Текст книги "Мир приключений 1980 г."

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Кир Булычев,Александр Грин,Дмитрий Биленкин,Андрей Балабуха,Александр Кулешов,Всеволод Ревич,Георгий Шах,Егор Лавров,Борис Володин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

XI

Едва баролифт, закачавшись, стал на дно, Аракелов сравнил показания внешнего и внутреннего манометров. Все в порядке: давление внутри было чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма люка начала раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся руками о закраины горловины, чтобы, едва отверстие достаточно расширится, одним толчком («Трап – для умирающих батиандров», как говаривал старик Пигин) бросить тело вниз, в темноту.

И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка, шел ровный, холодный, рассеянный свет, и это не был свет прожекторов. Диафрагма раскрылась полностью, и Аракелов увидел уходящие вниз металлические ступеньки трапа. На одной из них сидел… сидело… Нет, не осьминог. И не кальмар тоже. Скорее, что-то среднее между ними – ярко-оранжевое бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство. Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде – ни дать ни взять, мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных ловчих щупальцах был зажат стандартный ротный спаренный лазер образца двадцать первого года. Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелова.

«Опять струсил?» – спросило чудовище, и Аракелов ничуть не удивился – ни тому, что оно говорит, ни тому, что говорит оно голосом Жорки Ставраки.

«Нет, – сказал он, спрыгнул в воду и, отведя ствол лазера в сторону, примостился рядом с чудовищем. Ему было весело. – Маска, маска, я тебя знаю».

«Ну и знай себе. Ведь ты же не пошел…»

«Я пошел. И сделал. Без меня «Марта» ничего бы не смогла».

«Да, – по-свойски подмигнуло существо, и Аракелов впервые удивился по-настоящему, он никогда не слышал, чтобы спруты мигали. – Да, ты пошел – вторым. Вторым уже не страшно…»

«Я пошел бы и первым».

«Бы… Существенная разница. Ты просто испугался, дружок».

«Нет. Я боялся, пока не знал. А когда узнал – перестал бояться. Я тебя знаю. И не боюсь».

Спрут помолчал, играя лазером, потом насмешливо спросил:

«А кто тебе поверит?»

«Поверят, – ответил Аракелов, но прозвучало это у него не слишком уверенно.-А не поверят – плевать. Я-то знаю…»

«Вот и расскажи это своим – там, наверху. Посмотрим, поверят ли они».

«Поверят. Потому что знают меня. А я знаю тебя».

«Не знаешь! – Чудовище расхохоталось. Смотреть на хохочущий роговой клюв было жутковато. – И никогда не узнаешь».

Аракелов заметил, что оно стало как-то странно менять форму, расплываться. Так расплывается чернильное облачко каракатицы.

«Знаю. Ты – сероводород. И мне на тебя наплевать».

«Нет, дружок. Я – пучина. Сегодня я сероводород, ты прав. А завтра? Я сама не знаю, кем и чем буду завтра, как же можешь это знать ты?»

«Ничего, – сказал Аракелов. – Теперь я тебя всегда узнаю. Всегда и везде».

«Посмотрим, – хихикнуло облачко сепии, окончательно расплываясь, растворяясь в сгустившейся вокруг тьме. – Посмотрим… А пойдешь ли ты еще хоть раз вниз? Разве трусы ходят вниз? И разве их пускают сюда?..»

«Пойду! – заорал Аракелов, бросаясь вперед, на голос – Вот увидишь, пойду!»

Он сделал мощный рывок, но голова уперлась во что-то жесткое, холодное, и он проснулся.

Было совсем темно. Значит, проспал он долго и уже наступила ночь. Он лежал на боку, упираясь лбом в холодный пластик переборки. Хотелось пить. Аракелов повернулся и сел. И тогда увидел, что за столом кто-то сидит. Кто – разобрать было невозможно: из-за плотно зашторенного иллюминатора свет в каюту не проникал. Он протянул руку к выключателю.

– Проснулся? – Это была Марийка.

– Ты? Здесь? – От удивления Аракелов даже забыл, что собирался сделать.

– Да… – В голосе ее прозвучала непривычная робость. – Понимаешь, мне нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других. Вот я и пришла.

Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой – может быть, из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес их к глазам: слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.

– Ты не хочешь разговаривать со мной?

– Сейчас, – хрипло сказал Аракелов. Он пошарил по столику: где-то здесь должен быть стакан с соком. Он всегда в первую ночь после работы внизу ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь, пил. Это так и называлось: постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился он, Зададаев… снотворное… Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый яблочный сок быстро привел Аракелова в себя.

– Саша… – Марийка подошла, села рядом. – Ты не простишь мне этого, Сашка, да?

– Чего? – не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. – Да что с тобой?

Марийка откровенно всхлипнула.

– Я так и знала, что не простишь…

– Ничего не понимаю. – Аракелов растерялся.

Марийка подняла голову.

– Значит, ты не знаешь? Тебе не сказали?

– Да чего?!

– Сашка, это ведь я…

– Ты?! – Все сразу встало на свои места. Перед Аракеловым мгновенно возникла залитая солнцем палуба и Марийка, томно раскинувшаяся в шезлонге… «Мне надо в «Марте» посидеть, на следующей станции она по моей программе работать будет». И зададаевские умолчания и увертки стали ясны. Эх, Витальич!..

– Значит, ты… – повторил Аракелов.

– Да, – сказала Марийка. – Понимаешь… Это все так получилось…

– Понимаю. – Аракелов отодвинулся от нее и оперся спиной о переборку. Ему было больно от обиды и обидно до боли. – Дух струсил, надо нос ему утереть. Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! Я же люблю тебя, дурак! И знаю, что ты не струсил, не мог ты струсить! Это они говорили, что ты струсил…

– Они?

– Ну да. Я в «Марте» сидела, люк был открыт, а они рядом встали…

– Кто?

– Жорка, Поволяев и еще кто-то, я их не видела, только слышала. И говорили, что ты струсил. Мол, батиандры со своей исключительностью носятся, подумаешь, дефицитная профессия, нужно им себя беречь для грядущих подвигов… А что человек погибает – ему наплевать, духу нашему… И в таком роде.

– Та-ак, – сказал медленно Аракелов. – Ясно. – Это он предвидел еще внизу.

– И я к ним не вышла. Понимаешь, не вышла. Сама не знаю почему. Побоялась, что ли?

– Чего?

– Не знаю. Я бы, наверно, им по рожам надавала!

«Стоило бы, – подумал Аракелов. – Но это я могу и сам».

– И что же ты сделала?

– Когда они отошли, вылезла, поставила слип на автоспуск. Я видела, как это делают…

– Ясно, – сказал Аракелов.

В принципе, в этом не было ничего невозможного. Отмотать метров двадцать троса на барабан носовой лебедки «Марты», застопорить судовую лебедку, а потом помаленьку стравливать трос, соразмеряясь с опусканием слипа. Для опытного водителя это не представляло особого труда. Но как справилась с этим Марийка? Ведь опыта работы с «Мартой» у нее с гулькин нос… И как никто ей не помешал? Ведь слип скрежещет так, что только в баролифте не слышно! Конечно, когда «Марта» уже пошла к воде, остановить ее было бы нельзя, но до того? Куда смотрел вахтенный? «Мда-а, – подумал он, – дисциплинка… Пораспустил народ Ягуарыч…»

– И никто тебя не остановил?

– Нет…

– Молодцы! – искренне восхитился Аракелов. На мгновение ему даже стало весело. – Хоть судно укради, не заметят, если есть о чем посудачить!.. Но на кой черт ты полезла? Зачем?

– Затем, что я слышать не могла, как они про тебя… Понимаешь? Я уже все знала – и про патрульники, и про «рыбку». Я понимала, что ты там сидишь и думаешь…

– Вот и не лезла бы. Лучше бы сама подумала…

– Я и думала. Что тебе экспериментальные данные нужны. И что если даже «Марта»… не пройдет… Ты скорее сообразишь, что к чему.

До Аракелова дошло не сразу: слишком уж нелепо это было. Нелепо, немыслимо, невозможно!

– Дура! – заорал он, забыв, что уже ночь, что за тонкими переборками каюты давно уже спят. – Ты соображаешь, что говоришь?

