Текст книги "Про других и про себя"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

А для меня с моими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Какие окуни ловились в нашей Черемшихе!.. Сколько грибов в лесах!.. А яблоки в садах!

Жил я с отцом и матерью в доме, ещё построенном прадедом. Летом отец работал на пристани. Действительную он отслужил в Кронштадте и дело знал. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике. Жили.

И вот перед войной, года, наверно, за три, появился, откуда ни возьмись, дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал: мой дед – мамин отец – погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером, героем той далёкой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.

Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом – братом маминого отца, совсем не похожим на настоящего деда, если сравнивать с фотографией.

Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда её ещё не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушёл из дому мальчишкой, будто бы ещё в том веке. Пока была жива его мать – моя прабабушка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живёт, не сообщал.

В семье этого деда считали беспутным бродягой. Про него забыли. Потом он и вовсе словно сгинул со света.

И вот он вдруг объявился, приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела протёртым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.

Вернулся совсем уже стариком. Был лыс. Только на висках и затылке оставалась белёсая подковка волос. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.

Видно, он не очень-то и надеялся на то, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда ещё не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.

Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом.

Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он, только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.

Не расспрашивал деда про прошлое отец, не донимала расспросами и мама. Они во всём с отцом были заодно. Только то и узнали от старика, с его слов, что он не женился, детей не имел и остался одиноким.

Поселившись у нас, он поступил ночным сторожем на кружевную фабрику. Уходил на работу поздно, а днём спал мало. Так я и не понимал, когда он спит.

Не сговариваясь, стали мы его называть «нашим дедом». Дед не дед, а всё-таки... А для меня он стал просто дедом. Не было у меня раньше дедушки, и вот появился.

С нашим дедом мы отправлялись на Черемшиху за окуньками. В летнюю пору часто бродили по лесам. Лесов вокруг городка было вдоволь.

По лесу дед ходил не похоже на других. Останавливался и, запрокинув голову, глядел на верхушки ёлок, замирал перед полянами. В лесу он становился иным. Громко хлопал в ладоши, гонялся за пичужками. Умел дед замечательно свистеть: без пальцев во рту, но так, что уши затыкай. Он и меня научил этому свисту. Сколько ни бились мои уличные приятели, у них и похожего ничего не получалось.

Стали мы с дедом будто бы товарищами, а разузнать у него, откуда он приехал и что был за человек, я не мог. Только слышал: объехал он всю нашу страну, видел множество разных городов. Я был готов слушать его раскрыв рот, я ведь дальше деревень за Черемшинском не ездил никуда. Но он не был щедр на рассказы. Обронит что-нибудь про дальние места и больше ни слова.

Иногда я замечал: он скучает. Сидит на стуле в своей комнате, руки сцеплены на коленях, наклонив голову, смотрит вниз. Но стоило мне застать его в таком положении, тут же поднимется и заговорит со мной, словно и не скучал.

Как-то я, не выдержав, спросил его:

– Дед, кем же ты всё-таки был, когда ездил по всем городам?

Он заговорщицки мне подмигнул, рассмеялся:

– А никем. Просто так мотал с места на место.

– Нет, неправда, – не соглашался я. – Был ты кем-то!

Тогда он, слегка вздохнув, сказал:

– Может быть, и был, да забыл. Не помню.

И больше о том ни звука.

Тогда закралась мне в голову дурная догадка, что наш дед был вором. Теперь стал старым, порвал с воровской шайкой и приехал туда, где о нём никто не знает ничего плохого. От мысли этой у меня спирало дыхание. Если бы, думал я, он доверил мне свою тайну, я бы никому не выдал. Он сам, конечно, стыдится своего прошлого. Теперь наш дед честный, иначе кто бы ему доверил охранять фабрику?! Про себя я простил деда, но сказать ему о своей догадке не решался. Что, если не так?!

И понятно, что больше всего меня в те дни интересовало содержимое дедова сундука. Что он там в нём прячет? Быть не может, чтобы наворованное. Дурак он, что ли?! Сундук при мне никогда не раскрывался, и на нём висел вдетый в кольца надёжный замок.

