Текст книги "Про других и про себя"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Дженни громко заржала. Никто не откликнулся. Потом заржала ещё раз. Замерев, чутко прислушалась, но не услышала ничего, кроме дружного стрекотания в траве осмелевших к ночи кузнечиков. Дженни немного проскакала в одну сторону, потом в другую. Везде было тихо. Убедившись в том, что она осталась одна здесь, в пустом лунном поле, опустила голову к земле и, раздувая ноздри, стала вдыхать забытые запахи трав.

Рано поднявшееся солнце так и застало её одинокую в зарозовевшей, не знающей ни конца, ни края степи. Травы было вокруг сколько угодно, и Дженни, припоминая её вкус, стала пастись, как паслась когда-то давно, переходя с места на место и выбирая то, что ей казалось повкусней.

На её счастье, неподалёку отыскался пролегающий через степь ручей, а возможно, почти совсем пересохшая речка. Дженни смогла вдоволь напиться.

Но вода ручья показалась ей слишком холодной. Была такой, что стискивало зубы, а трава – вовсе не той, какую она любила давным-давно. Устав за ней нагибаться, Дженни остановилась и, подняв голову, застыла без движения, как отлитая из бронзы статуя. Она глядела в бескрайнюю даль и скучала по своему стойлу, конюху, который по утрам насыпал ей в кормушку овса, по строгому дрессировщику Ивану, а всего пуще по своей подружке Жене. Наступило как раз время, когда та приходила на конюшню с горбушкой мягкого хлеба и кусочком сахара. Дженни, долго не двигаясь, стояла в беззвучном поле. Она думала о том, что, может быть, уже настал час – теперь бы она с Женей в седле выбегала на освещённый слепящими лучами манеж и, услышав знакомую музыку и шумные аплодисменты, начала показывать то, что так хорошо умела. Всё это сейчас представлялось чудесным сном, уже давнишним и неповторимым. Где был тот цирк, её стойло, куда делись бывшие рядом лошади, что стало с наездницей Женей?

Если бы Дженни знала, как убивалась девочка, услышав о пропаже любимицы! Ведь другие кони были каким-то образом обнаружены и возвращены на место. Дженни среди них не оказалось. Искать её в городе было делом напрасным. Убитая потерей, Женя не находила себе места.

Меж тем цирк торопливо собирал уцелевшее после пожара имущество и должен был грузиться в эшелон для срочной отправки в глубь страны. Юная наездница со страхом ждала этой неизбежной минуты. Она понимала: лишь только покинет поезд платформу уже недалёкого от фронта города, найти Дженни не останется и надежды.

Днём пекло солнце, и Дженни стали одолевать будто только её тут и ждавшие мухи. Теперь у неё не было и длинного хвоста, чтобы стегать по ним. Хвост Дженни был укорочен по цирковой моде. С заходом солнца наступала спасительная прохлада. Ночью становилось зябко. Дженни дрожала. Она так привыкла к теплу стойла. Когда на улице бывало морозно, на неё накидывали попону, похожую на стёганое одеяло.

С утра снова скакала по широкому полю, и всё ей казалось: вот-вот она прибежит к своим в цирковую конюшню и всё будет таким, как недавно. Но ничего подобного не случилось. Всё кругом было пустынным и одинаковым. Кажется, на третий день, когда солнце уже поднялось над степью, Дженни оказалась возле дороги. Освещённая утренними лучами, по ней двигалась надолго растянувшаяся колонна: телеги с грузом и сидящими на них женщинами и детьми, фургоны с упряжками. Колонна держала путь на восток. Кое-кто в ней ехал верхом на пустых мешках, наброшенных на коней вместо сёдел. Многие шли пешком. Сзади мальчишки-пастухи с длинными бичами на плечах гнали стадо коров. Коровы устало мычали. Бурое облако пыли от сотен их копыт повисало над стадом и, снижаясь, хвостом тянулось за колонной.

