Текст книги "Про других и про себя"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

АРКАДИЙ МИНЧКОВСКИЙ

(РАЗНЫЕ ИСТОРИИ)

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

ЛЕНИНГРАД «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1981

РИСУНКИ Ю. БОЧКАРЁВА

Р 2

М62

© Издательство «Детская литература», 1981 г.

НЕМНОГО О СЕБЕ И ОБ ЭТОЙ КНИЖКЕ

Я родился ещё до Великой Октябрьской революции, а рос в советском городе Вятке, ныне – Кирове. А в школу ходил уже в Ленинграде. Здесь, мальчиком попав в цирк, полюбил его навсегда. Потом выучился на художника. Но пришла война и сделала меня офицером. Инженерным командиром провоевал от берегов Волги до австрийской границы, где участвовал в последнем бою за освобождение чехословацкого города Братиславы. Там в столице Словакии и встретил солнечный День Победы. Затем вернулся в Ленинград и, неожиданно для себя, стал писателем.

Пишу давно. Новая моя книжка для вас, ребята. В ней несколько различных историй, участником или свидетелем которых привелось быть. Тут невыдуманная повесть о маленьком румынском батрачонке, вдруг превратившемся в юного бойца нашей сапёрной части. Рассказы об артистах цирка – людях прямодушных и честных – добрых друзьях животных. Здесь и памятные мне забавные истории из далёкого детства, и кое-что услышанное от знакомых.

Автор

ГВАРДИИ ИОН

Летом того далёкого года принял я командование небольшой частью в войсках, уже перешедших нашу границу и закрепившихся за рекой Прут на территории Румынского королевства.

Хоть и шёл мне третий десяток, но до тех пор никакой другой жизни, кроме советской, я не знал. Если, конечно, не считать услышанных на освобождённых землях рассказов о порядках, которые устанавливали гитлеровцы в захваченных ими городах и сёлах. Недолго они там поразбойничали, но горя принесли столько, что помнится людям до сих пор.

А тут мы стояли уже в Румынии. На участке фронта, куда меня назначили, наступила передышка. Наша дивизия набирала силы, готовилась к новому рывку, чтобы сломить ещё одну оборону врага и освободить от фашистов соседствующее с нами государство.

В деревне, где обосновалась наша часть, румынские крестьяне, которым чего только про нас не наплели, сперва побаивались советских солдат. Из своих глиняных домов с камышовыми крышами старались не выходить. Матери со страхом поглядывали в окна – что будет с выбежавшими на улицу ребятами. Мальчишки, ведь известно, везде публика отчаянная. Им хоть камни с неба, хоть пожар или пули свистят – всё равно дома не удержишь, а прятаться и подавно не заставишь.

Но вскоре местные жители увидели, что бойцы Красной Армии народ совсем не страшный, детей никто не обижает, и стали показываться за воротами. Сначала вышли мужчины. Было их в деревне мало. Почти все старики да инвалиды. Потом появились и женщины. Крестьяне быстро научились отличать офицеров. Встретишь на пути дядьку, он овчинную шапку с головы долой – они там и летом ходят в шапках – и кланяется до пояса. Женщины увидят на пути командира – и тоже поклон, чуть ли не до земли.

Были они издавна к тому приучены. Рассказывали: офицеры королевской армии, если заметят, кто перед ними шапки не снял, били тех стеком по шее. Стек – такая лёгенькая недлинная палочка с ремешками-петлями на концах. Их румынские офицеры носили в руках и стоя любили похлопывать этими стеками по голенищам своих сияющих сапог.

Прошло мало времени, но деревенские увидели, что наши командиры на тех не похожи и поклонов не требуют. Крестьяне успокоились и осмелели. При встречах стали дружески кивать головой и улыбаться. Звали к себе и на угощения, хотя угощать этим беднякам нас было совершенно нечем. Жили они плохо. Мужчины ходили в каких-то домотканых армяках. На ногах носили обувь, похожую на лапти из кожи. Поля обрабатывали мотыгами – тяжеленными дубинками, вырубленными из оснований пней. Внизу их загнутые, заострённые корни. Вот этими орудиями вручную и рыхлили землю.

