Текст книги "Про других и про себя"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Левофланговым в первом взводе шёл Ион Петреску. Он старательно держал равнение и нет-нет да и поглядывал вниз на свою грудь: на месте ли, сияет ли на солнце его гвардейский значок? Весело блестели глаза румынского паренька. Ион, как заправский строевик, чётко отбивал шаг. Ударялись о гладкие камешки розовых братиславских мостовых, позвякивали металлические подковки подбитых каблуков рьяно начищенных сапог. Не щадя горла, Ион вместе с другими распевал:

 
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идёт война народная,
Священная война.
 

И месяца не прожили мы мирных дней в Чехословакии, пришёл приказ. Нужно было готовиться в обратный путь. Предстояло возвращение на Родину. До тех пор мы знали одно: вперёд, на запад! Так жили почти три года, и вот теперь – домой, на восток, к границам пройденной с боями, отвоёванной советской земли.

Через несколько дней на товарной станции в Братиславе мы уже грузились в непривычно тесные вагоны тамошней железной дороги и ставили на открытые платформы добравшиеся сюда своим ходом автомашины. Наши рельсовые пути шире, чем те, по которым ходят поезда за границей: в чешских вагонах мы могли доехать лишь до ближайшей к нашей земле станции. Затем следовало добраться до своей пограничной станции. Оттуда уже можно было отправиться в любой край советской земли, куда выйдет приказ.

Путь на Родину, по стечению обстоятельств, лежал через Румынию. Последним городом на её земле оказался некогда взятый с боем город Яссы. Этот факт я, можно сказать, приписал везению, которое, как мне казалось, сопутствовало мне всю войну.

Так получалось, что мы окажемся неподалёку от тех мест, где впервые увидели Иона Петреску. Теперь, предполагал я, снабдив его всем, что только он сумеет довезти до дома, в Яссах мы и распрощаемся с нашим юным спутником по последним дорогам войны. Наконец-то Ион попадёт домой и порадует свою мать, которая так давно о нём ничего не знала.

Каждый из нас тогда думал о предстоящем волнительном свидании с родными. Вот и приближался этот, так надолго отдалившийся час. Не мог о нём не думать и Ион Петреску.

Да, так я полагал. Но оказалось, ошибся. Чем ближе наш, медленно продвигавшийся состав подходил к границам Румынии, а потом уже бежал по её яркой свеже-зелёной земле, тем угрюмее становился наш Ион. Не знаю, сказал ли ему о том старшина, а возможно, и сам мальчишка догадывался, что в Советский Союз мы его с собой не повезём. Ну, а по дороге только и было солдатских разговоров в постукивающих на рельсах теплушках о том, что ждёт возвращавшихся у них дома. Хорошо знали стосковавшиеся по мирному труду и своим семьям фронтовики, что нелегко придётся им на первых порах в разорённых войной, разграбленных захватчиками сёлах, а всей душой тянулись к родным местам. Не задумываясь, что за чувства рождают они тем в душе привязавшегося к ним мальчика, каждый нахваливал свои края. Кто в шутку, а кто и полусерьёзно звали Ваню с собой.

Ион на эти шутливые обращения не откликался. Молча, мало что значаще кивал головой и думал о своём.

Служил у нас солдат по фамилии Заварухо. Парень был молодой, бойкий и языкастый. Умел насмешить народ, а под шуточку и урвать невредное для себя. Прозван он был за то солдатами Швейкой. Да так прочно за ним это имя закрепилось, что, кажется, настоящую его фамилию и вовсе позабыли. Швейка да Швейка... Случалось, что болтливый Швейка и страдал от своего языка. Потому что часто сперва что-нибудь скажет, а потом уж думает, надо ли было это говорить. Бывало, что не по злобе, а так, по недомыслию, кого-нибудь и обижал. Впрочем, Швейке прощали. Знали: всерьёз обижаться на него – пустое.

