Текст книги "Влюбленный призрак (Фантастика Серебряного века. Том V)"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Владимир Ленский,Борис Садовской,Георгий Северцев-Полилов,Дмитрий Цензор,Александр Измайлов,Александр Федоров,К. Мурр,Всеволод Трилицкий,Н. Энш,Константин Льдов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Мирэ
ПРОПОВЕДНИК СМЕРТИ

Наконец-то он пришел в наш город, населенный веселыми жителями и расположенный на берегу моря, днем лазурного, ночью серебряного, – этот ужасный проповедник смерти. Кровь стыла в наших жилах, когда мы слышали: «Он тут!.. Он там!..» Убеленные сединами старцы опускали головы и плакали, как маленькие дети. А дети не давали матерям своим покоя, терзая их уши криком. Возлюбленные целовались украдкой. Горечью были напоены их поцелуи. Солнце казалось нам маленьким и не светлым, а Сотворивший вселенную – неумелым метателем диска, не заслуживающим лавров. Как бы мы ни хотели жить, мы знали, что он придет, – проповедник смерти!

Вот мы его увидели!

Удивлению нашему не было границ. Это был человек обыкновенного роста, стройного телосложения, одетый в белую льняную тунику, имевший привычку горбиться и, наклонив голову, смотреть исподлобья. Так вот он – торжествующий над желанием каждого существа продлить свою жизнь! Право, в нем нет ничего страшного. Дети наши увидят своих внуков. Да! Да! Но мы тогда не знали неотразимой силы его логики, молний его красноречия, мы не слышали его голоса. Мы, бедные слепые дети радости!

День был жаркий. Мы поминутно утоляли жажду. И толпа все прибывала…

Скоро на набережной негде было упасть яблоку. Многие устремились на корабли. И смотрели оттуда. Даже мачты были унизаны людьми в развевающихся праздничных одеждах. Одна бесстыдница, воспользовавшись случаем, сняла с себя одежду и стояла голая. Тело ее было, как виноградина, как золотистая созревшая виноградина, приятная на вкус.

Как и в других, местах, он развел огромный костер и указал на него толпе. А когда заговорил, мы поняли, что солнце скоро навеки потухнет для нас и уста наши перестанут дышать. Его наука ненависти была поистине сильней нашей науки любви.

Уныние овладело нами, как неслыханная чудовищная зараза. Вихрь неутолимого отчаяния пронесся над нашими душами.

Первой бросилась в огонь прекрасная танцовщица, бывшая нашей отрадой. Первая жертва его пагубного проклятого колдовства. Разве тело твое создано не для любви, соблазнительница?

Как стадо обезумевших баранов, многие-многие люди ринулись в огонь.

– Зачем нам думать о совершенстве слова? Не умирает ли бесследно каждый звук, едва успев родиться! А мы считали себя мудрыми! – так рассуждали утонченнейшие из наших риторов.

– Что такое счастье? – шептали побледневшими губами девушки. Их нежные груди дрожали, как вспугнутые голубки. – Разве есть на земле счастье? Вот мы должны теперь умирать. А ведь мы еще ни одной ночи не провели с теми, кого любим.

– Какая смешная вещь – жажда власти у рабов тления! – говорили сановники.

– Всю жизнь нести бремя скорби? Разве мы ослы? Разве смерть – не величайшее счастье? – роптали невольники.

Люди переговаривались, толкались. Многие плакали, ломали руки, рвали на себе волосы. Многие в исступлении предавались судорожным ласкам на глазах у всех.

Расталкивая поредевшую толпу, к костру подбежали, запыхавшись, в запыленных, смятых одеждах, с разметавшимися волосами, с истомленными негой лицами, семь женщин из лупанария.

Да! Да! Они тоже хотят смерти! Разве они хуже других?

Заткните себе глотки, бесстыдные лжецы! Разве не спали с ними самые знатные и самые прекрасные из граждан?

Шесть женщин не замедлили прыгнуть в костер, но седьмая остановилась.

Это была совсем молоденькая девушка, недавно поступившая в лупанарий. Волосы ее напоминали золотую паутину. Руки и плечи поражали своей изящной красотой. Может быть, она была дочерью Солнца, светлая и невинная продавщица поцелуев!

