, одновременно он работал в нормальмской полиции^[38] и имел связи с так называемой Бейсбольной лигой, самыми жестокими полицейскими во всей истории шведской полиции. Хотя нет, к тому времени он уже переехал в Наку, забросил стероиды. И потерял семью.

Тогда он был омерзителен. Вспоминая это время, он всегда невольно закрывал глаза. Хорошо, что на шоссе было пусто.

За секунду перед его внутренним взором пронеслись картины прошлого… Насилие, беспочвенная раздражительность, волны беспричинной ярости, виной которым были стероиды.

С прошлого года он стал посещать школы и беседовать с учениками. Когда-то он сам был жертвой анаболических стероидов и рано испытал на себе их побочное действие, теперь, будучи полицейским, Нюберг видел, что эта опасная привычка распространяется все шире, и за версту чуял того, кто уже пристрастился к стероидам. Настоятель церкви предложил ему взяться за просветительскую работу, и с огромной неохотой Нюберг впервые отправился беседовать со старшеклассниками. Но они слушали его внимательно. Несмотря на то, что большая часть мышечной массы Нюберга превратилась в жир, он все еще выглядел очень представительно. Он не говорил громких слов, комментировал страшные фотографии деловым и будничным тоном, шутил и, возможно, удержал кого-то от опасного увлечения стероидами.

Но благие дела не уничтожили прошлое, и при первой возможности оно напоминало о себе. Перед закрытыми глазами Нюберга возникла сцена, которая – он знал – не может не появиться. В тот день он опять поднял руку на жену, Гуниллу, он помнит ее изуродованную бровь, полные отчаяния глаза детей, Таньи и Томми, глаза, которые он не сможет забыть до самой своей смерти. Нюберг знал, что все это помнят и в Уддевале^[39], куда его семья уехала, чтобы спастись от него. Он не видел их уже пятнадцать лет. И если бы столкнулся со своими детьми на улице, не узнал бы их. В середине его жизни образовалась огромная пустота.

Нюберг резко затормозил.

– Я пою для вас! – крикнул он беззвучно, словно его связки были пережаты щипцами. – Поймите, я пою для вас!

Но его никто не слышал. Никто в целом мире.

Он медленно выехал на шоссе, повернул возле Данвиксклиппана, проехал мост Данвикстулльбрун. Ливень все бил и бил по машине.

Наконец, сам того не заметив, Нюберг добрался до места. Последние километры словно потерялись в какой-то большой черной дыре.

Въехав во Фрихамнен, он вскоре увидел за стеной дождя синий мерцающий свет, направил машину туда и, пробравшись по узкой дороге, остановился возле бело-синей ленты. Синий полицейский маячок продолжал мигать.

Там было три машины полиции, “скорая помощь”. И Ян-Улов Хультин.

Хультин стоял под зонтом в окружении промокших полицейских инспекторов и даже в такую погоду и в такой ситуации ухитрялся листать какие-то бумаги. Нюберг забрался к нему под зонт, на три четверти оставшись под дождем.

– Что у нас? – спросил он.

Хультин задумчиво посмотрел на него поверх своих совиных очков.

– Сам посмотри.

– Дырки на шее?

Хультин выдержал паузу. Потом покачал головой. Нюберг шумно выдохнул.

Он подошел к свертку, лежащему посреди узкой дороги. Белое лицо, глаза, неподвижно устремленные в ночное небо. Струи дождя бьют по мертвым зрачкам.

Нюбергу стало жаль мужчину, он нагнулся, закрыл ему глаза и, сидя на корточках, стал рассматривать его.

Мужчина был молод, лет двадцать пять, не больше.

“Это мог быть Томми”, – подумал Нюберг.

И вздрогнул. А вдруг это действительно его сын? Он ведь не знает, как его сын сейчас выглядит.

Нюберг помотал головой, отгоняя страшные мысли, – ни дать ни взять огромный мокрый бульдог.

Он посмотрел на обнаженную шею убитого. Никаких отметин, но в области сердца четыре пули, идеальное попадание. Крови вытекло немного. Смерть, судя по всему, наступила мгновенно.

Кряхтя, Нюберг принял вертикальное положение и вернулся к Хультину, бумаги которого под зонтом сохраняли девственную чистоту и сухость.

– Вы думаете, это имеет к нам отношение? – спросил Нюберг.

Хультин пожал плечами.

– Из всего, что было, это самый интересный случай. Есть кое-какие детали.

Нюберг спокойно ждал продолжения. Забираться под зонт к Хультину не имело смысла – вся одежда давно промокла до нитки.

– В 3.12 позвонил охранник с предприятия “Линк коуп” и доложил, что в помещение фирмы проникли чужие люди. К этому времени полиция уже выехала. Незадолго до этого дежурный принял анонимный звонок из телефона-автомата на площади Стуреплан. Хочешь послушать?