Однажды, когда мы были вдвоём, я, показав на сундук, будто от нечего делать, поинтересовался:

– Что у тебя там за чудо, дед?

Он ответил не сразу. Взглянул на сундук так, словно сам увидел его впервые, и сказал:

– И верно чудо. Ничего там нет. Разный хлам. Давно бы пора выкинуть.

Не очень-то я ему тогда поверил. Кто же станет держать хлам, который надо выбросить, за двумя замками?

Любопытство распирало меня. Порой, когда деда не бывало дома, я припадал к сундуку. Оглаживал его и ощупывал. И обнюхивал его. Ведь он на самом деле чем-то пахнул. Это был незнакомый мне запах. Тёплый, немного кисловатый и чуть горький.

Года два уже прожил у нас дед. Привыкли к нему и дома, и по соседству. Все звали его Пантелеичем, а имени – Михаил – никогда не упоминали. Так уж было заведено на нашей улице. По имени взрослые никого тут не называли. Только и слышалось: «Ивановна», «Мироновна», «Петрович», «Савелич»...

Старый Пантелеич больше ни у кого не вызывал особого интереса. Живёт человек, никому другим не мешает жить. А откуда он взялся, о том уже перестали и говорить. У каждого своя судьба. У Пантелеича, стало быть, такая.

И вот наступил день, когда всё обернулось по-новому.

Мой знакомый напротив за столиком оборвал рассказ. Уже совсем было переселившись в старый русский город, я вновь оказался в чужой стране. Рассказчик умолк, внимательно глядя на меня. Вероятно, стремился понять, интересно мне на самом деле, или я из вежливости слушаю его не перебивая. Однако, убедившись, что внимание мое искренне, задумчиво проговорил:

– Да, вот удивительно, всё помнится, будто было вчера.

Мы подозвали усача и снова попросили кофе.

Мой друг продолжал:

– К нам в город приехал цирк. Было это уже перед войной, когда началось строительство завода. Наш Черемшинск ожил. Будто протёр глаза после долгого сна. В старых домиках поселились квартиранты. На работу их возили на автобусах и грузовиках. Жили и за городом. Поставили там палатки, похожие на длинные сараи с окнами.

В тот год после майских праздников на заборах и стенах запестрели афиши: «Едет цирк!», «Госцирк-шапито», «Внимание, скоро – цирк!» Появились плакаты с замысловатыми фамилиями акробатов, гимнастов и дрессировщиков и обещанием, что «весь вечер у ковра» станет веселить публику клоун Лев Удачкин.

Нечего говорить о мальчишках, смотревших по десятку раз картину «Цирк», славу которой для нас затмевал только «Чапаев». Но и взрослые с нетерпением ждали начала гастролей. А мы, огольцы, что ни день, носились к полуразвалившимся воротам городской заставы встречать цирк и дрожали при мысли, что может он вдруг в Черемшинск не приехать.

Но цирк всё-таки прибыл. Приехал в нескольких вагончиках на колёсах, прицепленных к грузовикам. Вагончики полукругом составили на базарной площади неподалёку от рынка. В одном из них, к нашему ликованию, раздавался медвежий рёв.

Уже на следующий день стали устанавливать шапито. Подняли две высоченные мачты и принялись сколачивать что-то похожее на круглый забор, за которым строились невысокие трибуны с деревянными скамейками. Потом поднялся брезент и закрыл от нас всё, что было за ним.

Нисколько не интересовался приезжим цирком, кажется, только один наш дед. Когда я, прибегая с площади, рассказывал ему, что там видел, дед слушал меня рассеянно. Покивав головой и пробормотав: «Ну хорошо, хорошо», он уходил к себе в комнату.

Я приставал к нему:

– Дед, мы пойдём с тобой в цирк вместе? Мама мне даст денег.

Он отнекивался:

– Иди один. Я сам тебе на билет дам. Что мне смотреть, не видал я цирков?!

