Текст книги "Влюбленный призрак (Фантастика Серебряного века. Том V)"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Владимир Ленский,Борис Садовской,Георгий Северцев-Полилов,Дмитрий Цензор,Александр Измайлов,Александр Федоров,К. Мурр,Всеволод Трилицкий,Н. Энш,Константин Льдов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

ВЛЮБЛЕННЫЙ ПРИЗРАК
Фантастика Серебряного века
Том V

Мирэ
ДВА ГНОМА

Мои руки лениво лежали на веслах, и лодка медленно, задумчиво плыла среди сверкающей воды…

Была такая ночь, когда все мертвые похороненные выходят снова в жизнь и населяют землю, ревниво пряча под одеждами скелеты.

В такую ночь я плыл по Рейну, лениво положивши руки на сложенные весла и отдаваясь всей душой ритмическому плеску волн, сиянию луны и собственным мечтам.

Мои мечты были невеселы, печальны, как бледный луч луны, когда он медленно скользит и умирает на черепичатой блестящей крыше…

Перед прогулкой приходил ко мне портной и требовал уплаты долга.

И мне мерещились, словно в серебряном тумане, ряды таких же визитеров, таких же скучных и ненужных.

В кармане моего жилета со злорадством прыгала моя истрепанная записная книжка и тихо мне подсказывала цифры: портному – 230, сапожнику – 17, кондитеру – 79…

– Не стоит жить… – меланхолически шептали мои губы, а взгляд мой потонул, как расшалившаяся чайка, в глубокой синеве небес.

– Не стоит жить…

Ночь была дивная. Серебряные тени мягко дрожали над землей и над водой…

Луна подмигивала мне, как будто говоря: «Какой ты маленький, какой ты глупенький… Плывешь, как дурачок, на своей тоненькой скорлупке. А я вот захочу и покажу тебе такие ужасы, такие страшные и бледные от страха, внушаемого ими, привидения, что ты с ума сойдешь».

И я подмигивал ей тоже: «Врешь, не надуешь! Разве не знаешь, что ты имеешь дело с глубоким скептиком двадцатого столетия?»

Но в то же время я прекрасно чувствовал, что маленький злодейский страх коварно прицепился ко мне за пуговицу моего жилета своими цепкими крючками. Я постарался отвернуть взгляд свой от луны и посмотрел на берег.

На берегу стояла женщина, высокая и стройная, в глубоком трауре, с пером на шляпе. Это красивое перо капризно и настойчиво выглядывало из-под траурного крепа.

Я заработал веслами и на поверхности воды забегали волнистые полоски серебра. Я был тогда так молод… Мои волосы цвета пшеницы завивались крутыми и твердыми кольцами надо лбом без морщин.

И я понял тогда, – почему я поехал кататься по Рейну… Мое сердце, тревожное сердце, раскачиваясь, как бумажная марионетка, хотело – требовало для себя любви, чарующей и опьяняющей любви, которая звенит всеми мелодиями рая – при блеске звезд…

А женщина стояла, важная, задумчивая и высокая, маня меня изящной гибкостью своего стана.

Когда я к ней приблизился короткими и осторожными шажками, держа в руке свою широкополую студенческую шляпу, она спокойно подняла свою вуаль, – и я отпрянул в ужасе.

Это был желтый, тщательно наряженный скелет… Но перед дамами я никогда не кажусь трусом. Я равнодушно надел шляпу и равнодушно у нее спросил:

– Голубушка, давно ты умерла?

Она со скрипом засмеялась, как будто у нее вдруг лопнула какая-то струна в груди.

– Давно…

Она кокетливо склонила ко мне голову.

– Не хочешь ли со мной покататься?

Я всегда рыцарь с дамами.

– Пожалуйста…

Я был разочарован, и вся поэзия ночи поблекла, потускнела и ушла. Луна казалась мне вареной горошиной, довольно крупной…

Из-под серебряной волны реки на меня глупо посмотрела рыба и снова спряталась, вильнув хвостом.