Неожиданно от колонны отделились несколько человек и побежали по траве к одиноко пасшейся лошади. Один из бегущих держал в руках связку верёвки, другой – узду с поводком. Дженни догадалась: её хотели поймать. Подпустив людей поближе, она вдруг метнулась в сторону от дороги и, проскакав на безопасное расстояние, снова остановилась, поглядывая и как бы ожидая, что будет дальше. Но стоило только охотящимся приблизиться, как она опять прыгала и, немного отскочив галопом, замирала, не выпуская их из виду. Тогда ловившие Дженни стали заходить с разных сторон, окружая её сжимавшимся кольцом и протянув один от другого верёвку. Но люди, надеявшиеся завладеть лошадью, понятия не имели, что этот, как они полагали, брошенный конь был не кем иным, как знаменитой цирковой лошадкой Дженни – умной и ловкой. Разбежавшись, она легко перепрыгнула протянутую для поимки верёвку, показав незадачливым ловцам ступни своих копыт.

Колонна беженцев ушла далеко вперёд. Улёгся и сник на дороге кудрявый шлейф пыли, а они всё гонялись за норовистым конём. Разве они могли знать, что соскучившаяся по манежу, по утренним репетициям Дженни попросту играла, ненадолго отвлёкшись от щемящего её чувства одиночества.

В конце концов ловившим её надоело без толку бегать по полю в высокой траве, и они, что-то прокричав Дженни и погрозив ей кулаками, заспешили догонять своих. Дженни поскакала прочь от дороги.

К концу догоравшего дня, когда солнце уже перестало палить и несносные мухи не приставали так назойливо, она оказалась у насыпи, тянущейся в обе стороны через всю степь. Проголодавшись, Дженни снова начала щипать траву, когда до её ушей донёсся далёкий гул.

Подняв голову и вглядевшись в даль, она увидела над насыпью приближавшийся в её сторону чёрный дым. Гул всё усиливался, превращаясь в грохот и лязганье. Но он не пугал Дженни, а лишь вызывал любопытство, и она так и оставалась вблизи насыпи. Это был поезд в десятка полтора пассажирских и товарных вагонов. На открытых платформах ехали потемневшие от копоти когда-то белые вагончики на своих колёсах. Лёгкий ветерок донёс до ноздрей Дженни еле уловимый запах конюшни. Она заволновалась, затопталась на месте, а спешивший состав уже грохотал рядом, равнодушный к одинокому коню в открытой степи.

Дженни, понятно, не могла знать, что это ехал направляемый в тыл цирк, из которого она несколько дней назад во время пожара убежала вместе с другими лошадьми.

Удаляясь от нее, густой чёрный дым клубами поднимался в холодеющее небо. Поезд тянулся за ним. И вот внезапно сквозь шум колёс и стук их на стыках рельс, сквозь тяжёлое пыхтение ушедшего вперёд паровоза ей послышалось, будто кто-то позвал её:

– Дже-енни-и!.. Дже-е-енни-и-и...

Она нервно навострила уши. Нет, ей не казалось: пробившийся сквозь грохот железа, слышался знакомый слабый голос. Дженни поскакала рядом с обгонявшим её составом. Потом остановилась, не слыша больше зова. И снова поскакала вперёд.

А поезд всё уходил и уходил. Уже очистилось от чёрной копоти небо. И вдруг вдали заскрежетало, гулко цепочкой ударов зазвенел чугунный перезвон, и состав остановился в степи. Трижды коротко прогудел и смолк паровоз.

Постояв мгновение, Дженни, гонимая неясным предчувствием, бросилась к замершему поезду. Она летела к нему галопом и уже видела, как из вагона на откос насыпи спрыгнули люди. И вот, уже что-то выкрикивая на ходу, бежали навстречу. Быстрее всех, ближе других была длинноногая девчонка в брюках, в клетчатой кофточке. Сомнений не оставалось: это она! Её голос. Её, доносящийся до ноздрей, запах.

Они спешили друг к другу. Ещё миг, и вот... Женя повисла на шее лошадки, прижавшись к ней горячей щекой.

– Дженни!... Дженничка... Дженюха!... – повторяла она, не помня себя от радости. – Где же ты была, глупенькая?! Нашлась...

Если бы лошадь умела говорить!.. Впрочем, в волнении она бы сейчас, наверное, не могла вымолвить и слова. Те, кто подоспели вслед за её наездницей, увидели: в лиловых, отражавших свет закатного солнца, больших глазах Дженни дрожали тяжёлые, готовые пролиться слёзы.

