Текст книги "Влюбленный призрак (Фантастика Серебряного века. Том V)"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Владимир Ленский,Борис Садовской,Георгий Северцев-Полилов,Дмитрий Цензор,Александр Измайлов,Александр Федоров,К. Мурр,Всеволод Трилицкий,Н. Энш,Константин Льдов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Этому морю, знаешь, чего только недостает теперь? – как-то таинственно спросил меня Ладыгин.

А у меня вдруг в глазах мелькнуло что-то… Я хотел крикнуть: «Да убирайся ты к черту!», вскочить и увести с собой Ладыгина, но вместо этого, смутно предчувствуя, что Ладыгин назовет то, что мелькнуло предо мною, невольно спросил я:

– Ну?

– Трупа, – почти беззвучно уронил Ладыгин и, вдруг, вздрогнув всем телом и не сводя расширенных в ужасе глаз с черного пространства моря, он схватил меня за руку и оцепенел.

– Что с тобой? – тревожно спросил я.

– Ничего… – с трудом и не сразу ответил Ладыгин и, выпустив мою руку из своей, отер со лба выступивший каплями пот.

– Ничего, – повторил он. – Мне показалось.

Он снова распростерся на песке, подергивая себя за густые черные усы, и заговорил, стараясь быть как можно спокойнее:

– Здесь, видишь ли, не так давно утонула девушка…

– Каким образом?

– То есть, ты хочешь знать, утопилась или утонула?

– Да.

– Утоп…н… не знаю… право. Разное говорят.

– Что же, вытащили ее?

– Да, через три часа после катастрофы.

– А кто она такая была?

– Она? Гувернантка… Француженка у местного рыбопромышленника Судьбинина, который летом живет здесь с семьей… Как, бишь, эту девушку звали?.. Гм… Вот странно… Что это со мной? Я забыл ее имя?

Ладыгин даже привстал слегка при этом и тер свой бледный лоб дрожавшею рукой.

– M-lle… M-lle…

Он покосился на то место, где лежал я, и вдруг вспомнил:

– M-lle Julie.

– Ты ее видел?

– Мертвую?

– Нет, живую?

– Видел… – не сразу ответил он.

– Она была хорошенькая?

– Как тебе сказать… Скорее – нет. Большеротая. Крупные черты… Глаза только хорошие – синие, чистые, доверчивые. Фигура тоже удивительная. Точно из слоновой кости, высокая… Да волосы, волосы чудные, совсем золотые, благородного тона.

– Молоденькая?

– Лет восемнадцати. Только что приехала из Франции… Из Нанси… По рекомендации начальницы пансиона.

– Одинокая?

– Нет, говорят, мать у нее, старушка. Помогала ей. На родину посылала русские деньги.

– Ты был с ней знаком?

Он слегка обернулся, опершись на локоть, точно нехорошо расслышал вопрос, и затем холодно ответил:

– Нет.

И снова отвернулся, после продолжительного молчания бормоча:

– А я думал, ты давеча спрашивал, видел ли я ее мертвую.

Он снова умолк и затем как бы про себя снова заговорил:

– Да, я видел ее мертвую. Два раза видел. В первый раз вот здесь… вот… – привстал он на колени и, бледнея, указал пальцем на море. – В десяти шагах от берега. Вода была так прозрачна, что тело виднелось ясно отсюда. Какой-то тупорылый немец, не выпуская изо рта трубки, в чем был, шагнул в воду, схватил утопленницу за волосы и выволок ее на берег.

Ладыгин закрыл глаза руками и продолжал:

– Я как теперь вижу это чудное тело, с золотыми волосами, качающееся на воде. Стоит только мне закрыть глаза, и оно предо мною.

Он поспешно опустил руки и провел ими по лицу и волосам, словно стараясь отогнать этот ужасный образ.