Хлеба здесь не знали. Вместо хлеба ели мамалыгу – крупяные лепёшки едкого жёлто-зелёного цвета из кукурузной муки. Иногда их ели ещё тёплыми, запивая дешёвым кисловатым вином. Оно тут ничего не стоило. Под южным солнцем Румынии виноград созревает обильно. Бочкой самодельного вина на зиму запасается каждый хозяин.

Часть наша была инженерно-сапёрной.

Вы, наверное, знаете, что сапёры на войне идут первыми, впереди наступающих войск. Во Франции они так и называются – пионерами. Ночью или в предрассветном тумане сапёры разрушают вражеские заграждения, находят и обезвреживают мины, режут путаницу колючей проволоки. Ещё сапёры наводят переправы, чтобы по ним прошли наступающие полки. И при отходе сапёры оказываются ближе всех к противнику. Они последними покидают оставляемые позиции. Минируют дороги и взрывают мосты.

Неловкость сапёра может стоить ему жизни. Потому и существует военная поговорка: «Сапёр ошибается один раз».

На нашем фронте готовился прорыв. По ночам к передовой линии прибывали свежие подкрепления. Подтягивалась и тяжёлая артиллерия. Чуть подальше, громыхая в ночи, подползали танки. К утру их надо было скрыть от глаз противника. Маскировкой занимались мы, сапёры. Превращали танки в стога сена. Пушки прятали под огромные сетки с нашитыми на них, похожими на зелёные облака, кусками материи. Пролетавший днём самолёт-разведчик не должен был узнать, что делается на земле.

Работали в темноте, по ночам. Нельзя было зажечь и спички. Станут солдаты курить, противник заметит оживление на позициях и откроет огонь. Линия наших окопов находилась в низине. Оборона гитлеровцев шла по горе, где стоял монастырь. Оттуда мы днём просматривались как на ладони. Но пока было спокойно. Новых атак здесь, по-видимому, немецко-румынские войска не ожидали. Меж позиций шла артиллерийская дуэль – то есть изредка, с обеих сторон, постреливали из орудий и миномётов. Били иногда с горы и ночью, но так, бесприцельно, куда попадёт. Могло, конечно, угодить и в сапёров. Тем более если наверху догадывались, что мы тут не спим. Что сделаешь, такая у нас была военная специальность, выбирать удобного часа не приходилось.

Но вот с нашей стороны, сотрясая воздух, грохнула канонада сотен будто неизвестно откуда взявшихся орудий. Стелясь над землёй, полетели на штурм вражеских укреплений знаменитые ИЛы. Потом вокруг загремело. Из лесов и рощиц, из скирд соломы повыныривали танки. Лязгая гусеницами, они устремились вперёд. За танками пошла бесстрашная пехота. Была взята первая линия заволочённых чёрным дымом окопов врага. Гитлеровцы начали отходить, надеясь удержаться на новых позициях. Стоящие на флангах обороны румынские полки, солдаты которых и до того воевали нехотя, по принуждению, стали сдаваться. Окружённые немецкие части очутились в ловушке. С ходу, штурмом заняв город Яссы, советские передовые части двинулись дальше, на юг.

Поступил приказ сниматься с места и нам, сапёрам. Ехали мы вдогонку стрелковым полкам по пыльным дорогам и дивились нескончаемым полям виноградника по обеим сторонам пути.

В тот год урожай винограда был редкостный. Деревянные жерди-подпорки ломились под тяжестью спелых гроздей, каждая, наверное, килограмма по два. И так на всём нашем пути. Остановится колонна, солдаты поспрыгивают с машин – и к винограднику. Сдунут со спелых ягод полевую пыльцу и едят, едят... Раздастся команда: «По машинам!» Каждый взвод живо к своему грузовику. Двинемся дальше, а винограда, даже у самой дороги, будто нисколько и не убывало.

Поражались наши солдаты, когда узнавали, что все эти бескрайние, как море, виноградные плантации принадлежали какому-нибудь одному хозяину – богатому румынскому помещику, боярину, как их тут, удивительно для нас, называли.

Нам приказано было расположиться в небольшом местечке. Тут мы и узнали новости.