Они опять были вместе и одинаково счастливы.

Молодые, рвавшиеся на фронт артисты ошибались.

Цирк не стал ненужным и во время войны. Почти четыре долгих года скиталась конная группа по разным городам, порой даже таким, что не знали затемнения. Приходилось трудно и с кормёжкой лошадей и со своим пропитанием. Но представления шли ежедневно. Теперь в рядах сидело множество зрителей в военных шинелях. Приходили и на костылях. Тесно устроившись в рядах, они старались держать костыли так, чтобы не мешать соседям по скамье.

Может быть, на час-два, позабыв горести сурового времени, люди ещё громче, чем прежде, смеялись шуткам ковёрных, ещё открытее восхищались смелостью гимнастки под куполом, дружнее аплодировали конным номерам. Цирк по-своему бился с врагом. Он утверждал, что фашистам не заставить дрогнуть советский народ. Те, кто были готовы до последнего вздоха сражаться с врагом, не разучились смеяться и ценить красоту и ловкость.

Постепенно, по мере того как освобождалась от захватчиков родная земля, передвигалась на запад и конная группа. Выступали в разбитых, разрушенных и сожжённых, но уже возрождавшихся к жизни городах. Там, где не уцелели цирки, раскидывали шатры шапито. И звучала бодрая музыка среди каменных, обгорелых руин.

Настал такой день. Женя выскочила на коне и вихрем пронеслась по манежу со знаменем, на котором было написано: «Победа!». Все, кто был в эту минуту в цирке, встали. Поднялись и выздоравливающие с палочками и опиравшиеся на костыли. Заглушая оркестр, зал кричал: «Ура, ура!.. Победа! Ура!..»

Того звонкого дня Жене было не позабыть никогда. Дженни, которую в военное время трудно было лакомить, в тот день получила всё, о чём только могла мечтать.

Прошли ещё годы. Из бывшей длинноногой девчонки Женя стала хорошенькой стройной девушкой. Жокейский её номер приобрёл такое совершенство, что получал похвалы самых строгих критиков. О молодой наезднице писали в газетах. Огромные плакаты с её изображением на коне высились у входа в цирк. Дженни всё ещё находилась, как говорят спортсмены, в хорошей форме, хотя по-лошадиному была уже в летах. Правда, вряд ли непосвящённые люди догадывались, что ей уже много лет. Внешне лошадка выглядела молодо. Её работа на манеже оставалась безупречной.

Но Женя, чья карьера взрослой наездницы только начиналась, с тревогой думала о том, что придёт день – может быть, он уже не далёк – и ей придётся сменить коня. Вместе с отцом они уже выглядывали среди прибывающих в цирк новых лошадей такую, что сможет заменить Дженни. Нет, пока не было ничего и похожего.

С наступившими мирными годами опять стало достаточно вкусного овса. Снова сделалось тепло в конюшнях. Дженни пребывала в хорошем настроении. Разве могла она думать о том, что её добрая подруга когда-нибудь сможет ей изменить?!

А меж тем горький час неумолимо приближался.

Это была первая дальняя заграничная гастроль Жени. Конская группа её отца отправлялась за океан.

Плыли на большом теплоходе. На палубе его выстроили временные конюшни. Дни стояли июньские, тихие. Штормов не ожидалось, и кони спокойно дышали морским воздухом.

Днём, в безветрии вода вокруг светилась изумрудом до самого, еле уловимого в слиянии с небом, горизонта.

Дженни подолгу смотрела вдаль за океанские просторы. Зелёная гладь будила в ней далёкие смутные воспоминания – давнее время, когда под ногами был лишь без конца и без края травяной ковёр. Помнилось гудение злых мух. Это, кажется, от них кони куда-то неслись, чтобы потом, круто свернув всем табуном, скакать в другую сторону. Рыжуха – тогда ещё жеребёнок – старалась поспеть за другими. Она бежала рядом с матерью. Быстро, как могла, прыгала на длинных, таких тоненьких ногах, что, казалось, они вот-вот переломятся.