– Лица ее я не видел тогда… Она качалась вниз лицом, слегка подогнув колени, со сцепленными на груди руками. Вот так… – показал он мне ее позу, простираясь на песке. – Собрался народ. Никто не пролил над ней ни одной слезы. Утопленницы здесь не редкость, и она была всем чужая… Притом – иностранка… Я поспешил уйти и целый день бродил Бог знает где… А вечером… ночью…

– Пришел сюда?

– Ты почему знаешь? – подозрительно спросил он меня.

Я смутился… Я сам не мог ответить на этот вопрос и отделался натянутой фразой:

– Такова психология. В такой смерти есть что-то притягательное. Может быть, это объясняется очень просто, животным эгоизмом… Ты, мол, вот утонула, а я здесь жив…

– Нет. Это не то.

– Так что же?

– Не знаю, – нерешительно ответил он. – Я пришел сюда, потому что это было мое… любимое место… – заикнулся Ладыгин. – Место дикое и унылое. Со всех сторон скалы… Тут обрыв, а впереди – море. Я думал, что ее уж убрали, и вдруг… наткнулся здесь на ее труп, только обвернутый в простыню… Как раз на том месте, у камня, где лежишь ты.

Я испуганно вскочил, но Ладыгин как будто не заметил этого.

– Она валялась здесь, как щепка… как камень… Ее даже не караулил никто.

– Но почему же ее оставили на берегу?

– В ожидании следствия нельзя было трогать тела, а власти должны были приехать только утром.

– Ну… и ты, конечно, убежал отсюда сломя голову.

– Нет, – чуть слышно ответил Ладыгин. – Как раз наоборот. Правда, сначала я отскочил, как от удара. Потом меня неудержимо потянуло к ней, и я пополз… пополз… вот так… – с безумным лицом, полным неподвижного ужаса, шептал он, ползя к камню, около которого прилег я. – Стянул с лица простыню… Вот так, – вонзаясь глазами в песок, продолжал как бы бредить он, точно видя на нем утопленницу. – Отвел левой рукой простыню, а правую в то же время держал наготове… вот здесь… возле горла… Мне все казалось, что она вскочит на ноги… Я отвел простыню и заглянул в это неподвижное, посиневшее лицо, в эти неподвижные, стеклянные глаза, в этот ощерившийся большой рот, на губах которого все еще виднелась пена, – дрожащими, помертвелыми губами бормотал он, вытянув шею, поддерживая тело локтем левой руки, пальцы которой судорожно перебирали что-то на песке.

«Довольно!» – хотел в ужасе крикнуть я, но язык мой как будто прилип к гортани, и я не в состоянии был свести своих глаз с искаженного безумным выражением лица Ладыгина.

Настало невыразимо мучительное молчание. Только волны вздыхали и напоминали о чем-то тяжелом и страшном даже для них.

Вдруг я услышал потрясающий крик. Голос сдавленный, непохожий на мягкий и задушевный голос. Я бросился к Ладыгину. Он опрокинулся навзничь и лежал неподвижно, закрыв руками лицо. Но лишь только я очутился около него, он собрал все усилия и поднялся, пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки на лице его была жалкая и умоляющая гримаса.

– Прости… Я тебя напугал. Я поступил как… дурак… Я хотел тебе передать картину и чересчур увлекся. Из меня вышел бы недурной трагический актер, – бормотал он сухими и запекшимися губами, тщетно стараясь освежить их таким же сухим языком.

– Вот что, друг мой! – стараясь быть как можно более спокойным и строгим, внушительно заговорил я, пытаясь в то же время поднять за руку Ладыгина. – В этой ночной жуткости, страхах и самопугании есть, пожалуй, много заманчивого для любителей сильных ощущений, но тебе, да и мне тоже, это надо бросить. Довольно. Пойдем отсюда, и я тебе искренне советую немедленно выбраться из этой трущобы, от этих страхов куда-нибудь подальше, отбросив все свои уродливые, раздутые, гиперболические представления о чувственности. Тебе надо лечиться, но не от излишней чувственности, а от излишней чувствительности. Так– то…

Я взял Ладыгина за руку и потащил прочь от страшного места.

– Куда?