И прежде было известно: молодой румынский король не властвовал в своём отечестве. Он только принимал иностранных послов, произносил речи и присутствовал на торжественных церемониях. Хозяйничал в стране посаженный туда Гитлером диктатор, генерал Антонеску. Он держал в тюрьме борцов за свободу и посылал на помощь гитлеровским захватчикам на советскую землю румынские дивизии.

Коммунисты-подпольщики, те, кто ещё был на свободе, боролись против фашистского ига и готовили освобождение родины. Как только Красная Армия прорвала оборону на северо-востоке страны, в Бухаресте поднялось восстание. Был схвачен и взят под стражу ненавистный простым людям диктатор. Румынский король поспешил объявить войну Германии. Повсюду был разослан приказ о переходе армии на сторону борющихся с гитлеровцами союзников.

В том селе, где мы остановились, видели мы смуглокожих девчонок и мальчишек, которые с удовольствием вырывали из учебников по арифметике и грамматике листки с портретом важного, всего в орденах Антонеску. Но портреты ещё старые, на которых красовался усатый король – отец нынешнего, пока висели на стенах в крестьянских домах.

В местечке и появился у нас тот, о ком пойдёт речь.

Как-то с утра наш везде и всегда успевающий раньше других старшина хозяйственной части Грищенко приводит ко мне подростка лет двенадцати. Глянул я – ну, ни дать ни взять, Гекльберри Финн. На голове широкополая старая соломенная шляпа. Рубаха без пояса. Когда-то, видно, синяя, теперь и цвета не угадаешь. Из-под неё штаны ниже колен, тоже бедняцкие, выгоревшие на солнце, внизу с бахромой. Ноги босые. Бывалые ноги. Чёрные от загара и пыли, с чёрточками заживших и свежих царапин.

– Разрешите, товарищ капитан, – обратился Грищенко. – Вот побачьте, просится до нас хлопец. Чтобы взяли к себе, хочет. Из румын он, но по-русски добре балакает. Ну як наш парень. Верно? – обратился он уже к мальчику.

Тот снял шляпу, обнажив давно не стриженные и, наверно, долго не мытые тёмные волосы, и, кивнув, боязливо проговорил:

– Да, говорю по-русски, господин капитан.

На меня глядит большими глазами со зрачками, похожими на две дочерна созревшие вишенки.

Я не знал, что сказать. Было это совершенно неожиданным. Но старшина уже спешил:

– Возьмём, товарищ капитан. Нехай его... Вин смекалистый и переводчиком буде, а то я с этими румынами пока о том, о сём договорюсь, так аж употею.

Я пожал плечами. Говорю:

– То есть как это «возьмём», Грищенко? Каким образом? Что у нас для того за права?

– Та просто возьмём, товарищ капитан, и усе. Без отца он, без мамки. Мается сирота сиротой.

– Нет, мама есть, – возразил мальчик. – Только она далеко. – А сам, вижу, смотрит на меня умоляющим взглядом. – Возьмите до компании, домнул капитан.

У него была смесь русской речи с румынской. По-ихнему военная часть – компания. «Домнул» значит «господин». Это уж он от волнения назвал меня по-своему.

Спросил его:

– Откуда ты русский знаешь?

Мальчик осмелел.

– Я из Молдовы. У нас многие русский понимают. Село рядом русское. Там школа и бисерина.

– Какая бисерина?

– Ну, где богу молятся.

– Церковь по-нашему, – торопится ему на помощь старшина.

– Далеко дом твой?

– Далеко. Пятьдесят километров. Ещё дальше.

По-румынски это считалось немало.

– Что же ты тут-то делал?

– Батрак я. Волов гонял. За свиньями ходил. Всё, что хозяин велел, делал.

– Хорошо он тебе платил?

– Ничего не платил. Только кормил. На пасху десять лей дал. Я маме хотел подарок купить. Больше он мне ничего не давал. Возьмите до себя. Я на кухне могу, и за конями тоже.

– Коней у нас нет. У нас машины.

– Та найдём мы хлопцу дело, товарищ капитан. Мне буде подмога и Ушакову по пищеблоку туда-сюда. Ещё чи шо, – не отступал от своего настырный Грищенко.