Остановившись в нерешительности, она сказала так громко, что все ее услышали:

– Разве не могу я умереть завтра? Я очень хочу жить!

Все стоявшие вблизи нее оторопели.

Тогда двое юношей с темными, загорелыми затылками и знойными глазами повторили громким голосом:

– Разве мы не можем умереть завтра?

– Разве мы не можем умереть завтра? – повторил бледный философ с тяжелыми веками и напряженно сдвинутыми бровями.

Толпа разом зашевелилась. Кипучая волна жизни охватила ее. И все пришли в неописуемое смятенье. Сзади на нас еще напирали хотевшие смерти, но мы, стоявшие к костру ближе, вернулись к жизни.

– Не лучше ли остаться жить? – закричали мы изо всех сил, напрягая шейные мускулы, и, подняв руки, хлопали в ладоши.

Смеясь и ликуя, как веселые юноши, собравшиеся для гимнастических упражнений, прогнали мы проповедника смерти.

Сладостно зазвучали поцелуи. Разливалась пламенная радость. И никогда мы так не любили нашу маленькую, жалкую, кратковременную жизнь, как в этот незабвенный день.

Мирэ
РАМБЕЛЛИНО

В газетах появилось странное объявление:

«Чудо! Изобретен автоматический человек. Его зовут Рамбеллино. Он может ходить и в совершенстве воспроизводить все человеческие жесты. Но самое поразительное: он дает концерты! Техника его изумительна. В игре его чувствуется вдохновение великого артиста. Надеемся, что всякие комментарии излишни. Идите и удивляйтесь! Вы, наверное, не замедлите прийти к убеждению, что Жизнь слишком сложна и загадочна. С почтением, изобретатель автоматического человека, американец Д*. У*. В*.» Затем следовал адрес.

Маленькая графиня вздрогнула, прочитав объявление.

– Как это интересно! – сказала она.

Она задумчиво посмотрела на малиновую портьеру, очевидно, о чем-то соображая, что-то взвешивая, принимая какое-то решение. Потом она поставила чашку с недопитым шоколадом на стол, прищурила глаза, поправила каштановые букли и равнодушно сказала мужу:

– Надеюсь, ты возьмешь мне билет. Мое любопытство сильно затронуто.

За окнами, выходившими в сад, первые осенние листья кружились в воздухе, подобно золотым печальным птицам.

– Осень, напоминание о смерти, – подумала маленькая графиня. – Если я иногда не понимаю, зачем смерть, раз ничего еще не сделано, то чаще я не понимаю, зачем жизнь, раз нечего делать… Когда наши души находятся под гипнозом Красоты, это хорошо; но если их гипнотизирует мелкое, пошлое, грязное зло…

Она подошла к окну, посмотрела на поредевшую листву, сквозь которую местами – направо от окна – уже виднелись уродливые пятна высокой каменной ограды. Сад обнажался. Мокрые, усыпанные желтым песком дорожки уходили в серебристо-лиловатой грусти сумерек в безвестную даль. Не к замку ли верного рыцаря? Маленькая графиня резко засмеялась безжизненным, холодным смехом. Ее любимая собачка насторожила уши.

Дело было в том, что маленькая графиня никак не могла примириться с действительностью. Ее безумно тянуло к средним векам, к эпохе турниров, крестовых походов, удивительных замков, удивительных приключений, к мрачному, невыразимо гордому величию угасших человеческих страстей… Притом ее мало заботила отдаленность этой эпохи; ей не приходилось останавливаться на мысли, что ее склонность могла показаться чем-то искусственным, насильственно привитым. Она думала – безусловно признавая законность любви к современности, – что История – не что иное, как воплощение в строго определенных формах бессмертных идей, в свою очередь, являющихся ничтожной каплей в бездонном море Вечности, – и что эти идеи, во всей их совокупности, могут быть близки всякому, принадлежащему к человеческой семье.

– Если бы любовь… настоящая… Любовь как прообраз, как символ…

Она вздохнула. Отошла от окна, шурша сиренево-розовым шелком, полюбовалась альбомом изысканно-нежных гравюр и исчезла за портьерой, как тоскующее, странное видение.