Эшелон уже миновал венгерско-румынскую границу. Поезд змеёй юлил меж кудрявых холмов после станции Орадя. Стоя у доски, служившей барьером в распахнутых дверях теплушки, Ион смотрел на открывшуюся перед ним картину. При этом что-то прежде незнакомое ему шевельнулось в душе мальчика. Обведя рукой простиравшийся за железной дорогой горный ландшафт, он спросил стоявшего рядом с ним Швейку:

– Ну как, Румыния, хорошо?!

И как это часто за ним водилось, не задумывавшийся над словами Заварухо рассмеялся:

– Ну что твоя Румыния – блюдечко с каёмочкой. Вся-то с гулькин нос. Вот у нас страна – то ли! Ехать, ехать – не доехать.

Ион не ответил. Только вздохнул.

Но тут кто-то из также стоявших поблизости солдат, покачав головой, сказал:

– Дурачок ты, Заварухо. Швейка и есть. Как можешь?! Ведь это его родина!

Ион благодарно и счастливо взглянул на солдата, а Швейка, что с ним случалось редко, даже залился краской. Вероятно, понял, что сдуру ляпнул глупость. И в самом деле трудно придумать что-либо более неуместное, чем сказать такое мальчику в минуту, когда он возвращался на пусть прежде неласковую к нему, но родимую землю.

Время расставания меж тем неминуемо приближалось.

На запасных путях станции Яссы выгружались мы из вагонов. Отсюда предстоял недалёкий путь на машинах через границу, а там снова погрузка в другой эшелон.

В Яссах и надо было распрощаться с полюбившимся нам мальчишкой.

Как только начали выгрузку, я велел позвать Иона.

Он прибежал очень быстро. Доложил мне по-военному, как это научился делать. Всё в нём было привычным, только в глазах паренька прочёл я тревогу. Догадывался он, конечно, что позвал его неспроста.

Не хотелось мне говорить с Ионом приказным языком. Ведь был он всё-таки ещё мальчиком, к тому же мальчиком восприимчивым, легкоранимым.

Сказал я ему, что сиюминутного у меня к нему дела нет, но что нам нужно поговорить, что называется, по душам. Готовый слушать, Ион смотрел широко раскрытыми глазами. Мне показалось, он даже чуть побледнел.

Отошли в сторону и уселись на какие-то ящики в тени станционной постройки.

– Ион, – начал я самым дружеским образом. – Вот мы и вернулись к тебе на родину. Война кончилась. Пора и по домам. Скоро нам расставаться. Мы к себе по домам. Ты к себе.

Он сидел, сцепив руки на коленях и опустив голову, смотрел на запылённые носки своих сапог. Мальчишеские плечи сдвинулись, и погоны на них обрели форму зелёной галочки.

– Я не хочу домой, – выговорил он тихо.

– Надо, Ион. Пришло время. Тебя ждут.

– Меня никто не ждёт.

Он всё так же не поднимал головы.

– Говорю о твоём доме. Тебя там не могут не ждать.

– Не ждут, – упрямо повторил Ион.

– Неправда. Тебя ожидает мама.

Чуть помолчав, он продолжал своё:

– Она меня не ждёт. У неё ещё четверо. Есть маленькие. Их надо кормить. Мама будет рада, что я у вас сытый и одетый тоже.

– Твоя мать даже не знает, где ты. Может быть, она думает, что тебя нет в живых, и страдает. Ты должен вернуться домой.

Некоторое время молчали оба. Потом Ион спросил:

– Значит, вы не возьмёте меня с собой в Россию, товарищ гвардии капитан?

– Мы не можем этого сделать, Ион.

Он кивнул головой. Тонкая мальчишеская шея виделась мне сверху. Даже до предела ушитый воротник гимнастёрки был для неё ещё широк. Про себя я отметил, что подшитый под воротничок лоскут белой бязи был совсем свежим. И в дороге Ион Петреску старался выглядеть аккуратным. И пилотка и гимнастёрка его были выстиранными и наглаженными, хотя обе уже и сделались белыми от солнца.

– Товарищ старшина Грищенко, – со слабой надеждой в голосе заговорил он. – Он сказал, что взял бы меня к себе домой. Я был бы у него будто брат.