Моя спутница села, жеманно расправив свой трэн, на корме. А я сел на носу.

– Поэзии нет ни в сердце, ни в природе… Поэзия – ложь! – подумал я.

У моей спутницы опять как будто лопнула струна в груди.

– Послушай! – сказала она мне. – Хоть мы не созданы, чтобы любить друг друга… Но все ж мы можем быть друзьями.

Я посмотрел на нее тусклым взглядом, каким взглянула на меня недавно рыба; так смотрят на свою почтенную и уважаемую бабушку.

– Откуда ты?

– Я из Силезии.

– Ты была замужем?

– В дни моей юности я встретила одного стройного и молодого итальянца, с красивым прямым носом, который шел с шарманкой по улице. Я посмотрела на него, и я в него влюбилась. Когда ко мне являлись свахи, то я кричала:

«Не хочу… Я хочу замуж только за этого синьора с прямым носом…» Но оказалось, что у этого синьора была жена и шестеро детей. Так и не вышла замуж.

Луна расширилась: она как будто выросла в далеком темном небе, напоминая спелую большую репу.

– Я расскажу теперь тебе, – сказала моя спутница, – о двух подземных гномах. Моя могила, в которой я теперь живу, находится в Силезии, на горном кладбище. От природы я очень болтлива… И вот, когда я выспросила все секреты у всех моих соседей и соседок, мне стало очень скучно под землей. Скучать пришлось недолго: когда сгнил мой сосновый гроб, то под ним оказалась трещина, ведущая в подземное жилище гномов. Живут там два забавных гнома. Один – большой, большой… Его я никогда не видела. Когда он повернется там – дрожит земля. А голос у него глухой и грубый. Другой же гном величиной с воробья. Я его часто вижу: он поминутно бегает сквозь трещину. Он такой маленький, трясущийся всегда от страха… У него черный колпачок, величиной с орех, и круглая седая, всегда причесанная борода, как хоботок шмеля. Его обязанность состоит в том, что он, двоясь, троясь и разделяясь на бесконечное количество таких же гномов, присутствует при родах женщин. И когда женщина родит, то гном заботливо осматривает новорожденного ребенка. Если ему покажется, что этот маленький ребенок не будет выделяться ничем особенным среди других людей, – он оставляет его жить. А если же ребенок должен быть чем-нибудь большим, тогда малютка-гном втыкает ему тонкую булавочку в висок. Ребенок умирает, а маленький, согнувшийся, трясущийся от страха гном бежит, бежит… Когда ж случается ошибка, когда рождается и вырастает великий человек, тогда большой сердитый гном жестоко бьет малютку-гнома. Он встряхивает его так, как если бы тот был мешочком, наполненным игральными костями… Я вздрагиваю тогда вся от сострадания и забываю отгонять червей, которые меня грызут.

Я хотел что-то у нее спросить, но моя спутница уже исчезла.

Я посмотрел вокруг себя.

Светало. И бледным золотом мягко согрелся край тревожно дремлющего по утрам востока.

Я понял, что все мертвецы должны были теперь опять исчезнуть, чтоб догнивать под сводами земли.

Я снова вспомнил о портном и заплетающейся, пьяной походкой пошел по берегу проснувшегося Рейна, который сделался спокойным, мутным, скучным, – как сама жизнь.

И мне казалось, что я вижу глухую неустанную работу гнома – жизнь обесцветить и ослабить все сильное…

Мирэ
В БЕЗЛУННУЮ НОЧЬ

Это было в окрестностях Гавра.

Я заблудился. Ночь была темная, безлунная. И мне казалось, что она сдвинулась вокруг меня магическим кольцом и притаилась. Она была таинственной, холодной, – эта ночь.

Я шел вдоль берега. Скользили под ногами камешки с сухим, коротким стуком.

