Текст книги "Савва Морозов: Смерть во спасение"

Глава 2. Таинственная Бухара

Из всего громадного отцовского наследия были две далекие, по сути неуправляемые, вотчины: Урал и Бухара. На Урале терлись из местного камня и в дубовых бочках привозились в Орехово-Зуево, наконец‑то ставшее городом, первосортные естественные краски; из Бухары, с собственных плантаций, в тюках привозился хлопок. Две ипостаси великого морозовского дела. Обе – недосягаемые; рукой не ухватишь. Тимофей Саввич ни с правой, ни с левой руки там не бывал. Закуплено, и вся недолга. Управители правили. Разумеется, воровали, как без этого? Но главное‑то – паршивое сырье слали. Сделай из него дельную «штуку»!

Отложив более близкий и доступный Урал на второй заход, Савва Тимофеевич после смерти отца настрополился, как он говорил, на Бухару. Дело хлопотное и небезопасное. Не так уж и много времени прошло, как «белый генерал», генерал Скобелев, навел там российские порядки. Прежние договоры были заключены отцом еще с эмиром бухарским; эмир и сейчас в здравии пребывал, но каковы‑то договоренности? Хлопок, хоть и с собственных плантаций, поступал не чище пеньки. Выработай из него добрый гипюр! Савва долго прощался с Зинаидой и губошлепистым сыном, которого в честь деда назвали Тимошей. Сына целовал как должно, щекоча усами, а ее с осторожным понятием: кажется, в милой утробице уже новое дитяти завелось.

– Что‑то крутенько у нас! – ласково посмеивался он.

– Как у тебя не будет крутенько! – тоже ласково, но и охально отвечала она на его последние поцелуи.

С тем и расстались как раз в самое время, на Петров пост.

Путь его лежал из Нижнего по Волге на Каспий.

На юг тянули несколько железнодорожных линий. На Кисловодск, где стало модным принимать ванны и вообще дышать кавказской экзотикой. На Кишинев, и даже дальше, на Бухарест, – в свое время поторопила слезная Болгария, освобождавшаяся русскими штыками от туретчины. Наскоро варганили даже Закаспийскую дорогу – по следам «белого генерала» Скобелева: новые азиатские границы надо было охранять. Но везде безбожно воровали и рельсы клали так-сяк.

«Железнодорожные короли» – Поляковы, Блиохи, Губонины и иже с ними умудрились даже тезку Савву Мамонтова, вступившего в перекор с ними, посадить в долговую яму. Управителя Юго-Западной дороги, молодого и дерзкого инженера Сергея Витте, не без их же наушничества на тюрьму осудили. А ведь рельсы‑то, не деревянные, не промасленные шпалы, прямо на песок, без щебенки, ляпал не он, – его дело было побыстрее проталкивать составы на Балканскую многолюдную войну. Угробили целый эшелон новобранцев, поскольку впрягали по приказу генералов по два тяжелых паровоза; они выламывали шпалы и выворачивали наспех закрепленные рельсы. Витте не посадили в тюрьму только потому, что надо же кому‑то перевозить солдат, а генералы знали одно – глотки драть. Трястись тысячу верст в угольной пыли?

Нет, пароходом лучше. Невелика река Клязьма, на которой вырос Савва Морозов, но она ведь в Оку впадает, а дальше Волга, Волга! На ней гудели пароходы общества «Самолет», разнося товары на Шексну, Вятку и особенно на Каму. Коли ехать на Урал, ставить свой красильный завод, так самое милое дело – по Каме-камешнице. Но у Саввы было не десять рук, и не привык он сразу за все хвататься; это значило – все бездумно и угробить. Нет, сейчас его интересовал дешевый азиатский хлопок, чтобы на египетский и американский не разбрасывать золотишко. Хозяин «Самолетом» плыл по Волге – не палубный игрок.

Купцов, разумеется было много, пили и играли вполне по-пароходному, но Савва, проигравшись поначалу, быстро образумился. Собственно, еще в Нижнем зарок дал. Хотя знал, что ненадолго. Натура, бес ее побери!

