Текст книги "Савва Морозов: Смерть во спасение"
Автор книги: Аркадий Савеличев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Витте не без зависти посматривал на этого хозяйственного мужика. У него в петербургской квартире – разве что знамя Шамиля.
Но у Морозова не засмотришься: раз-два – и готово! Пробка в потолок, бокалы с ледяным шампанским, а кроме того, и на ладони, свои и гостевые.
– Для чистоты наших помыслов, Сергей Юльевич.
– Да-а. Уж истинно купеческая традиция.
– Истинная, верно. Она покрепче, чем бумажные договоры.
Было самое время лихо сдвинуть бокалы. Можно бы и поговорить еще, но Савва вовремя вспомнил о своих хозяйских обязанностях:
– Однако не заскучал бы там наш барон?
Но барон не слишком скучал. Когда они спустились в гостиную, он так красноречиво жестикулировал перед хозяйкой, что пришлось остановить его двусмысленной шуткой:
– Ну-ну, хозяюшка у меня податливая!
Шутка Зинаиде Григорьевне не понравилась:
– Ты, как всегда, что‑нибудь.
– Сморожу? – не мог уняться он. – Но морозец очень даже пользителен для шампанского. Да и к фамилии нашей вполне подходит. Не так ли, барон? – И этого гостя своими словами закружил.
Но барон Рейнбот плохо знал Морозова – точнее, так совсем не знал, и не нашел ничего лучшего, как вспомнить:
– Однако же в нашем полку был один чудак, который всегда требовал подогретого шампанского!
Пришлось остудить его словесный пыл:
– А в нашем полку, купеческом, все по старинке.
– Оно и хорошо, – поддержал его Витте, заговорщицки подмигивая.
Все остались довольны собственным красноречием. Все, кроме хозяйки. Она никак не могла попасть в тон разговора. Женушке в уме не откажешь, так что же с ней случилось?..
Все последующие недели были заняты подготовкой к поездке в Нижний Новгород. Если муженек был занят вечными делами, перемежаемыми приятельскими вечеринками, банкетами и вечерники разъездами, то жена занималась бальными и прочими платьями. Шуточное ли дело: весь двор соберется! Известно, где государь, там и его свита. Во времена развеселой Елизаветы вслед за ней поднималась в поездку половина Петербурга, все министерства, чиновники, военные, их жены и домочадцы, – этак тысяч под тридцать набиралось, да столько же, пожалуй, лошадей, – так будет народищу и сейчас видимо– невидимо. Ведь всяк захочет увидеть молодого государя. А женщина, так в первую очередь – государыню, ее прическу, платье и вообще наряды. Умом можно тронуться! Савве этого не понять, укатил в Нижний, чтоб там загодя все на дыбы поднять. Конечно, не елизаветинские времена, табуны лошадей из Петербурга не погонят, орды поваров, кухмистеров, прачек и прочего люда тоже за собой тащить не надо – гостиниц и рестораций на Волге понастроили порядочно.
Все же новоявленный председатель с ног сбивался, гоняя в любимом ландо от купчины к купчине, – лошадей и экипаж ему в товарном вагоне доставили.
Эту предусмотрительность Зинаида Григорьевна воспринимала с уважением: не побираться же там Морозовым! За эти годы она и родительскую фамилию стала забывать, как забыла и первокрещенное имя: Зиновея. Ну разве что свекровь напомнит. Но за хлопотливыми сборами некогда и о свекрови думать.
Вон небольшой конфуз вышел даже на балу у московского генерал-губернатора, женатого на родной сестре императрицы. Зинаиде Григорьевне захотелось тогда превзойти своим нарядом первую московскую даму, и она позволила себе хоть на вершок да удлинить свой шлейф, что и было воспринято с неудовольствием. В Нижнем будет сама императрица. Как сделать так, чтобы и заметной быть – и поперед ее не высовываться?
Среди купчих, даже самых богатых, совета лучше не спрашивать. У них совет известный: вешай на себя побольше золота, дорогих камушков, да крути на телеса поярче шелка и бархата. Нет, Зинаида Григорьевна к таким купчихам себя не причисляла. Потому и в советчики себе выбрала самого что ни на есть петербургского знатока.