– Да, – тихо сказала Марийка, и Аракелов осекся. – И когда делала, тоже соображала. Только что все вот так получится – не сообразила.

Аракелов обнял ее, прижал к себе, гладил по волосам, целовал мокрое от слез лицо, шею, руки…

– Дура, – задыхаясь, бормотал он, – сумасшедшая, ненормальная… Что бы я без тебя делать стал, а?

– А что ты будешь делать со мной? – печально спросила Марийка. – Ведь ты… Ты же мне не простишь. И прав будешь.

– Ничего, – сказал он. – Это все ерунда. Понимаешь, ерунда. И прощать или не прощать я тебя не могу. Я ведь люблю тебя. Просто люблю и не могу ни винить, ни прощать.

– Я им скажу, я им все скажу, слышишь?

– Я им сам скажу, – пообещал Аракелов. – Это все не так страшно. Это все утрясется… Главное, что есть мы. Понимаешь – не ты, не я. Мы.

Марийка благодарно улыбнулась – он понял это по изменившемуся голосу.

– Спасибо, Сашка…

Он еще долго сидел, обняв ее одной рукой, а другой бережно и легко гладя по волосам – до тех пор, пока по дыханию не понял, что Марийка уже спит. Тогда он тихонько встал, продолжая обнимать ее плечи левой рукой, и осторожно уложил Марийку на постель. Она все-таки проснулась.

– Ягуарыч мне втык устроил… Поклялся списать. Вахтенным по выговору, а меня – на берег… Это, говорит, еще не все… Вот завтра утром разбор устроим… Там больше получите… Но мне все равно, понимаешь? Пусть спишут… Если ты меня в жены возьмешь… – Язык у нее заплетался.

– Спи, – сказал Аракелов. – Пустяки все это. Спи, милая.

Она и в самом деле уснула – на этот раз окончательно. Досталось же ей сегодня, подумал Аракелов. Он бесшумно оделся и вышел из каюты.

Поднявшись на главную палубу, он прошел на нос и встал, опершись вытянутыми руками на планшир и глядя на фосфоресцирующие буруны, вскипавшие у форштевней.

Да, подумал он, майский день, именины сердца…

Океан был темным, почти черным; серебряные блики лунного света только подчеркивали его черноту. Он был бескрайним и бездонным. Таинственным. И где-то там, в глубине, скрывались его таинственные порождения – Великий морской змей, чудовище «Дипстар», чудовище «Дзуйио Мару»… Подумать только – еще утром Аракелову казалось, что найти их – единственная трудная задача в жизни. Это было каких-нибудь шестнадцать часов назад… Каким же еще мальчишкой он был тогда!

А теперь… Марийка что-то сказала про завтрашний разбор… Значит, дошло до этого. Значит, завтра будет бой. Бой на ближней дистанции – как в старину. Что ж, равнодушно подумал Аракелов, бой так бой. Что еще остается? Благородно поднять флажный сигнал «Погибаю, но не сдаюсь» и благопристойно пойти ко дну…

Пойдет ли он еще ко дну? Туда, вниз? Или прав был спрут из кошмара? И уже никогда не придется Аракелову войти в баролифт? Нет, подумал он, этого не может быть.

Это может быть. Это очень может быть, трезво рассудил он. Пусть ты убежден, что был прав. Абсолютно прав. Пусть ты можешь с чистой совестью сказать: я сделал. Только поэтому живы водители четырех патрульных субмарин, тех, что шли на поиски погибших; только поэтому останутся в живых все те, кто не пойдет уже в сероводородные облака, ибо кто предупрежден, тот вооружен. Пусть поймут и поддержат тебя За-дадаев, Ягуарыч – ведь не может не понять этого капитан, – Генрих и кто-то еще. Даже многие. Даже большинство. Но всегда найдутся и другие. Те, из-за кого могла погибнуть Марийка. И такие, как те. И возникнет слух – слух, который окажется сильнее любого официального одобрения. От него не спрячешься никуда: батиандров мало, очень мало, и друг о друге они знают всё. Даже будь их много, знать все друг о друге им необходимо: ведь пойти с человеком вниз можно лишь тогда, когда знаешь его до конца. Когда веришь ему, как себе. Больше, чем себе. А кто поверит теперь Аракелову? Да, конечно, он был прав, но говорят…

И придется жить, ежедневно борясь с этим «говорят». Разве можно так жить?