Бес явился в образе камского пароходчика Мешкова. Тоже молодой, только что получивший наследство от отца; тоже ярый и в делах, и в пьянке, и в бабах, само собой. Он‑то и затащил его в какой‑то бордель на юру. Самый лучший, уверял. Самый сладкий, бесовски посмеивался, скаля уральские зубы-камешки. Каждый раз, проверяя свои «Самолеты» на Каме, и к Нижнему поднимался, торя беспересадочную дорожку от Перми до Нижегородской ярмарки. Человек по всем статьям нужный, поскольку обещал помочь в становлении красильного завода, и Савва искренне к нему привязался. Но человек слишком уж свойский, освоивший Волгу как дом родимый. Затащив московского гостя в бордель, под хихоньки девиц, сразу же и самоудалился. Савве, как новичку, подыскивали нечто ягодное. и подыскали еще толком не забытую Агнессу! Войдя в номерок, он глазам своим не поверил:

– Ты ли это?!

Она встала с кровати, на которой уже возлежала, и без всяких экивоков ответила:

–  Я,Савва, не удивляйся. С полгода уже на кроватной работе хлеб зарабатываю.

– Но как можно? У тебя же отец миллионщик!

– Был миллионщиком, да после долговой ямы пулю себе в ухо пустил, чтобы от кредиторов попреков не слушать.

– Да кредиторы‑то что, не люди?

– Кредиторы – это небезызвестный вахлак Бугров. Всех волжских хлеботорговцев по миру пустил, всю хлебную торговлю к своим рукам пригреб. Не слыхал о таком?

– Как не слыхать. Главная знаменитость Нижнего.

– Вот-вот. Моего отца обдурил, отец без копейки остался – и... Разве я могла оставаться в университете? Закончим об этом, Савва Тимофеевич. К делу, как говаривал мой отец! Вы оплатили вход сюда, я обязана отрабатывать услугу. Раздевайтесь.

Она еще не успела совсем‑то угаснуть после университетской красы, но на опухшем лице уже читалось горькое будущее.

Савва не шелохнулся.

– С тебя не будут требовать отчета – хорошо лн ты удовлетворила клиента?

– Не будут, если клиент не пожалуется хозяйке и если хозяйка не пожелает самолично удостовериться в счастливом времяпрепровождении клиента. Чу! Сама грядет! Раздевайтесь. да ради бога!

Он успел скинуть сюртук и даже манишку, прежде чем без стука ввалилась хозяйка. Из тех же бывших проституток, но вроде как уже благородная. Почтенная дама. Радушная и словоохотливая.

– О! – всплеснула она пухлыми руками. – Вижу, что двигаетесь к намеченной цели. Но, Агния, ты долго клиента не держи, у тебя еще два приема. Извиняюсь, извиняюсь, планида моя такая – следить, потому как девицы не всегда исправно должность свою исполняют, – попробовала она даже поклониться денежному клиенту. – Агния‑то недавно у нас, не начудила бы чего. Прощевайте, уважаемый!

Нет, все же вышло нечто вроде поклона.

– Понимаю. ной ты, Агнесса, пойми: не могу жеяк тебе сейчас в постель заваливаться, – суетливо оделся он и даже в настенное зеркальце посмотрелся.

– Не можешь так не можешь, – не могла она скрыть обиду. – Но все‑таки полчаса посиди, не подводи меня.

Он посидел, сколько положено, стыдливо сунул ей деньги и ушел не прощаясь.

Теперь на пароходе мешковатый пароходчик Мешков его донимал:

– Ай да купец! Деньги выбросил – плату не взял. Так в нашем деле нельзя.

– В нашем, в настоящем деле – истина твоя. Закончим разговоры о борделях. Заводишко ты для меня прикупишь? А я, как вернусь из Азии, к тебе в гости нагряну. Люблю во всем лично удостовериться.

– Дело похвальное, Савва Тимофеевич. Я ведь тоже не ради гульбы по рекам шатаюсь. Пароход – он какие тыщи стоит? Надо их окупать? Надо. Надо прибыль от этого иметь? Надо. У меня и сейчас‑то, когда за шампанским сидим, пароходы в башке гудят. Ну их к матушке! Продолжим наше благое занятие?