Барон Рейнбот на нее как с небес свалился. Ниспослан свыше, не иначе. Зря хихикает Саввушка: без советов барона она может ряженой куклой выглядеть. Зинаида потерлась уже в московском светском обществе, доподлинно убедилась: во всем знай меру. Даже в знаках внимания к своему придворному учителю.
Он ведь не только помогал выбирать наряды – учил и словесным выражениям, и даже танцам. Разумеется, у нее, особенно по части танцевальной, были платные учителя, но уж больно занудисты и холоднющи. Делай то, не делай этого! Говори так, а не этак! Барон же ее не стеснял, она просто перенимала его речь и повадки. Откуда же ей было знать, что если государыня пригласит ее пройтись на пару, то ты все‑таки хоть на вершок да позади ее будь, а ежели усадит рядом с собой, так на диване не разваливайся, чуть-чуть к краешку подожмись. Главное, чтоб незаметно, чтоб не дошло до самоумаления.
А если кавалер, пускай хоть и из государевой свиты, как барон, – так тут, наоборот, его заставь поджиматься. Барон всем своим видом это выказывал. Что говорить, уважительное ухаживание нравилось Зинаиде Григорьевне. Не муженек, у которого одно на уме: облапать ее на перине, хорошенько перину обмять – дай захрапеть до новой утренней своей суеты. Беды не было, что он никогда не храпывал, – так уж виделось, так понималось. Детки детками, а обходительность‑то где?
Уму непостижимо, сколько хлопот навалилось!
– Барон, как бы я без вас была?..
Ей нравилось единое это имя – барон. К сожалению, он‑то ведь не мог к ней обратиться – баронесса или там графиня.
Зинаида Григорьевна не понимала мужа, который отказывался от дворянского титула. Вон граф Витте, по матери от князей Долгоруких и, само собой, от дворянского корня, – и тот, как нашептал ей барон, хлопочет о графском титуле. Называться князем у него нет права, в князья даже государь не может пожаловать, а графство – в его самодержавной власти. Покойный Александр Александрович не успел это сделать – как‑то сын его поведет? По словам барона выходило, что новый государь новой же метлой и метет. Но Савва‑то Тимофеевич Морозов – в пристрастии к покойному императору не замечен, следовательно, вполне может рассчитывать на благосклонность Николая. Только покажи себя, Саввушка, да так и этак повернись бочком!
– Зря Савва Тимофеевич от дворянской чести отказывается, – убеждал ее всепонимающий барон, рассматривая покрой очередного платья.
– Знаю, что зря, но что мне делать, барон? – игриво потупилась Зинаида Григорьевна. Право, ей нравилось маленько пошалить.
– Ничего другого не остается, как поискать другого мужа. с соответствующим вашему достоинству. с приличным таким титулом. – подзапутался в словесах барон, но в складках разложенного на столе платья не заплутал, дотянулся до ручки.
Зинаида Григорьевна поняла, что тоже слишком уж зарапортовалась, и ручку сердито отдернула.
– Барон, вы переходите всякие границы!..
Надушенные усы уткнулись в бирюзовый шелк, еще не согретый женским теплом.
Глава 5. Нижний иль Верхний?
Савва Тимофеевич только что вернулся из Нижнего Новгорода, где устраивал Всероссийскую промышленную выставку. Устал истинно уж до чертиков. Хотелось отдохнуть да молча, дома, что ли, попьянствовать. Но и дом в выставочный зал превратился, во всяком случае, первый, женский, этаж.
В хлопоты своей Зинули он не вникал, но ведь к ней и ступить было нельзя: везде платья, платья, везде шляпки, шляпки. Не говоря уже о всем прочем. Парикмахерши, портнихи, посыльные из магазинов, понаехавшие из Петербурга великосветские дамы, их увешанные звездами кавалеры, какие‑то тут же крутящиеся сутенеры, бесконечные доклады слуг о все новых и новых гостях, церемонные представления друг другу, липкие рукопожатия, круглосуточно накрытый стол в гостиной. С ума сойти можно! Этот бедлам даже на второй этаж проникал.