А ведь ему еще только тридцать два…

Менять профессию? Уходить? Значит, проклятый оранжевый спрут был прав?

Нет, решил Аракелов. Нет. Ни за что.

Бой так бой. И чем скорее, тем лучше. Аракелов почувствовал, как рождается и крепнет в нем холодная, упрямая злость. Нет! Он еще будет внизу. Он еще поймает всех этих Великих морских змеев и чудовищ «Дзуйио Мару». Он еще спустит с них шкуру. Спустит шкуру, сделает сумочку и подарит Марийке.

Аракелов поднял глаза к горизонту и увидел, как впереди, прямо по курсу, изошла звезда. Яркая, автоматически отметил он. Наверно, планета. Только какая? Внезапно звезда погасла, потом вспыхнула вновь. Снова потухла. И загорелась опять.

И тогда Аракелов понял, что это. Это была не звезда. Это был лазерный маяк на вершине Гайотиды.

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий
ПОВЕСТЬ О ДРУЖБЕ И НЕДРУЖБЕ
(Сказка)

Ровно в девятнадцать ноль-ноль тридцать первого декабря прошлого года Андрей Т. лежал в постели и с покорной горечью размышлял о прошлом, настоящем и будущем. Как легко подсчитать, до Нового года оставалось всего пять часов, но никаких радостей это обстоятельство Андрею Т. не сулило, ибо он не просто лежал (смешно думать, что ему вдруг захотелось в последние часы старого года поваляться под одеялом), а соблюдал постельный режим: горло его было завязано и болело.

Андрей Т. лежал в постели и с покорной горечью раздумывал о том, какой он все-таки невезучий человек. Весь его огромный опыт, накопленный за четырнадцать лет жизни, свидетельствовал об этом с прямо-таки болезненной несомненностью.

Например, стоило человеку по какой-либо причине (пусть даже неуважительной, не в этом дело) не выучить географии, как его неумолимо вызывали отвечать – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Стоило человеку забраться в стол к старшему брату – студенту (совершенно случайно, ничего дурного не имея в виду), как там оказывалась наводящая изумление японская электронная машинка, которая тут же незамедлительно выскакивала из рук и с треском падала на пол. Опять же с вытекающими последствиями. Стоило человеку проесть с трудом обретенный рубль на мороженом (сливочный, шоколадный и фруктовый шарик в соответствующем сиропе), как буквально в двух шагах от кафе обнаруживался книгоноша, распродающий последние экземпляры «Зарубежного детектива».

Да, удачи не было. Удача кончилась три года назад, когда человеку подарили к дню рождения лотерейный билет и он выиграл на этот билет будильник.

Однако даже невезение должно иметь какие-то пределы. Заболеть ангиной за несколько часов до Нового года – это уже не просто невезение. Это уже судьба. Рок.

Закон бутерброда, сказал папа. Очень может быть. Папа нередко высказывает вполне здравые мысли. Насчет закона бутерброда он впервые высказался еще на заре времен, года три назад. Андрей Т. решил тогда, что бутерброд в данном случае является именем крупного немецкого ученого и пишется через два «т». Он даже вписал этого Буттерброда в кроссворд вместо Гейзенберга, чем повергнул старшего брата в неописуемое и оскорбительное веселье. Много воды утекло с тех пор, и много бутербродов вывалилось из рук на пол, на тротуар и просто на сырую землю, прежде чем Великий Закон утвердился в сознании Андрея Т. во всей своей непреклонной определенности: бутерброд всегда падает маслом (ветчиной, сыром, вареньем) вниз, и нет от этого спасения.

Нет от этого спасения.

Если человек дал Милке Пономаревой списать контрольную, человеку ставят «банан» за то, что он списал контрольную у Милки.

Если человек тихо и никому не мешая пристроился к телевизору насладиться одним из семнадцати мгновений весны, человека поднимают, напяливают на него смирительный парадный костюм и ведут на именины к бабушке Варе, которая не держит телевизора из принципа.