Продолжали целую ночь. Дорога от Нижнего до Казани неблизкая. Хоть этот пароход компании Мешкова и не принадлежал, но ведь везде на реке свои люди. Пусть поропщут пассажиры, но как же он мог отпустить новоявленного друга без захода в ресторан? Да еще речной, на плаву. Борт о борт притерли, а на сходнях для Мешкова и красный ковер постелили. Знай наших и ваших!

Все же он почувствовал сильное облегчение, когда развязался с радушным пароходчиком. Друзья друзьями, но у него целый месяц вот таких скитаний. Попей‑ка каждый день!

Путь его пароходный лежал на Самару, дальше на Астрахань, на Баку, откуда можно было переправиться в Туркестан.

Слава Морозовых впереди него летела. А уж в хлопковом краю и подавно. На знойном азиатском берегу, под плотным пологом шатра, встречал сам великий князь Николай Константинович. Сын великого князя Константина Николаевича, поэта «К. Н.». Внук грозного Николая I. Впрочем, слова «сам» и «великий» здесь не имели никакого значения. Николай Константинович был напрочь отринут от двора, забыт и заброшен в Туркестан волею судеб. За ним тянулась дурная слава, которая не давала права офицеру оставаться даже в захудалом пехотном полку.

Он был, собственно, в ссылке как ненормальный; не от бедности же выкрал все фамильные бриллианты матери и раскидал их по ростовщикам – ищи теперь свищи! Даже императорские ищейки следов не могли сыскать. Разгневанный Александр III сослал царского отпрыска в Сибирь, лишив, кажется, всех чинов и званий. Во всяком случае, Николай Константинович нигде и никогда в мундире не появлялся. Вполне цивильный, небогатый обыватель. Но что удивительно: он вовсе‑то не затерялся, не спился, не сошел с круга.

В Сибири сделал самое очевидное: женился. Как и отец-поэт, влюбчив был, не позарился ни на купчих, ни на ханских дочерей, которых в азиатской Сибири было видимо-невидимо. На дочери полицеймейстера остановил свой взгляд и решил перебраться в края потеплее, а все, что лежало за Урал-рекой, тоже было Сибирью. По безденежью ли, по склонности ли души – в нем проросла хозяйская жилка. Он завел хлопковые плантации, строил оросительные каналы, безбожно отводя воду Аму-Дарьи и оставляя окрестных дехкан на сухом, каменистом такыре. Ему это прощали, все‑таки признавая внука Николая I. Да и любили по Сибирям изгнанников, стало быть, уважительно относились и к нему. Его принимал сам эмир бухарский, подданный империи, но вершитель всех туркестанских судеб.

Савва Морозов не без интереса ждал этой встречи. И не только потому, что дело с хлопком было связано, – какая‑то неукротимая страсть к познанию людей. Ругал себя за это, но ничего с собой поделать не мог.

Несмотря на всю опалу, он ожидал встретить все‑таки надменного, заносчивого человека – как же, романовская, царская кровь! Но из шатра вышел высокий, улыбчивый господин средней, весьма приятной внешности. В европейском летнем костюме и с руками весьма ухоженными. Поклон его был приятен и вежлив. Он не представился – Романов; без всяких титулов назвался:

– Николай Константинович, здешний абориген.

– Савва Тимофеевич, абориген Орехово-Зуева, – оставалось в тон ему сказать.

– Аборигенам следует отдохнуть от здешнего пекла, тем более что дальше путь будет на верблюдах. Прошу в палатку, – гостеприимно пригласил Николай Константинович.

Палатка была на азиатский лад, но стол в ней накрывали по-российски, при стульях и салфетках. Был даже слуга-азиат, и не в халате, а в нанковом костюме. Зной уносило в верхние, раскрытые продухи шатра, а слуга, накрыв стол, обильно спрыснул водой земляной пол. Савва заметил, что воду берут из кожаного мешка.

– Да, да, – перехватил его взгляд хозяин, – не бочки же на верблюжьих спинах возить. Веками испытано: бараний иль телячий мех. Горбы верблюду не натрет, да и холодок немного сохранит. Но что? – спохватился он, рассмеявшись. – В России говорят: соловья баснями не кормят. Здесь говорят: верблюду с дороги дай попить. Выкушаем холодненькой?

Савва не переставал удивляться. В этой пустыне – «смирновка», да еще и холодненькая?