А на мальчишку было жалко смотреть. Видно, до того он боялся, что я не разрешу его взять, что мелко дрожал. Он на что угодно был готов, только бы не отказали. Мял в руках поля своей почерневшей от времени и прохудившейся соломенной шляпы. Крепко стоял на привыкших, наверное, и к горячей земле и к лужам, загорелых до черноты и запылённых ногах. Одной рукой он время от времени приглаживал от затылка вниз волосы, которые невозможно было причесать никакой расчёской. Но он старался выглядеть перед нами получше, поаккуратнее.

– Сколько же тебе лет?

Парнишка наморщил лоб.

– Десять и три... Осенью будет десять и четыре.

– Четырнадцать, значит, – старается за мальчишку Грищенко. – Ионом звать. По-нашему Иваном.

– Да, да, – кивает мальчик. – Ион Петреску.

Что было делать? Понимал я: не сладко ему в батраках у этого боярина. Конечно, вступившая в Румынию Красная Армия оставит тут свой добрый след. Настанут и здесь перемены. Народ начнёт добиваться иной, новой жизни. Не зря же румынские солдаты повернули свои штыки против гитлеровцев. Но разве не жаль оставлять мальчишку в его положении, когда он так ждал нас. Ведь он, наверно, крепко надеялся на то, что мы поможем ему высвободиться из рук кулака. Что с ним делать?

Раздумывая вслух, я сказал:

– Ну, возьмём мы тебя. Мы же стоять на месте не будем. Война ещё идёт. Станет тебя разыскивать мать, куда ты делся?

Ион быстро заговорил:

– Не станет меня мама искать. Мама, если узнает, что я с вами ушёл, рада будет. Богу будет говорить спасибо. У неё пять нас. Ей чтобы только я не голодный... Она и про вас будет бога молить...

– Бог с ним, с богом, – говорю. – Ну, что же, старшина Грищенко, если ты так настаиваешь... Раз так, бери парня под своё начало и заботу. Поглядим, что получится. Приведи его в порядок и одень, чтобы стал похож на человека. Сапоги бы надо ему подобрать, да где у нас на такую ногу...

– Есть, товарищ капитан, – браво отвечает старшина, – найдём и сапоги. – Так рад, будто не румынского мальчишку, а его самого в нашу часть взяли. – Обмундирование подгоним, а сапоги?... Чеботарю закажу. Хиба же е тут чеботарь. Не узнаете хлопца, товарищ капитан. Разрешите выполнять?

Боевым был парнем старшина Грищенко. Воевал раньше пулемётчиком, был ранен. После госпиталя послали опять на фронт – оказался у нас. И хотя стал командовать по хозяйству, оставался тем же фронтовиком, и пусть был ещё молод, а во всяком деле разбирался умело. В особенности же отличался он в добыче трофеев. Тут всегда успевал впереди других и действовал лихо. Два грузовика «Форд-блитц», отбитых у немцев, пополняли наш невеликий автопарк. Добыл машины всё тот же Грищенко.

Строевик он был заправский, из сверхсрочников. Смотрю, мальчишка, глядя на старшину, сразу заразился. Шляпу надел и тянется, руки по швам. С трудом я не рассмеялся и поскорее отпустил их.

Так начал у нас служить румынский подданный, наш юный доброволец Ион Петреску. Сын полка вроде бы, так? Но ведь тоже... Как сказать, всё-таки иностранец.

Дня через два является он ко мне. Уже в военном обмундировании по росту и сапоги яловые по ноге. На голове, тут уж с подстриженными волосами, пилотка. Только наш расторопный старшина мог всё провернуть с этакой быстротой.

Ион вошёл в комнату, где я был, вытянулся по стойке «смирно» и по-румынски приложил два пальца к пилотке.

– Позвольте сказать, господин капитан!

– Говори. Только, Ион, тебе уже объясняли: у нас господ нет. Обращаться нужно: «товарищ капитан». Ясно, понятно тебе?

– Ясно, понятно, господин товарищ капитан.

Не просто, видно, было сразу привыкнуть к нашим порядкам. Я рассмеялся, махнул рукой.