Как-то раз, отделившись от старших, далеко ускакала с однолетками и потеряла мать. Да с тех пор уже и не разыскивала, начав жить сама по себе. Те далёкие вольные дни припоминались с трудом. Дженни была цирковой лошадью и жизнью своей оставалась довольна.

Правда, незадолго до отплытия за океан она заметила неладное. Женя заглядывала на конюшню к подружке не так часто, как прежде. Бывало, она там не появлялась и в течение всего дня. Случалось, что Дженни простаивала на конюшне и вечера. Самым непонятным было то, что она стояла, скучала и тогда, когда с манежа доносилась музыка, под которую они с Женей выступали.

В такие минуты Дженни нервничала, топталась на месте и громко ржала, зовя подружку. Но потом приходила Женя, приносила сладкое, ласкала лошадь, и Дженни успокаивалась, решив не тревожиться по пустякам.

Однако недобрые предчувствия были незряшны.

С тех пор как однажды в конюшне появилась новая лошадь, Дженни начала подозревать неладное. Почему этот конь был белым, когда все остальные подбирались только рыже-красной масти? Почему поместили его в самом дальнем стойле от Дженни и оставляли на месте, когда всех других выводили на дневные репетиции? Почему Женя теперь, когда вечером, забегая навестить подружку, была одета в парадный жакет, а на манеж Дженни не выводили? А потом эти звуки знакомой музыки? Зачем везли белого коня с собой?

От всего этого непонятного Дженни становилось не по себе. Успокаивало её лишь то, что никто, конечно, не мог её заменить. Лишь она, Дженни, умела в седле с любимой наездницей проделывать то удивительное, что приводило в восторг шумный цирк. Это убеждение возвращало Дженни покой в долгом пути. Она терпеливо ждала часа, когда снова выбежит на облитую светом прожекторов арену.

Лебедь – так звали коня, который вызывал подозрения Дженни. Так же, как когда-то её, эту молоденькую лошадь привезли из далёкого конного завода. Но времена наступили другие. Рослой лошадке повезло. Она была сразу определена под «школу» для молодой наездницы, и ей не надо было учиться в цирке всему. Что говорить, имя Лебедь ей дали неспроста. Великолепным конём любовались все, кто его видел.

Вскоре началось и учение. Учил старый опытный дрессировщик Иван Саввич. Учила его дочь Женя. Наездница по нескольку часов подряд занималась дрессировкой. Нет, это была не та, понятливая, Дженни. Лебедь с трудом заучивала, что от неё хотели. Змейка шамбарьера касалась её длинных ног достаточно часто. И поощрения после удачного прохода она принимала без той отзывчивой благодарности, которая отличала Дженни.

Как ни была хороша Лебедь, грациозности Дженни ей не хватало и в том, что она постигала. Впрочем, многое искупалось гордой красой будто сошедшей с картинки лошади.

Так же как на Дженни, девушка выехала на Лебеди в первый раз на публику в час детского утренника. Впервые в тот день во время представления она оставила свою постоянную лошадку в стойле.

Номер прошёл успешно. Маленькие зрители громко хлопали наезднице и её коню. Но по окончании выступления по лицу Жени лился пот, которого никогда не виделось в минуту, когда она покидала манеж на Дженни. Отдав коня берейтору, Женя побежала к своей бывалой подружке. Гладила её и смущённо повторяла:

– Прости меня, Дженни... Прости... Ну, что поделаешь?.. Ты умница. Ты поймёшь... Мы же не расстанемся...

С тех пор на арену молодая наездница выезжала то на своей замечательной Дженни, то на Лебеди.

А Дженни? Она теперь будто нарочно старалась блеснуть перед публикой. Играючи шла под седлом, словно хотела сказать: «Посмотри. Похоже это на твою ленивую Лебедь? Разве можно нас сравнить?»

В намеченных представлениях за границей не могло быть и малого перерыва. Болезнь артистов или зверей не принималась во внимание устроителем, который нанял для выступления советских артистов цирк. Отмена номера считалась равносильной нарушению контракта и влекла за собой огромные вычеты из всей получаемой за гастроли суммы долларов.