В ее комнате была мебель с перламутровыми инкрустациями, зеленые ткани, забавные фигурки из слоновой кости, широкие листья оранжерейных растений. Она сняла платье; на минуту остановилась перед зеркалом с обнаженными руками. Эти руки были тонки и невинны. Нежные плечи казались плечами девочки. В немного резких, прямых линиях рта таилось странное нетерпение, ожидание трагедии. Большие глаза были преступными и чистыми одновременно. Это были глаза существа, способного на Любовь и не боящегося смерти, если Любовь захочет скрыться под маской смерти. В ее существе уживались кроткая нежность полевого голубого цветка и откровенная жестокость туберозы. Разве это не она стояла у окна круглой башни в трепетном ожидании юного жениха? Разве это не она бросила перчатку на арену, наполненную зверями, желая, чтоб ее возлюбленный поднял перчатку? Она обещала любовь, но могла поднести, как дар, смерть.

Маленькая графиня надела амазонку и шляпу, взяла хлыстик и вышла через боковую дверь на небольшой внутренний двор.

Когда она, ловко держась на лошади, очутилась за городом, ее окружили голубые угасающие горизонты, жемчужная вуаль еще теплого вечера окутала ее, темные очертания молодых перелесков поджидали ее, как насторожившаяся толпа людей и зверей. После часа бешеной езды она увидела еле уловимый, словно намеченный серебряным мазком волшебной кисти полумесяц. Она подобрала поводья и громко сказала дрогнувшим голосом, прозвучавшим в прозрачном воздухе, как торжественная клятва: «Если любовь, то – навеки…»

После концерта никто не мог дать себе отчета в том, что такое был этот таинственный пианист: человек или автомат… Все были страшно взволнованы и заинтригованы. Дыхание вечного Загадочного коснулось душ всех присутствовавших. Маленькая графиня, подойдя к эстраде, бросила к ногам феноменального пианиста очень красную, почти кровавую розу. Их взгляды встретились. У него были необыкновенные черные глаза. Содрогнувшись всем телом, она инстинктивно поняла, что «да… да… да…» Этот человек – или автомат – обещал ей не банальную историйку, но поэму вечной любви. Насильственно улыбнувшись, она отошла, побледневшая, играя веером.

Маленькая графиня подошла к большому, высокому дому, ничем не отличавшемуся от других домов. Это было грубое, убогое произведение современной архитектуры. Она остановилась у подъезда, охваченная сомнением: неужели он живет в этом доме? Рука ее – без перчатки, похожая на белый странный цветок – все же прикоснулась к звонку. Ей отворил чопорный американский слуга.

– Кого вам угодно? – спросил он.

Она ответила:

– Рамбеллино.

Он спросил опять:

– Как прикажете доложить?

Она гордо выпрямилась и сказала, с слегка удивленной улыбкой:

– Я – возлюбленная Рамбеллино.

Бритое лицо лакея скорчило гнусную гримасу:

– Господин Рамбеллино – автомат, изделие моего барина. Впрочем, я – только слуга…

Он распахнул перед ней дверь.

Маленькая графиня, приподняв вуаль, пошла за ним. Где она? Ее путь лежал по бесконечным залам необычайных размеров. Высокие потолки исчезали во мраке. Она видела только голые, мрачные, строгие стены. Кое-где на стенах висело древнее оружие. В одной зале топился камин: черные тени, с высунутыми языками и когтистыми крыльями, прыгали по стенам. Красное пламя, с вкрапленным в него золотом, казалось выходившим из чудовищного жерла. За одной дверью послышались тяжелые шаги закованных в железо людей. Маленькая графиня дрожала, но продолжала мужественно следовать за лакеем. «Путь к Любви идет не по тропинкам, украшенным розами, но по хрупким мостам над безднами, – подумала она. – Я теперь это знаю. И я… не боюсь».

Вдруг лакей с особой торжественностью растворил дверь.

Маленькая графиня вскрикнула. Комнату затопляли голубые лучи. На пороге стоял Рамбеллино. Лицо его было – как и во время концерта – бледно и неподвижно. Черные глаза сияли ослепительным блеском.

Когда лакей исчез, маленькая графиня сказала:

– Мой возлюбленный! Я пришла…

Он ничего не ответил, но она поняла, что он подумал:

– Я тебя ждал!