Это было странно, потому что, например, наш дед часто бывал в кино. На картины, когда пускали до шестнадцати лет, мы ходили вместе. Оба мы любили комедии. Дед смеялся не меньше моего. Задиристо, как-то по-детски хохотал. Засмеётся, потом оглядывается в темноту, на соседей. Будто стыдится своего смеха.

И тут он пошёл со мной в кино. Было ему в те дни дома как-то не по себе. Даже на дежурство на фабрику уходил раньше времени.

Всегда мы ходили в наш кинотеатр через базарную площадь. Так было поближе. А тут дед повёл меня по главной улице, не сокращая дороги: «Идём так».

Назад шли тем же путём, и разговора про увиденную картину, как это у нас водилось обычно, на тот раз не получилось.

На главной улице находилась гостиница «Центральная». Двухэтажный каменный дом с рестораном. Почему она называлась «Центральной», неизвестно. Других гостиниц в городе не имелось.

Ну так, шагали мы молча домой. Приближались уже к гостинице. На улице было светло. У самой «Центральной» навстречу нам попался незнакомый человек. Мне показалось, увидев его, дед хотел юркнуть в сторону, но было уже поздно. Встречный заметил его и шёл к нам, удивлённо вскинув брови.

Был он одет не по-здешнему: в светлый костюм и высокие начищенные сапоги. На шее бантик-бабочка. На голове большая кепка с пуговкой наверху.

– Мишель!.. Ты?! Глазам своим не верю!.. Откуда в этой дыре?

Прокричав всё это так громко, что было, наверно, слышно на другом углу улицы, человек в кепке с кнопочкой обнял нашего деда и, не выпуская из своих рук, расцеловал.

– Так вот он куда спрятался, старый хитрец! – продолжал он, уже отпрянув и стискивая деду плечи. – Пропал, совершенно испарился... Я и в Москве интересовался. Никто не знает, куда подевался...

Увидев, что дед кидает в мою сторону растерянные взгляды, я решил пройти вперёд и подождать его поодаль. Назвавший его хитрецом был моложе нашего деда, хотя из-под кепки и выглядывали аккуратно подстриженные седые височки.

Но тут меня позвали. Показав на меня, дед сказал:

– Это мой внук, Иван Августович.

– Глядите, всё у него есть, – проговорил тот и, оставив старика, пожал мне руку. – Рад знакомству.

Рука у него была твёрдая, будто из камня. Мне показалось: где-то я уже видел этого человека, слышал его громкий голос. Вскоре они с дедом попрощались.

– Приходи!.. Обязательно приходи с внуком, Мишель. Зайдёшь, и вспомним былое! – крикнул нам вдогонку дедов знакомый.

Расставшись с ним, дед заспешил домой, а я вдруг вспомнил, где видел и слышал этого человека. Совсем не такой нарядный, в рабочей одежде, он распоряжался на базарной площади, когда там расставляли вагончики.

– Я знаю этого, в кепке! – вскричал я. – Он из цирка, да?

Мысль о том, что человек, с которым наш дед на «ты», какой-то начальник в цирке-шапито, взволновала меня.

– Да, – глотая слова, проговорил он. – Это Иван Августович. Он там служит.

– Откуда ты его знаешь?

– Знаю. Давно.

– Откуда?

– Встречались. Говорил же я тебе, что бывал повсюду. Ну, людей разных знаю, мало ли!

– Почему он сказал, что у нас дыра?

– Для него, может быть. Он и за границей бывал.

– А почему он тебя назвал Мишель?

– Так меня звали раньше.

– Кто звал?

– Все кому не лень.

По тому, как он неохотно отвечал, я понял, что большего мне от деда сегодня не добиться. Надувшись, я молчал всю оставшуюся дорогу до дому. Но он, видимо занятый своими мыслями, кажется, и не заметил.

А через день произошло ещё более для меня удивительное.

Забежав из школы домой, чтобы забросить свой испытанный в боях парусиновый портфель и удрать на улицу, я услышал из маленькой комнаты голоса. У нас с дедом не имелось секретов, и я заглянул за дверь.