По случаю коронации и прибытия богатых людей дорогу на Спиридоньевку проторили хожалые благотворительницы, которые были похлеще московских свах. Мало что денег всякий раз давай, так еще и веди душеспасительные беседы: ханжески жалей сирот, увечных, бездомных, косоглазых и припадочных – чего не наговорят ради рубля купеческого! Дела в Орехово-Зуеве идут без его присмотра, потому что отлучаться из Москвы никак нельзя. От Витте поступают напоминания, чтоб собрал на коронацию свет московского купечества.
Коронация, слава богу, отзвонила всеми колоколами, а суматоха не кончалась: начались ежедневные балы и празднества. Зинуля везде хотела поспеть, потому всюду и опаздывала, кричала на своих модисток, как ярая купчиха, забывая, что в графини метит. Одно спасение, когда из государевой свиты сбегал генерал Рейнбот и по всему первому этажу захлебывался незабвенный голосок:
– Барон. ах барон?.. Мы опоздаем?..
Савва уж и не знал, какую роль выполняет генерал: то ли кучер разъездной, то ли посыльный, толи. При последнем домысле Савва фыркал и напоминал бесцеремонно:
– Истинно, опоздаете. Валяйте!
Сегодня уже с утра началось столпотворение. Для простого народа великий праздник, с великим же угощением, на просторном Ходынском поле, для московского бомонда бал у французского посла графа Монтебелло. Разумеется, нетитулованным особам туда ходу не было; разумеется, купчихе Зинаиде Морозовой страсть как хотелось туда попасть, потому и неслось заискивающее:
– Барон, ах барон!.. Вы меня не бросите одну?..
Даже потолки от жалоб прошибало. Сбегая вниз, он в прихожей столкнулся с генералом и на свой манер попросил:
– Не бросайте, барон. Ни в коем случае! Покорный слуга, я на Ходынку.
– Но ведь там – наро-од?.. – раскланиваясь, от удивления встопорщился усами ранний гость. – Туда даже охотнорядцам не возбраняется?
– Во-во! – повеселел от раздражения Савва Тимофеевич. – Значит, не возбраняется и мне. Данилка!
А Данилка уж тут как тут. Весело скалится:
– Я пару заложил. Лихо!
– Лихо. Бес тебя бери!
Бес и подхватил Данилку, вместе с парой откормленных рысаков и не успевшим позавтракать хозяином. Потому Морозов и приказал у какого‑то трактира:
– Стой. Жрать хочу.
Туда вездесущий народ ломился, вышибала еле сдерживал.
Хозяин стелился половичком:
– Не совсем, чтоб у нас. для вас. Но чем богаты!..
Савва Тимофеевич утешительно хлопнул его по плечу:
– Ладно, закрой дверь, и так не продохнуть.
Вышибала еще раньше хозяйских слов дверь плечом пришиб. В самом деле, уже не трактир – кабак был. И сидя, и стоя пили. Дело торговое, раз народ прет, так не зевай, лови деньгу. Знай покрякивают:
– Эк нас!.. Царь на дармовщину зовет, а мы последнее.
– Поспе-ем и на дармовое.
– Как не поспеть!..
Что‑то студенческое, залихватское встрепенулось в душе. Хозяину, отгораживающему его от толпы ручищами, всепрощающе попенял:
– Да ладно! «Смирновки» мне подай да кучеру полстакашка. Тоже повеселиться захотел.
– Как не веселиться, в такой‑то день!..
Хозяин радовался богатому прибытку, ной у Морозова полегчало на душе. Ну их, женские капризы!
После такого шумного трактира и толпа на улице вроде бы не так сильно шумела. Хотя народ пер в сторону Ходынки, как на пожар. Рысаки уже грудью, шажком пробивались. Иногда и кнут Данилкин им помогал. Но живой поток, плечистый. Рысакам уже невмочь пробиваться, да и вопли по сторонам:
– Куда он, дьявол?
– Оглоблей. Дышлиной‑то в спину!..
– Да чего их, бей ребята!..
Савва Тимофеевич велел Данилке свернуть куда‑нибудь в сторонку. В самом деле, побьют. Народ разгорячился. Еще на подходе сивухи нажрались. В ярости от лошадей не отстают. И спасает лишь гогочущий крик:
– Гэ-гэ... бочки катают!..