Море было так близко. Оно глухо дышало своим грозным холодным дыханьем, как будто приближаясь, как будто отдаляясь в темноте, и вспенивалось белой пеной. Эта пена мелькала вокруг, как поднимающиеся из моря привидения – бессильные, готовые исчезнуть.

Я шел, растерянный, испуганный, не знающий, чему мне доверять, куда идти.

И иногда казалось мне, что темные ресницы ночи приподнимаются и взгляд ее на меня смотрит – немой, загадочный и не желающий мне ни добра, ни зла.

Под этим взглядом ночи я шел. Я шел, растерянный, испуганный, согнувшийся…

Холодный ветерок скользил по моему лицу, и целовал его, и шевелил концы моих волос с печальной лаской.

Я был так одинок. И я хотел огня, и света, и людей…

И я увидел, что вблизи меня горит какой-то огонек, которого я раньше не видал. Огонек был печальным и тусклым желтоватым пятном. Как будто свет от сальной свечки, скользящий через узкое окно.

Да… Это не обман был, и я наткнулся на ограду, полуразрушенную временем или же морем. Наткнулся на ограду из необтесанных камней.

Мои руки ударились с силой о влажное дерево низкой калитки. Где-то глухо завыла собака.

– Отворите! Спасите!

Я начал кричать, надрываясь, хрипя, приглядываясь к окружающему мраку. Собака стала выть еще тоскливее.

– Спасите!..

Что-то стукнуло возле меня, и через щель раскрывшейся калитки мелькнул передо мной веселый огонек решетчатого фонаря. При свете фонаря я разглядел лицо старухи в белом чепчике, с большими черными глазами. Ее рука, державшая фонарь, слегка тряслась. Я разглядел морщины ее шеи около сдавленного подбородка. Во рту ее был виден один лишь зуб, – такой желтый, как тусклый янтарь.

– Спасите… Позвольте к вам войти, согреться до утра.

– Войдите…

Старуха растворила свою калитку, впустила меня в темный двор, задвинула засов и закричала на собаку:

– Гектор… Молчи! Молчи!

Гектор лаял, стихая, с каким-то жалобным, унылым визгом.

Я был обрадован: передо мной – жилье, я буду спать под кровлей. Немая, неразгаданная ночь осталась позади и сторожит теперь бушующее, темное, с белеющей пеной море.

Старуха молча растворила дверь и стала тихо подниматься по узкой лестнице, стараясь освещать мне фонарем своим дорогу. Ступеньки были старые, истертые ногами, из бурой черепицы. Старуха шла и колыхала своей юбкой из черной саржи, заштопанной, поношенной…

В галерее со сводами стекла узких окон были разбиты кое– где, и щели их заткнуты тряпками. Над головой спускалась паутина, седая и мохнатая, как ветхие лохмотья. Запах сырости, гнили…

Мы вошли в коридор.

Одна дверь была крепко закрыта и заперта тремя замками. Эти замки висели неподвижно, как стиснутые, угрожающие кулаки.

– Я затоплю камин, – сказала мне старуха. – Я приготовлю вам яичницу с поджаренной ветчиной и дам вина.

Она отрывисто откашлялась.

– Здесь жил нотариус в отставке, и от него осталось несколько бутылок хорошего вина. Ведь я не пью вина. И я не хожу в церковь.

– Почему?

Она устало передернула плечами.

– Я не хочу. Я ни во что не верю. Я сторожу здесь этот дом… – она пугливо оглянулась, – и его прошлое.

Я вздрогнул. И мне почудилось, что влажное, тяжелое крыло летучей мыши коснулось моего лица.

– Сюда никто не ходит, – сказала мне старуха. – Но если вы уже пришли – войдите.

Она раскрыла одну дверь.

– Это – столовая моего барина. Теперь его нет в доме. Ушел, исчез… Мне кажется, он вылетел отсюда черным вороном с распластанными крыльями и с хриплым стоном. Мне кажется, что я когда-то слышала и теперь помню этот стон.