И тут я увидел: в гостях у него был тот самый Иван Августович из цирка! Значит, он узнал адрес и пришёл к нам.

Гость уже собирался уходить и стоял, держа в руках кепку. Наш дед тоже стоял, прощаясь с ним.

– Ну, всё! По гроб жизни будем тебе обязаны, – гремел Иван Августович. – Ты всегда выручал, кто не помнит... Старая гвардия, что там говорить...

– Да ладно, – отмахивался дед. – Я ведь уж и не думал... Что поделаешь, придётся... Только уж как договорились. И вот, – он повернул голову ко мне. – Его на представление.

– Какой разговор! Этого-то атлета... – Знакомый деда, как тогда, у гостиницы, протянул мне руку. – Сделайте одолжение! Приходи, друг, завтра на премьеру. Начало в восемь. Минут за пятнадцать приходи. Скажешь – от Ивана Августовича. Можешь с приятелем...

– Мы с дедом, – сказал я.

– С дедом? – Гость как-то многозначительно посмотрел в его сторону. – Это уж вы сами.

Дед пошёл провожать гостя. Когда он вернулся, я спросил:

– Ты пойдёшь со мной в цирк?

Он замотал головой:

– Не могу. Ты уж с кем-нибудь.

– Я хочу с тобой.

– У меня дело.

– Какое дело? Завтра ты не дежуришь. Я знаю.

– Всё-то ты знаешь, всё понимаешь. Занят я, и всё! Иди сам, раз тебя позвали.

Тут дед неожиданно рассердился и стал кричать, что я слишком много о себе понимаю. Визгливо, совсем не похоже на себя, горланил, что я ещё мало ел каши, чтобы верховодить. Что он хочет покоя, а ему не дают. Что с него довольно, и всякое такое прочее.

Прежде с ним подобного не случалось. Подавленный, я ушёл на улицу, но и там не мог успокоиться. Не понимая, что стряслось с нашим дедом, я догадывался, что причиной внезапной перемены был посетивший его гость. Но зачем же ругать меня?

Я обиделся, решил с ним не разговаривать и в цирк, куда меня обещали пропустить бесплатно, не ходить.

На другой день дед исчез из дому с утра. Не пришёл и обедать. Маме он сказал, что должен будет в чём-то помочь на фабрике, но я тому не верил.

Была суббота. Обыкновенно по субботам мы с отцом или дедом ходили в баню. Но сегодня мои родители были позваны на свадьбу, и в баню со мной никто не пошёл.

После обеда, пользуясь полной свободой, я гонял с мальчишками по улице. Играли в «чижика» и «попа-загонялу». Меж тем про себя я всё время твердил, что назло деду ни за что не пойду в цирк. Однако время склонялось к вечеру, и твёрдость решения начинала давать трещину. «А при чём тут, в конце концов, дед? – думал я. – Ведь в цирк меня позвал Иван Августович. Вот возьму и пойду, а дома вообще не скажу, что был там».

Словом, в семь часов вечера я уже рылся в мамином комоде, отыскивая свою праздничную синюю рубаху, а в начале восьмого, положив в условленное место ключ, во всю прыть нёсся к базарной площади, беспокоясь, как бы не опоздать на представление.

Что-то удерживало меня от того, чтобы взять с собой кого-то из ребят. А вдруг знакомый деда позабыл про меня. Хорош тогда буду!

Я не только не опоздал, а явился на площадь, когда широкие двойные двери шапито были ещё заперты. Над окошечком похожей на большой скворечник кассы висело объявление о том, что все билеты на сегодня проданы. И всё же возле кассы, неизвестно на что надеясь, толпился народ. Подозрительно поглядывая на снующих возле входа мальчишек, прогуливался милиционер с наганом на боку. «Неужели, – думал я, – вот так, запросто, я пойду в цирк?» И чем больше я сомневался, тем сильнее хотелось туда попасть. Дважды я обошёл кругом двугорбый шатёр. За забором слышалось что-то похожее на выстрелы, лай собак и ржание коней.