В самом деле, ломовозы разгружали на обочине бочки, а при каждой с десяток кружек. Не опоздать, не опоздать! Ошалело ринулся народ к бочкам. А там бабий визг:
– Пре-еники, пре-еники!..
Мужичье перескакивало через баб – какие там пряники! Но ведь и бабы, поварихи да прачки, крепки. Не только они валились на землю – и мужики носами пахали поле. Уже много таких, и мужских, и женских растреп, корчилось на земле.
А тут очередной взбалмошный крик:
– Царские леденцы для детишек!
Третья волна своей неуправляемой массой накрыла и первую, и вторую; ее ж по махонькому росту и не видели, топтали сапожищами, чунями и лаптями, а слабенький утробный визг за ревом оголтелой толпы и не слышался. Вторая волна набегала на первую, первая ее сминала каблуками, а что оставалось от детского наплыва, о том и помину не было.
...лишь красные струйки, струйки в ручейки сбивались...
...в потоки стекались...
...в костоломье...
...в страшный хруст по всему загаженному полю...
...запоздалый и ничего не значащий приказ:
– Разойдись!.. Посторонись!..
Полицейская статуя на ожиревшей кобыле по полю двигалась, дорогу для себя просила. Только и всего. А дорогу ей не давали. В воздухе замелькали откуда‑то взявшиеся топоры – виночерпии не успевали вышибать пробки, да и разбежались от страху, – охотнорядцы у бочек распоряжались. Предусмотрительные! Топорики с собой прихватили. Песни неслись, про «реки, полные вина!», но вино кровищей мешалось, пойми, где что.
Уже несколько конных статуй поле бороздили, только большую ярость вызывая. Сейчас никакой гренадерский полк бойню и давку остановить не мог, да ее никто и не останавливал. Имеющий ноги – да унесет их!
Но прохода ни вперед, ни назад не было, все кружилось в истошном водовороте. Кто мог, лез на окрестные столбы и деревья; ломались под тяжестью дерева, давя и расхристанных воронов, и распластанных лягушат. Телеги, бочки – во спасение; какая‑то голоногая девчушка дикий танец на верхотуре исполняла. Платьице ее в давке спустили с хрупких плечиков, а она все‑таки женщина – ручонкой пыталась прикрыть ошмотья. И по этой ручонке. по этой... рубанул незнамо откуда прилетевший топор. Даже крика‑то от ужаса не было, только желание спасти упавшее, отлетевшее к ножонкам; она обрубок подхватила, каким‑то чудом спрыгнула с бочки, а толпа все от того же ужаса перед ней расступилась – на майскую травку выбежала, да тут и ткнулась носишком.
Не менее других обезумевший Савва подхватил ее и потащил к своему ландо, которое тоже было забито людьми, а кони истошно ржали, не в силах оборвать ременные вожжи. Положив девочку, которая была еще в памяти и ручонку прижимала к грудке, он стал звать:
– Данилка! Данилка!
Отклик был из густейшей толпы, которая сама стала наводить порядок, ища зачинщиков. С какой‑то стати попал Данилка в зачинщики. Когда Савва пробился в дикий круг, от него уж мокрого места не осталось. Как самого не затоптали – не помнил. Как девочку, Данилку тащил на руках, пока не остановил его спокойный, знакомый возглас:
– Ба, Савва Тимофеевич! Какими судьбами?
Витте во всей своей невозмутимости. В окружении доброго взвода казаков, с саблями наголо.
– Вы откуда? – опустил Савва на землю то, что оставалось от Данилки.
– Ну как же, Савва Тимофеевич, с часу на час сюда пожалует государь, и что он увидит?
– Да зачем. жаловать?
– Верно, жаловать некого, – на свой лад истолковал его слова Витте. – Но церемониал утвержден заранее. Приветствие народу – приветствие от народа, симфонический оркестр мэтра Сафонова, артисты, клоуны.
По тону его голоса нельзя было понять – одобряет или осуждает он все это безобразие.
Савва без зазрения совести чертыхнулся, добавив более вразумительное:
– Вот клоунов тут только и не хватало! И кто же главный клоун?