– Домой… Баиньки. Я думаю, уж полночь… Утро вечера мудренее. Завтра от этих страхов и следа не останется.

– А ты знаешь, что у меня и ночью, хотя бы окна были закрыты наглухо, шум моря слышен. Так под этот шум и засыпаю.

– Ну, вот и отлично. Море убаюкает нас обоих.

– Мне сначала странные сны снились под этот шум. Битвы, пальба…

– Немудрено. Во сне ведь все звуки воспринимаются преувеличенно. Но пойдем. Пойдем.

– Пойдем, – покорно согласился он. – Только не сюда, а обратно. По песку тебе тяжело будет, а там мы поднимемся немного и будем на открытой дороге.

– Ладно! – согласился я и, слегка поддерживая Ладыгина, который нетвердо стоял на ногах, пошел по указанному направлению.

– А один раз мне снился пресмешной сон, – улыбнулся он, оборачиваясь ко мне. – Мне приснилось, что море стонет во мне.

– Съел что-нибудь скверное, у тебя в желудке и бушевало.

– Может быть… Кстати, я сейчас угощу тебя отличным вином местного производства. Настоящее виноградное… Без всякой подделки. Можно поручиться. И не в младенческом возрасте. Это единственная роскошь, которую я себе позволяю.

– И в большом количестве ты позволяешь себе эту роскошь?

– Нет, не особенно. В Петербурге я больше пил… А знаешь ли, – внезапно переменил он тон и тему разговора. – Я ведь склонен думать, что девушка-то утопилась.

– Ах, оставь ты об этом! – воскликнул я, снова начиная раздражаться. – Брось на ночь этакое рассказывать, а то приснится, что ты и ее… проглотил.

– Чего доброго… Нет, не шутя. Мне рыбаки тут передавали, что дело не обошлось без романа.

– Какой же тут может быть роман, когда на двадцать верст в окружности, кроме тебя, нельзя и сыскать человека, годного в герои романа? Немец, я полагаю, для поцелуя-то даже трубки изо рта не выпустит.

– Мне указывали тут одного молодца. Подлец, должно быть, первостатейный… Из нашей породы. Кажется, скульптор какой-то.

– Зачем сюда попал скульптор?

– Говорили, что глину для лепки хорошую нашел. Вроде терракоты. У него в городе мастерская большая. Как его фамилия?.. Вот, забыл… Странно, я начинаю забывать имена и фамилии и даже, представь себе, сегодня едва вспомнил твое имя. Честное слово… Ах, да… Так о чем же я говорил?

– О скульпторе.

– О каком скульпторе? Ах, да… О Сабателли… Вот, наконец-то, вспомнил фамилию. Он приехал в прошлом году осенью и познакомился с той барышней… Опять забыл имя.

– M-lle Julie.

– Да, да.

– Может быть, он для нее и приезжал.

– Кто? Скотти-то?

– Какой Скотти?

– Да скульптор.

– Но ведь ты сказал, что его фамилия Сабателли.

Ладыгин остановился, несколько смущенный. Потом решительно заявил:

– Нет, это я, значит, ошибся… Скотти, именно Скотти, а не… как ты сказал?

– Сабателли.

– Нет, нет, не Сабателли. Ну, да это все равно. Дело не в фамилии. Важно, что он обольстил девушку.

– Ты об этом говоришь так, точно безусловно уверен в своей догадке.

– Почти… Вероятно, обещал жениться… Словом, поступил как негодяй.

– Так не топиться же от этого!

– Тут, говорят, было еще и другое. Хотя для девушки, почти ребенка, беззащитной и опозоренной, и этого достаточно… Не спорь.

– Да мне-то что за дело! Ну, а что же другое?

– А другое? Говорят, у нее ребенок был от него.

– Вероятно, сплетни.

– Нет, не сплетни. Дня за два перед тем море выбросило невдалеке отсюда трупик младенчика… Стой! – внезапно остановил меня он, дрожа и указывая глазами на какое-то подобие тела, распростертого на нашем пути.