– Не имеет Грищенко права этого делать. Мы и тогда, когда взяли тебя, не имели на то права, но тогда шла война. В войну многое можно. Теперь мир. Время другое. Да и старшина – он ведь и сам ещё не знает, когда попадёт домой.

Ион не ответил, слушая, и я продолжал:

– К тому же подумай сам. Ты ведь неглупый. Грищенко ещё молодой. Вернётся домой, женится, а ты кто при нём будешь?

– Я вырасту. Буду работать.

– Вырастешь здесь. Здесь и будешь работать.

Я старался, чтобы он понял. Ни я, ни старшина Грищенко, никто другой из наших не могли его везти с собой в Советский Союз. Кроме формальных прав у нас не было на то и права человеческого. Но ведь и на его родине за короткое время уже многое сделалось иным. И хотя страна пока ещё оставалась королевством, к власти пришли демократические партии, среди которых немалую роль играла и вышедшая из подполья коммунистическая. Румыния и дальше должна была пойти по свободному пути. Порядки, установленные при фашистской диктатуре, уходили навсегда. По-другому должны будут зажить такие бедняки, как семья Петреску.

– Ты сумеешь учиться дальше, Ион. Ты способный. Можешь быть не только шофёром – техником или инженером.

Но моя речь, по-видимому, не произвела нужного впечатления. Погоны на плечах мальчика задрожали. Не знаю, слушал ли он то, что я ему говорил, но теперь он плакал.

Я взял Иона за плечи и повернул лицом к себе.

– Что ты, гвардии Ион, разве можно?! Подумай, ведь ты солдат. Ну, что такое, честное слово?! Поразмысли, сколько не вернётся домой из тех, кто воевал. Ты умел держаться, прощаясь с погибшими товарищами. Разве стоит лить слёзы теперь?!

– Лучше бы пусть меня убило, – выдавил он сквозь всхлипывания.

– Ну, это ты уже городишь просто глупость, – рассердился я. – Никуда не годится.

Он перестал всхлипывать, глухо проговорил:

– Я хочу быть вашим, советским.

– Нельзя, Ион, – решительно отрезал я и добавил: – Мы отправим тебя хорошо одетым. Дадим и подарки для дома. Надеюсь, ты уже сжёг свою знаменитую шляпу и парадные штаны?

Хотел, чтобы мальчишка хотя бы улыбнулся, но ему, видно, было не до веселья.

Мы поднялись, я протянул ему руку, ободряюще сказал:

– Держи пять! Ты больше не военный. Мы тоже скоро демобилизуемся и не станем военными. Но мы с тобой, товарищ Ион Петреску, останемся друзьями. Слышишь, дорогой Ваня?!

Подобие улыбки всё же дрогнуло на его побледневших губах. Он ответно дал мне свою руку.

– Форте бине, – сказал я, что по-румынски значило: «Очень хорошо». Пора было кончать тяжёлый разговор. Дел при разгрузке оставалось предостаточно. Но Ион ещё не хотел со мной расставаться. Он вопрошающе смотрел на меня. Думалось, сейчас всё начнётся сначала, но Ион только попросил:

– Можно мне, побуду, пока не поедете?

– Разумеется, что за вопрос? Проводишь нас.

Надо было расходиться. И тут меня охватили сомнения. Я знал настойчивость натуры мальчишки. Знал и его умение порой схитрить. Припомнилось: за несколько лет до войны в трюмах советских кораблей, отплывавших в Испанию, находили проникших туда подростков. Они во что бы то ни стало хотели воевать с фашистами на стороне испанского народа. С помощью милиции их возвращали по домам. А что, если и наш Ион возьмёт да и запрячется где-нибудь среди груза, а объявится уже на нашей территории? Ведь по простоте душевной ему может в том помочь кто-нибудь из солдат. Будет история. Придётся возвращать перебежчика домой. Но не сдавать же сейчас его в руки полиции, чтобы та направила его к матери. Нет, такое недоверие было бы предательством по отношению к нашему добровольцу.