И уж если человек, изнемогший от географии и литературы, взлелеял в душе чистую мечту провести праздник Нового года и заслуженные каникулы в Грибановской караулке, – всё, пиши пропало: человека поражает фолликулярная ангина, и пусть он еще спасибо скажет, что это не чума, не проказа и не стригущий лишай…

В девятнадцать ноль – пять с целью выяснить, не изменилось ли положение к лучшему, Андрей Т. произвел экспериментальный глоток всухую. Положение не изменилось, горло болело. Зря, выходит, поедал он отвратительные горькие порошки, полоскал многострадальные голосовые связки мерзкими растворами, терпел на шее колючую шерстяную повязку. Может быть, маме следовало послушаться бабушку Варю и обложить шею очищенными селедками? В глубине души Андрей Т. знал, что и эта крайняя и варварская мера не привела бы ни к чему. Пропала новогодняя ночь, пропали каникулы, пропало все то, ради чего он жил и работал последний месяц второй четверти. Сознавать это было столь невыносимо, что Андрей Т. повернулся на спину и разрешил себе испустить негромкий стон. Это был стон мужественного человека, попавшего в западню. Стон обреченного звездолетчика, падающего в своем разбитом корабле в черные пучины пространств, откуда не возвращаются. Словом, это был душераздирающий стон.

А папа и мама находились уже, вероятно, на месте, в окрестностях Грибановской караулки, где так удивительно отсвечивают в отблесках костра пушистые сугробы, где отягощенные снегом лапы огромных елей и сосен отбрасывают таинственные тени, где можно рыть тоннели в снегу, носиться по лесу, издавая воинственные кличи, а потом, забравшись на печку, слушать смех и споры взрослых и песни старшего брата, студента, под гитару…

Впрочем, справедливости ради следует отметить, что скоропостижная ангина у Андрея Т. едва не нарушила эту традиционную семейную вылазку. Сначала мама решительно высказалась в том смысле, что раз так, то она, мама, останется с Андрюшенькой и ни в какую Грибановскую караулку не поедет. Сейчас же, не желая уступать ей в великодушии, в том же смысле высказался и папа. И даже брат-студент, совершенно лишенный родственных чувств, особенно когда это касалось малокалиберной винтовки, двенадцатикратного бинокля и упоминавшейся уже японской вычислительной машинки, и тот вызвался провести новогоднюю ночь «у скорбного одра», как он выразился, имея в виду, вероятно, постель больного. Положение спас дедушка. Узнав в последнюю минуту о неприятности, он явился и выгнал всех из дому, после чего подмигнул Андрею Т. и устроился в соседней комнате шелестеть газетами и мурлыкать под нос «Ой на гори тай жнецы жнуть…» Авторитетный человек дедушка, подполковник в отставке и депутат, но многого не понимает.

В девятнадцать ноль – восемь Андрей Т. произвел второй экспериментальный глоток всухую. Положение оставалось прежним. Тогда Андрей Т. спустил ноги с кровати, нашарил тапочки и потащился в ванную полоскать предательское горло раствором календулы в теплой воде. Задрав голову и уставя в потолок бессмысленный взгляд, клокоча и булькая, он продолжал размышлять. Собственно, что такое мужество? Мужество – это когда человек не сдается. Бороться и искать, найти и не сдаваться. Когда у человека ангина, бороться и искать невозможно, и остается одно: не сдаваться. Например, можно послушать приемник. Можно тщательно и со вкусом перелистать альбом с марками. Есть новенький сборник научной фантастики. Есть старенький томик «Трех мушкетеров». На худой конец, есть кот Мурзила, которого давно пора потренировать на вратаря. Нет, мужественный человек, даже больной до беспомощности, всегда найдет себе применение. Кстати, дедушка до сих пор не обучен играть в «балду».

Мир немного посветлел. Андрей Т. поставил пустой стакан на полку и вышел в прихожую. А выйдя в прихожую, он увидел на столике под зеркалом телефон. А увидя телефон, он остановился как громом пораженный. Просто непостижимо, что такая простая вещь не пришла ему в голову раньше. Старый верный друг Генка – вот кто ему нужен! Конечно, он тоже ничем не поможет, но с ним можно говорить как равный с равным, сдержанно-мужественно посетовать на судьбу и услышать в ответ сдержанно-мужественные слова утешения и участия. Андрей Т. схватил трубку и набрал номер.