Хозяину было приятно удивление.

– Я отказался от слуг-сибиряков. Они и себя, и меня зажарили бы в этом пекле. Нет, местные – истинная находка. Представьте, в этом раскаленном песке они определяют выходы подземных вод, и хоть там всего лишь грязная жижа, но, как видите, холодная, потому что поднимается с больших глубин. Ну, дорогой наш гость, – за Россию?

Он по гвардейской привычке встал. Разумеется, и Савва последовал его примеру.

Двое безмундирных, затерявшихся на востоке Каспия русских мужиков. Один Романов– крепостник, мало похожий обличьем и ростом на деда Николая, другой Морозов, тоже мало что общего, кроме упрямого характера, имеющий с дедом-крепостным. Что они думали, глядя друг на друга? Если Савва, собираясь в далекий и опасный вояж, наводил кое-какие справки о князе-изгое, так ведь и князь прекрасно знал родословную Морозовых. Как не знать, если хлопком занимаешься?

Утром следующего дня, а точнее – на закате ночи, возле шатра остановился усталый караван. Двигаться по пустыне можно было только после захода солнца; и люди, и верблюды торопились к берегу Каспия. Там невдалеке был небольшой оазис, с родником, с карагачом и даже с чинарами. Верблюды были недовольны остановкой, люди и того более – плевались вместе с верблюдами. Их было не менее полусотни, все с тяжелыми, тугими тюками. Одного взгляда довольно, чтобы понять: хлопок к причалу везут. А слух по пустыне идет быстро, обгоняет и людей, и верблюдов. Савва Морозов только ступил на землю Туркестана, однако ж главный нукер, сопровождающий караван, отвесил ему низкий поклон и на довольно сносном русском языке объявил:

– Моя-твоя поклон передает. От великий эмир бухарский. Он ждет гости, а чтобы жажда не мучила дорогу, велел вина передай. Эй! – хоть и с усталости, но так зычно крикнул он, что двое нукеров сейчас же подскочили к шатру, таща за ушки громадный кувшин, этак ведра на три.

Нукер чтил обычаи этого края, но и купец Морозов свои обычаи знал. Он тоже отвесил поклон и приложил руку к сердцу:

– Великому эмиру – мое почтение. Да продлятся ясные дни его!

Последовали еще поклоны, в честь его жен-газелей и бесстрашных нукеров, еще не так давно рубившихся на саблях с самим «белым генералом». Этот, уже в солидных годах господин, отправил караван к спасительному оазису и вслед за кувшином вошел в шатер.

– Ваш хлопок везут? – спросил Савва у князя, снова садясь за стол.

– Что вы! – рассмеялся князь. – У меня еще мало хлопка, каналы, плотины строим. Следующим вечером, как спадет жара, посмотрим. А пока – да благословит Аллах дар великого эмира!

Собственный слуга, знавший, как обращаться с такими кувшинами, наполнил пиалы. Савва не привык пить вино из чашек, но что поделаешь, обычай. Да и не «смирновка» же это – хорошее, сладкое вино, выращенное под крепкой рукой эмира покладистыми узбеками.

Слава богу, нукер долго не засиделся. Он головой отвечал за хлопок и за караван – убежал распоряжаться. К каравану из Астрахани должны подойти парусные шаланды, коль ветер помилует, тюки там перегрузят на баржи и. начнется, вплоть до Нижнего, бесконечная песнь бурлака.

Пароходы только начинают брать на себя грузы, да и то скоропортящиеся, вроде помидоров и арбузов, а тюки с хлопком все еще тянут бурлацкие лямки. Замысленная военными широко и далеко, вплоть до Кушки, железная Закаспийская дорога пока что увязает в песках сосновыми шпалами. Генералы думают: вот теперь‑то уж мы на железном коне! А того не понимают: без экономической необходимости как жить дороге? Что по ней возить? Ну, хлопок, который без воды тоже не растет. Ну, здешнее сладенькое, довольно малоценное винцо, которое ни с крымским, ни с кавказским тягаться не может. Ни арбузы, ни дыни вагонной жары не выдержат. Мясо баранье тем более. Но ведь мало русские генералы – и эмир бухарский генеральской дурью заразился. Собираясь на свои каналы и плотины, князь смеялся:

– Вот так‑то. Стоило генералу Скобелеву хорошенько сабелькой помахать, как эмир стал правовернее самого царя. Но случись беда, эмир нас всех, как ягнят, перережет.