Наконец голубые двери растворились, и нетерпеливая публика повалила в цирк. С дрожью в ногах вступил я под брезентовые своды.

– Проходи на свободные, – велела мне толстая контролёрша с надписью «Госцирк», вышитой по обоим углам воротника тужурки.

Шапито внутри показался мне похожим на океанский парусник, каких я тоже, конечно, не видел, но о которых к тому времени достаточно начитался. По-корабельному высились две мачты. Круглые отверстия на вершине брезентового шатра не прилегали к ним вплотную, и в кольцах оставшегося пространства виделось ещё не угасшее, сиреневое небо. По-корабельному спускались сверху канаты и свисала верёвочная лестница. Казалось, поднимись ветер – заскрипят мачты, цирк-парусник помчится по бурным волнам.

Мне нашлось место в седьмом ряду у среднего прохода. Оттуда был отлично виден занавес, за которым скрывались артисты. На тесной площадке сверху настраивали свои инструменты музыканты.

Но вот и зажглись яркие лампы, в сумерки погрузив скамьи со зрителями и высветив жёлтый круг манежа.

– Представление начинается!

Это чеканно выстрелил словами человек в коротеньком фраке, с белой рубашкой и жилетом. Он стоял посреди арены и, крутя напомаженной головой, оглядывал заполненные публикой ряды. Я узнал его сразу. Это был сам Иван Августович, сейчас по-особенному шикарный. Я был горд знакомством и с превосходством смотрел на сидящих поблизости мальчишек. Знали бы они, что этот главный распорядитель ещё вчера здоровался со мной за руку! Мне очень хотелось, чтобы Иван Августович увидел меня, и я изо всех сил высовывался вперёд.

Представление меж тем уже шло. Вся в лиловом, с блёстками на груди гимнастка вертелась на трапеции, укреплённой в вышине меж мачтами. Её сменил молодой жонглёр. Взяв в зубы палочку, он ловил на неё мячи, бросаемые публикой. Потом скакала на лошади наездница с длинными волнистыми волосами и золотыми кольцами в ушах. Вот она спрыгнула с седла и, отпустив коня, раскланивалась перед зрителями. Знакомый нашего деда не отпускал наездницу с манежа, и она снова кланялась, придерживая руками края своей воздушной юбочки и благодарно улыбаясь.

В это время за моей спиной послышался оглушительный свист. Вниз по проходу, топая ножищами и вовсю вопя: «Браво, браво!.. Бис, би-ис!» – пронёсся рыжий клоун. В вытянутых руках, на которых манжеты болтались отдельно от рукавов, он держал горшок с цветком, намереваясь преподнести его наезднице. Рыжий уже было перепрыгнул барьер, но, споткнувшись, растянулся. Горшок вылетел из его рук, взорвался и разлетелся на куски. Клоун поднялся, выплюнул с полкило опилок и, громко рыдая, прохромал за наездницей.

В следующий раз он выбежал на арену сразу же после выступления прыгунов-жокеев. В руках Рыжего оказался длинный кнут. Он щёлкал им и требовал от одного из подметавших манеж униформистов, чтобы тот изображал коня. Ловкий парень, пробежав один круг, сумел провести Рыжего и выманил у него хлыст. Теперь уже сам превратившись в «дрессировщика», униформист гонял клоуна. Он заставлял его бежать всё быстрее и быстрее. Клоун нёсся по кругу, широко раскидывая ноги в узких клетчатых штанах. Он тяжело дышал и, оглядываясь, просил пощады. Размалёванное лицо с загнутым вверх тупым носом стало совсем несмешным, хотя иные из публики и радовались потехе. Мне сделалось жаль бедного Рыжего. Густой грим не скрыл от меня того, что клоун был стариком.

И тут я чуть не закричал, поражённый внезапным открытием. В Рыжем я узнал нашего деда! Не было сомнений – это он. Его смешная походка носками врозь. Именно так он бегал по лесу, пугая пичужек. Это были его длинные костлявые руки, высовывавшиеся из коротких рукавов.