Подумав, я сказал:

– Ты проводишь нас, Ион. Только дай мне слово, что не станешь обманывать и не выкинешь какого-нибудь трюка. Уедем мы, и ты тоже двинешься к дому, Петреску.

Он выдавил улыбку и по привычке вытянулся, как солдат.

– Да, так, товарищ гвардии капитан. Даю такое вам слово. Есть идти домой, как уедете!

Колонна отправлялась в десятом часу.

Погрузку закончили с вечера, но переехать границу было приказано при свете дня.

Пора было по машинам, и тут чуть ли не каждый солдат с Ионом прощался в обнимку. Наш «старик» Ушаков приготовил ему на дорогу что-то особенно вкусное, вручив перевязанный бечёвкой пакет, который велел развернуть уже без нас. Говоря правду, нелегко было смотреть, как расставался со своим недолгим воспитанником Грищенко. Глаза никогда не унывавшего старшины сделались влажными. Он прижал Иона к своей груди, на которой сияли всегда начищенные две медали «За отвагу», полученные Грищенко в самый тяжёлый военный год. Казалось, и вправду расставался с родным братишкой.

Иону был выписан документ, в котором было сказано, что Ион Петреску, четырнадцати лет, из румынской деревни... Тут значилось название местности, где он родился и рос в семье. Дальше отмечалось, что юный этот гражданин Румынии добровольно прошёл с инженерной частью Красной Армии такой-то путь, участвовал в боях с гитлеровцами, проявив при том отвагу и находчивость.

Отдавая ему эту бумагу со штампом части, я сказал:

– Ты вот что, Ион. Документ убери подальше и каждому первому встречному не показывай. Можешь нарваться и на такого человека, вроде того секретаря из примарии, помнишь? Покажешь тем, кто у вас будет утверждать народную власть.

Но предостережение моё скорее всего было излишним. Старательно сложив отпечатанный на машинке лист и уложив его в специально приобретённый для того конверт, Ион засунул его за пазуху и старательно застегнул гимнастёрку на все пуговицы. Потом, как мне показалось, снисходительно улыбнулся и сказал:

– Что вы, товарищ гвардии капитан. Разве я такой глупый? Разве я не понимаю, кому это надо показать? Никто из тех, кому не надо, не увидит.

Я смотрел на Иона. Как изменился он за проведённое с нами время. Мало того, что подрос, но главное: где был тот забитый румынский мальчик – батрак в залатанной рубахе, с босыми исцарапанными ногами? Передо мной стоял бравый паренёк в военной форме, безбоязненного вида, ещё год-другой – и настоящий юноша. И хотя по моему требованию он уже снял погоны и отцепил гвардейский значок, убрав всё это в свою поклажу, внешне он был фронтовиком, да и только. Чем-то он мне напоминал совсем молоденького бойца-красноармейца далёкой гражданской войны в России, каких мы видели на экранах в наших предвоенных кинокартинах. Нет, этому Иону Петреску уже не надо было объяснять, кому в тогдашней Румынии, стране, которая только становилась на новый путь, следует предъявлять удостоверение, выданное ему советским командованием.

Провожая нас, он стоял на обочине дороги. Лишь только двинулся с места грузовик, вытянулся и приложил руку к пилотке, с которой пока ещё не снял звёздочки. И солдаты, сидевшие в машине, дружно козыряли ему на прощание и наперебой желали самого хорошего.

Когда пришла минута проезжать мимо Иона нашей заключавшей автоколонну легковушке, я приоткрыл дверцу кузова и, придерживая её левой рукой, правой отдал славному парню честь, а Садовников громко прокричал:

– Ларевидери, ларевидери, гвардии Ион!

И тот как мог, стараясь громче, ответил:

– До свидания, до свидания, товарищи!

Ровно фырча, наш газик бежал вслед за последним в колонне грузовиком, за которым из стороны в сторону, поднимая пыль, болталась полевая кухня. Захлопнув дверцу, я обернулся и через стекло над задним сиденьем снова увидел Иона. Он не двигался с места, но пилотка теперь была в руке. Он вытирал ею лицо. Я понял: смахивал слёзы, которые сумел не показать нам, но сейчас уже был не в силах сдержать. Мне самому стало не по себе, и, чтобы перебороть охватившее волнение, я сердито проговорил:

– Ну, что мы глотаем пыль?! Давай сигналь. Обгоняй!