Дженни была ещё хороша, хотя и не молода. Но цирк уезжал на несколько месяцев. Кто мог поручиться за то, что так долго поработавшая лошадь выдержит напряжение переездов по чужой жаркой земле и ежедневные, порой и неоднократные выступления. Вот и плыла за океан белая Лебедь – Дженнина замена.

И всё же триумф в огромном городе в Новом Свете выпал на долю наездницы с Дженни под седлом. Выступления их проходили с неслыханным для тамошнего цирка успехом. На улице Женю окружала толпа зрителей. В гостиницу ей посылали корзины цветов.

В первой крупной столице вышел иллюстрированный журнал. На цветной обложке была помещена фотография. Приподняв цилиндр, улыбающаяся Женя великолепно сидела в седле на своей лошадке. «Две русские красавицы» – стояла подпись под яркой картинкой.

С журналом в руках девушка утром прибежала на конюшню. Счастливая, показывала обложку Дженни.

– Смотри! Мы с тобой!.. Видишь, стали знаменитыми?!

Дженни шумно обнюхивала ещё пахнувшую типографией лакированную обложку. Не понимающая, что это значит, она была довольна тем, что Женя возле неё, гладит её и целует. Доверчивая лошадка не знала, что гастроли в далёкой чужой стране станут её последними выступлениями с молодой наездницей.

Шло время. Женя выступала на Лебеди, которая к тому времени сделала успехи и двигалась лучше, чем прежде. До Дженни ей, конечно, было далеко. Но что поделаешь! Разве много на свете таких способных лошадок?!

Иван Саввич решил вернуть Дженни в групповой конский номер. Припомнив старое, она снова умело вальсировала и кивала публике головой, но теперь уже не танцевала солисткой и не поднималась на задние ноги перед отступающим перед ней дрессировщиком. В стойло её отправляли ещё до конца номера.

После долгих гастролей в том большом городе, где когда-то маленькая дочка дрессировщика выехала в кабриолете, Дженни не взяли с собой на новое место, оставив здесь на попечение дирекции.

Молча, с нескрываемой печалью, прощалась Женя со своей испытанной подругой, обещая ей скоро вернуться. Она боялась расплакаться. Ведь знала, что говорит неправду. Трудно было надеяться на то, что они с Дженнни ещё увидятся.

Как ни был строг директор цирка, которому совершенно не хотелось держать в конюшне ненужного ему коня, а всё же уступил просьбе отца наездницы и старых конюшенных служителей. «Ведь такая лошадь, – увещевали они директора, – пусть уж её будет так... Да и по хозяйству, смотришь, туда-сюда...»

Так Дженни и осталась в своём старом стойле. Если в программе отсутствовали конные группы, она стояла то в одиночестве, то по соседству с верблюдами или даже зебрами.

Однажды нужно было куда-то неподалёку съездить. Дженни запрягли в лёгкую тележку. Всё шло хорошо, пока на первом же углу не понадобилось свернуть. Тут привычная цирковая лошадка пошла по кругу, напугав ошеломлённых прохожих. Пришлось вознице взять её под уздцы и так вести всю дорогу. Возвращаясь назад, Дженни вдруг начала вилять задом и нелепо вышагивать. Может, ей казалось, она опять везёт кабриолет.

Больше на ней на улицу не выезжали.

Весь день Дженни теперь тихо дремала в своём стойле.

Но как-то раз в поздний час, когда все в притихшем цирке уже спали, она развязала зубами повод и, выбравшись из стойла, пошла по коридору к манежу. Там, вступив на опилки арены, при неуютном дежурном свете стала не спеша бегать вокруг барьера, кое-как вальсировать и, остановившись, кланяться тёмным, пустым рядам. И наверное, звучала в эти минуты в её оглохших ушах памятная ей музыка.

Потом она, гулко постукивая копытами, двинулась по круглому безлюдному коридору, останавливалась возле мусорных урн и, разыскав, вытаскивала оттуда вафельные стаканчики с остатками сладкого мороженого. Ведь мороженым её больше никто не угощал.

Ночной сторож приметил эту последнюю страсть Дженни и, когда это никому не мешало, не привязывал её до утра в стойле. Пусть себе покрутится на пустой арене, если ей того хочется. Пусть поедает сладкое, коли его найдёт.

