Текст книги "Последний «бизнес»"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава VI
НА СТАРОЙ ПОСУДИНЕ

Уже смеркалось, когда Витька Блохин, по прозвищу «Блоха», оглядевшись, протиснул свое тщедушное тело в узкую щель ограды и оказался на территории судоремонтного завода.

Слева вытянулись длинные, потемневшие от времени здания цехов. Оттуда несся гул станков, глухие и тяжкие удары паровых молотов, то в одном, то в другом из закопченных окон вспыхивали голубые зарева автогена.

А впереди было море. Оно угадывалось по громадным плавучим докам, между стенками которых величаво дремали остовы кораблей. Другие суда, тоже старые, с ободранной краской, некоторые без труб и палубных надстроек, теснились у дебаркадера, дожидаясь каждый своей участи: либо возникнуть вновь и, сверкая свежей краской, легко и гордо резать форштевнем волны, а под самым клотиком мачты будет по-прежнему гордо полоскаться флаг, либо, честно отслужив свой срок, навсегда проститься с морем.

Здесь, на территории завода, среди штабелей досок, огромных ящиков с оборудованием, смолистых бунтов канатов и сваленных в кучу старых, проржавелых остатков кораблей Витька чувствовал себя уверенно и почти спокойно. Почти – потому что все-таки попадаться на глаза не рекомендовалось: могли и прогнать.

Поэтому Витька с величайшей осторожностью скользнул вдоль ограды и короткими перебежками, прячась за все укрытия по пути, направился в самый дальний конец территории завода, где поодаль от других судов стоял намертво заякоренный, старый-престарый и, казалось, насквозь проржавевший пароход.

Добравшись до него, Витька припал к земле и зорко огляделся. Убедившись, что никого крутом нет, он пулей пронесся по наклонным доскам, соединявшим берег с палубой. Среди ветхих палубных надстроек он на секунду остановился, чтобы отдышаться, затем юркнул в темный дверной проем.

В три прыжка Витька спустился по железному, дребезжащему от ветхости трапу, пробежал по темному коридору, проскочил через сломанную переборку, потом чepeз вторую, третью. Очутившись в другом коридоре, он еще раз в кромешной тьме сбежал по трапу и, наконец, остановился, чутко прислушиваясь. Откуда-то доносились неясные голоса людей.

Витька особым образом четыре раза стукнул по железной переборке. В конце коридора мелькнул луч света и мгновенно погас, потом снова мелькнул и опять погас. Витька терпеливо ждал. Вскоре за перегородкой послышались осторожные шаги и чей-то голос с угрозой произнес:

– Пароль или смерть.

Витька ответил серьезно и с достоинством:

– Наших трое, я четвертый.

Голос за перегородкой сразу стал обычным, мальчишеским:

– Давай дуй сюда. Сколько можно ждать?

И Витька через минуту оказался в большой, с заколоченными иллюминаторами каюте.

Под потолком висел фонарь «летучая мышь», бросая неверные, дрожащие блики на двух мальчишек, усевшихся около перевернутого большого ящика. На этом импровизированном столе лежала груда каких-то значков, пустая коробка из-под конфет, стоял большой, старый, громко тикавший будильник.

На стенах каюты висели спортивные вымпелы.

В углу, на другом ящике, в окружении мутно поблескивавших кубков стоял макет стадиона. У стены, тоже на ящике, лежали какие-то радиодетали, часть из них была уже смонтирована на небольшой полированной доске. Около другой стены лежали рядом два старых наматрасника с ржавыми следами кроватных пружин, прикрытые рваненьким байковым одеялом, в головах были брошены две подушки в перепачканных наволочках.

Витька небрежно, по-приятельски, кивнул обоим мальчишкам.

– Наше вам! Какие новости на берегу?

В это время за его спиной появился еще один паренек, тот, который спрашивал у Витьки пароль.

– Новости старые, – раздраженно откликнулся один из сидевших у ящика мальчишек. – Батька опять пьяный в стельку приперся. Мать измордовал будь здоров как. Ух, я б его!.. Вот только бы вырасти, увидите, что с ним сделаю… – и он погрозил кулаком в темноту.

Мальчишку звали Гоша, был он высокий и худой.

Чуть загнутый нос, черные как смоль прямые волосы, падавшие на лоб; отсюда прозвище – «Галка».