Савва поддакивал, но все‑таки с некоторой осторожностью. Кто их, князей, знает. Изгнали от одного трона, так почему бы не прильнуть к другому, пускай и малому?

Нет, он и здесь, в песках, оставался Морозовым, человеком себе на уме. Он‑то ведь ехал на свои хлопковые плантации без нукеров, всего с тремя слугами. Пускай и вооруженными, но разве браунинги спасут в этих бескрайних песках? Надо было жить своим купеческим умом. И говорить своим языком, коль спрашивают:

– Не обижайтесь, Николай Константинович, ваши плотины и дамбы не выдержат первого же напора воды. Когда с ледников вода в Аму-Дарью напирает? Ага, в июне. Значит, скоро. На обратном пути я посмотрю. Не мелиоратор, но все‑таки инженер. В Англии я насмотрелся плотин и дамб, знаю, как их крепят. Мы в своем Орехово-Зуеве, на Клязьме и Киржаче, не можем удержать весеннюю воду, каждый раз ее сносит паводком, плотину‑то нашу доморощенную. Надо камнем мостить, цементом заливать. А у вас? Все тот же зыбучий песочек, хоть и укрепленный кольями, но какими! Тополевыми. Нет дерева хуже тополя. Хотел бы я ошибиться, право.

Голые узбеки топтались в грязи и песке каналов, кетменями и лопатами прокапывая отводы к хлопковым плантациям. На буграх отвалов топтались такие же голые дехкане, посылая вниз проклятья. И не зная языка, можно было понять, от чего они отплевываются, как верблюды. Воды на всех не хватает. Аму-Дарья подурит во время таяния ледников в горах Памира да в Черных афганских горах, а потом от зноя иссыхает, как несчастная спина здешнего земледельца. Теперь мода пошла: хлопок. Живые деньги для эмира. Деньги для этого сумасшедшего русского князя. Что им останется?

Глядя на изможденные лица землекопов и злобные оскалы дехкан, Савва Морозов – промышленник как‑никак – позавидовал своему фабричному люду. «Нет, мои милые владимирцы, – из этих песков покивал им, – вы еще не знаете, что такое настоящий ад.»

Собираясь в дальний путь, в Бухару, он из какой‑то брезгливости не взял с собой даже эмирский кувшин. Да сладенькое вино и не утоляло жажду. Кожаные мешки были наполнены водой, и ладно.

Караван у него тоже собрался порядочный: с десяток груженых верблюдов. Кроме воды и провизии, вез он с собой и громадные короба подарков. Как в Азии без подарков! Азию покоряют или скобелевскими саблями, или морозовской дармовщинкой. В этом у Саввы сомнения не было.

Савва Морозов, северянин по натуре, сидел в среднем ярусе башни обочь эмира бухарского. Над ними нависал далеко выступавший козырек. Стены этой роскошной ложи – куда там театральной директорской! – от малейших бликов солнца скрывали ковры, а вдобавок позади стояли жены эмира с опахалами. Мода на опахала пришла не из такой уж далекой Индии, но кто себе это мог позволить? Разве что ближайшие советники эмира. Остальным шалости были запрещены.

Хотел бы кто увидеть купца, стоящего в лавке под опахалом! В лучшем случае батоги нукеров, в худшем – восхождение на смертную башню. Вообще‑то она так не называлась, носила имя любимой жены Сесигюль – светленькой, Светланы, растолковали Морозову. Где уж ее умыкнул или купил эмир, о том не рассказывали. Длинный язык – короткая шея; правда, теперь головы рубили нечасто, провинившегося просто сбрасывали с верхнего козырька башни. На потеху многотысячной толпе, собиравшейся у подножия башни. Если было маловато народу, нукеры лазили по дувалам и батогами выбивали оттуда спрятавшихся. Пускай все видят великие милости великого эмира. Перед началом высшего суда глашатай громогласно объявлял волю эмира: кто долетит до земли и не разобьется – того эмир простит и щедро наградит. Не беда, что такой милости никому не выпадало, – главное, чтоб объявлено было. Эмир говорил русскому гостю:

– Князь Савва, видишь, какой я добрый человек?