Потянулась вереница удивительных дней. Маленькая графиня, наконец, близко соприкоснулась со Счастьем – чудесной звездой, золотым неуловимым мотыльком… О, теперь этот мотылек трепетал своими волшебными крыльями в ее очарованном сердце. Она стала жить двойной жизнью: скучной и ненужной – среди людей, сверкающей, как молнии – в объятьях Рамбеллино. Она поняла теперь, что внешняя «материальная» жизнь вещей и людей отделяется от их истинной бессмертной жизни тонкой хрустальной дверью, которую нужно уметь отворить.

Рамбеллино никогда не говорил, но она все же понимала его мысли. Они струились изумительными световыми токами. Они переливались в ее благодарном, потрясенном любовью сердце, как огни бриллиантов, как яркая кровь рубинов, как прелестный жуткий соблазн изумрудов. Иногда же его мысли передавались ей, подобно опьяняющей волшебной музыке. Она наслаждалась симфониями мыслей. Это было прекрасней слов. Она, не помня себя, бросалась в его объятия и понимала, что мучительная и чарующая пытка страсти – когда тело касается вечных завес бессмертия – нездешнего происхождения.

Их любовь была восхитительной розовой жемчужиной.

Однажды, сидя в своей комнате, с сердцем, полным любовью, маленькая графиня увидела, что на опалово-серой драпировке окна качалась тусклая тень. Это был, понятно, пустяк, обман зрения, но все же глядеть на нее было невыразимо тягостно.

В ту же минуту маленькой графине пришла в голову грубая, жесткая мысль. Почему Рамбеллино никогда не говорит? В эту минуту она забыла, что знала все его мысли. Почему он никогда не говорит? Он ее не любит? Он – жалкий автомат, подражающий «человеческим» жестам! Она заплакала от ужаса и боли, она больше ему не верила, она ломала руки, металась по комнате, крича диким, пронзительным криком. Перед ее окном медленно и зловеще пролетела большая летучая мышь. Совсем оголившиеся деревья жалобно и тревожно качнулись. Ветер скользнул над крышей и свистнул в трубу. Кто-то печально засмеялся… – оборвалась струна лютни, висевшей на белой ленте?..

– Нужно, чтоб он меня ревновал, – прошептала маленькая графиня помертвевшими губами.

Она пошла к мужу и сказала ему:

– Я хочу, чтоб Рамбеллино играл у нас: это будет забавно! – Она засмеялась чужим, странным смехом.

Ее муж повел стеклянными глазами и на другой же день исполнил ее желание.

Дом сверкал огнями. Когда Рамбеллино, кончив играть, проходил мимо одной ниши, – притаившаяся там маленькая графиня, поджидавшая его, разговаривая с очень скучным юношей, быстро упала в объятия этого юноши. Рамбеллино, ничего не сказав, прошел мимо.

На другой день маленькая графиня стояла возле двери комнаты Рамбеллино, дрожа и плача. Он был не один в комнате. Американец Д.* У.* В.*, с растрепавшейся шевелюрой, с красным от гнева лицом, потрясал кулаками.

– Это невероятно! – кричал бесстрашный изобретатель. – Я вас выдумал и сделал. Вы – автомат, движущаяся машина. Я ведь не мог одарить вас «волей». Вы не смеете покидать меня. Я получил на вас патент! Я привлеку вас к судебной ответственности!

Рамбеллино, не обращая на него никакого внимания и оставляя его в полном отчаянии, подошел к двери и, увидев маленькую графиню, сказал ей – сказал удивительно чистым, мелодичным голосом:

– Отчего у тебя нет веры?.. Моя жизнь на земле теперь кончена.

Он исчез.

Маленькая графиня, шатаясь, прошла по залам и, очутившись на улице, с душой, терзаемой невыразимым страданьем, подумала, что и ее жизнь на земле тоже кончена.

И в ту же минуту она стала смут но и радостно на что-то надеяться…

Американец Д.* У.* В.* поместил в газетах новое объявление. Вот несколько слов из него:

«…Мой автомат, изготовленный моими человеческими руками, исчез. Он меня разорил! Обращаюсь к властям! Но все же случившееся со мной превышает мое понимание. Это из области сверхъестественного. “Воля” развилась у него самостоятельно, без моего участия».