К моему счастью, фрачный распорядитель прекратил затянувшееся чудачество. Он забрал кнут у молодого униформиста и, погрозив ему, прогнал обоих с арены. Рыжий ускакал за кулисы, держась сзади за штаны, а Иван Августович объявил.

– Весь вечер у ковра клоун Мишель!

Так вот почему он его так назвал на улице, а я думал, просто шутит.

Сражённый невероятной новостью, в антракте я не находил себе места. Наш дед – рыжий клоун! Что делать – радоваться? Но ведь деда все обижали. Разве это было смешным, хоть он и старался рассмешить публику. Кончились подозрения о дурном прошлом Пантелеича. Он служил в цирке, с ним и побывал повсюду. Но почему не хотел о том рассказывать? Стыдился, что всю жизнь падал и глотал опилки? Что получал по заду метлой, что его гоняли? Но ведь это было по-нарошному. И зачем вернулся в цирк и вот снова на манеже?.. Десятки вопросов терзали моё воображение.

К антракту на улице потемнело. В пространство меж мачтами и брезентом глядели звёзды. Зрители выходили на площадь, но я не покидал шапито. Я обходил круг барьера, приближался к занавесу, отделявшему нас от служебных помещений цирка. Пытался заглянуть за него и узнать, что там делается. Но подойти не позволяли дежурившие у выхода на арену служители.

С той стороны из-за занавеса до меня доносился непонятный запах. Пахло горьким и немного кислым теплом. И тогда я вспомнил: ведь так же пахнул сундук нашего деда. Это был запах цирка, который навсегда въелся в стенки ящика. Почему же, почему дед всё скрывал от меня?..

Во втором отделении Рыжий выходил несколько раз. Когда выступали собачки, дед вертелся среди них и ускакал с манежа только тогда, когда и ему, как заупрямившемуся шпицу, дали конфетку. Он ещё путался в сетке, которую растягивали для воздушных гимнастов. Желая показать, что может быть акробатом, скинул пиджак, и оказалось, что у него вместо рубашки только бант с драным нагрудником и весь он по пояс голый.

Не очень-то смеялась публика над его шутками. Но я всякий раз, когда видел, что Рыжий хочет рассмешить зал, хохотал во всё горло. Мне очень хотелось поддержать деда, и я делал вид, что смеюсь от души. Но на самом деле ни его грим, ни приклеенный нос не могли от меня скрыть невесёлого лица деда. «Лучше бы, – думал я, – никогда не узнавать, что он был клоуном».

Кончилось всё тем, что перед выступлением джигитов надоевшего униформистам Рыжего закатали в ковёр и, дрыгающего ногами, увезли на тачке.

В заключительном параде дед, чуть ссутулившись, стоял на нашей стороне цирка. Я был рад, что он на меня не смотрел.

Лишь только участники программы стали покидать манеж, я бросился к выходу и, пробившись сквозь толпу, побежал к дому.

Сидя на представлении, я твёрдо решил скрыть от деда то, что был в цирке, видел его и узнал. Тогда не придётся уверять, что мне было смешно.

Хорошо, что отец с матерью ещё не возвратились со свадьбы. Никто не знал, когда я вернулся домой. Войдя домой, я раньше всего зажёг все огни. Потом сообразил так: возьму разденусь и улягусь в кровать. Потушу свет, сделаю вид, что давно сплю. Дед и подумает, что я нигде не был.

Щёлкая выключателями, я меж тем забрёл в его комнату и невольно, по привычке, взглянул на сундук. Тут я заметил, что наружный замок был оставлен вдетым в одно кольцо. Убеждённый в том, что ящик заперт на ключ, я всё же подошёл к нему и осторожно тронул крышку. К моему изумлению, она легко подалась вверх.

Ещё несколько секунд я колебался. Так долго испытывающий моё мальчишеское любопытство загадочный ящик готов был открыть свою тайну, а вместе с тем и тайну нашего деда, хотя теперь уже... Я поднял крышку, откинул её к стене.