– Ну, ладно, что тебе?

Он опять вытянулся и опять пальцы к пилотке.

– Позвольте мне, чтобы погоны, как у солдата, и звезду, вот сюда.

Показал на пилотку надо лбом и снова руки по швам.

– Погоны? – говорю. – А что же старшина, ведь он тебя в солдатское одевал.

– Товарищ старшина говорит, что это только капитан может тебе позволить погоны носить, а товарищ ефрейтор Ушаков – он смеётся, сказал: «Без погон какой ты солдат, Ион».

– Ох, – говорю, – хитёр твой старшина.

Я отлично понял, зачем он подослал ко мне Иона. Грищенко, конечно, очень хотелось надеть на парня погоны, о чём тот только и мечтал. Однако сам старшина превращать румынского юного добровольца в советского бойца не решился. Вот и сообразил: пусть я разрешу.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Хватит тебе тянуться. Лучше скажи: в школе ты учился?

– Учился много, гос... товарищ капитан.

– Сколько же лет?

– Все бы четыре класса кончил, если бы не стал батраком. С этой весны я батрак.

Решил его не огорчать и не говорить, что «все четыре класса» – совсем не много. Но ведь это было в румынской деревне. Тут и четыре года проучиться бедняку не просто. Но Ион и сам в том разбирался.

– Дальше бы я не учился. Дальше учить у мамы денег нет.

– Понятно, – кивнул я. – Ну, а если бы ты выучился, кем бы ты потом хотел стать?

– Я бы шофёром хотел. На машине стал бы ездить. – Помолчал и добавил: – Если бы потом мама денег на учение меня шофёром собрала.

– А дорого это стоит?

Он вздохнул:

– Дорого. У мамы столько денег нет. Может быть, бог поможет, она когда-нибудь наберёт денег, или я сам заработаю. Заплачу за то, меня и научат.

Не стал я его больше задерживать. Велел сказать старшине, что разрешаю, пусть выдаст ему погоны и красноармейскую звёздочку. Ион от счастья, наверное, не почувствовал ног. Поблагодарив меня на прощанье, опять не удержался от «господина» и, забыв о военных порядках, совсем по-мальчишески выскочил на улицу.

Говоря всерьёз, разрешение моё было легкомысленным. Делать из румынского мальчика нашего солдата, хотя бы пока только внешне, у меня не имелось никаких прав. Но ведь шло наступление наших войск. Кто тут в чём станет разбираться. Да и мог ли я отказать парню в таком его необоримом желании?

Надо было потом видеть, как стремился он во всём походить на настоящего солдата. Завидев меня и других наших командиров, старался приветствовать по-строевому, как научил его старшина. Проходил мимо, повернув голову в сторону встречного офицера, прижав к бедру левую руку, а правую приложив к пилотке, теперь уже по-нашему, со всеми сомкнутыми пальцами.

Был он усердным. Приказы, как и полагается, выполнял немедленно и бегом. Словом, появился среди бывалых сапёров, что прошагали сюда от Волги, молоденький солдатик, со рвением относящийся к боевой службе.

Хваткий Грищенко сделал Иона кем-то наподобие своего адъютанта, благо мальчишке такое положение очень понравилось. Но вообще-то, мне казалось, старшина испытывал к Иону Петреску, которого он сразу же переименовал в Ваню, не начальнические, а скорее отцовские чувства, или, сказать вернее, относился к нему как к младшему братишке, потому что в отцы Иону по годам наш Грищенко ещё не подходил. Зато во всех наших взводах большинство солдат были людьми уже в возрасте, мобилизованными на войну колхозниками или мастеровыми. Дома многие из них оставили семьи с детьми, и потому Ион, парнишка смышлёный и отзывчивый, им нравился. Кто-то подарил ему сбережённый ещё с мирных дней значок с ленинским профилем. Ион наколол его на гимнастёрку и с гордостью носил, хотя о Ленине услышал впервые, только попав к нам.