– А тебя вытурил? – деловито спросил Гошу сидевший рядом с ним плотный белобрысый паренек с круглым лицом, на котором еле умещались толстый кос, круглые, совиные глаза и широкий рот, полный крепких белых зубов. Паренька звали Шурик, а прозвище тоже пришло само собой – «Шар».

– А ты думал как? – с ненавистью отозвался Гоша. – Тебе хорошо – у тебя отца нет.

Но тут вмешался Витька.

– Брехня! Что ни говори, а когда бати нет – плохо. Вон у меня какой-никакой, а был. Так дед его возьми и выгони. Говорит: «Выродок в нашей семье». А какой он выродок? Веселый, деньги давал… И мать теперь ревет по ночам. А я, – он мечтательно посмотрел на потолок, – план строю, как его назад вернуть…

– Планировщик! – усмехнулся Шурик и рассудительно добавил: – Собирай манатки и айда к нему.

– Айда!.. – передразнил Витька. – Его еще найти надо. Знаешь, как он на деда озлился? Ушел и адреса не оставил.

Но Шурика смутить было трудно.

– Подумаешь… Через адресный стол узнай.

Витька хитро подмигнул в ответ.

– Через адресный стол пусть его кто другой ищет. А я одно место на привозе знаю, где он топчется. Как план придумаю, враз найду.

– Спекулянт он, да? – с любопытством спросил Шурик.

Витька сердито покачал головой.

– Не. Он так…

– Главное, какой-никакой, а отец, – примирительно сказал Шурик. – Глядишь, и пригодится. Верно я говорю, Стриженый? – обратился он к четвертому из ребят.

Это был гибкий и стройный паренек с капризным лицом и хитрыми зелеными глазами. Одет он был не в пример другим ребятам добротно, даже щеголевато, но голова была начисто, «под машинку», острижена. Звали его Олег.

– Точно, – лукаво согласился он. – Лично я на отца не обижаюсь. Пусть на него мать обижается.

– А ей-то чего? – поинтересовался Витька.

– Я, брат, такое про него знаю… – И, понизив голос, Олег насмешливо добавил: – С одной теткой крутит. Матери говорит, в магазине задерживается, собрание, мол. А я их сто раз видел, то на Приморском, то в такси куда-то катили. Думаешь, прошлый раз откуда у меня сотняга взялась? Отец дал. Я ему говорю: «Гони, а то матери все расскажу». Он и отвалил… – и Олег залился довольным смехом.

– А у меня, говорят, мировой отец был, – с сожалением произнес Шурик, и круглые, совиные глаза его стали задумчивыми. – Только помер рано.

Но Витьке уже надоел этот разговор. Он потянулся, оглядел полутемную каюту и довольно произнес:

– Эх, а здорово у нас тут стало! Шар еще радио соберет…

– Законно! – поддержал его Гоша и угрожающе добавил: А кто сунется – несдобровать!

– Фартово мы то дельце обделали, – хихикнул Олег. – И милиция – с носом! Скажи, нет?

– Лапитудники! – презрительно откликнулся Шурик. – Им на привозе тюлькой торговать. А приемник сегодня кончу, теперь все лампы есть.

Витька самодовольно усмехнулся.

– Со мной, братцы, не пропадете. Я еще и не такое выдумаю.

– Выдумаю… – передразнил его Гоша. – Ври больше. Я тебя прошлый раз с такими дядьками видел, что все ясно.

Витька ответил с напускным равнодушием:

– Кое-кто к нам во двор, конечно, ходит.

Неожиданно он насторожился и, предостерегающе подняв руку, произнес:

– Ша!

Все прислушались. За переборкой раздались чьи-то осторожные, неуверенные шаги.

Через минуту дверь каюты распахнулась, и на пороге возникла длинная, худощавая фигура.

– Уксус… – испуганно прошептал Витька.

– Он самый…

Уксус для убедительности смачно выругался и огляделся.

– Ничего себе подыскали хату!.. Способно, – одобрил он. – Два раза чуть башку себе не расшиб, пока добрался.

Ребята ошеломленно молчали. Никто из них, кроме Витьки, не знал Уксуса, и его вторжение казалось им загадочным, почти сверхъестественным.

Уксус вразвалку подошел к Витьке.

– Ну, Блоха, куда пропал? Почему носа не кажешь? Может, брезговать стал?