Витте не хотел в таком тоне продолжать разговор и предложил:
– Подсаживайтесь ко мне. Я вижу, вы без экипажа.
Савва поманил к себе покаянно стоявшего студента, дал ему денег и наказал:
– Найдите какого‑нибудь извозчика, отвезите моего несчастного кучера на Спиридоньевку, дом Морозова.
– Знаю, знаю, – очнулся студент и побежал искать лошадь.
А Савва Тимофеевич перебрался в карету к Сергею Юльевичу. Тот был обстоятельный человек – нашлось у слуги и зеркало, и полотенце. Маленько оправившись, он выпить попросил – и это сыскалось, хотя Витте пьянчужкой не слыл. На всякий случай держал. А чем не случай?
– Содеянное не исправить, – посчитал Витте все‑таки нужным оправдание, – но я послал гонца к министру с просьбой отменить народные торжества.
– И что же?
– Отмены не будет. Видите?
На Ходынское поле, силами солдат уже очищенное от живого народа, гнали, кажется, всю арестантскую Бутырку. Им, наверное, дали хорошо выпить – и работа закипела. Одни выносили трупы и складывали на дальнем окоеме Ходынки, другие метлами заметали кровь. Рабочие устанавливали эстраду для оркестра и всяких прочих клоунов.
Объявилось великое множество бездельников, которые называли себя устроителями праздника. Где‑то они были раньше, когда за даровым царским угощением народ давился на кровавом поле? Стало известно, что задавили две тысячи человек и тысячи покалечили. Великая беда!
Толковали о том, успеют ли до приезда государя убрать трупы и развести по больницам тех, кто еще не умер. Зачисткой Ходынки распоряжался обер-полицеймейстер полковник Власовский – проснулся‑таки наконец! Успокоившись немного в уютной карете, Савва Тимофеевич спрашивал Витте:
– Сергей Юльевич, почему вы молчите? Почему не вмешаетесь в это безобразие?
С невозмутимым видом покуривая сигару, Витте показал ею на выходившую на поле процессию:
– Видите? Вы преувеличиваете мое значение, Савва Тимофеевич.
– Нет! Можете! Надо отменить празднество и вместо него провести на Ходынке богослужение!
Его слова услышал и Власовский. Возмутился:
– Как можно? Государь грядет!
Николай шел вместе с великим князем Сергеем, московским генерал-губернатором. Они увлеченно беседовали. Было о чем говорить, коль и женаты‑то на родных сестрах.
Блестящая свита сопровождала их к эстраде, где были установлены кресла. Савва Тимофеевич заметил импозантную генеральскую фигуру Рейнбота и ехидно подумал: «Только моей Зинули там и не хватало!»
Но Зинули не было. Простой люд снова повалил на поле. С противоположной стороны, из‑за деревьев, куда в спешном порядке утаскивали последних раненых. Кажется, народ и подгоняли еще – да, полицейские мундиры сзади напирали. Не пустое же поле должен приветствовать государь. Слов его, тихих и неуверенных, до министерской кареты не долетало. Хотя сам министр что‑то же слышал – он вовремя успел присоединиться к процессии.
Подпертый полицейскими, народ затянул: «Боже, царя храни!..»
Грянул оркестр под управлением мэтра Сафонова. Как по чьей‑то команде, взметнулись на поле качели, закружились хороводы, притаптывая еще не совсем просохший от крови песок. Снова бочки покатили, потащили в коробах пряники и конфеты.
Неужто опять все повторится?!
Выскочив из кареты, Савва Тимофеевич дернул из одной бочки кружицу отвратительной сивухи и за спиной услышал одобрительное:
– По всему видать, купчина первостатейный, а не брезгует!
Он с трудом нашел извозчика – даже они в страхе поразбежались, с какого‑то отчаяния поехал в «свою», то бишь Морозовскую, больницу. Строил ее для благости и украшения города, думал, всякого звания болящие будут чинно и благородно лечить здесь московские чирьяки и простуды. А нашел палаты, заваленные еще не отмытым, раздавленным народом.
Главный врач начал извиняться:
– Что делать, Савва Тимофеевич, не могли мы отказать в такой беде!
– И правильно сделали, – удрученно похвалил он, доставая из бумажника пачку кредиток. – Разменяйте где‑нибудь, раздайте, чтоб никого не обидеть.