Но о своей стране, пусть он не прошёл и четырёх классов школы, знал Ион не так уж мало. Достав карту Румынии, каждому, кто был готов его слушать, показывал, где на ней Молдова, Мунтения и Трансильвания. Как через страну протекает Дунай, где горная сторона, где леса и откуда добывают нефть. И хоть жилось маленькому батраку у себя на родине несладко, был он юным патриотом своего народа и гордился им.

– А вот это, – пояснял он, показывая на восточный край румынской земли, – наше Чёрное море.

– Нет, – возражал ему повар – ефрейтор Ушаков, с которым они вели частые беседы, – Чёрное море наше, Ваня.

Но Ион стоял на том, как его, видно, учили, и упрямился:

– Нет, что вы? Это наше море, румынское.

Поделить Чёрное море они не соглашались, хотя, разумеется, наш Ушаков, до войны шеф-повар ресторана в никому не известном городе Почепе – человек немолодой, неглупый, с хитринкой в глазах, – спорил с мальчишкой из весёлого озорства, добродушно подсмеиваясь над тем, как тот горячился, не уступая кашевару Чёрного моря.

Ещё, оказалось, был Ион мастаком в познании истории своей страны. С удовольствием рассказывал, откуда произошли румыны и про старинных господарей, как раньше назывались тут короли. Про Штефана Третьего и Михая Храброго. Кто из них объединил румынские земли, кто сражался с турками. И ещё про одного господаря – Александра Кузу, который завоевал для румын Молдову и Валахию. По рассказам Иона выходило, что румынский народ только и делал, что издавна с кем-то сражался, пока окончательно не обрёл своих собственных королей. Правда, почему-то – этого Ион объяснить не мог – румынские короли происходили не из румын, а не то из немцев, не то из англичан, которые каким-то образом превратились в румын. Тут с ним спорщиков не находилось.

Как переводчик в те дни Ион был незаменим. Понадобится кому-то сделать покупку, брали его с собой. Наши торговаться не привыкли и готовы были заплатить в магазине, сколько с них спрашивали. Но Ион этого делать никому не давал. Он начинал торговлю и вёл её с хозяином любой лавки так умеючи, что тот всегда ему уступал. Какая-нибудь опасная бритва, самопишущее перо или двустороннее зеркальце шли чуть ли не в половину от запрошенной цены. Это его умение выгодно покупать приводило в неописуемый восторг нашего старшину, который и сам не любил ничем разбрасываться понапрасну. Он любовался покупательской хваткой Иона и, поглядывая на него, как бы говорил: «Видали, какого я отыскал парня: клад! Что бы мы без него делали?»

Да уж, что-что, а местные порядки недавний батрачонок знал. Когда нужно было провести какие-либо переговоры, и я, и Грищенко непременно брали с собой Иона.

По делам размещения части и прочим вопросам, связанным с нашей жизнью в селе, ходили мы с ним в примарию – по-нашему сельский Совет. Там сидел примарь – опять-таки, если по-нашему, председатель сельсовета.

Все и всё будто бы зависело от него. Но Ион по этому поводу имел своё мнение. Он говорил, что невзрачный, бедно одетый старик на самом деле ничего не значит. На деле всем тут распоряжался секретарь примарии – быстрый молодой человек городского вида, с усиками птичкой, который сидел против старика и всегда с деловым видом что-то печатал на пишущей машинке. Он, а не худой седовласый примарь решал все сельские дела. Он да ещё местный жандарм, который теперь с утра до вечера был занят тем, что выискивал разбежавшихся по домам румын-фронтовиков, чтобы возвратить их назад, в армию. Дело в том, что те пришли к заключению: поскольку русские гонят немцев на запад, им, румынским солдатам, на войне больше делать нечего и можно вернуться к своим семьям.

В те самые дни понадобились овощи для нашего солдатского котла. Имелся приказ во время наступления снабжаться овощами на месте. Глупо было бы возить издалека картошку или, скажем, лук и брюкву, которых, как и яблок и слив, да и всего остального, в то лето урожай был в Румынии богатейший. Конечно, на всё взятое выдавался документ, чтобы потом армейское интендантство уплатило сполна, как полагалось.

Старшина отправился в примарию, взяв с собой в переводчики неизменного Иона. При его помощи он объяснил там, зачем пришёл, и спросил, куда нужно будет подогнать машину, чтобы взять овощи.