Много лет спустя после войны случилось мне побывать с делегацией в Бухаресте. Нынешняя столица Румынии была не похожа на прежнюю. Тогда была она полным-полна частными магазинчиками, которые вовсю торговали, несмотря на то, что фронт уже проходил по территории этой балканской страны. Поразило меня, что и после освобождения Бухареста от фашистов по улицам города прогуливалось множество сытого вида хорошо одетых мужчин, которым, казалось, надо бы воевать. Всё это, как мне объясняли, были какие-то коммерсанты, для них война была только наживой.

Новый Бухарест вырос и помолодел. Шумная деловитость наблюдалась на его широких улицах. В центре и на окраинах города поднялись многоэтажные здания. На тенистых тротуарах, под разросшимися каштанами теперь не встречалось праздных бездельников.

Я жил в высотном отеле на одной из центральных площадей. Напротив помещался новый дом института, где учились будущие экономисты. С утра к широким стеклянным дверям тянулся оживлённый поток молодёжи.

Студенты покидали институт ещё засветло, но и в густой сини южных вечеров здание не дремало. Ярко светились большие, ничем не занавешенные окна. За длинными столами, будто школьники в своём классе, сидели люди постарше тех, кто находился тут днём. В вечерние часы здесь занимались те, кто с утра работал на заводах, фабриках, в городских хозяйствах.

Светлых, заполненных вечерними студентами классов было десятки, вдоль всех поднимавшихся ввысь этажей. Молодая Румыния учится. Так думалось мне.

Как тут было не вспомнить знойное лето четвёртого года войны, тучные виноградники, пыль разбитых дорог и худенького смуглого мальчугана в старой соломенной шляпе – маленького батрака, за которого матери нечем было платить, чтобы он учился.

Где-то теперь наш тогдашний Гекльберри Финн, ставший гвардии Ионом? Сделался он водителем, о чём мечтал, или, может, и выучился на техника? Мальчишкой ведь казался любознательным и способным. Должен был выйти из него человек.

Находясь на улицах, всматривался я в лица водителей проезжавших машин. Приглядывался и к мужчинам среднего возраста в людных универмагах. Кто знает, может, и приехал зачем-нибудь из своего края в столицу Ион Петреску? А вдруг узнаем один другого? Бывают же удивительные встречи не только в книгах.

Но нет, увидеться в Бухаресте не довелось. Напрасна была бы и попытка навести справку. Искать в Румынии Иона Петреску – то же, что разыскивать в России Ивана Петрова, о котором только и знаешь, сколько ему лет. Название села, куда возвращался домой наш юный солдат, я запамятовал.

Так и смирился с мыслью, что вряд ли ещё когда-нибудь встречусь с запомнившимся мне на всю жизнь Ионом. Успокоился на том, что жизнь его в теперешней Румынии должна была сложиться ладно.

А всё же случается удивительное!

Представьте: не так давно получил я письмо с сельским почтовым штемпелем с Украины. От кого бы, думаю?.. Смотрю обратный адрес: Грищенко. Ба! От нашего, значит, бывшего старшины.

Оказывается, узнал он меня в передаче по телевидению. Увидел и – помните, какой это был напористый младший командир? – дознался моего адреса. Вот и прислал заказное письмо.

Сообщал он, что вот уже с десяток лет избран в родных местах председателем колхоза. Хозяйство это немалое и получило в Москве на выставке медаль. Писал, что рад будет тому, если я – это действительно тот его командир, и что если это так, то, может, помню мальчика-батрака, что прибился к нам возле румынского города Яссы. Так вот, тот Ион жив и стал учителем истории. Учит детей в городке местности, где вырос. Оказалось, Грищенко уже успел побывать у Иона Петреску в гостях. Писал, что прежнего Ваню не узнать, такой он теперь рослый и видный. С ним и старушка мать. Сам Ион уже отец троих детей, из которых старший, как две капли воды, гвардии Ион, каким мы его знали.