Домой! Хоть там‑то, на тихой Спиридоньевке, отдохнуть.
Да ведь дело‑то шло уже к вечеру. Внизу, в швейцарской, лежал в гробу кучер Данилка, напудренный и нарумяненный, с изуродованным лицом, а дальше, в гостиной и спальне, продолжалась утренняя суматоха. Бежали горничные, встречь неслись какие‑то посыльные, слышались крики возмущенной Зинули:
– Да разве так гладят кружева? Так‑то?.. – Завидев мужа, она устало упала в кресло. – Прямо ноги не держат! Как яна бал поеду? Да и куда барон запропастился?
– Бал?.. – не сразу понял муженек. – Ах да, у французского посла! Барон?.. Он убитых хоронит!
– Убитых?.. – не поняла жена. – Война, что ли?
– Война. На пару с Николашкой твой барон воюет!
Среди ее знакомых никакого Николашки не было. Она проводила мужа возмущенным криком:
– Чего несешь‑то?! Будет барон вожжаться со всякими Николашками!
– Будет. да еще ползаючи на коленях!
Зинаида Григорьевна ошалело у виска пальчиком повертела: надо же, как кучер надрался! Ей толковали что‑то и про кучера, но за всеми этими хлопотами она запамятовала.
Бал! У французского посла, графаМонтебелло! Какие кучера?!
Кучер теперь у него был другой. Матюшку он нашел среди московских лихачей. Можно сказать, он сам напросился, узнав, что случилось с хозяйским любимцем. Первое время друг к дружке не могли привыкнуть: Савва Тимофеевич все на Данилкин копыл мерил, а у городского разгульного лихача копыл был иной. Чуть было не расстались, да время поджимало – Нижний к себе требовал. Там‑то что – лучше кучера?
Ходынка случилась 18 мая 1896 года, а через десять дней Витте открывал на Нижегородской ярмарке и Всероссийскую промышленную выставку. Как мог ее председатель Савва Тимофеевич Морозов оставаться в Москве?
Новое летнее ландо вместе с рысаками и седловым скакуном погрузили в товарный вагон, а он церемонно поднял свою Зинулю на ступеньки особого «люкса» – несколько совмещенных купе, со своей туалетной комнатой и столовой. Председатель всероссийского купечества не хотел ударить лицом в грязь – специальный вагон для себя оборудовал, получше министерского.
Зинаида Григорьевна была в восторге: впервые такой далекий вояж совершала. Да и неизбежное представление государю волновало самолюбивую кровь. Весь петербургский двор, с высокими чинами и церемониймейстерами, ожидали к восемнадцатому июля. Перед этим должна во всю ширь размахнуться Нижегородская ярмарка, наладиться Всероссийская торгово-промышленная выставка и пройти приуроченный заодно Всероссийский торгово-промышленный съезд.
Одни длиннющие названия чего стоили! Съезжались все крупные промышленники и даже ученые. Ожидали самого Дмитрия Ивановича Менделеева, которого купечество чтило за рецепт его отличнейшей сорокаградусной водки. До изобретения петербургского профессора-химика пили кто во что горазд, лишь бы позабористее, а он сказал: нет, надо по науке пьянствовать. Милое дело.
Когда Менделеев объявился в Нижнем, его на руках от вокзала несли и потом самого чуть не упоили. Уж Савва Тимофеевич, тоже как‑никак химик, вступился:
– Дорогие наши питухи! Пощадите профессора. Ему еще на съезде выступать надо.
Бывший московский и кэмбриджский студент всю свою жизнь сожалел, что слушать лекции профессора не довелось – только по книгам его знал; Менделеев преподавал в Петербургском университете. Тот еще характерец! Он ведь, ко всему прочему, был и в Совете торговли и мануфактур, так что главному российскому мануфактурщику и до Нижнего Новгорода приходилось с ним пикироваться. Однажды он Морозову после такого горячего спора признался:
– Досточтимый московский студиоз! Да, еще и кембриджский. Прошу прощения. Но что вы меня укоряете? Лезу во все дыры? Так дыр‑то в России – сколько?! Всей вашей мануфактуришкой голые задницы не прикрыть. Я сам удивляюсь: чего только не делывал! Но?.. – Вознес он к небу свой профессорский палец, как бы призывая небеса в свидетели. – Думаю, все, что мною сделано, – сделано недурно.