Как-то очень неуверенно сидящий на своём месте примарь ничего не ответил, а стал смотреть на секретаря, что скажет по этому поводу тот.

Молодой человек с усиками оторвался от машинки и принялся что-то очень скоропалительно объяснять старику. Выслушав его, примарь послушно закивал головой и через Иона – он был спасением в такие моменты – ответил, что ездить на машине никуда не надо и что всё, что требуется, нам доставят сегодня же.

Раз так, старшина согласился, и они с Ионом двинулись назад в наше расположение. Правда, Ион уходил из примарии нехотя и шёл за Грищенко сумрачно задумчивым.

– Ты это чего, Ваня? – спросил его тот по дороге.

Ион вздохнул:

– Нехорошо придумал этот секретарь. Я не всё понял, что он там говорил примарю, но слышал: нехорошее. Вот увидите, товарищ старшина.

– Чего такого тут плохого-то может быть?

– Не могу сказать, – на ходу пожал плечами мальчик, – но что-то будет.

Юный переводчик оказался прав.

В том селе, где мы стояли, существовали свои, диковинные для нас порядки. Ни радио в крестьянских домах, ни уличного громкоговорителя там не было. Газеты привозили только в примарию, да и то не каждый день.

Про всякие новости деревенские жители узнавали иным способом.

Примерно этак к полудню или попозже в центре села, где высилась небольшая деревянная церквушка, появлялся низкорослый, седенький, очень худой человек в старой, с широченным верхом фуражке, сдвинутой на затылок. Когда-то, наверно, ярко-красная, она теперь имела цвет недоспелой немытой морковки.

На старичке был надет ношеный-переношеный форменный пиджак с медными пуговицами – наверное, с чужого плеча. Брюки уж совсем не форменные, неглаженые и до смешного короткие. Сапог у него не было и вовсе. Зато на фуражке красовалась большая, некогда золотая кокарда. Начинаясь с этой важной кокарды, внизу забавный старичок кончался босыми ногами, на которых не спеша вышагивал к центру села.

На боку у человека висел похожий на пионерский барабан. В руках были длинные барабанные палочки. Весь он казался мальчишкой, как в сказке, внезапно превратившимся в маленького старика.

Остановившись посреди пустынной площади, барабанщик упирал свой инструмент в худой живот и трижды, с перерывами, выбивал длинную дробь.

На призывный сигнал к церквушке торопливо сходились все, кто мог. Сбегались любопытные мальчишки и девчонки.

Приходили женщины с младенцами на руках. Приплетались старики и старухи.

Дождавшись минуты, когда сельчан перед ним наберётся достаточно, старичок в затрёпанном форменном пиджаке вынимал из кармана бумагу и, развернув её и надев очки, ещё раз ударял по барабану. Затем, неожиданно очень громко, он выкрикивал:

– Атентие!.. Атентие!

Что значило: «Внимание! Внимание!»

После этого следовали прочитанные по бумаге объявления. Каждое из них отбивалось точкой на барабане. Потом шли следующие объявления.

Наши солдаты называли старичка с барабаном «Последними известиями» или «Румынским радио». Но ведь это и в самом деле почти что так и было. От него в деревне узнавали все новости.

Из выкриков барабанщика здешним жителям стало известно, что Красная Армия сломила сопротивление гитлеровцев под Яссами и что Румыния будет теперь воевать с немцами. От него крестьяне услышали, что диктатора Антонеску больше не существует, и всё прочее, что происходило в стране.

Ион, как только увидел старичка в красной фуражке, сразу же потащил старшину на улицу, к церкви, куда сходился народ.

И не зря потащил.

Сельский глашатай дождался побольше народа, ударил в свой барабан и объявил:

– Внимание, внимание! Для компании Красной Армии, которая стоит в селе, нужны продукты: картофель, морковь, свёкла, лук и другие овощи, – а потому следует: немедленно, от каждого крестьянского двора доставить: картошки столько-то, свёклы столько-то и всякого другого перечисленного. Ещё принести по зарезанной курице или по два десятка яиц.