Она опять устало передернула плечами, и мы вошли в столовую.

Это была большая комната с коричневыми голыми стенами. Потертый пол из бурой черепицы был возле очага обложен кирпичом. Над очагом висело чье-то белое лицо из гипса с брезгливым выражением тонких губ. Среди столовой стояли стол и кожаные кресла, а на столе – подсвечники из темной бронзы.

– Это подсвечники моего барина. Он зажигал всегда по вечерам несколько свеч и долго-долго сидел в старинном кресле возле очага. Мне так хотелось знать, о чем он думает. Он сидел в своем кресле, задумавшись, нахохлившись, словно недобрая ночная птица. Но он всегда молчал. И я молчала. Мы жили молча. По вечерам, когда шумело море, он часто вздрагивал и говорил: «Как бы не забрались к нам воры… Как бы они не обокрали нас…» Я думала, что он богат.

Я снял свой плащ и сел возле стола. Старуха зажигала свечи.

– Мне кажется теперь, что барин тут, – сказала она тихо. – Но вы так молоды, вы так красивы; мне кажется, что я угадываю все, о чем вы думаете. Нет у вас тайн. Все ваши мысли чисты и спокойны.

Печальный зуб торчал из ее рта, подобный тусклому кусочку янтаря.

– Вы молоды. Я не видала молодых давно. А я сама, мне кажется, всегда была старухой. Не помню времени, когда моя иссохшая, морщинистая грудь была красивой и молодой, и когда жили в моем сердце все чувства юности. А теперь мое сердце – стариковское, темное сердце.

Старуха скрылась. Она явилась скоро снова со связками сухого можжевельника и начала, согнувшись, зажигать его.

В очаге загорелся огонь, полетели блестящие искры, по потолку забегали дрожащие уродливые тени. В столовой стало веселей, теплей.

Старуха снова скрылась. Потом она пришла и принесла с собой сковородку и разные припасы. Она поставила передо мной бутылку темного вина и маленький стакан.

– Мой барин пил из этого стакана. Я приготовлю вам яичницу. Потом я постелю для вас постель. Сама я буду рядом, в маленьком чулане. Направо – спальня барина, которую я заперла тремя замками. Никто не ходит в этот дом. Я тут живу одна. Но если вы пришли, то будьте гостем. Вы молоды и мысли ваши чисты.

Я все молчал, молчал… Мои губы как будто склеились и не хотели говорить. Яичница шипела около меня, и я стал с жадностью съедать большие жирные куски, с трудом нарезая ломтики темно-коричневого, твердого, как камень, хлеба. Вино было холодное, густое.

Старуха посмотрела на меня и тихо вышла.

Море глухо шумело под окнами, и мне невольно стало чудиться, что лезут воры.

Я был так утомлен, но, когда я улегся на широком диване, кисти которого спадали вниз, касаясь пола, и закрылся плащом, – сон ушел от меня.

– Предательский сон! – подумал я. – Зачем ты убежал от моих глаз, покинув меня тут, беспомощного, одинокого, в этом ужасном доме, ночью…

Очаг потух. Свечи горели желтоватыми, дрожащими, испуганными огоньками.

Меня не радовала кровля, меня не радовало тихое жилье, меня не радовала теплота. Какая-то тоска сдавила мою грудь. В моей груди тревожно билось сердце. Было тихо вокруг.

Какой-то шорох за стеной направо… Как будто шорох туфлей… «Должно быть, это старые фланелевые туфли с узорами из бисера…» – подумал я.

Шорох усиливался, приближался…

Ко мне неслышно, незаметно подкрадывался ужас, танцуя и кривляясь на своих тоненьких уродливых ногах. Лицо мое стало бледнеть, глаза мои остановились. И мне казалось, что у меня были живыми только уши. Все чувства умерли, и только уши слышали.