Витька, потупясь, молчал.

– Молчишь… – злобно прошипел Уксус. – Как в штабе у них побывал, так молчишь?..

И он с неожиданной силой ударил Витьку по лицу.

– Ой!.. – и Витька, громко всхлипывая, закрылся руками.

– Чего дерешься? – хмуро бросил Шурик.

– Цыц, вошь матросская! – грозно прикрикнул Уксус, оглядываясь на ребят и разыскивая глазами того, кто посмел ему перечить. – Ошметку из морды сделаю!

Он снова повернулся к Витьке.

– Ну, о чем в штабе разговор был?

Витька, не отнимая рук от лица, тихо ответил:

– Ни о чем. Как зовут, спрашивали.

– Ну?..

– А я не сказал.

– Брешешь, сволочь! Сказал!..

Уксус затрясся от ярости и, размахнувшись, снова ударил Витьку.

– Ой!..

Витька отбежал, но Уксус бросился на него, повалил на пол и стал топтать ногами.

– Брешешь!.. Брешешь!..

– Ой!.. Ой, больно!.. Ой, не надо!.. – кричал Витька.

Ребята, сбившись в угол, с испугом следили оттуда за этой дикой расправой.

Наконец Уксус, возбужденно сопя, отошел от рыдавшего на полу Bитьки и снова огляделся.

– Хе, устроились, гаврики, – усмехнулся он. – Откуда взяли?

Ребята враждебно молчали.

Уксус подошел к макету в углу и удивленно присвистнул.

– Фартовая вещица! Сперли?

Не дожидаясь ответа, он направился к другому ящику, небрежно смахнул с него радиодетали и уселся, откинувшись к стене. Потом опять, уже с интересом, оглядел ребят.

– Выходит, дельце обделали? Та-ак… Теперь, значит, заметут. Белый день в клетку… – мечтательно продолжал он, наслаждаясь испугом, отразившимся на лицах ребят. – Жизня еще та пойдет. А вот я, к примеру, о такой жизни не мечтаю. На кой хрен она сдалась! Вот морду кому набить – пожалуйста. И вообще повеселиться люблю. Душа у меня широкая… Тут мне не перечь! Или, например, кто продаст! – и покосился на уткнувшегося в пол Витьку. – Расчет короткий. А деньгу я завсегда и так получу. Первое дело – за баранкой сижу, на грузовой. Второе… вот ты, подойди! – Уксус неожиданно указал на Олега. – Ну, вошь матросская!..

Олег подошел, испуганно моргая зелеными, округлившимися от страха глазами. Уксус насмешливо оглядел его и приказал:

– Сымай пиджак! Ишь, папа с мамой приодели. Сымай, говорю!

Олег торопливо снял пиджак и отдал его Уксусу.

– Теперь часы сыман! – продолжал командовать тот. – Не дорос еще носить! Так бате и передай.

Он забрал часы и довольным тоном спросил:

– Скажете, грабеж? Никак нет, осмелюсь доложить. Наказание. За совершенное преступление. И скажи спасибо, что в уголовку не стукнул. Ну, говори спасибо! – грозно прикрикнул Уксус.

– Спасибо, – еле слышно произнес Олег.

– То-то же! – Уксус встал с ящика и потянулся. – Ну, я отчаливаю. И чтоб тихо было, как в могиле, ясно? Кровью умоетесь!

Он направился к двери, по пути с размаху больно ударив ногой Витьку.

– Детка, вытри носик, – насмешливо сказал Уксус, – чегой-то красное течет.

В дверях он оглянулся.

– Приветик! Как-нибудь еще наведаюсь. Фартово у вас.

Ребята молчали, пока не стихли за переборкой его шаги. Потом все заговорили разом, возбужденно и зло. Витька с усилием приподнялся с пола и, вытирая рукавом рубахи кровь на разбитом лице, молча перебрался на наматрасник и замер там.

– У-у, гад! – с ненавистью проговорил Гоша. – Таких расстреливать надо.

– Его злить нельзя, – опасливо сказал Олег. – А то он, знаете…

– Его не злить, его убить, гада, надо! – выкрикнул Гоша.

Шурик рассудительно заметил:

– Убить не убить, а придумать что-то надо…

При слове «придумать» ребята невольно оглянулись на Витьку: лучше него придумать никто не мог.