Можно бы этого тобольского сибиряка и за похвальбу попрекнуть, да кто безгрешен? На него такие камни катили, что Голиафа могли бы свалить. А он стоял, как скала. Сам камнищи швырял, ибо каждый его научный труд с грохотом разрывался на склонах науки. Не успели досужие умы нахихикаться над его докторской диссертацией – надо же, «О соединении спирта с водой», то бишь изобретение водки, – так он через четыре года ошарашил всех «Периодической системой элементов», сразу же названной Менделеевской. А по учебникам все химики учились, в том числе и нынешний председатель выставки. Уже не мальчиком – мужем тяжеловесным поднялся, даже без пилота, на воздушном шаре, чтобы наблюдать солнечное затмение и изучать верхние слои атмосферы. Но если за водку, которую развеселые царедворцы во главе с самим императором Александром Александровичем глушили ведрами, его оставили в покое, то за студенческие волнения его просто вытурили из университета, ханжески присовокупив:
– Вот теперь и пей на досуге свою водочку!
Дело‑то вышло в 1890 году, когда Александр III еще не вовсе пропил свое богатырское нутро, а туда же – подпал под влияние министра народного просвещения Делянова, выпивохи знатного. Во время студенческих волнений сам профессор подал министру петицию студенческой сходки. Слыханное ли дело – требование автономии университетов, которая была отменена после убийства Александра II, и следующее требование – лишить университетскую инспекцию полицейских функций. Министр петицию вернул. Менделеев подал в отставку. Выбранный уже академиком – высочайше не утвержден. Пусть земля будет пухом пьянице-императору!
Три года знаменитый химик перебивался консультантом при разных министерствах, пока друзьям не удалось пристроить его в Палату мер и весов. О, Россия, Россия!..
Купцы побаивались за свои укороченные аршины и облегченные гири. Поспорь‑ка с таким человеком! Разве что Савва Тимофеевич Морозов спора не боялся. Он предвидел, что стычка неизбежна. Тоже ведь склонность русской натуры: царями обижен, но царей же и защищает. Разумеется, думая об интересах России. Но сами‑то цари часто ли о ней думают?
Сыр-бор на съезде разгорелся о законопроекте, который Витте внес в Государственный совет. Он и назывался‑то страшно: «Об ответственности хозяев фабрик и заводов перед рабочими за смерть, увечья и прочие несчастья». Бывший обер-прокурор Синода Константин Победоносцев с крестом, как со штыком, в атаку пошел. Мол, симпатии к социалистическим идеям. У нас между хозяевами и работниками добрые, истинно патриархальные отношения. Какой у нас пролетарий? Тот же мужик, еще не оторвавшийся от земли. Мы силком толкаем его в пролетарство, которое кочует с одной фабрики на другую. Ату христопродавца Витте, который и сам‑то, да во второй‑то раз, оженился на жидовке-пролетарке!
Дела не было разъяренной купеческой братии, что родичи этой «пролетарки», через того же мужа-министра, заграбастали все железные дороги, а Витте, хоть и повязанный женскими руками, бился с ними не на живот, уж истинно насмерть. Ему участью убиенного Александра II грозили. Ни Поляков, ни Блиох, ни Губонин – никто из железнодорожных королей на съезд не приехал.
Менделеев, сидя в президиуме рядом с Морозовым, знал, что сейчас и до водочки дойдут.
– Монополька на железных дорогах? Монополька в питейном деле?! – кричал нижегородский заводила Николай Бугров. – А вот ху-ху не хотите?! – выгибал он через жирное колено такую же жирную ручищу.
Главный хлеботорговец на Волге, разоривший всех конкурентов, стало быть, и в винокурении не последний. Винцо‑то из хлебца гонится. Что ему какой‑то Витте, да хоть и арапистый – Морозов!
Начал было выступать против повального пьянства Менделеев, сам же и узаконивший водочку, но Бугров ему:
– Мы тебя, профессор, на руках с вокзала несли – так на похоронных дрогах обратно скинем!