Сундук был заполнен лишь наполовину. В нём лежали удивительные вещи. Забыв обо всём и, главное, о том, что собирался притворяться спящим, я стал вынимать оттуда одно за другим: посеребрённую ложку такой величины, что я бы мог в ней усесться, будильник размером в банный таз, ножницы из жести с лезвиями длиной в метр, толстую бамбуковую трость и другие немыслимые клоунские доспехи.

Тут же были вложенные один в другой дюжина разноцветных колпаков и длиннющие с загнутыми носами полуботинки. Под ними пиджак, расписанный разноцветными кругами, полосатые штаны, красный жилет и еще разная цветистая очень неновая одежда клоуна.

Вытащив, что попалось мне под руки, из сундука, я окончательно осмелел и решил нарядиться клоуном. Сумев кое-как натянуть на плечи пиджак, я замотал рукава. Потом нахлобучил на голову сразу все шапочки, влез в ботинки и взял в руки палку. Давясь от смеха, в таком невероятном наряде я зашаркал, как на лыжах, в большую комнату к стенному зеркалу.

Мой вид развеселил меня ещё пуще. Вертя палкой, я принялся корчить забавные рожи и раскланиваться перед зеркалом. Потом стал срывать с головы колпаки и кидать их воображаемой публике. Клоунские штиблеты мешали мне двигаться. Я сбросил их и начал прыгать, дурацки задирая ноги и сам себе подмигивая.

Всё это казалось мне очень смешным. Неожиданно для себя я вдруг пришёл к мысли, что клоун может быть очень даже весёлым и забавным, а вовсе не тем, над которым все только насмехаются и подставляют ему ножки. Мне уже не было жаль деда. Он сам, полагал я, виноват в том, что его обижают. Я бы ни за что не позволил. Сами бы от меня заплакали.

В самый разгар моих вывертов, когда я, подражая Чарли Чаплину, снова влез в ботинки и размахивал палкой, я увидел в зеркале глаза деда. Остановившимся взглядом он смотрел на меня, замерев в отворенных дверях.

Я застыл в глупейшей позе, не зная, что делать. Я ждал, что он сейчас закричит на меня, но он, не знаю почему, молчал. Могло ли так долго продолжаться?

Я выскочил из ботинок, сбросил пиджак, кинулся собирать валявшиеся повсюду колпаки. Но дед остановил меня.

– Погоди, погоди, чего ты испугался, – заговорил он. – Продолжай... Браво!.. Что делать, я сам оплошал. Забыл затворить сундук. Теперь ты знаешь, что за чудо твой дед и где он скитался. Я хотел, чтобы вы этого не знали. Что делать?! Сам виноват.

Он сделал несколько шагов и, отодвинув стул, опустился на него. Попросил:

– Отвори окно.

Я поспешно выполнил его желание.

Дед сидел, положив на колени свои большие руки. Теперь уже не было смысла врать, что я не был в цирке.

– Дед, ты не думай, – сказал я. – Я всё равно бы узнал тебя.

Он покивал головой и, ещё немного помолчав, спросил:

– Ты смеялся?

Разве мог я сейчас, когда видел его таким, сказать правду. От деда попахивало вином. Но он не был и чуточку пьяным. Выцветшие глаза смотрели устало.

– Я хохотал вовсю. Было здорово смешно.

Он вскинул на меня оживший взгляд.

– Правда, смешно?

– Конечно.

Но его нельзя было обмануть. Артиста вообще трудно обмануть, когда он знает, что публике не понравился. Вспыхнувший в глазах огонёк потух. Дед помотал головой.

– Нет, они не смеялись. Совсем не смеялись... А раньше смеялись все. Весь вечер... Почти сорок лет смеялись.

Он снова умолк и, как бы про себя, добавил:

– Старый клоун – это не смешно.

Показав на вещи, я спросил:

– Зачем ты всё это прятал от меня?