Но Витька лежал, закрыв глаза, и тихо стонал.

Ребята, приумолкнув, подошли к нему, и Шурик нерешительно спросил:

– Что, Блоха, здорово он тебя, да? Больно?..

Витька, стиснув зубы, только кивнул головой.

– Сам виноват, – сердито сказал Гоша. – Не надо трепаться кому не следует.

– Ему не расскажи… убьет… – с усилием, еле шевеля губами, ответил Витька. – Прицепился… Я думал, он так…

– Может, тебя к врачу?

– Никуда… не пойду… здесь останусь…

Шурик поглядел на товарищей, потом решительно объявил:

– Я с тобой тогда… только мать предупрежу, тревожиться будет.

– А она возьмет и не пустит, – заметил Олег.

Шурик презрительно усмехнулся.

– Это меня-то? Скажу, дело есть, и все.

– Ну и я останусь, – заявил Гоша. – Отец небось еще с соседями лается.

– А я как же?.. – растерянно спросил Олег. – Мне, знаете, как влетит за пиджак и за часы!

– Так оставайся, дело большое!

– Да-а, оставайся… А он опять придет. Всех нас тут поубивает.

И вдруг каждому из четырех стало окончательно ясно, что их убежище, казалось, самое тайное и безопасное на свете, стало теперь для них самым опасным и страшным местом.

– Что же делать? – спросил Шурик. – А дома, может, уже милиция нас ищет?

При эти словах мороз пробежал у всех по спинам.

– И… и на черта сдались нам эти значки, вымпелы? – с тоской проговорил Олег. – Так спокойно жили. Вот куда теперь деться?

И снова все взгляды устремились на Витьку…

В тот день Аня Артамонова собралась раньше обычного уйти домой: так уговорились с отцом. Вернее, он просто велел ей прийти пораньше, и она обещала. Еще бы, предстоит серьезное дело. Как это здорово, что отец теперь занят такими делами! Он совсем другим человеком стал.

Аня улыбнулась своим мыслям и принялась убирать со стола папки с бумагами. Сколько их у нее!

А ведь каждая папка – это низовая комсомольская организация, к которой прикреплена Аня, за дело которой она отвечает. Есть организации маленькие, в двадцать-пятьдесят человек, но есть и такие, как судостроительный, там больше тысячи комсомольцев.

А секретарь комитета там новый, совсем неопытный и, кажется, не очень инициативный. Аня к нему еще не пригляделась. И со всякими мелочами бежит к ней советоваться. Ну, на первых порах это еще ничего, но что будет потом…

Аня невольно задумалась, держа в руках папку с надписью: «Судостроительный». Из этого состояния ее вывел озабоченный и чутьчуть просительный голос Толи Кузнецова, тоже инструктора по группе промышленности.

– Анечка, значит договорились? Возьмешь у меня инструментальный? На следующем бюро тогда утвердим.

Аня оглянулась. Сердиться на Толю Кузнецова было нельзя, просто невозможно, до того это был обаятельный парень с белозубой улыбкой и светлым шелковистым хохолком на затылке. И Аня была непримирима к его попыткам, как она выражалась, «сыграть на обаянии».

– Как тебе не стыдно, Толя! Ты же знаешь, сколько у меня организаций!

– Но ведь ты там со всеми дружишь, часто бываешь. А у меня, кроме заводов, еще университет. Это шутка, ты думаешь?

– Мало ли что я дружу. Я вот и сегодня там буду, как тебе известно. Но если по этому принципу подходить, – Аня лукаво сощурилась, – то уж мединститут, безусловно, должен отойти к тебе. Согласен?

Толя никак не реагировал на намек, но все кругом заулыбались: в райкоме уже давно шел разговор насчет комсомольской свадьбы.

В комнату инструкторов зашел второй секретарь райкома Саша Рубинин и, обращаясь к Кузнецову, озабоченно спросил:

– Из университета еще не приходил Рогов?

– Нет, а что?

– Да заваруха у них на филфаке со стенгазетой. Надо разобраться.

– Знаю, знаю, – сразу загорелся Толя, мгновенно забыв об Ане. – Пресловутая их «Мысль» явно не в ту сторону загибается.

– Вот они там какие-то меры и наметили.

– А, интересно! У меня на этот счет тоже предложение есть.