... Женя покоряла залы, наполненные тысячами зрителей. Она разъезжала по городам необъятной страны. Выступала и на манежах зарубежных столиц. Фотографии прелестной наездницы с белым конём мелькали на страницах журналов и газет, возникали и на экранах телевизоров.

Ослеплённая светом мощных прожекторов, она каждый вечер выезжала на манеж на уже научившейся её слушать Лебеди, но, закончив номер и вернувшись в свою гримировочную, всё же сокрушалась тому, что Лебедь, наверное, так и не достигнет ни изящества, ни умения удивительной Дженни. И ещё, снимая лёгкий грим с лица, Женя думала о том, что, если у неё заведётся по-настоящему талантливая лошадка, непременно даст ей имя Дженни. И когда сделает на новом коне номер, который превзойдёт все те, что она исполняла прежде, про себя непременно посвятит его Дженни. Славной, незабываемой Дженни!

ТИМ-ТИМОША

Вот какая история приключилась с моим знакомым цирковым артистом.

У клоуна Ивана Аполлоныча Рюмкина жил пёс редчайшей породы. Вернее сказать, многих пород или никакой. Смесь бульдога с рыжим сеттером. Да ещё, судя по ушам, с таксой, что ли. Тут уж, пожалуй, от его собачьей бабушки или деда.

Между прочим, дурного в том ничего нет. Это хозяева некоторых собак любят покичиться: у меня-де чистейший дог, какой-нибудь там ньюфаундленд или завезённая из Японии невероятная болонка. А что дылда-дог глуп как пробка, от по-медвежьи мохнатого ньюфаундленда в квартире лишь теснота, игрушечная болонка только что и умеет – попусту визгливо лаять, об этом их владельцы помалкивают. Им лишь бы погордиться: мы – порода!

Ну и пусть. Всё равно известно: самые толковые на свете собаки – дворняги. Не беда, что на вид иная бывает хоть не смотри. Тут как у людей. Не в том достоинство, что он писаный красавец, а в том, чего этот человек стоит на деле.

Наш, невесть откуда взявшийся пёс Тим – Рюмкин его называл Тимошей – красотой не отличался. Длинный телом, на кривоватых, по-бульдожьи мускулистых ногах, с ушами, болтающимися, как концы башлыка, да к тому же по-сеттеровому волосатыми, он на погляд был смешон. Встретят его на улице, кто скажет: «Ну и страшила!» А кто: «Ой, какая забавная собачина!» Зато Тимоша был очень умным псом.

Ну, дальше сами узнаете.

Рюмкин с ним раньше выступал на манеже. Жили они подолгу в разных городах, в общежитиях при цирках, где никого не только учёным псом не удивишь, а и спящим в одной постели с дрессировщиком тигрёнком или, и того пуще, разгуливающим по комнате на ногах-палках страусом. Потому что звери тут – те же артисты. Никто в цирковом общежитии не обижается, если среди ночи картаво вскрикнет попугай или послышится рёв чем-то недовольного мишки.

Дома Тимоша был тихим, почти никогда не лаявшим псом. На арене – умелым партнёром клоуна. Он мог хоть полчаса ходить на задних лапах. Стоило Рюмкину зазеваться, Тимоша стаскивал с него шляпу-котелок и, подкинув её вверх, умудрялся подставить под неё голову. Потом отнимал у клоуна тросточку и, повесив её на переднюю лапу, барином, с длинными ушами разгуливал перед публикой. Он умел среди разбросанных по манежу картинок с буквами находить нужные и выкладывать слово «спасибо!». Мог считать до десяти не хуже начинающего первоклассника. Тимоша ещё громко скулил на весь цирк «Очи чёрные», когда Иван Аполлонович наигрывал эту песню на скрипке.

Но прошли годы. Появились молодые дрессировщики с десятками ловких и сообразительных собачек. Рюмкин ушёл из цирка. Но и они с Тимошей не пропали – стали выступать с акробатами, жонглёрами и фокусниками на сцене в различных клубах. Так и называлась их разъездная группа: «Цирк на сцене».