Я тоже вздрогнул от неожиданности, но тотчас же, поборов малодушный страх, подошел и, толкнув ногой мнимое тело, которое оказалось не чем иным, как камнем, не мог не выругаться:

– Черт знает что такое! Это, наконец, ни на что не похоже. Точно мальчишка, создает себе страхи и меня дураком делает. Идем скорее от этих нелепых, мрачных скал и бессмысленного моря.

– Идем, – согласился Ладыгин и продолжал все тем же тоном, от которого у меня во всех членах поднималась мучительная тоска, горло сдавливало как будто мягкими, холодными пальцами и на глаза выступали странные слезы безотчетного испуга и сверхъестественных ощущений:

– Одна вспышка подлой чувственности, и сразу две жертвы. А может быть, и три… Кто знает, может быть, его мучения еще ужаснее смерти! Может быть, он каждую ночь приходит на то место, где она утонула, и видит, как наяву, перед собой ее качающийся на воде, белый и нежный труп или прикрытые простыней, стеклянные глаза, ощеренные зубы и пену на губах…

– Ну, вряд ли. Скорее всего уж другую жертву ищет, чтобы забыться.

– Может быть, и это. Я забыл еще эту несчастную старушку-мать, которой ее Julie служила поддержкой и единственным утешением. Как бы то ни было, – жертв далеко не одна… Ну, разве же не проклятие эта подлая чувственность, как Молох пожирающая сотни, тысячи, миллионы жертв? Сколько таких матерей, обесславленных, утопили себя в воде, удавили веревками, отравили ядом, застрелились! Сколько этих несчастных младенчиков брошено в помойные ямы, задушено из страха позора, зарыто живыми в землю, отдано в воспитательные приюты, загублено руками Скублинских. Если бы они восстали из праха, из земли, на ней не хватило бы места не только всем живущим, но и одним им… А могилы их достигли бы до самого неба и ушли бы в самую преисподнюю.

Теперь мы уже поднялись с берега и вышли на дорогу, тянувшуюся невдалеке от обрыва. Дорога шла в небольшой ложбинке, и на обрыве росли странные, невысокие кустики. Месяц низко-низко поник вдали над курганом, почти без всякого блеска… Теперь и я уже нашел в нем сходство с черепом. До кургана и за курганом тянулась степь, темная и безмолвная, и этот поникший, усталый месяц как-то таинственно гармонировал с ней, точно они понимали друг друга и степь ждала, когда месяц совсем опустится к ней, чтобы посоветоваться о чем-то ужасном и важном. Месяц чуть-чуть озарял эти тощие, одинокие кустики, и тихий, бессонный ночной ветер колебал их. точно тоже выспрашивал какую-то мучительную тайну, а они шептались и тянулись друг к другу.

– Смотри, смотри… точно младенчики качаются, растопырив крошечные ручки!.. – диким, прерывающимся шепотом обратился ко мне Ладыгин, указывая рукой на кустики.

Я весь похолодел, но не от того, что также нашел сходство кустиков с младенчиками, а от этого дикого голоса своего приятеля и от его полного беспредельного ужаса вида… Я рванулся к нему, чтобы оттащить его от этой картины, но Ладыгин все стоял с протянутой по тому же направлению рукой, с мертвенно-бледным лицом и неподвижными глазами. Он, как в забытьи, бормотал, не спуская взгляда с одного из кустиков:

– Он зовет меня… Видишь… Он зовет меня… Слышишь, сын зовет отца…

– Опомнись! – крикнул я, схватывая его за руку и в отчаянии ощущая, что он стоит, как чугунный, со своей все еще протянутой рукой.

– Сын зовет отца… Он хочет мстить… он хочет выпить мою кровь…

Шатаясь, он сделал несколько шагов. Я бросился к нему, онемев от ужаса… Было поздно. Он сделал еще шаг, покачнулся и без крика свалился вниз со страшной крутизны.

– Ладыгин!.. – закричал я.