Подошел сам Генка-Абрикос, шумно выразил радость и спросил, как там у них в Грибановской караулке. Андрей Т. ответил, что ни в какой он не в Грибановской караулке, а дома, и сдержанно-мужественным голосом поведал другу о своей фолликулярной ангине и о своем одиночестве. После этого Генка-Абрикос тридцать секунд молчал, соображая, и вдруг сказал:

– Не тушуйся, старик. Не пропадем. Ровно в девять буду у тебя. Погоняем в автодром и вообще.

У Андрея Т. на миг даже сперло дыхание.

– Что? – спросил он растерянно.

– Жди меня ровно в девять, – сдержанно-мужественным тоном произнес друг Генка по прозвищу Абрикос – Привет.

И в трубке запищали короткие гудки.

Мир не просто посветлел. Мир засиял. Андрей Т. представил себе, как Генка вваливается в эту вот дверь – огромный, толстощекий, с автодромом под мышкой и пахнущий праздничными мандаринами и морозом, и как он бубнит, раздеваясь: «Не отпускали нипочем, а я им говорю: «А ну вас к лешему совсем, говорю, там Андрюха лежит бездыханный, а вы меня держите…» Да. Генка. Верный друг. Абрикос. Андрей Т. осторожно передохнул, положил трубку и помигал, потому что у него подозрительно защипало глаза. Друг. Да.

Он вернулся в постель и забрался под одеяло. Собственно, особенно удивляться или умиляться здесь нечего. Настоящая мужская дружба превыше всего. Сам Андрей Т. тоже не колебался бы ни минуты, а уж Генка и подавно. Он ведь человек действия, Генка-Абрикос, он идет на помощь другу не задумываясь. Как-то весенним вечером компания недорезанных басмачей из соседней школы окружила Андрея на темной окраине парка Победы и после краткого выяснения, кто есть кто, принялась не больно, но унизительно лупить его сумками со спортивным барахлом. И тут появился Генка-Абрикос. Он ворвался в круг, разя направо и налево своими чудовищными граблями, и противник пришел в замешательство. Правда, в конце концов обработали их обоих основательно, но отступили они хоть и в беспорядке, однако с честью. Такое не забывается…

И Андрей Т. весело крикнул:

– Дедушка! Иди сюда, мне одному скучно!..

Было девятнадцать часов двадцать одна минута.

В двадцать сорок семь, когда Андрей Т., рассеянно вертя в пальцах плененную ладью, раздумывал над очередным ходом, дедушка в кресле расслабился, поник седой головой и негромко захрапел. Андрей Т. поглядел на него, откинулся на подушки и стал ждать. Несомненно, Генка-Абрикос должен был явиться с минуты на минуту.

В двадцать один тридцать четыре Андрей Т. поднялся и на цыпочках направился в ванную. Друга Генки все еще не было. Покончив с раствором календулы, Андрей Т. в задумчивости поглядел на телефон, но сдержался и снова вернулся в постель. «Мало ли что…» – туманно подумалось ему.

В двадцать один пятьдесят три Андрей Т. отшвырнул сборник научной фантастики и сел, обхватив колени руками. Дедушка спал в кресле напротив, закинув голову и явственно похрапывая. Кот Мурзила в позе Багиры, Черной Пантеры, предавался дреме на бездействующем телевизоре. На табуретке возле кровати безмолвствовал Андреев любимец и мученик, радиоприемник второго класса «Спидола», он же Спиха, он же Спиридон, он же Спидлец этакий, в зависимости от состояния эфира и настроения. А Геннадий М. по прозвищу Абрикос так и не пришел.