Он добавлял, не без меланхолии:

«Должно быть, “воля” – самозарождающийся микроб… Или… Я отказываюсь от дальнейших предположений. Я сейчас болен… У меня расстроены нервы…».

Константин Льдов
РЕТРОСКОП
Стихотворение в прозе

Подробности изумительного открытия Эдисона еще не оглашены. Мы не знаем изысканий, которые были произведены американским изобретателем в его мастерской при Филадельфийской обсерватории. Перед нами лишь итог его творческих усилий.

Эдисону удалось перехватить луч одной из отдаленнейших звезд Млечного пути. Перехваченный эдисоновским ретроскопом луч сохраняет свою первоначальную, баснословную скорость. Звездный гость, по закону обратного тяготения, может быть возвращен на его небесную родину. Подчиняясь своей стремительной природе и направившей его разумной воле человека, он удаляется от земли с быстротою мысли. Все созерцаемое на нашей гаснущей планете отражается им светописно в большом стекле ретроскопа. Луч постепенно проникает в области, куда еще не долетело позднейшее мерцание нашей планеты. Чем дальше улетает он, тем более отдаленное наше прошлое открывается его огненному взору. Картины развития земли развертываются в обратном порядке – от современности к первобытному прошлому. Так пущенный обратно валик фонографа воспроизводит мелодию от заключительного звука – к началу. Облик земли молодеет. Охладевшая кора снова раскаляется, клокочет потоками лавы, заволакивается туманами испарений…

Но человеческое сердце пугливо. Что ему до судьбы планет и созвездий? Затерянное в бесконечном пространстве, оно ищет тихих, успокоительных созерцаний. Приникая к другому стеклу ретроскопа, оно всматривается в затаенные уголки земной жизни. Подобно вселенским переворотам, судьбы каждого из людей развертываются в обратной последовательности проявлений. Река событий возвращается вспять от устья к своему истоку.

Вот убогая деревенская церковь. Возле нее утопают в зелени множество надгробий с покосившимися крестами. Одна из могил открылась. Из нее выходит дряхлый, согбенный старец. Дрожащими руками сбрасывает он с себя истлевший саван. Еще несколько мгновений, – и мы видим его на одре болезни, переходящим от полного истощения к первой слабости недомогания. Как бы стряхивая с себя день за днем, выходец из могилы переживает перед нами свою скудную старость, труды и заботы возмужалости, весенний приток молодых сил, беззаботную юность. Далее, – умаление и детство, лепет младенчества, таинственная жизнь в материнских недрах и, наконец, завершительное исчезновение в непостижимом зарождении. Заколдованное кольцо человеческой жизни снова сомкнулось. От смерти до зачатия, сознательное земное существо в обратном направлении совершило тот же неуклонно предначертанный кем– то пробег от тайны к тайне. Какие чувства испытало бы оно, направляясь от ворот смерти к порогу жизни? Исходя из могилы, оно перестало бы томиться неразрешимой загадкой загробного существования. Будущее его – в обратном чередовании; оно там, за неуловимой гранью зачатия, к которому человек неудержимо стремится по склонам вспять обратившейся жизни. Едва сбросив с себя прах могилы, новорожденный старец увидит вокруг себя человечество, непрерывно умаляющееся и исчезающее в загадочной бездне. Душа его поражена суеверным ужасом. Он постиг, что нельзя избегнуть рокового удела. Опьянение красотой мира и нарастающей собственной силой заслонит ли от него надвигающийся черный мрак предзачаточной гибели? Приближение к ней неизбежно, – и только, пред концом существования, превратившись в беспомощного, слабого, но беззаботно-радостного младенца, вкусит он прелесть отдохновения. Он будет бессознательно счастлив, но купит это жалкое блаженство ценою всего, что возвышало его душу. Переживание себя было бы слишком мучительным. Ни одно человеческое существо не вынесло бы такой пытки, если бы возможно было устранить себя из жизни. Но как вернуться к блаженству небытия, из которого вышел обреченный пятиться к рождению старец? Как ускорить свой пробег к новому уничтожению и покою? Как осуществить при обратном порядке жизни замысел самоубийства?..

К счастью, ретроскоп ничего не говорит об ужасе такого существования. Давая обратное изображение нашей жизни, он, на самом деле, не направляет ее обратно. Воды реки не текут вспять, не меняют своего русла. Показанные в ином чередовании, они изменяются, в сущности, не больше, чем истинный смысл этой заметки, хотя бы мы вздумали ее прочитать снизу вверх, от заключительной буквы к началу.