Мне никто не ответил. В безмолвном ужасе я взглянул вниз. Там чернело что-то, но нельзя было разобрать, камень или человек. Я пробовал прислушаться, но в ушах шумело, как в морской раковине, и кровь стучала в жилах… Мне как будто послышались чьи-то стоны… Нет, это море шуршало по берегу своею мертвою зыбью.

Б. Семенов
ТАИНСТВЕННЫЙ РУЛЕВОЙ

В кают-компании небольшого пассажирского парохода шла оживленная беседа. Говорили о таинственном.

Это был первый хороший день после десятидневного шторма. Наш пароход сильно отнесло в сторону от курса, и мы долго не знали, где находимся. Только сегодня удалось определить место корабля и лечь опять на курс.

Капитан, старый морской волк, утешал нас:

– Это временное затишье. Шторм повторится. И еще какой!

Андрей Николаевич, доктор, большой любитель всего таинственного, спросил меня, верю ли я в возможность общения с загробным миром.

– В загробную жизнь, положим, я верю, но верить, что умершие могут говорить с живыми и так просто – простите – я не верю.

Сам я ни разу, ни на одном сеансе ничего не видел: обычно говорили, что сеанс не удался. Впрочем, неделю назад было то, что называется «удачный сеанс», и один дух сказал, сколько лет Анне Ивановне, увеличив возраст этой дамы на целых 8 лет, за что и был обозван ею дураком. Конечно, это даром ей не пройдет и оскорбленный дух отомстит за себя!

Но все эти истории – специально для дам…

Тогда капитал рассказал странную историю:

– Есть у нас рулевой Горсткин. Ну, рулевой, как рулевой. Ничего таинственного на вид из себя не представляет. Самый обыкновенный человек. Вот разве что – абсолютно не пьет и не курит…

Ну, так вот. Когда его вахта приходится от 12 ночи до 4 утра, то в кубрике (помещение матросов) целый переполох. Матросы, которым предстоит стоять вместе с таинственным рулевым, отказываются выходить на вахту: приходится прибегать к угрозам.

Дело же вот в чем: у нас, как полагается, стоит баковый матрос, обязанность которого смотреть вперед и, в случае опасности, давать знать на мостик вахтенному помощнику капитана. Так вот, видите ли, каждый раз, приблизительно около часа ночи, баковый видит стоящего впереди рулевого, того самого Горсткина, который в данный момент стоит на руле, то есть позади него. Иначе говоря, получается два Горсткина… Когда это произошло впервые, все объяснили галлюцинацией, но вдруг оказывается, что рулевого видели все и стоял он в продолжении 5–6 минут. На галлюцинацию не похоже. А когда подвыпивший матрос, прибежавший из кубрика посмотреть на чудо, полез по бугшпрету, то едва он дошел до стоящего рулевого и ударил его свайкой, как был отброшен и, ударившись о борт, пошел ко дну. Рулевой, стоявший впереди, улыбнувшись, исчез. Рулевой же, стоявший на мостике, во время удара свайкой призрака почувствовал острую боль в ноге и вскрикнул. Это слышали все. Когда его спросили, видел ли он призрак – своего двойника, он категорически заявил, что никакого призрака не видел, и по его лицу было видно, что он усомнился в нашей нормальности.

Никто не знал этого матроса раньше. При поступлении к нам, он заявил, что плавал все время на английских судах и показал свидетельство, из которого мы увидели, что он отличный рулевой, – непьющий и уволен по собственному желанию.

Матросы отказались спать в кубрике, если он будет там ночью, и потому я перевел его в свободную запасную каюту… Он здесь и сейчас…

Мы слушали капитана с большим вниманием, таинственный матрос заинтересовал нас.

С разрешения капитана мы решили поймать «призрак» или, по крайней мере, спугнуть его. В душе мы мало верили в возможность появления призраков, приписывая его появление воображению утомленного штормом экипажа судна.