Всё было бы хорошо. Хозяин пса любил путешествовать и не отказывался куда бы то ни было ездить. Тем более туда, где ни зимой ни летом настоящего цирка не бывало, а посмотреть гимнастов, смешных клоунов и дрессированных зверюшек хотелось и детям и взрослым. Рюмкин был лёгок на подъём. Он ведь с шести лет выбегал на манеж вместе с братьями-акробатами. Был с детства приучен кочевать по дорогам и спать под брезентовым потолком на ящиках с цирковым багажом. Ну, а в нынешних-то условиях – в тёплых домах, с горячей водой! – что тут не ездить?!

Да, всё бы хорошо, если б только не одно огорчительное обстоятельство.

Дело в том, что ещё недавно, когда с гостиницами было туго, Рюмкин с Тимошей, не требуя для себя особых удобств, пребывали в поездках на частных квартирах. Конечно, и другие артисты тогда жили кто где и собирать их, если это вдруг срочно, требовалось время. Ну а теперь чуть ли не в каждом и небольшом городе гостиница, иногда и преотличная. На гастролях все живут кучно. Понадобится собраться вместе, пять минут – и готово! Да и худо ли, номера с ваннами, с душами... Словом, всем хорошо и удобно.

Да, всем, кроме Рюмкина.

Худо было Ивану Аполлонычу с его верным псом. Чем лучше гостиница, тем труднее приходилось этим уже немолодым – одному по-людски, другому по-собачьи – участникам представлений.

Существует у нас такой неколебимый закон: проживать с собаками, кошками или другими какими-нибудь зверями в гостиницах не разрешается ни под каким видом. Тут, как ни проси дирекцию, сколько ни уверяй, что у тебя самый приличный и образованный пёс на свете, – ничего не поможет. Запрещено, да и только!

Бывал я за границей. Там другое дело. Там плати деньги и живи хоть с гадюкой. Конечно, при условии, что она никому не наделает вреда. Но уж сдерут с тебя за змею в номере – будь здоров!

Но вот с собаками... Не знаю, возможно, они там воспитаны по-другому, но против них, я замечал, никто ничего не имеет. Даже в самых шикарных отелях. Да и как же иначе? Состоятельные американки или англичанки непременно путешествуют со своими собачонками, а бывает, и с разными мартышками. На этот случай в богатых отелях имеются и специальные собачьи постели и посуда. Но то за границей.

Знал я одного знаменитого писателя из Франции. Он куда ни ездил, с ним всегда два чёрных пуделя. Приплыл этот писатель и к нам в Ленинград. Поехал в гостиницу. Вручили ему ключ от номера, а тут как раз директор. К своему ужасу, видит: идёт турист по коридору, попыхивает трубкой в зубах. Впереди несут чемоданы, а за гостем, бесшумно ступая по ковровой дорожке, бегут две до невозможности мохнатые большие собаки. Бедный директор не знал, что и делать. С одной стороны, иностранец, да ещё знаменитый. Нужно наше гостеприимство показать. С другой – два таких пса, что никакими правилами не предусмотрено. Как тут поступить? Не строить же во дворе собачью будку. Да и не известно ещё, согласится ли француз расстаться с пуделями. И решил директор сделать вид, что никаких собак он в гостинице не примечал. И служащим отдал распоряжение: нет их. Никто не видел. Так с пуделями, которых будто и не было, прожил иностранный гость несколько дней и дальше с ними уехал – в Москву.

Но то француз-знаменитость со сверхпородистыми собаками, а тут наш Иван Рюмкин с Тимошей. Нечего и надеяться, что на него дирекция или служащие закроют глаза. А уж как не хотелось Ивану Аполлонычу жить отдельно от товарищей-артистов. Все они будут вместе, в гостинице, а Рюмкин со своим любимым псом пропадай где-нибудь в чужой квартире, да ещё в той, куда пустят. Потому что теперь у каждого ковры и фасонная мебель. Иные хозяева про собаку и слышать не хотят.