Тихий шорох все рос за стеной. Казалось, кто-то подошел к стене и медленно начал отодвигать и вдвигать ящики комода. Тук! Тук! Шш…

Безжалостно, однообразно стучали ящики комода, вдвигаясь, выдвигаясь. Тук! Тук! Тук!..

Я холодел. Сознание уходило от меня, отодвигаясь вместе с жизнью, и со стенами, и с огоньками догорающих, оплывших свечек, – в бездну…

Старуха… Она стояла на пороге, в одной рубашке, с желтыми костлявыми плечами. Она тряслась.

Мне стало легче. Я сел на диван.

– Он… Он… – шептала мне старуха. – Мой барин… Каждую ночь! Каждую ночь! Мой грех велик, но я страдаю больше, чем того стоит этот грех.

Ее зуб задрожал между синих трясущихся губ. А глаза ее были, как черные ямы.

– Он требует, он хочет, чтоб я пошла в полицию…

– В полицию?

– В полицию… Ведь я его убила. Я думала, у него денег много. Я хотела быть тоже богатой…

Она приблизилась ко мне, желтея в полумраке своими страшными плечами. Ее рубашка колыхалась, обтягивая ее длинное, худое тело.

– У нее тела нет, – подумал я, – у нее кости.

Дыхание захватило у меня. Я стиснул кулаки, готовясь растерзать, если она ко мне приблизится. Она все приближалась. Я готов был от страха убить ее тут же.

А за стеной монотонно и настойчиво стучали ящики комода. Тук! Тук!

– Слышишь? Убила его вечером. Он сидел тут. Я бросилась к нему, скрутила крепкой веревкой его руки. У него маленькие были руки, как у ребенка. И слабые, как у ребенка. Он стал кричать, раскрыв широко рот. А я душила его проволокой. И я втыкала ему гвозди всюду – в виски и в грудь… Тупые, ржавые, погнувшиеся гвозди… Когда он умер, то я стащила его в спальню за ноги и заперла. Он гнил… По дому разносился тяжелый запах. А денег не было.

Она приблизилась ко мне, и черные глаза ее глядели на меня.

– Ты из полиции?

Ее худые руки внезапно вытянулись и схватили мое горло.

– Ты из полиции? Я… Я сама туда пойду. А может быть, и не пойду. Мой грех… И я сама им мучаюсь. И никто больше. Только я… Ты из полиции?

– Нет! Нет!

Я с отвращением схватил ее худые плечи и отбросил ее в сторону. И без плаща, без фонаря я побежал по коридору, по лестнице, перескочил через ограду.

Меня опять схватила и обняла своим объятием безлунная, немая ночь. И я был рад ей. Я крепко прижимал ее к моей груди и я кричал… Кричал, себя не помня, громко: «От людей, от людей, уходи от людей!..»

Море, бушуя, посылало мне ряды своих бессильных, исчезающих, холодных привидений.

И я бежал, бежал…

Мирэ
ЧЕРНАЯ ПАНТЕРА

В одно прекрасное утро Альфред Д***, утонченный художник, случайно зашел в зверинец и, между прочим, долго стоял перед клеткой недавно привезенной великолепной черной пантеры.

Пробило полночь. Альфред Д*** вернулся домой из кафе, где он просидел целый вечер. Не понимая современности, он инстинктивно сторонился людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, и удивленно вслушивался в их слова, не имея сил оторваться от своих грез. В кафе он, впрочем, чувствовал себя легче, чем где бы то ни было в другом месте среди людей. Черные силуэты мужчин и пестрые, изысканные, как, махровые цветы, силуэты женщин, скользящие, исчезающие в мяском, золотистом свете, казались ему волшебными призраками, незнакомыми с грубой ничтожностью повседневности, влюбленными в Красоту, в великий ритм Света, прекрасными детьми вселенной, опьяненными жизнью, как мотыльки блеском солнца. Он довольствовался созерцанием. Он не любил разочарований; ему нравились только абсолютные ценности, хотя бы они были миражом.