Ну, это уж было невтерпеж. Против мордвина Бугрова и сам Морозов татарином выскочил:
– Хлебная ты квашня ненасытная! Неуж не подавишься?..
Ничуть не смутился и в самом деле на квашню похожий хлеботорговец. Выбучился в кресле, как опара перекисшая:
– Неуж-да где уж! Тебе‑то в особинку! За блудную девку Агнеску, что ли, на меня‑то зыришься? Так я ее по христианской жалости из бордели взял да в лесной монастырек пристроил. Грешки твои, Савва, замаливать, грешки!
Слышал про это Савва Тимофеевич, про студенческие грешки давно забывший.
Как знал и о том, что немалый денежный мешок, потребный для нижегородской показухи, набивали с тяжелой руки Бугрова. Не в силах уже остановить поднявшийся гам он на правах председательствующего объявил:
– На сегодня хватит! Заседание съезда закрываем. Завтра продолжим.
Он первым было вышел из купеческого собрания, но его догнал Менделеев:
– Зря я, кажется, водочку изобрел. Ведь пьяные все. Тот же Бугров.
– А если тот же Морозов? Пойдемте, Дмитрий Иванович, ко мне в гостиницу. Самое время – изобретение ваше проверить!
– Да уж, видно так – не без проверки же.
Кудлато-бородатая голова профессора и коротко стриженная, ершистая башка бывшего студента доверительно кивнули друг другу.
Съезд с грехом пополам закончился, а до приезда государя оставалось не меньше недели – самое время проверить россказни Бугрова. Дорогу ему подсказал, дай в провожатые пристроился один нижегородский газетчик. Так себе газетенка, «Листком» называлась. За малость свою и нищету, видно. Не в пример стоеросовому газетчику! Долговязый, скуластый, с распущенными косицами, вдобавок в сапогах и в красной косоворотке. Хоть сейчас под косой парус да с кистенем на Волгу! Но говорил он со смущенной расстановкой и отнюдь не по-разбойничьи, осмысленно:
– Бугров? Всю Волгу под себя подмял, а живет без окон, без дверей. Злыднем!
Савва Тимофеевич знал маленько о житье-бытье Бугрова. Когда деньги на все эти выставки, пиры и балы собирал, пришлось поклониться. Окна и двери в его медвежьем жилище, конечно, были, но все маленькие, узенькие, не в пример хозяину. Он как в берлогу пролезал. Различных комнат, пристроек не счесть, темнота и холостяцкая неурядица, и единственное украшение – девица, которая подавала на стол. Истинно писаная красавица! Да и годков‑то не больше семнадцати. Ходили слухи, что горничных– подавальщиц он чуть ли не каждую неделю меняет. Попользовав, сколько надо, с полной благопристойностью замуж отдавал. Богомолен был, из старообрядцев. Каждой ублажительнице домик небольшой строил, три тысячи приданого давал и муженька находил. Из своих же рабочих. Многие тысячи их на пристанях, баржах и хлебных ссыпках работали. Эва, полное пристанище в одночасье сваливалось! Правда, венчанным муженькам что‑то плохо жилось: кто вешался на переводинах, кто женушку погрызенную вешал, кто в бегуны – разбойники на Волгу подавался. Чего не бывает в здешних краях?
– Да, чего?..
Газетчик с недоумением посмотрел на него: не заговаривается ли московский купчина?
Но было не до разговоров: ехали по неширокой лесной дороге. В телеге, как посоветовал газетчик. А рысаков своих холеных Савва Тимофеевич уж сам догадался в городе оставить, на здешнем меринке тащился. Узенькая телега и то ободами о сосны била. Заволжье открывалось во всей своей лесной первозданности. Лесопромышленники еще не успели туда врубиться топорами. Леса пока и на правой стороне хватало. Здесь сосны вековые, сплошной навесью макушками сомкнулись. Птицы усладно в ветвях пели, рябки непуганно дорогу перелетали, а дальше и глухарь чуть не из‑под колес шарахнулся.
Они уже добрый час тряслись по корням сосенника, протянувшего свои жилистые ручищи через дорогу. Не замай, мол, наши места.