У него и сомнения не было, что такой богатый гость-князь. Он неплохо говорил по– русски, у него была целая орда русских учителей, да и жены некоторые были самой светлой масти, как любимые его скакуны. Заскучав в своей прожженной солнцем Бухаре, он любил путешествовать по России, особенно по волжским берегам, где нукеры и отлавливали для него светлокосых жен. Побаиваясь все‑таки русского царя, в поездки он этих жен не брал, довольствуясь темноокими. Под скобелевскими саблями и солдатскими штыками став подданным царя, он его искренне возлюбил. Чего же лучше, жил, как и прежде, а ни афганцы, ни туркмены, ни кайсак-киргизы теперь тронуть не смели, потому что шутки с русским царем плохи. Он спрашивал гостя:

– Ты часто у царя бываешь, князь Савва? Ты обо мне правду ему рассказывай.

Эмир все равно не поверил бы, что гость в глаза не видывал своего царя; Савва загадочно отвечал:

– Не то чтобы часто, но ведь отчитываться перед своим повелителем надо?

– Надо, – соглашался эмир. – Я тоже отчитываюсь. Как под осень спадет жара, опять ему лучшего скакуна пошлю.

Савва Морозов хоть чаи с императором Александром III и не пивал, но богатырскую, грузную фигуру его прекрасно представлял. В душе посмеивался: да он в лепешку раздавит этого тонконогого скакунчика! Эмир замечал улыбку, своему гостеприимству ее приписывал:

– Правда, князь Савва, – прекрасный праздник?

Праздник заключался в том, что несчастного затаскивали на верх башни и под улюлюканье толпы сбрасывали вниз.

Как раз установилось мертвое затишье. Эмир охотно пояснил царскому гостю:

– Чуете – ничего не слышно? Ни звука. Это значит: он признал свою вину. Он просит у меня прощения. Я прощу. его глупую невесту, я возьму ее обратно в гарем.

Савва не успел удивиться, как знойный воздух, нависший за пределами ложи, разорвал животный крик:

– Ал-ла-а-а!..

– Слышите, князь? Он прощается со мной, он славит за мою доброту Аллаха.

Мимо лоджии, застланной лучшим бухарским ковром, пролетела выжженная на солнце птица, на минуту обернулась юным человеческим лицом, протягивая к эмиру руки.

Халат развевался, как два громадных, но бессильных крыла.

Распластанная птица издала последний, предсмертный клекот – и шмякнулась в уличную пыль.

Она еще шевелилась, видно, слишком толст был слой пыли, и налетевшей толпе составило удовольствие добивать, дотаптывать ее.

– Великий эмир!.. – вырвалось у Саввы нечто невразумительное, ибо разуму это никак не давалось.

– А-а!.. Зрелище, какого не увидишь в ваших театрах, – самодовольно улыбнулся эмир. – Я был в петербургском театре, я знаю.

– Да-да, – вспомнил Савва рассказы Амфи, который по делам суворинского «Нового времени» встречался с эмиром и с удовольствием о том разглагольствовал.

Растерзанное тело меж тем уволокли куда‑то прочь, а толпа все еще в исступлении вздевала руки к небу.

– Да-да, – повторил он, – и я понимаю. Они славят великого эмира?

– Славят и благодарят, – поправил эмир. – Что ж вы не пьете? Это лучше, чем ваша горькая водка. Это напиток богов. Он настоян на всех плодах земных.

Напиток, поданный в широкогорлом кувшине, был действительно великолепен, веял ароматами целого сада, но в кувшине слишком уж громко побулькивало.

– Французы научили, как в жару сохранять прохладу, – все охотно объяснял эмир, прихлебывая из толстого хрустального бокала. – Пей, князь, богом будешь. Как я, – уже без тени улыбки добавил он.

Вокруг эмира постоянно крутились англичане и французы, не думая, что этот русский купчина знает языки. Как они смеялись! Особенно французы, которые и подсунули эмиру, за великие деньги, этих несчастных лягушек, задыхавшихся в глухом кувшине.