Сообщив эту последнюю новость, старичок в коротких штанах пробил на барабане отбой и зашагал по уличной пыли на своих босых ногах назад к примарии. Крестьяне покачали головами и пошли по домам выполнять приказ. Старшина с Ионом поспешили ко мне. Ион был в волнении. Он догадывался о каверзе секретаря, но теперь убедился, что так оно и есть. Понять не мог, почему это продукты требуют с каждого бедного двора, когда рядом большое боярское хозяйство. Там у помещика картофельные поля, и бахчи, и куринная ферма. В десять раз всего больше, чем у всех крестьян, если их добро собрать в одно, потому что они на его ещё и батрачат.

Старшина тоже недоумевал.

– Какие курицы, какие десятки яиц?! Я про то примарю ничего не говорил, товарищ капитан.

– Это не примарь. Примарь тут ничего не может, – горячился Ион. – Это всё секретарь. Примарь этого не придумает, а секретарь – да. Он боярина боится. Не даёт у того ничего взять. Про куриц он нарочно, чтобы вы рады были, когда принесут: примария добрая, а чтобы бедняки решили: вот какая плохая компания Красной Армии... Если она тут долго стоять будет, у нас и одной курицы не останется. Детям нечего будет есть.

Дело действительно принимало странный оборот. Я велел пригнать полуторку и вместе со старшиной и Ионом поехал на ней в примарию. И глава села и секретарь находились на месте.

Когда мы, все трое, вошли в показавшееся тёмным после солнечной улицы помещение, примарь, увидев меня, даже привстал, а секретарь сделал вид, что чрезвычайно занят, и, кивнув нам, принялся рыться в каких-то бумажках на своём столе.

При помощи Иона я спросил у старика, почему дано распоряжение собирать продукты с крестьян, а не со склада боярина. Ведь есть на то распоряжение румынских властей. Всё взятое оплачивается. Примарь не знал, что сказать. Забормотал непонятное и, не найдя объяснения, обратился за помощью к секретарю. Тогда тот, поднявшись и полувиновато улыбаясь, принялся оправдываться тем, что у него такого распоряжения нет.

Но я уличил его во лжи, напомнив, что это было напечатано в румынских газетах, и сказал, что нужно немедленно прекратить обирание бедняков сельчан, иначе я поеду к их городскому начальству и ему за самоуправство не поздоровится.

Молодой человек с усиками заметно струхнул. Быстрые его глаза забегали с меня на всех, кто тут был. Расстёгивая и снова застёгивая пуговицу своего плечистого пиджачка, он мелко закивал головой и передал через Иона, что он-де тут ни при чём, так распорядился примарь, но теперь он – секретарь – поедет с нами к управляющему боярским поместьем, пусть я там скажу то же самое, и продукты будут отпущены.

Мы потребовали, чтобы приказ, отданный жителям, был немедленно отменён. Тому, как мне показалось, обрадовался и старый примарь. Хриплым голосом он стал звать какого-то Корненлиу. Тут же из другой комнаты появился известный всем босоногий барабанщик. Примарь сказал ему, что делать, и «Последние известия», поспешно сходив за своей фуражкой и барабаном и отдав честь, побежал выполнять веленное стариком.

Минут через двадцать мы, теперь уже вчетвером, с секретарём, были на товарном складе поместья. Там увидели огромное количество приготовленных для отправки в город овощей. У склада стоял грузовичок, в кузов которого два темнолицых небритых дядьки устанавливали тяжеленные корзины с крупными, как блюдца, помидорами. Узнав, что на склад прибыли военные, сюда прибежал сам управляющий. Он был толст и распарен на солнце, хотя и носил панаму из лёгкой соломки. С синеватых его усов сбегали капельки пота. Когда секретарь сказал ему, зачем мы приехали, управляющий, казалось, не выразил удивления, а даже, наоборот, угодливо закивал головой и, несмотря на грузность своей фигуры, легко забегал, отдавая распоряжения грузчикам. Вскоре и в наш кузов были поставлены две корзины с помидорами. Потом старшина с одним из складских поехал на машине к другому сараю за картофелем. А управляющий стал выспрашивать меня, не нужна ли нам еще бочка вина.