Войдя в спальню, Альфред Д*** разделся и лег в постель. В его спальне господствовали лиловатые тона, побледневшие от скрытой в них страстности, немножко тусклые, блеклые, гармонирующие с тихим, неслышным полетом Мечты. Отблеск зажженных свечей – у него никогда не горели лампы – отражался прозрачным, слабым сияньем на хрустале флаконов. Вдруг Альфред Д*** совершенно неожиданно вспомнил о черной пантере.

В ту же минуту у него сжалось сердце.

Медленно распахнулись лиловатые драпировки двери. На пороге появилась черная пантера.

Альфред Д*** вскрикнул. Но не могло быть никаких сомнений: это была та самая черная пантера, которую он утром видел в зверинце. Она остановилась на пороге, как бы выжидая, с серьезным видом, с напряженно горящим взглядом, изогнутая и хищная. Потом она сделала шаг, на минуту о чем-то задумалась, как мечтающая кошка, и медленно стала приближаться к постели.

Альфред Д*** закрыл глаза рукой. Он дрожал всем телом и шептал умоляющим голосом:

– Уйди… уйди…

У него опять сильно сжалось сердце. Подчиняясь чьему– то безмолвному приказанию, он отнял руку от глаз.

Черной пантеры в комнате не было.

Возле его постели стояла женщина.

Это было не так страшно. Он стал ее рассматривать. Она стояла в легкой, серебристой, слегка шелестящей одежде. Тонкие, сверкающие излучения струились вокруг нее в воздухе. Ее тело было белизны алебастра. Черные волосы тревожащими кудрями спускались с головы. Губы ее были сомкнуты, лицо – недвижно и бесстрастно. И тут он увидел, что у нее были глаза черной пантеры. Кровь застыла в его жилах. Сердце почти перестало биться. Женщина властно протянула руку, губы ее разомкнулись. Он совсем терял сознание. Напрягая последние усилия, он прошептал:

– Заклинаю тебя: уйди.

Она презрительно улыбнулась. Голова ее слегка откинулась, словно ее оттягивали назад тяжелые волосы. Рука ее опустилась. Альфред Д*** закрыл глаза. Когда он открыл их, женщины не было возле него, но ему показалось, что за драпировками мелькнула черная пантера.

На другой день, когда время близилось к полночи, Альфред Д*** свернул свои рукописи, связал их красным шнурком, взял желтую хризантему и, любуясь изяществом ее лепестков, глубоко задумался. Придет или не придет Она? Он не мог сказать себе, хочет или не хочет он ее видеть, внушает она ему ужас или странное, жгучее любопытство. Он бросил хризантему, разделся и лег в постель. Виски его болели. Голова немножко кружилась. Легкая усталость охватила тело. Он не мог больше думать о черной пантере. Наслаждаясь и нежа свою утомленную мысль, он стал рисовать себе упоительные картины Востока. Благодаря привычному усилию воли, он вскоре мог представлять себе эти картины с поразительной реальностью. Вместо потолка, разрисованного азалиями, вверху затемнелось глубокое небо в серебряной лунной вуали. Ему казалось, что он слышит тихий плеск металлически-светлых, слегка позолоченных вод среди густых камышей. Резкая мелодия, наводящая ужас, заставляющая содрогаться и предчувствовать чудо, неслась откуда-то издалека. Белые фигуры медленно склонялись около воды. Каждое движение выдавало их благоговение к святости совершаемого обряда. Кто-то тихо напевал вечный гимн Любви. В ясной прозрачности лунной вуали засветились алмазные горы. В воздухе разлились острые сладостные благоухания, подобные ароматным каплям росы на лепестках багряных цветов. Потом внезапно мелькнули перед ним лиловатые драпировки и хищный, насторожившийся силуэт черной пантеры.