…Высокая, светлая, хоть и небольшая комната в райкоме комсомола на первом этаже кирпичного дома. Дом этот стоит в глубине широкого двора и еле виден за пенистыми вершинами могучих кленов и за молодыми, бойкими кустами сирени, прошлой осенью посаженными комсомольцами во время субботника.

И поэтому в комнате райкома зеленоватый воздух напоен густым травяным настоем. «Санаторный воздух», – говорит про него Аня и не позволяет никому здесь курить. И все ее слушаются. Даже Саша Рубинин, заядлый курильщик, гасит папиросу, прежде чем зайти к инструкторам.

В комнате на тумбочке – макет боевого корабля, подарок подшефной части. На стенах висят плакаты, диаграммы. Но в глаза прежде всего бросается кра* сочная надпись: «Не курить! Смертельно», и черная стрелка от нее указывает на Анин стол: опасность грозит прежде всего оттада. Это тем более понятно, что за остальными тремя столами – трое ребят, двоим из них все равно, а третий, Толя Кузнецов, главный страдалец, единственный «безнадежно отравленный никотином», как его называет все та же Аня.

В комнате у каждого из четырех столиков всегда толпится народ, и часто серьезные разговоры, горячие споры вдруг прерываются заливистым, веселым смехом. Тогда все головы немедленно поворачиваются к одному из углов, и разговор становится общим.

Весело в райкоме, хорошо, приятно, хоть далеко не всегда ведутся здесь приятные разговоры. Бывает… впрочем, чего тут только не бывает!

Но сейчас в комнате инструкторов настал тот редкий момент, когда почти нет народу, если не считать троих девушек из текстильного техникума у столика Володи Коваленко и вихрастого паренька в полосатой тельняшке – члена портового комитета комсомола.

От Ани только что ушли ребята с судостроительного, горластые, задиристые, и у нее еще до сих пор шумело в ушах от их возгласов и споров. Поэтому, когда Толя Кузнецов заговорил с вошедшим Сашей Рубининым, Аня, облегченно вздохнув, торопливо запрятала в стол последние бумаги и сняла со спинки стула свой жакет, собираясь уходить.

Но почти сразу за Рубининым в комнате появилось четверо ребят из университета во главе с Андреем Роговым, и завязался такой интересный разговор, что Аня невольно задержалась.

– Пора принимать решительные меры! – горячо говорил Андрюша Рогов. – Это совершенно чуждые нам люди! Они используют газету как трибуну для пропаганды вреднейших идей.

– А вы с ними пробовали беседовать? – подчеркнуто спокойно сказал Саша Рубинин.

Он обладал удивительнейшим свойством. Если собеседник горячился, Саша становился спокойным и неторопливым, но если собеседник был хладнокровным или равнодушным, то Саша вспыхивал, как смоляной факел. Но сейчас горячился Андрюша Рогов.

– Или не пробовали! Нет, хватит цацкаться! Сейчас нужны меры организационные.

– Снимать, к чертовой бабушке, – пробасил один из студентов.

Саша покачал головой.

– Надо подумать.

– Чего думать?! – вскипел Андрюша. – Они отрицают социалистический реализм, пропагандируют буржуазные течения в искусстве. Например, сюрреализм, абстракционизм, модернизм…

Паренек в тельняшке ошеломленно посмотрел на Андрюшу, потом со всего размаха стукнул кулаком по столу.

– Ах, мать честная! Вот гады!.. Да таких в открытом море топить надо, чтобы территориальные воды не заражать.

– Но, но, Галушко, – строго сказал Саша Рубинин. – Не заносись, пожалуйста. Это тебе не девятнадцатый год и не Врангель какой-нибудь. Ничего себе рецепт для решения идеологических споров!

– Зато на комитет вынести и по выговору вкатить – самый раз! – сердито буркнул Андрюша Рогов. – Мы так считаем.

Но тут вмешался Толя Кузнецов.

– А мы не так считаем! Такие вопросы оргвыводами не решаются. Это, знаете, легче всего. Вот в последнем номере «Коммуниста» другой метод рекомендуют.

– Это какой же? – запальчиво спросил Андрюша. – Опять уговаривать?

– А ну, давай, давай, Толя, – одобрительно кивнул головой Qаша Рубинин. – В этом плане и твое предложение?