Ещё Грищенко сообщал, что ждёт Иона Петреску к себе в гости. Тот обещал приехать, как только позволят школьные и домашние дела. Бывший старшина намеревался свозить своего друга в Москву и Ленинград, в котором и сам никогда не бывал. Тут он спрашивал, сумеют ли тогда они меня повидать и не против ли того я буду.

Как я мог быть против? Кто же не захочет увидеться со старыми добрыми друзьями, да ещё боевых лет?!

Не задерживая ответа, написал я Грищенко, что рад буду их с Ионом видеть. Кончил письмо и задумался над тем, что не понапрасну, значит, проливали кровь и гибли на чужой земле наши фронтовые товарищи. Защитили они землю Советской Родины и избавили от фашистов соседние государства. Вспомнилось, как любил историю своей страны маленький Ион, и вот ведь, стал её учителем. Разве мог им сделаться тот оборвыш – Гекльберри Финн, который батрачил у барина, не вступи Красная Армия на румынскую землю.

Отправил я ответное письмо и размечтался. Вот приедут мои давние друзья в Ленинград. Соберёмся мы втроём. Вспомним разное. Наверное, рассмеёмся тому, как плакал Ион, ни за что не желая возвращаться домой. Прошли годы, вырос он, стал мужчиной и понял, что родина так же необходима человеку, как и он ей.

Жду. Может, и приедут.

МОЙ ДРУГ – КЛОУН

То, о чём здесь пойдёт речь, я услышал за границей.

В столице чужой страны мне посчастливилось встретить друга-артиста, с которым дома мы живём на одной улице, а видимся до обидного редко. Знакомый мой постоянно в отъезде и бывает в нашем городе порой и не каждый год.

Вынырнув из подземелья метро, я был остановлен плакатом с изображением своего друга. Выглядывая из-за занавеса – в цирке его называют форгангом, – лимонноволосый клоун с синими зрачками-точками и красным шариком носа добродушной улыбкой зазывал прохожих на представления прибывшего сюда Московского цирка.

Тот, кому приходилось надолго уезжать из родных мест, знает, что за праздник повстречать на чужбине соседа или попросту земляка. Что уж говорить о свидании со славным товарищем!

Я решил навестить друга в тот же вечер.

Но по мере того как вечером я приближался к самому большому в той столице спортивному залу, всё больше охватывали сомнения. Попаду ли?! Я слышал: за билетами на представления москвичей выстаивали ночи.

Над крышей здания, похожего на освещённый изнутри гигантский аквариум, в осеннем небе летел огненный всадник. «Цирк—Москва—Цирк» – горела надпись. Внушительное сооружение из стекла и бетона временами будто вздрагивало от взрывов слышных издали аплодисментов.

Мне повезло. Вблизи служебного входа по плитам площадки прогуливал свою поджарую лошадь джигит в красной черкеске. Он нисколько не удивился незнакомому русскому и на мой вопрос, как мне повидать друга-клоуна, ответил с лёгким восточным акцентом:

– Сейчас. Пойдёмте за мной.

Ведя коня под уздцы, джигит приоткрыл широкие двери-ворота и пропустил меня вперёд.

– Он на манеже, немного погодите.

Но он мог мне и не объяснять. По тому, как смехом гремел огромный зал, я обо всём догадывался.

Проём в стене, ведущий к зрителям, закрывала занавеска. Я заглянул за неё и увидел полукружие горой уходящих во тьму заполненных рядов и ярко освещённый диск манежа, на котором уморительно приплясывал желтоволосый клоун.

Я откинул занавеску, шагнул в пространство импровизированной ложи и опустился на стул позади гладко причёсанного человека в ослепительно белом воротничке. Скрестив руки, он следил за представлением.