Не шелохнувшись, он ответил:

– Не хотел, чтобы вы знали обо мне всё.

– Зачем же притащил с собой сюда?

Он виновато посмотрел на меня и пожал плечами.

– Не знаю. Не мог сразу расстаться.

Я принялся собирать клоунскую одежду, чтобы отнести её на место, но дед остановил меня.

– Постой. Садись, слушай. Из цирка трудно уйти, если ты в него попал... Цирк – это семья. Когда-то таким, как ты, я ушёл из семьи с цирком, а теперь, когда стал старым, решил: уйду из цирка. Я уехал от него далеко, как мог. Но не распрощался со всем этим. Надо было всё выбросить. Не хватило духу. И вот цирк сам пришёл за мной... Я не хотел, но они просили выручить. Их ковёрный приедет только утром. Без Рыжего нет программы. Я не мог не выручить. В цирке всегда выручают. Если бы я всё выкинул, я бы им не был нужен.

– Хорошо, что ты не выбросил, дед.

– Нет, зря. Ты бы не узнал.

– И ты бы мне никогда не рассказал?

Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза потеплели.

– Не знаю. Может быть, ты и сам бы дознался. – Помолчал и заговорил снова: – Нет, Мишеля больше не будет. Есть Пантелеич. И знаешь что? – Зачем-то он оглянулся на отворенное окно. – Про сегодняшнее ничего не говори ни матери, ни отцу, ладно? Ты когда-нибудь поймёшь. Они – не смогут.

Видно, он принимал наш Черемшинск за тот же, каким оставил его много лет назад. Я не стал ему противоречить и кивнул в знак согласия.

С утра сундук в комнате деда снова стоял запертым на все замки. Тайну его я открыл маме только после войны, когда деда уже не было в живых. Мой отец так ничего и не узнал. С войны он не вернулся.

...Умолкнув, мой знакомый смотрел в чашку с остывшим кофе. За стёклами витрины натужно урчали разъезжавшиеся тягачи с рефрижераторами. Я молчал, надеясь, что рассказ ещё не закончен, и не ошибся.

– На следующий вечер на манеже был обещанный молодой ковёрный. Я бегал в цирк чуть ли не каждый день. Иван Августович разрешил пускать меня и не одного. Кажется, я перетаскал в цирк всех своих приятелей. Именно с тех пор я вбил себе в голову, что стану клоуном и никем другим. И чем дальше шло время, тем твёрже становилось во мне это намерение, и, видите, я им всё-таки сделался. – Мой знакомый улыбнулся. – А виноват во всём дед Мишель Пантелеич. Не привези он с собой тот ящик, вы бы не сидели здесь с клоуном из Московского цирка.

– Его можно вспомнить только добром, – сказал я.

– Пожалуй, – кивнул мой друг. – Хотите знать, что было с ним дальше? Он уехал со своим багажом в тот же день, когда снялся с места шапито. Прибежав из школы, я уже не застал ни нашего деда, ни его сундука. Откуда-то дед прислал маме немного денег и открытку. Просил извинить за беспокойство, писал, что уехал к старому товарищу. Я-то знал, что это был за товарищ. Теперь, когда цирк сам явился за ним, дед не смог с ним больше расстаться.

С тех пор я деда не видел. Много позже узнал, что, работая то берейтором, то служителем у дрессировщиков зверей, во время войны Мишель ещё выходил на манеж в клоунадах, где изображал битых гитлеровских вояк. Говорили, у него это получалось. Кончил жизнь он в небольшой передвижной группе на Дальнем Востоке. Годы были трудные. У той маленькой цирковой труппы не имелось лошадей, и моего деда везли на кладбище на тележке с впряжённым в неё осликом. Знай это дед, не обиделся бы. Ведь он был Рыжим, каких теперь больше нет. А знаете? – Мой знакомый вскинул на меня быстрый взгляд. – Я навсегда запомнил его слова: «Старый клоун – это не смешно».

Из бистро мы уходили последними. Проводив нас, усталый хозяин затворил двери.