– Именно. Я предлагаю провести на факультете открытый диспут. Хорошо его подготовить. И разбить их взгляды публично. Бить фактами, убедительно, так, чтобы ни у кого не осталось даже сомнений в нашей правоте. Ясно?

– Здорово! – вырвалось у Ани. – Вот это я понимаю!

– А я не совсем, – упрямо возразил Андрюша. – Зачем столько шума? Вопрос-то ведь очевидный.

И снова вспыхнул спор. Убеждали Андрюшу и его товарищей горячо и дружно. В конце концов он дрогнул, а через минуту уже сам загорелся новой идеей.

– И откладывать это дело нельзя, – все так же строго и спокойно сказал ему Саша Рубинин. – Сколько тебе надо дней на подготовку доклада?

– Ну, неделя нужна, конечно. У меня еще одно задание от редакции есть.

– Важнее этого доклада ничего быть не может, – отрезал Саша. – Ладно. Неделя так неделя. Сегодня у нас что, суббота? Значит, в следующую субботу, так?

– Суббота не годится, – вмешалась Аня.

– Да, пожалуй. Значит, пятница.

Андрюша покрутил головой и впервые за весь разговор улыбнулся.

– Маловато времени. Доклад надо делать зубастый.

– Ничего, хватит, – ответил очень довольный Толя Кузнецов и шутливо добавил: – Парень ты талантливый, эрудированный. Мыслей у тебя много. Успеешь. А надо, так и мы поможем.

Взглянув на часы, Аня воскликнула:

– Ой, мне пора, товарищи!

– Иди, иди, – добродушно кивнул ей Толя Кузнецов, давно забыв о вспыхнувшем было у них споре. – Технические детали мы уж как-нибудь без тебя обсудим.

Аня не привыкла оставлять шутку без ответа.

– Надеюсь, крупных ошибок не сделаете, а мелкие поправлю завтра. Утром доложишь.

По дороге домой Аня зашла в магазин. Стоя в длинной очереди в кассу, она неожиданно услышала веселый голос:

– Вот так встреча! Видите, Анечка, это – судьба!

Аня удивленно оглянулась. Перед ней стоял Жора. Элегантный, оживленный, он, видно, был искренне обрадован встрече.

Аня улыбнулась.

– Ну, если судьба, то занимайте очередь в гастрономическом отделе. Чтобы быстрее.

– Слушаюсь.

…И вот они уже вместе шли по улице, направляясь к Аниному дому.

– Мы не виделись с вами сто лет, – говорил Жора. – А я так ясно помню нашу встречу в поезде, как будто это было вчера. А вы?

– Я тоже помню, – засмеялась Аня. – А вы все такой же поклонник красивых вещей? Эх, Жора! Надо иметь все-таки более высокую цель.

– А я имею!

– Какую же?

– Видеть вас! Честное слово, так хотел видеть вас!

Они подошли к подъезду дома, где жила Аня.

– До свидания, Жора. И спасибо вам. Без вас я бы так быстро не управилась с покупками.

– Давайте погуляем еще. Такой вечер…

– Не могу. Отец ждет. И притом голодный.

– Но мы увидимся с вами еще?

– Не знаю… – Аня помедлила и решительно добавила: – И вообще я вам хочу сказать: не надо за мной ухаживать. Ладно?

Жора опешил от неожиданности.

– Ого! Вы, оказывается, человек прямолинейный. Значит, вам неприятно?

Аня молчала.

– Хорошо. – Жора нахмурился и с непривычной для него серьезностью продолжал: – Тогда я тоже буду прямолинейным. Когда мы встретились в поезде, Борис сказал мне, что в вас влюблен один его друг. Только теперь я догадался, кто это. И вот что я вам скажу на прощание. Не думайте, не из ревности. Я говорю правду, чистую как слеза. Этот человек обманывает вас всех. Он предатель, вот он кто!

Аня взглянула на него с удивлением и тревогой.

– Я вас не понимаю.

– А я больше ничего сказать не могу, – развел руками Жора. – Увы, увы!..

Но Аня уже справилась с охватившим ее волнением и сухо сказала:

– Это похоже на подлость. Понятно вам?

И, круто повернувшись, она побежала вверх по лестнице.

С сильно бьющимся сердцем Аня открыла дверь своей квартиры.

Отец был дома.