Делать нечего, приходилось пить. Или делать вид, что пьет. Савва не был брезглив и даже знал, что лягушки в самом деле охлаждают и воду, и молоко, но как ему хотелось сейчас ключевой клязьминской водицы!

Слава богу, толпа, согнанная нукерами на площадь, нукерами же и была разогнана. Эмир, поддерживаемый под локти, собрался уходить во внутренние покои. Поднялся и Савва, с облегчением.

– Я не задерживаю тебя, князь, – бросил эмир на прощанье фразу – верх вежливости! – которую привез явно от петербургского двора. – О хлопке поговорим потом. да благословит нас Аллах!

Савва с удовольствием спустился в прохладу сада. Там били фонтаны, где‑то в глубине его слышался женский смех, но ему было не до женщин. Да и не прельщало повторить судьбу несчастного юноши.

Вот так каждый день, целую уже неделю. Хитрый азиат кормит его лягушками, казнями, обещаниями подарить полгарема, а как доходит до дела, обиженно качает головой: ай-ай– ай, мол, князь, куда спешить?

Французы и англичане с удовольствием подзуживают его, тихонько оговаривают русского купчину, не зная, что он прекрасно понимает их речи. А планы у Саввы были большие: устроить хлопковые плантации, наладить здесь первичную обработку, чтобы не везти через всю Россию здешнее дерьмо. Надежды на великого князя, у которого он на корню скупил весь хлопок, были призрачные. Не царское это, не романовское дело – азиатский хлопок выращивать. Пошумит, почитает под рюмочку стишата своего взбалмошного батюшки, да на том дело и кончится. Без взаимной выгоды не бывает удачных сделок. Следовало что‑то предпринять. Против кого? Разумеется, против болтливых французов. А еще лучше – против хладнокровных англичан, которые спят и видят, как взбунтовать эмира против русских и самим из Афгана выйти к Аму-Дарье.

У них даже свой клуб был, в котором они пили виски, разбавляя здешней вонючей водой. И как же удивились англичане, как вытаращили глаза французы, когда русский купец, одетый по вечернему во фрак, вдруг зашел к ним, без всякого приглашения присел к столу и на отличном английском, потом и на французском перевел с русского единую фразу:

– Чтоб в двадцать четыре часа. во гроб, в печенки и в душу вашу мать!.. Чтобы ни единой вашей вонючей сраки не было! Не заставляйте меня, сэры и месье, повторить это нашему консулу. А особенно командиру экспедиционного корпуса генералу Ивановскому, – совсем спокойно добавил и откланялся: – Честь имею!

Надо было видеть, какая тишина установилась в клубе. Надо было слышать восторженный русский шепоток от столика, стоящего у двери:

– Не убегайте слишком быстро, Савва Тимофеевич.

Он вышел в темную и душную азиатскую ночь и закурил. Его тотчас же нагнал какой‑то полуазиат, в халате и чалме, скуластый и темнолицый, но с неистребимой насмешкой в глазах:

– Славно вы их отделали!

Савва людям, говорившим с петербургской, ученой суховатостью, и раньше не особо доверял, а уж здесь‑то!

– Что вам угодно?

– Угодно поблагодарить вас за поддержку. Я целую неделю наблюдаю за вами и пришел к выводу: я мог бы взять вас с собой в разведку!

– К чему мне это? Да, кажись, и войны никакой нет.

– Война со времен генерала Скобелева так и не прекращалась. Иначе чего бы русскому офицеру трясти азиатским халатом? – скуласто, лукаво ощерился он, отрясая полосатые полы своей одежки. – Капитан Корнилов, офицер Генерального штаба! Без риска открываюсь вам, Савва Тимофеевич.

– Вот как! – смягчил Савва слишком уж недовольный голос. – У меня что ни встреча, то курьез какой‑нибудь. То придурковатый великий князь Николай Константинович, то хитрожопый здешний эмир, то вот вы.

– ряженый? – Корнилов хорошо смеялся.

– Да, ряженый. Но к чему это?

– Все к тому же, к азиатскому облику. Я завтра уйду в Черные горы, всего с несколькими туркменскими джигитами. В Афгане вовсю орудуют англичане, пробуют на крепость и наши новые границы. Надо и их на зубок опробовать. Не обижайтесь, большего я вам не скажу. Если живым вернусь, авось, и встретимся. А? Нельзя, чтобы меня видели в обществе русского. Прощайте!