Андрей Т. мрачно нахмурился. Ему было неудобно, неприятно, тревожно. Саднило горло. Свет в комнате то притухал, то разгорался до ослепительного блеска. Чтобы рассеяться, Андрей взял Спиху и повернул верньер до щелчка. Зашуршала несущая частота, пробилась какая-то неясная музыка. И вдруг послышался знакомый голос. Явственный, хотя и слегка придушенный голос Генки-Абрикоса отчетливо произнес:

– Андрюха… Андрюха… Ты меня слышишь?.. Андрюха… Пропадаю, старик… На помощь…

Андрей Т. подскочил на месте (распрямился, как стальная пружина). Он в смятении огляделся. Он затряс головой. Он сделал глоток всухую и не почувствовал боли. Шуршала несущая частота, и Спидлец монотонно раз за разом повторял голосом Генки-Абрикоса:

– Ты меня слышишь?.. Андрюха… Андрюха… На помощь, старик, пропадаю… Андрюха… Ты меня слышишь?..

Не надо скрывать: Андрей Т. растерялся. Да и кто бы не растерялся на его месте? Каким это таким образом Генку-Абрикоса вдруг занесло в мировой эфир? Что с ним случилось? Где он находится? Не сводя глаз со шкалы диапазонов, Андрей Т. робко осведомился:

– Генка, ты где?

Спиридон все продолжал взывать к нему о помощи голосом Генки-Абрикоса, но тут что-то произошло со шкалой диапазонов. Она озарилась зеленоватым мерцающим сиянием и превратилась в дисплей, как на японской вычислительной машинке старшего брата, а по дисплею побежали справа налево светящиеся слова. Андрей читал, обмирая:

«если хочешь спасти необходимо успеть до полуночи вход на кухне у холодильника если хочешь спасти необходимо успеть до полуночи вход на кухне у холодильника если хочешь спасти…»

Дзынь! Все исчезло, погасли бегущие слова, шкала снова стала шкалой, и монотонный голос Генки-Абрикоса оборвался на полуслове.

– Так! – громко произнес Андрей Т. – Вот оно, значит, что!

Собственно, он по-прежнему понимал мало. Ясно было только, что старый верный друг Генка попал в какую-то непостижимую беду, что поспеть к нему на помощь требуется до полуночи и… Что это там было насчет какого-то входа у холодильника? Андрей Т. отлично знал, что никакого хода у холодильника нет, а есть там по сторонам холодильника два белых кухонных шкафчика. И если даже ход этот есть, то вести он должен в лучшем случае прямо в морозное вечернее пространство на высоте пятого этажа. Да, было о чем подумать и было что взвесить, и Андрей Т. принялся обдумывать и взвешивать, как вдруг Спиха тихонько, но необыкновенно явственно сыграл начальные такты старой славной песенки:

 
К другу на помощь! Вызволить друга
Из кабалы и тюрьмы!..
 

И Андрея Т. мгновенно бросило в жар. Генка-Абрикос не обдумывал и не взвешивал тогда весной в темных аллеях парка Победы. Не обдумывал и не взвешивал, когда узнал о фолликулярной ангине и одиночестве два часа назад… Андрей Т. взглянул на светящийся циферблат над головой. Черные стрелки показывали двадцать два часа одиннадцать минут. Андрей Т. огляделся. Дедушка мирно похрапывал в своем кресле, покойно сложив на животе руки. Кот Мурзила на телевизоре, не поднимая головы, медленно распахнул свои глазищи, сверкнувшие зеленым. Андрей Т. решительно спустил ноги с кровати.

Стараясь двигаться по возможности бесшумно, он облачился в тренировочный костюм, весьма кстати висевший тут же на спинке стула, и пробрался в прихожую. Несомненно, предстояла экспедиция, и подготовиться следовало тщательно. Андрей Т. натянул шерстяные носки и обулся в зимние ботинки. Затем он надел лыжную куртку, застегнул «молнию» до повязки на горле и подхватил в качестве оружия складной металлический штатив для фотоаппарата, тяжелый и прикладистый, как дубина былинного витязя. Прикидывая боевой штатив в правой руке, он не без удивления обнаружил в левой любимую «Спидолу». Это было довольно странно: откуда взялся приемник в левой руке, которой он только что застегивал «молнию»? И коли уж на те пошло, откуда здесь взялся этот штатив? Это же не наш штатив, у нас нет штатива, у нас никогда не было никакого штатива… Но времени удивляться и размышлять не было, настала минута действия. Двадцать первая минута одиннадцатого.