Альфред Д*** очнулся: перед ним стояла вчерашняя женщина.

Она стояла нахмуренная и печальная. Она, казалось, хотела заговорить: губы ее раскрывались, но она молчала. Красный шарф обвивал ее тело. Глаза ее жутко мерцали, – ее глаза черной пантеры. Глубокая скорбь омертвила ее лицо. Альфреду Д*** не было больше страшно, он испытывал к ней жалость и любовь. Он смутно стал понимать, что их связывало нечто вечное, как мир.

Она вдруг обрадовалась, словно почувствовав благоприятный для нее ход его мыслей, и подошла ближе.

Он сказал тихо, с непреодолимо нежной интонацией, с какой влюбленный мужчина обращается к женщине в горе:

– Чего ты хочешь? Заговори, если ты можешь…

Она просияла и улыбнулась. Она стала подобна всем земным женщинам, которых даже в великом горе радуют нежные безделицы. Ее тело порозовело. Груди упруго колыхнулись. Красный шарф скользнул на пол. Она качнулась, как лиана, ласкаемая ветерком, и сказала, блестя глазами, звенящим голосом, похожим на страстное пение виолы:

– Я тебя люблю. Я тебя любила всегда.

Она наклонилась к нему, торжествующая, и сказала:

– Всегда! Всегда! Всегда!

Альфред Д*** содрогнулся. Ему почудилось, что он слышит железный крик пламенных сфер, вращающихся в Вечности. Ему показалось, что он понимает великий закон, первооснову мира. Воздух потрясся от пролетавших невидимых Сил. Губы женщины стали коралловыми. Тонкие золотые звездочки с бриллиантовыми лучами вспыхнули на ее волосах. Она глядела на него, неотразимая и непонятная, как сама вселенная, как темная глубь вселенной. Проходили мгновения созерцания, трепета и любви…

Женщина подошла ближе. Она сбросила тунику и стояла, ослепительная в своей наготе. Ее глаза жгли. Уста пламенели. Она протянула руки. Стан ее изогнулся. Она сияла, строгая, неумолимая, в величии своей Любви. Она была, как дух, рожденный в мраке бездн и сверкающем вечном Свете. Она несла в себе свое добро и зло. Ее «да» было «да».

Вдруг она сделала прыжок пантеры. Ее губы раскрылись в ужасной улыбке. В глазах заблистала жестокость. Она остановилась перед ним, как воплощение первобытной божественной страсти, подобной буре.

Альфред Д*** простер руки, пытаясь оттолкнуть ее, и с его губ сорвался жалкий стон:

– Уйди! Уйди! Я не могу… Я боюсь… Боюсь… Боюсь…

Женщина отшатнулась с гневным жестом. Потом она презрительно засмеялась и, бледная, швырнула ему в лицо свой красный шарф.

За драпировками мелькнула рассерженная черная пантера. Все исчезло. В спальне стало тихо, как в могиле.

Весь вечер следующего дня Альфред Д*** думал о Ней.

Без Нее жизнь казалась ему бредом, как обманувшая надежда. Жизнь? Сочетания красок, ритм слов, поэзия, создаваемая мечтой, с жалобным вздохом опадающие золотые осенние листья, утомленные ожидания… Разве это не Она вливала кровь в мертвое слово «жизнь»? Разве это не Она заставляла горячие лучи солнца волновать сердце счастьем? Она – первая звезда, последний луч, ужас без исцеления, радость без границ, без конца, без начала. Она – на пороге между тем, чем мы были, и тем, чем мы будем. Она – сердце мира, Любовь.

Он зажег свечи в спальне. Задернул занавеси окон. Сел в кресло и, держа в дрожащих руках маленькую мраморную Афродиту с гиацинтовыми глазами, застыл в ожидании возлюбленной. Он теперь ее не боялся. Он ее ждал. Он надеялся слиться с нею в любви без разлук.

Часы пробили полночь. Ее не было.