Леонид Татищев
БАШНЯ СИЛЬВИО

В воскресенье и праздничные дни, свободные от занятий, школьники любили взбираться по узкой тропинке, змеившейся в густом кустарнике по крутому склону горы. Тропинка приводила их веселую, шумливую толпу к развалинам старого замка.

От стен главного здания остались одни бесформенные обломки, поросшие сорной травой. Две толстые каменные колонны, поддерживавшие некогда крестообразные своды рыцарского зала, окутанные диким виноградом и хмелем, походили на стройные древесные стволы. Наверху одной из колонн вырос маленький дубок и, наклонившись вперед, казалось, с любопытством вглядывался в долину, в далекое синее море, сливающееся с голубым небом. Века и непогоды, разрушившие главное здание, не одолели сторожевой башни! Она так же гордо возвышалась, как в те далекие времена крестовых походов, когда по каменным ступеням ее винтовой лестницы ступали ноги закованных в сталь людей. В башню вела узкая, низкая дверь; когда-то ее забыли затворить, и железная створка, свесившись на своих заржавленных петлях, углом врезалась в землю и заросла травой. Зиявшее черное отверстие давало возможность войти в башню.

Школьники любили развалины старого замка, любили играть в войну на его обломках, нарушая своими резкими криками глубокое молчание этой покинутой могилы. Они часто подбегали к башне, боязливо заглядывали в дверь, кричали и радовались, когда гулкое эхо повторяло их глупые слова. Некоторые из школьников, самые смелые, пробовали входить в башню. Они хотели добраться до вершины, но царивший в ней мрак, спугнутые звуком их шагов летучие мыши и хлопанье мягких крыльев слепого филина вселяли в них такой леденящий кровь ужас, что, напирая друг на друга, толкаясь и спотыкаясь в дверях, спешили они выбраться на вольный воздух.

Однажды, в ненастный осенний день, когда ветер завывал за стенами школы, ломая деревья и срывая с крыш домов пригорода черепицу, а дождь, косой и холодный, непрерывно стучал по стеклам, стекая мутными ручьями по колеям размытой дороги, к подъезду школы шагом подъехала бедная повозка в одну лошадь. И повозка, и конь были закиданы жидкой грязью. Из-под жалкого холщового верха с трудом вылезли два путника. Один был взрослый человек, другой – мальчик. Оба они были закутаны в промокшие одежды.

Школьники, столпившиеся у окон верхнего этажа, не могли рассмотреть их лиц. Они видели, как взрослый вынул из повозки какой-то узелок, и оба скрылись за дверьми школы.

Буря все усиливалась… Дикие порывы ветра заставляли дрожать стекла; едва освещенная тусклым дневным светом комната, в которой были школьники, на одно мгновение ярко озарилась, и где-то далеко раздался громовой удар. От горизонта с моря по хмурому небу медленно, страшно двигалась темно-лиловая грозовая туча. Молнии одна за другой точно резали ее на части, а она, неуязвимая, при страшных ударах грома все подвигалась и подвигалась.

– Дети, принимайте нового товарища, – проговорил начальник училища, заглянув на мгновение в дверь залы. Школьники оглянулись и при ярко вспыхнувшей молнии, сопровождаемой громовым ударом, от которого, казалось, здание рассыплется, увидали они стройного, высокого мальчика с длинными светло-белокурыми волосами, красивым бледным лицом и большими темными глазами.

Неожиданное появление этого бедно одетого чужого мальчика, озаренного яркой молнией, заставило школьников вздрогнуть от какого-то жуткого чувства.

Нового ученика звали Сильвио. Он был круглым сиротой, никогда не знал своих родителей, а в школу был помещен дальним родственником, у которого жил после их смерти.

Дни шли за днями; всегда печальный, задумчивый Сильвио не полюбился товарищам! Они смеялись над ним, называли глупцом. В шумной толпе сверстников он оставался одиноким. Забившись в уголок с истертым томом Амадиса Гальского в руках, проводил он целые часы, не слыша ни шума, ни крика играющих вокруг него школьников. Сильвио никому не делал зла, никогда не дрался, но, если кто-нибудь бросал камнем в собаку или кошку, приходил в бешенство, лицо его бледнело, ноздри раздувались, и град метких кулачных ударов сыпался на обидчика животного.