– До свиданья, надеюсь, – послал ему вслед Савва, и сам отходя в темные кусты.

Французы суетливо вываливались из клуба, гордо покидали свой насиженный дом англичане. Ага, припекло русское словцо!

Савва окольным путем вернулся в боковой придел дворца, где ему были отведены прохладные и в общем‑то удобные покои.

Но лечь вовремя не удалось. Знакомый евнух пожаловал, морща бесчувственное, опием прокуренное лицо. Русского он не знал, знаками пригласил за собой. Евнух – значит, в гарем?

Так оно и вышло. Эмир уже возлежал на ковре, в большом парадном зале. Суетились слуги, подсовывая ему под бока подушки и помахивая сразу двумя опахалами. Женский смех слышался совсем близко за ширмами. Когда ж тут изъясняться о цели позднего вызова? Савва не успел отвесить поклон, как по хлопку эмира стремительно выскочило десятка три газелей. Ковер был посередине зала, они закружились вихреподобно, словно убегая от шквалов, и вдруг остановились, опадая на узорчатые плиты пола, почему‑то на две, а не на четыре ноги, превращаясь в молодых, очень молодых грешниц. Голубые, зеленые, красные, синие и прочей небесной радуги шальвары вздулись от какого‑то внутреннего ветра, а голые талии, лишь сверху прикрытые чем‑то похожим на распашные кофтенки, заходили в томной сладкой истоме. Савва не любил, когда бабы до времени трясли телесами, но что ж тут поделаешь? Не заметил, как и самого начала дрожь донимать. Господи, давно ли он женился, а уж пялит глаза на голых баб! Шальвары шелковые были настолько тонки, что просвечивал каждый волосок, кофтенки, когда танцовщицы снова вскочили, взмахнули цветными крылышками, открывая и без того ничего не скрытое. «Вот это ночное одеяньице!» – восхищенно подумал Савва, не замечая, что причмокивает вслед за эмиром. Уж тот‑то, надо полагать, нагляделся на подобные зазывные танцы – ан нет, то одной, то другой слал улыбку. Русских здесь не было, только азиатки. Зачем же он держит волжских невольниц? Распаленный откровенной азиатчиной, идет ублажать себя славянской плотью?

В своей догадке он недалек был от истины. В какой‑то момент эмир сорвался с подушек и решительным шагом, без всякой поддержки, направился в глубину гарема. А над Саввой склонился все тот же евнух – и вдруг по-английски, но сладчайшим голосом сообщил:

– Наш гость, наш князь – она сама придет к вам.

Танцы еще продолжались, после ухода эмира подсаживались на ковер надутые и важные вельможи, даже главные нукеры, в подражание своему эмиру тоже причмокивали жирными от баранины губами, но Савва воспринял слова евнуха как разрешение удалиться. Придет – не придет, какая разница? Лучше бы и вовсе не приходила. Устал он за этот хлопотный день. Снова все коту под хвост. А дело ни с места.

Но какие дела! Было‑то ему всего тридцать лет, а тут. мягкая неслышная дверь растворилась, мягкий босой прыжок на кровать – да, для него была поставлена кровать, – жгучий шепот на непонятном языке и нежные руки на плечах. Ученый евнух ей, видимо, нашептал имя, она без конца повторяла одно и то же:

– Сав-ва! Сав-ва!..

И он ответил, зная, что та ни бельмеса не смыслит:

– Прости, Зинуля, прости. Разве я не мужик?

Эта, истинной газелью вспрыгнувшая к нему на кровать, приняла его голос за ласку, ловким, заученным движением слягнула с литых козьих ножек шальвары и опять то же самое:

– Сав-ва! Сав-ва!..

Он с истинным мужским достоинством ответил:

– Ну, Савва. Савва! Не отпускать же тебя без мужской сольцы. Нельзя отпускать тебя, не солоно‑то хлебавши. Попищи у меня, попищи!..

Второпях масляный ночник опрокинул, чуть пожара на коврах не наделал – тоже пришлось босыми ногами, затаптывая огонь, некий дикий танец исполнить.