Ход у холодильника Андрей Т. увидел прямо с порога кухни. Оказывается, кухонный шкафчик справа от холодильника примыкал к нему не вплотную, а отстоял сантиметров на сорок, и в стене между ними красовалась прямоугольная зияющая дыра в рост невысокого человека. И дыра эта являла вид настолько непривлекательный, что Андрей Т. в нерешительности остановился. Ему представились скользкие выщербленные ступени, ведущие в зловонное подземелье, ржавые крючья в стенах, норовящие угодить в глаз, и еще какие-то серые, мохнатые, копошащиеся, с горящими красноватыми глазками…

Андрей Т. никогда не был трусом. Просто иногда он ратовал за разумную осторожность. Вот и сейчас он отчетливо понял, что минута действия временно прекратила течение свое и уступила место минуте здравого смысла. Перед нами как будто подземелье? Отлично. В таком случае не следует ли заняться сначала изготовлением смоляного факела? Не следует ли сменить зимние ботинки на болотные, скажем, сапоги? И вообще не пора ли вовлечь в события дедушку, боевого офицера, имеющего, кстати, опыт преследования врага в тоннелях берлинского метро? Или еще лучше – позвонить замечательному человеку, классному руководителю Константину Павловичу, бывшему танкисту и кавалеру ордена Славы.

Известно, что есть лишь один способ делать дело и множество способов от дела уклоняться, так что трудно сказать, как бы все обернулось в дальнейшем, но тут Спиха, Спидлец этакий, вновь тихонько проиграл начальные такты славной мушкетерской песенки, и Андрея Т. вновь бросило в жар. С пронзительной откровенностью признался он самому себе, что и сапоги болотные резиновые, и факелы смоляные коптящие, и всякие иные причиндалы, могущие еще прийти ему в голову, есть не что иное, как чушь несусветная и отговорки. Что стыдно ему, здоровенному (пусть даже и слегка больному) парню, прятаться за спину ветерана Великой Войны. И что вообще топтаться без толку между холодильником и кухонным шкафчиком в то время, как друг Генка погибает и ждет помощи, попросту постыдно. И он ринулся вперед и нырнул в зияющую дыру.

Он был приятно разочарован. Не оказалось там ни осклизлых ступеней, ни ржавых крючьев, ни снующих крыс. Оказался там длинный коридор казенного вида, тускло освещенный пыльными лампами под жестяными абажурами с отбитой эмалью. Пахло канцелярией, на оштукатуренных стенах мотались под сквозняком прикнопленные бумажки с выцветшими машинописными текстами. Бросался в глаза странный призыв: «Тов. пенсионеры! Просьба не курить, не сорить и не шуметь!» Справа и слева вдоль коридора тянулись ряды обшарпанных дверей с темными пятнами возле ручек, и каждую дверь украшала надпись, как правило грозная и в повелительном наклонении: «Не стучать!», «Не зевать по сторонам!», «Не сметь!» и даже «Миновать быстро и не оглядываться!»

Андрей Т. шел медленно, машинально читал надписи и думал, за какой дверью надо искать Генку, и вдруг ему пришло в голову, что ведь совершенно непонятно, куда ведет этот коридор, – по всем расчетам, он должен был с самого начала пронизать стену дома, пройти над улицей и вонзиться в балконы кинотеатра «Космос». Озадаченный этой мыслью, он даже остановился и тут же обнаружил, что коридор кончился. Впереди был тупик, и в тупике были две двери – последние. Надпись на левой двери гласила с вызовом: «Для смелых». Надпись на правой двери снисходительно ухмылялась: «Для не очень».

Андрей Т. сдвинул брови и погрузился в самоанализ.

Скромность требовала признать, что со смелостью у нас обстоит не так чтобы очень. Правда, в первой четверти Андрей Т. взобрался по пожарной лестнице до пятого этажа. Но по возвращении на твердую почву у него так тряслись руки и ноги, что взыскательные наблюдатели это заметили, и пришлось соврать, будто на него напал приступ застарелой болезни Паркинсона (за многими делами он так и не удосужился выяснить, есть ли такая болезнь на самом деле, и если есть, то болеют ли ею люди). Словом, скромность утверждала, что избрать следует правую дверь, и Андрей Т. послушался. Он решительно отворил дверь с надписью «Для не очень».