Павел Григорьевич Артамонов, полковник в отставке, высокий, чуть сутуловатый, бритоголовый человек. Под косматыми бровями внимательные, очень спокойные, усталые глаза. Павел Григорьевич всегда сдержан, суров и энергичен. Таков был характер, под стать ему сложилась и жизнь.

Служба в контрразведке, трагическая гибель жены-военврача в последние дни боев в Германии, потом тяжелое ранение там же в Германии в пятьдесят третьем году, во время фашистских беспорядков в Берлине, и, наконец, отставка.

Павел Григорьевич забрал у сестры свою дочку-школьницу, поселился в этом южном приморском городе и начал новую жизнь – размеренную, спокойную, однообразную, как он сам выражался – «безответственную жизнь»: выступал по поручению райкома с лекциями и беседами, изредка писал статьи в областную газету.

Трудно свыкался Павел Григорьевич с такой жизнью, ибо под внешней суровой сдержанностью скрывался в нем беспокойный, деятельный xapaктер, страстный темперамент бойца. При таких качествах мог постепенно стать Павел Григорьевич сварливым и неуживчивым человеком, мелочно-въедливым и скандальным. Но верх взяли другие качества характера – ясный ум, сдержанность и незаурядная сила воли.

Да и Анка – бойкая, непосредственная, с веселым и упрямым нравом, порой до боли напоминавшая ему жену, Анка со своими полудетскими заботами и тайнами, огорчениями и радостями согревала ему жизнь светлым и ласковым светом.

И все же так до конца и не мог свыкнуться Павел Григорьевич с этой безмятежной жизнью, с этим пусть трижды заслуженным и потому почетным бездельем «коммуниста-надомника», как горько говорил он в минуту особенно острой тоски. Сколько раз за эти годы собирался он поступить на работу, но тут уже решающее слово было за врачами, а они в один голос заявляли «нет!», да и «гражданской» специальности у него не было, и поздно было ее приобретать.

Когда Павлу Григорьевичу передали, что его просит зайти секретарь райкома партии Сомов, это нисколько не удивило и не взволновало его: ясное дело, еще одна лекция или новый семинар, только и всего.

Но начало разговора невольно насторожило. Сомов приступил к нему подозрительно издалека, с непривычно общих и малоприятных вопросов.

– Ну так как она, жизнь? – спросил он, протирая платком стекла очков. – Не дует, не сквозит?

– Какая у меня теперь жизнь? – спокойно, с легкой горечью ответил Павел Григорьевич. – Сам знаешь, мохом порастаю, как старый пень.

– Неужто недоволен? – как будто даже удивился Сомов.

Павел Григорьевич усмехнулся.

– Ты со мной, знаешь… дипломатию не разводи. По глазам вижу, серьезное дело ко мне есть. Вот и выкладывай.

– По глазам… Не вовремя я, оказывается, очкито снял, – не в силах скрыть улыбку, проворчал Сомов. – Ну да ладно! Дело действительно серьезное. Как тебе известно, организовались в городе народные дружины. Так?

– Не у нас одних, газеты читаю, – невозмутимо откликнулся Павел Григорьевич и с легкой усмешкой спросил, подталкивая Сомова скорее раскрыть цель беседы: – Выходит, новую лекцию готовить придется?

Сомов улыбнулся.

– А ты до конца дослушай. Так вот значит – дружины! Десятки, даже сотни дружин. Дело нешуточное. Для руководства ими городской штаб создается.

В районах города – районные штабы во главе с секретарями райкомов партии. Вот и меня назначили.

Но руководить таким делом надо повседневно, оперативно, потому – новое оно и важности огромной.

Не тебе объяснять… И вот есть в горкоме партии такое мнение. Давай посоветуемся. Имеется у нас большой отряд старых коммунистов, опытных, знающих офицеров-отставников. Ценнейшие кадры! Что, если влить их в районные штабы, дать полномочия?

– Что ж, – не спеша, без колебаний ответил Павел Григорьевич, – дело это полезное, хотя и беспокойное. Я бы лично согласился.