В такие мгновения он бывал страшен, и все бежали от него в разные стороны.

Когда Сильвио в первый раз увидел развалину, увидел сторожевую башню, он точно переродился. Глаза его загорелись необычным огнем, щеки вспыхнули и восторженная улыбка, как солнце, озарила красивое лицо. Он несколько раз обошел башню, подолгу останавливая, не отрывая от ее старых стен внимательного взора; потом перешагнул через порог и скрылся из глаз школьников, которые стали перешептываться, радуясь, что ненавистный Сильвио, наверное, как и они, испугавшись, выбежит из башни. Но прошли мгновения, прошли минуты! – Сильвио не выходил из башни. Тихим шагом шел он по крутой винтовой лестнице в глубоком сумраке. Его охватывала сырость нежилого здания, заметавшиеся летучие мыши задевали его в полете крючковатыми крыльями, старый филин, завозившись в глубокой амбразуре тусклого окна, сорвался и чуть не упал ему под ноги. Паутина мягкой теплой сетью ложилась на лицо. А Сильвио, не чувствуя страха, поднимался все выше и выше. Становилось светлее, грудь его начинала дышать чистым воздухом, и он очутился в верхнем помещении башни. Это была круглая комната с двумя готическими окнами без стекол. Пол, выложенный квадратными плитами, был покрыт густым слоем пыли; из середины сводчатого потолка опускался обрывок заржавленной цепи, на которой когда-то висела масляная лампа.

Теплый ветерок чуть колебал серую паутину с большим темным пауком. Он слабо шевелил своими тонкими, выгнутыми щупальцами, хлопотливо перевертывая пойманную муху.

Сильвио долго оглядывал помещение. Он видел в первый раз в жизни замок, о которых так много читал в своих любимых книгах. Какой-то тихий голос кого-то незримого нашептывал ему дивные сказки. Всей душой полюбил Сильвио старую башню. В свободное от уроков время бежал он к ней, как к старому другу, уверенным шагом подымался по лестнице. Летучие мыши уже не пугали его, а старый филин сидел в амбразуре тусклого окна и медленно поворачивал свою голову с крючковатым клювом, следя за Сильвио блестевшими во мраке глазами.

Долго оставался Сильвио в башне. Ему слышались тяжелые шаги, лязг лат и оружия, трубные звуки герольдов, ржание рыцарских коней, тихий плач девушки… Перед его мысленным взором проходили те, которые в далекие средние века населяли башню.

Вернувшись в школу, шел Сильвио в школьную больницу, садился к кровати какого-нибудь больного и своим тихим голосом рассказывал ему сказку за сказкой. Все больные заслушивались ими, забывая свои страдания, а когда спрашивали: «От кого слышал ты столько дивных сказок, Сильвио?» – «От старой башни» – отвечал он.

Прошли за годами года, и сказки Сильвио полетели из страны в страну, меняя одеяния одно ярче другого. Весь Божий мир облетели они и вернулись к своему создателю. Еще издали видел и слышал их полет очарованный Сильвио. Они летели под покровом широких белых крыльев славы, летели с громкими трубными звуками.

Когда-то ненавидевшие его школьники, превратившись во взрослых людей, вспоминали о нем с благодарностью и часто собирались у старой башни, переживая вновь беззаботные школьные годы. Они не называли ее больше «сторожевой» или «старой», для них она была «башня Сильвио».

А далеко за морем, на окраине кладбища одного приморского города, под мраморной плитой с бронзовым крестом спит вечным сном рано покинувший мир – Сильвио.

«В теплые лунные ночи, – говорит кладбищенский сторож, – на могиле Сильвио толпится много людей». Босые монахи в сбитых сандалиях, закованные в стальные латы рыцари с шлемами «на молитву», менестрели в потертых от дальнего пути бархатных платьях, с лютней за спиной, бледная девушка в подвенечном платье, с венком на голове, карлики, а за ними призрачная вырастает из земли старая зубчатая башня с ушастым филином в готическом окне, и реют в лунном сиянии летучие мыши.