Единственный человек, веривший в возможность появления двойника рулевого – был доктор Андрей Николаевич. Он объяснял:

– Очевидно, рулевой – человек, одаренный от природы способностью выделять свое астральное тело помимо воли, это довольно обыденное явление. Этому способствует ею душевное состояние, а также и состояние атмосферы во время шторма.

Мы недоверчиво улыбались.

Ночью Андрей Николаевич взял на себя наблюдение за рулевым и, с разрешения капитана, решил выйти на вахту вместе с рулевым на мостик. Приготовили фотографический аппарат и несколько зарядов магния. Двое из нас вооружились ружьями. Мы твердо решили уничтожить призрак. Или поймать его…

К вечеру поднялся ветер и судно начало покачивать. Но мы, несмотря на то, что некоторых из нас укачивало, были тверды, не изменив своего решения «поймать призрак», и к полночи были готовы и ждали сигнала.

Ровно в 12 часов пробили склянки. Сменилась вахта. Мы заняли свои места и начали сосредоточено вглядываться в темноту ночи. Картина была величественная: ветер завывал в снастях и сливался с шумом волн, разбивавших о нос судна. Когда нос судна опускался, падая, ныряя куда-то в бездну, на баке становилось светло от фосфорического блеска моря, которое точно кипело. Получалось впечатление, будто вода горит: до того было много искр…

Мы невольно залюбовались морем и даже на время забыли, что ждем появления призрака, – «Летучего голландца», как его тут же кто-то окрестил… Время шло. Но никто не появлялся. Матросы острили: видно, сдрейфил наш рулевой и сидит себе в море… Так прошло часа полтора. Стало скучно… Но вот впереди появилось сперва светлое пятно и вскоре совершенно ясно перед нами вырисовались лицо и фигура рулевого. Он как бы светился… Я протер глаза и попробовал незаметно ущипнуть себя за ухо. Больно, – значит, не сплю. Фигура была совершенно неподвижна и только улыбалась нам. Я помню эту улыбку и сейчас… Доктор закричал нам с мостика, что хорошо видит призрака, и спросил рулевого, видит ли он. Горсткин посмотрел по направлению носа судна, а потом на доктора. На лице его были недоуменье и страх.

– Нет, он ничего не видит!

Я взял ружье и крикнул, что буду стрелять. И я отчетливо услышал тихий смех. Черт возьми: это смеялся призрак!..

Фотограф приготовился снимать. Вспыхнул магний и в тот же момент я выстрелил. На мостике раздался крик рулевого. Он упал. Мы слышали стон. Его место занял вахтенный помощник капитана, пока прибежала смена… Бесчувственного рулевого, бледного, с провалившимися глазами, перенесли в кают-компанию и доктор начал приводить его в себя. Но ничего не помогало.

– Тут нужны не лекарства, а магнетизм, – сказал доктор.

Однако, на левом плече рулевого был сильный кровоподтек и даже опухоль, как бы от удара.

В момент выстрела призрак исчез. Проявленная пластинка вышла очень плохо, что объяснили сильной бурей. Нельзя было ничего разобрать.

Буря утихла. Мы подходили к острову Мацмай и решили зайти в японский порт Хакодате, – взять уголь и провизию.

Рулевой наш не приходил в себя – уже вторые сутки.

Придя в порт, дали знать русскому консулу и вскоре на пароход прибыл японский доктор. Он осмотрел больного и объявил, что он ничего не может сказать, но предполагает летаргический сон, который может прекратиться ежеминутно. Мы рассказали все, что произошло, но по лицу японца видели, что он не верит и только из деликатности не противоречит нам…

Матросы объявили, что если на судне будет таинственный рулевой, то все уходят…

К вечеру рулевой проснулся и попросил пить. Его отправили в госпиталь, а мы ушли во Владивосток.

Уже потом я узнал, что рулевой, поправившись, поступил на английское судно и ушел в Сидней, в Австралию. Во время шторма судно разбилось о коралловые рифы, почти вся команда погибла, и только рулевой Горсткин каким– то чудом спасся…

Так ли это – не знаю. Но больше я ничего не слыхал о нем…