Ещё полминуты – и, позабыв о своём полулегальном положении, я громко смеялся. Да и как было иначе! С десяток раз я видел эту сценку и всегда хохотал до слёз. Ничего тут, казалось, не было особенного, а вот поди же как смешно! Дурашливо припрыгивая, клоун наигрывал весёлый мотивчик. Одетый во фрак важный инспектор манежа не позволял чудаку озорничать и отбирал у него то дудочку, то маленькую гармошку. Но лишь только инспектор уходил, клоун доставал другой инструмент и принимался за своё. Из необъятного пиджака и штанов появлялись скрипка, флейта, труба. Инспектор терял покой и, забыв о своей важности, уже гонялся за клоуном, который и на бегу продолжал веселиться. В конце концов клоун глотал последний свисточек и сдавался, подняв руки. Но лишь успокоившийся инспектор, одёргивая борта фрака, удалялся, клоун непонятно откуда вытаскивал тромбон. Теперь он, сумасшедше трубя, наступал на инспектора и, оглушив его, убегал с манежа под смех и грохочущие аплодисменты.

Многие из тех, кого в цирке зовут ковёрными, исполняли эту сценку, но не имели в ней такого успеха, как мой друг. Он был одновременно смешон, по-мальчишески ловок и обаятельно-лукав.

И здесь, в малопригодном для циркового представления спортивном зале, он покорил всех. Клоуну шумно хлопали и с нетерпением ждали его нового выхода.

Сидевший впереди человек резко повернулся ко мне. Но не самовольное моё вторжение сюда было тому причиной. Кивнув головой в глубину зала, он сказал:

– Там президент. Смеётся...

В сумерках рядов напротив я разглядел ложу с флагами, ниспадавшими с барьера. Красным, с серпом и молотом, и трёхцветным – страны, где гастролировал цирк. Снежно белели манишки мужчин. Отблеском прожекторов сверкали драгоценные камни на шее супруги президента. Сидящие в ложе смеялись. Смеялся и глава республики, хорошо знакомый мне по снимкам, часто появлявшимся здесь в столичных газетах.

– Исключительно! – проговорил человек в высоком воротничке и снова повернулся к манежу.

Мой друг был удивлён и счастлив свиданием. Он был в заметно приподнятом настроении. Торопливо снял мешковатый пиджак и скинул свои смешные разлапистые туфли. В тельняшке с широченными полосами уселся к зеркалу, чтобы снимать грим.

Сорвав с головы жёлтый парик и отняв от лица клоунский нос, повернулся ко мне, наполовину ещё цирковой, а наполовину уже привычный – обыкновенный, и сказал:

– Понимаете, представили президенту. Пожал мне руку. Сказал, что давно так не смеялся. Господа, что с ним были, хлопают... Не знал, что и делать. Кланяться глупо. Благодарить с такой рожей?.. Ну их.

Но он был рад, хотя и пытался этого не показывать, закрывая лицо ладонью, которой размазывал вазелин.

Он предложил мне пройтись пешком, и вскоре, покинув затухшую громаду спортивного зала, мы уже неторопливо шагали вместе к центру столицы.

– Очень мало удаётся видеть, хотя я здесь в третий раз. Работаем по два представления в день. Почти ежедневно.

Ночная жизнь города, вступив в свои права, оставила мало прохожих. Но будь их множество, они не могли бы нам помешать. Несмотря на популярность моего друга, вряд ли бы кто распознал знаменитого клоуна в невысоком коренастом человеке с лицом мастерового, в плоской кожаной кепке, из-под которой неровными клочьями выглядывали начинавшие серебриться волосы. Особенность его актёрской профессии помогала оставаться неузнаваемым там, где знаменитостям кино или спорта приходится расплачиваться за свою и без того недёшево доставшуюся славу.

Ещё немного, и мы оказались в одном из переулков у центрального столичного рынка. Здесь не спали. К мясным лавкам с настежь открытыми двустворчатыми дверями, басовито урча, подходили грузовики-рефрижераторы. Лязгали запоры, и свет падал на розовеющие в вагонных просторах машин подвешенные за ноги громадные туши. Могучие краснолицые грузчики в белых халатах снимали их с крюков и, лишь чуть пригнувшись, тащили на спине в помещения лавок, где многопудовые туши снова вздевали на крюки.