Час ночи…

Иногда Она обманывает? Драпировки двери оставались недвижными, не шевелились.

Альфред Д***, пораженный отчаяньем, встал с кресла, подошел, шатаясь, к постели, разделся и лег, с ужасом думая, что самое драгоценное в его душе, вероятно, умерло.

Может быть, ему снилось… Ему казалось, что он лежал в розовом саркофаге, превратившийся в мумию, с бесстрастной улыбкой, со сложенными руками. Его везли в раззолоченной галере по течению широкой реки, у которой, должно быть, не было берегов. Волны звучали, как музыка цимбал. Вверху, в небе, истомленном, бледно-смарагдового цвета, белые птицы сливались с белыми облаками в священной пляске. Огромная луна в тоске ждала возлюбленного, заранее зная, что он не придет. Странные, темные слова приносил с собой ветер из далеких пустынь, с горных вершин, с нездешних небес. Откуда? Куда? Он увидел перед собой женщин в ярких одеждах, с гибкими телами, с зовущими улыбками, с воркующими словами. Но он не хотел их. Он знал, что сердца их трусливы, малодушны и таят в себе жалкую, кратковременную любовь, исчезающую, как дым, подобную обманчивому туману. Они пели, плясали, бросали цветы, фантастические в сапфировом блеске. Они ломали руки, отягченные браслетами, и проливали крупные, светящиеся слезы. Они кидались к его ногам с влюбленным стоном. Но его сердце оставалось равнодушным.

Звезды умеют говорить? Разве это не они сказали: «мир – Любовь»?

И тогда растянули пурпур, выцветший, лиловатый, наподобие шатра. Черная пантера появилась из-за драпировок. И Она – вечная, единственная, желанная – приблизилась к нему с красным цветком в руке.

– Ты могла бы запоздать на целое столетие, я бы ждал тебя, – подумал он. – Я бы ждал тебя, если бы ты даже никогда не пришла. Любовь – слово, соединяющее жизнь со смертью. Я тебя люблю!

На этот раз она пришла, как могущественная королева. Туника ее была золотая. Мириады бриллиантовых звезд реяли и рассыпались в воздухе радужными огнями. В ее руке красный цветок сверкал, как солнце, сорванное ею с неба, чтоб завладеть им, избранником. Ее черные волосы сплетались с тысячью жемчужных нитей и рубиновых молний. Ее каждое движение было огнем, желанием, мольбой влюбленной. Она могла любить, потому что умела страдать и повелевать. Она была единственной, потому что другой не существовало. У нее были глаза зверя, пламенеющие, сожигающие, желающие взять в одно мгновение целый круг жизней. Ее уста таили в себе смерть, как кубок с ядом. Ее сердце скрывало в себе неумирающую жизнь.

Она бросила красный цветок к его ногам и сказала, как невольница, истерзанная бичами:

– Я тебя люблю!

Он знал, что это правда, но прошептал с улыбкой:

– Повтори еще.

Тысячи молний взвились вокруг нее голубыми огнями. Ее волосы взметнулись по плечам, как змеи. Бешеным жестом она сбросила золотую тунику. Ее губы стали багряными и увлажнились кровью. Она сказала опять:

– Я тебя люблю!

В звуке ее голоса ему почудился железный крик пламенных сфер, вращающихся в Вечности. Он понял тайну Ужаса и Любви. Он протянул к ней руки и сказал голосом отдающегося навсегда:

– Жизнь без разлук…

Она медленно наклонилась к нему, трепеща всем телом. Он обнял ее. И в момент Наслаждения, превосходящего всякую радость мира, как солнце превосходит своим блеском светляков, он почувствовал, что в его сердце вонзились хищные смертоносные когти.

На другое утро Альфреда Д*** нашли мертвым в постели. В то же утро сторожа городского зверинца, обходя клетки, увидели недавно привезенную великолепную черную пантеру без признаков жизни.