…И вот с того дня захлестнула его волна срочных, нелегких забот: комплектование дружин, планы их работ, учеба дружинников, дисциплина. Потом то тут, то там появились «перегибы» – то администрирование и грубое принуждение вместо мер воспитания, то слюнявое уговаривание, когда нужны были решительность и сила. И тысячи дел другого рода – помещения, связь, удостоверения и значки, которых все время не хватало, литература…

Павел Григорьевич наконец-то почувствовал, как он стал опять нужен, до зарезу нужен десяткам, сотням людей, почувствовал, что по-прежнему коротки, оказывается, сутки. И, удивительное дело, прошли бессонница, головные боли, ломота в суставах по утрам, а главное – раздражающее, отравлявшее жизнь ощущение бесцельности своего, никому, казалось, не нужного уже существования, никому, кроме разве Анки.

И тут вдруг заметил Павел Григорьевич, что ей, Анке, стало интереснее с ним. Дочка теперь с особой радостью делилась своими планами и заботами, уже не детскими, а серьезными, взрослыми, и ему самому стало в сто раз интереснее вникать в них. И советы его были теперь тоже иными, к ним Анка не только прислушивалась, их она уже требовала.

Но чем больше сам Артамонов занимался делами дружин, вернее – чем шире развертывалось по городу это движение, чем больше людей втягивалось в него, тем сильнее охватывало Павла Григорьевича чувство недовольства и озабоченности. Что-то пока не ладилось, что-то не удавалось. И это «что-то» – он ясно ощущал – было сейчас самым главным, было смыслом, основной проблемой всего огромного и важного дела, в котором он участвовал.

Цель? Она ясна и правильна, она теоретически закономерна: подъем самодеятельности народа, активизация его роли и сил, передача все новых функций по управлению страной из рук государства в руки общества.

Но путь, но формы движения к этой цели, правильны ли они? Почему среди участников этого дела так много равнодушных? Почему то тут, то там живое дело подменяется бумажками – отчетами, сводками, рапортами? Почему, наконец, так много случаев, когда дружинники не являются на патрулирование? Трудно, не хватает времени? Но ведь это всего два-три раза в месяц. Скучно? Может быть. Но не это, видимо, главное. Что же тогда?

И Павел Григорьевич упорно искал и думал. Он не привык к поспешным выводам.

Вот и сегодня Павел Григорьевич с нетерпением ждал Анку. Им надо ехать на инструментальный завод. Там случилось ЧП: собираются исключать из дружины одного молодого рабочего, исключать, видимо, справедливо – за трусость и, кажется, за предательство.

Это тем более неприятно, что дружина там самая лучшая, самая активная и многочисленная. Районный штаб всегда ставит ее в пример другим. И вдруг такая история!..

Павел Григорьевич нетерпеливо расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и то и дело поглядывал на стенные часы.

Но вот, наконец, стукнула парадная дверь. Анка!

Девушка вихрем вбежала в комнату, взволнованная, раскрасневшаяся.

– Папа! Кого сегодня исключают из дружины на инструментальном за… за предательство?

Павел Григорьевич внимательно посмотрел на нее.

Ах, папа! – Аня нервно сцепила пальцы. – Я сейчас встретила одного человека… Он мне сказал, что один человек – предатель… А этот человек…

– Постой, постой! – Павел Григорьевич невольно улыбнулся. – Один человек, потом еще один человек… Да не волнуйся так!

– Я не могу не волноваться! Как ты не понимаешь?!

– Гм… Ну, допустим, понимаю…

– Тогда скорей пойдем. Скорее, папа!..

Аня сама не догадывалась – об этом больше, может быть, догадывался даже Павел Григорьевич, – как много места в ее мыслях и мечтах занимал веседый, красивый и ловкий парень из бригады Вехова, не догадывалась потому, что каждый раз гнала от себя эти мысли и эти мечты. Аня была гордой девушкой, и ей казалось – она была даже убеждена, – что Таран ухаживает за ней просто по привычке, по капризу, так же как он, по слухам, ухаживал за многими другими девчатами. И ей хотелось наказать его за это, ей казалось, что иначе он потом обязательно посмеется над ней. Аня не верила ни одному его слову, ни одному поступку. И даже тогда, когда верила – ну как можно было не поверить, например, тогда, в красном уголке, когда они так упоительно танцевали! – считала это минутным увлечением и боялась, не хотела верить во что-то серьезное, настоящее. И еще Аня старалась уверить себя, что так же легкомысленно и цинично относится Таран ко всему в жизни. А этого в людях она не прощала, это презирала и ненавидела.