– Отлично работают. Смотрите, какой точный ритм. Поднял, подхватил, понёс... Всё рассчитано. Не мешают друг другу.

Не узнанный никем клоун замер, любуясь работой дюжих грузчиков. Я не мешал ему. Может быть, в этой картине ночного труда он увидел что-либо привлекательное для своего искусства.

– Зайдёмте сюда. Ненадолго, – показал он в сторону дома напротив. – Я был тут в прошлый приезд. Интересно.

Мы перешли улицу и оказались в ночном бистро – кабачке, какие в этом городе встречались на каждом шагу.

Небольшое помещение освещали подвешенные к потолку лампы, напоминающие старинные керосиновые. У стен с деревянными панелями теснилось несколько столиков. Напротив высилась стойка, сплошь облепленная листками реклам. За ней, перед полками, уставленными бутылками, как книгами, перетирал стаканы тучный усач без пиджака, в красных подтяжках.

Все столики были свободны. Мы выбрали дальний и уселись друг против друга. Отсюда было хорошо видно всё, что делалось в бистро. В конце стойки, возле витрины, собралось трое грузчиков, видно уже закончивших работу. Различного роста, одинаково крутогрудые, с шеями борцов, одетые в белое, они походили на группу, высеченную из мраморной глыбы и слегка расцвеченную. Медно-красные лица, со спущенными на глаза каскетками, не отличала живость. В пальцах мясистых рук грузчики держали стаканчики с каким-то тёмным напитком. Они переговаривались негромко и коротко. До нас долетали лишь отдельные слова.

Усатый хозяин принёс на подносе кофе и два приземистых пузатых бокала.

– Прошу, – проговорил он, с удивительным проворством для своей массивной фигуры расставив всё это перед нами, и, поклонившись, отошёл.

– Артист, – оценив ловкость толстяка, отметил мой друг.

Я коснулся чашки и сразу же оторвал от неё пальцы. Заметив это, клоун улыбнулся.

– Осторожно! Кофе здесь подают огненный. Тут мастера – артисты своего дела. Посмотрите на этих тяжеловесов. – Глазами он показал в сторону грузчиков. – Каждый из них по-своему артист.

– У вас все артисты, – рассмеялся я. – Это, видимо, оттого, что вы сами превосходный мастер.

Он немного подумал и ответил:

– Артист лишь тогда мастер, когда в нём не видишь артиста. Тогда он настоящий.

Я понял: он не прочь поговорить, что, вообще, с ним случалось не часто. Надеясь воспользоваться удачной минутой, я всё же спросил:

– Вы, наверно, устали? Завтра опять работать.

– Завтра одно представление. – Он поднял указательный палец. – Суббота. Здесь свои законы.

Решившись, я ринулся в атаку.

– Давно хотел вас спросить, если не надоело: как вы стали клоуном? С чего вообще это началось? Вы ведь не из цирковой семьи.

Он быстро взглянул на меня и наклонил голову. Пожалев о своей беззастенчивости, я решил, что вечер погублен. Но мой знакомый вздохнул, подвинул свой бокал к моему, слегка чокнулся и сказал:

– Нет, отчего же... Если вы хотите. Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всём оплошность нашего деда. – Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. – Длинная, забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.

Он проводил по столу зажатой между пальцами коротенькой ножкой бокала и, опять взглянув на меня, спросил:

– У вас есть время?

– Сколько хотите.

В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись допоздна. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые гости. Недолго стояли у стойки и, выпив своё, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же, с разрешения моего друга.

Однако он мне не позволил назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не всё ли равно». Но я всё же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остаётся без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идёт речь, – я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, мой друг, это и в самом деле не имеет большого значения.

...Мой знакомый придвинул к себе чашку с кофе и начал:

– Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошёл в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал в тот монастырь одну из своих жён. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом, как у Гоголя: сто лет скачи до него – не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ». Зимой – как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина менялась. Тянули ветку, возводили мост. Но сам Черемшинск ещё оставался далёким городом – районным центром, с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в саду Трудящихся.