Но на то он и был находчивый клоун, чтобы сыскать выход. Рюмкин построил из фанеры вместительный ящик, с виду чемодан-кофр, в каких известные артисты перевозят сценический гардероб. Сверху, как полагается, ручка. Стенки покрасил в коричневый цвет, под кожу, а по бокам разрисовал цветными кругами. Весёлый получился чемодан. Сразу видно: цирк приехал. Среди ярко накрашенных кругов темнели и совсем небольшие кружки чёрного цвета. На самом деле они были дырками. Чёрными получались, потому что в ящике тьма. Через эти прорезанные кружочки и проходил воздух, чтобы упрятанный в чемодан Тимоша не задохнулся. Так по секрету и перевозил с места на место Иван Аполлоныч своего четвероногого партнёра.

Подойдёт к гостинице машина с артистическим багажом. Музыканты понесут барабаны, разные инструменты в футлярах, звуковые колонки. И Рюмкин тащит раскрашенный ящик, спешит с озабоченным лицом. Дескать, там у него такое, что другому и доверить нельзя. Люди смотрят: серьёзный человек. Никому и в голову не придёт, что у него там в чемодане.

В номере клоун – дверь на ключ и выпустит пса, чтобы поразмялся. Умный Тимоша, пока Рюмкин чемодан не открывает, сидит в нём: ни скульнёт, ни гавкнет. Понимает, чего это может им с хозяином стоить. Горничная придёт номер убирать – пёс вынюхает чужого, совсем затаится. Женщина наведёт порядок и с секретного чемодана смахнёт пыль, ничего не заметит неладного. Потому что Тимоша в эту минуту будто и дышать перестанет.

Правда, коридорные в гостиницах да и швейцары внизу удивлялись: зачем беспокойный жилец по нескольку раз в день свой размалёванный ящик таскает туда-сюда. Бывало, кто-нибудь любопытный и спросит:

– Скажите, пожалуйста, товарищ артист, что это у вас в вашем интересном сундуке такое?

Иван Аполлоныч вскинет на спрашивающего пытливый взгляд. Уж не догадываются ли о его тайне? Потом пригладит ладонью седую чёлочку – без грима он на клоуна вовсе не походил – и ответит:

– Там у меня сложная аппаратура для выступления. Я с ней, что ни день, должен репетировать.

Ему говорят:

– Так вам бы и оставлять её на сцене. Вон же музыканты, как свезут свои барабаны, назад не притаскивают.

На неприметном лице Рюмкина дрогнет вежливая улыбка.

– Что вы, – скажет. – Это же не барабан. Там у меня дорогостоящая, хрупкая вещь. Без моего личного присмотра никак оставлять нельзя.

Ну, кто спрашивал, решит, что Рюмкин, видно, какой-нибудь замечательный иллюзионист, а в сундуке и есть те самые тайны, про устройство которых никто, кроме самого артиста, ничего знать не должен. Иной его и пожалеет про себя. «Вот ведь, – подумает человек, – фокусник, а и ему на жизнь зарабатывать непросто».

Иван Аполлоныч меж тем уйдёт от опасных вопросов, поднимется к себе, освободит Тимошу. Потом закроет дверь на ключ и заспешит в буфет. Оттуда принесёт бутылку молока, булочку, бутерброды с колбасой. Опять дверь на замок, теперь уж с внутренней стороны, и покормит своего любимца.

Тимоша полакает молока, съест колбасу и насытится. Рюмкин и сам недавно пообедал. Можно и отдохнуть от представления. Клоун бросит на диван подушку и приляжет, а Тимоша широко зевнёт и повалится на бок. Раскинется на ковре возле дивана, вытянет ноги. Лежит, один глаз в ковёр, другой от дневного света прикроет. Будто не живой, только гладкий его живот то поднимается, то опять спадает. Это пёс во сне дышит, а кончики лап нет-нет да и подрагивают. Наверно, снится ему что-то по-собачьи хорошее – может, видится, что он ещё маленький и взапуски носится со своими братьями-щенятами. Это ведь не в ящике дремать, томиться. На ковре спать – раздолье. В такой час им с Рюмкиным обоим неплохо. Бывает, и изрядно всласть подремлют.

Знали друг друга клоун с собакой отлично. Понимали с одного взгляда. Ещё бы! Сколько лет вместе. С Рюмкиным Тим-Тимоша не расставался с тех пор, как его забрали от мамы, которую он не помнил. Может, Тимоша думал, что Иван Аполлоныч ему родственник. Клоун был ему самым близким.