Текст книги "Последний «бизнес»"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Таран с негодованием отвернулся и ускорил шаг.

«Еще ручки целует, тоже мне… – зло подумал он, узнав Машу и Валерия Гельтищева. – Морду надо бить за такие дела».

На душе у него было так тяжело, как никогда еще в жизни. Хотя именно в этот день Таран почувствовал все же некоторое облегчение: больше нечего было таить от ребят, рассказал все, и баста! И про этого гада Жорку рассказал и про всех других тоже, даже про Киру. Рассказал, а сам все-таки идет сейчас к ней. Но ведь раз обещал, надо идти. А зачем обещал? Эх, неустойчивый он, видно, человек, нет у него характера. Вот и Аня ему однажды это сказала. Аня…

О ней лучше не думать, а то вдруг охватывает такая тоска, что хоть головой в море…

Дождь усилился. Таран поднял воротник пальто, надвинул на глаза мокрую кепку. И чего он тащится?

На кой она сдалась ему, эта Кира? Но в кармане лежали еще вчера купленные билеты в кино, и Кира ждала его у входа. Эх, если бы его там ждал другой человек! Он бы полетел как на крыльях… Василий досадно тряхнул головой, отгоняя эти глупые мысли.

Кира действительно ждала его, стоя под деревом на светлом пятачке сухого асфальта. Она была в ярко-красном плаще, из-под капюшона кокетливо выбивались курчавые пряди волос. Несмотря на дождь, на ногах у нее были открытые туфельки с длинным игольчатым каблучком.

Когда Таран подошел, Кира сказала раздраженно и ядовито:

– Еще в любви я тебе не объяснилась, а уже ждать приходится. Другие…

– Задержали меня, – хмурясь, перебил ее Таран. – А на других мне наплевать.

– Ах, наплевать? Другие хоть подарки делают. Жорик мне однажды такой нейлон оторвал, жуть! А ты… Вот только в кино и можешь.

Она говорила быстро и громко, захлебываясь от обиды.

Таран беспокойно огляделся.

– Тише ты!..

– А чего мне тише! Что я, украла чего?

Не в силах больше сдержать накипевшую злость, Василий сказал:

– Я с тобой объясняться в любви и не собираюсь. Поняла? И подарки делать тоже. И в кино – тоже!

Он вынул из кармана билеты и со злостью разорвал их. Потом мстительно добавил:

– А от Жорика твоего завтра пух и перья полетят. И от всех других тоже.

– Уж не ты ли его щипать собрался?

– Найдутся поумнее.

Таран искал, что ему сказать Кире напоследок.

Больше он с ней никогда не встретится. Все! Хватит! Был дураком, да не остался. Пусть катится к своему Жорику и вообще куда хочет. Василий даже не подозревал, что он может так презирать какую-нибудь девушку, тем более такую хорошенькую.

Кира по-своему объяснила его молчание. Она усмехнулась, вплотную подошла к Тарану, почти прижалась к нему и, подняв глаза, лукаво спросила:

– Ревнуешь?

Но Таран в ответ обжег ее таким взглядом, что, невольно отпрянув от него, Кира всхлипнула:

– Прямо псих какой-то бешеный… Ну тебя!..

В этот момент дождь хлынул сплошным потоком.

Но Кира, не задумываясь, кинулась бежать через дорогу.

Внезапно взвизгнули тормоза, и большая грузовая машина резко вильнула в сторону, чуть не задев девушку. Кира испуганно вскрикнула, отскочила к тротуару и, поскользнувшись, упала.

Таран в два прыжка оказался около нее. Вся мокрая, Кира лежала на боку, обхватив руками неестественно вывернутую ногу, и тихо плакала от боли. И такой жалкой, беспомощной и одинокой показалась она Тарану в этот момент.

– Эх ты, неудачница!..

Он без всяких усилий поднял девушку на руки и оглянулся. Под деревьями темнели силуэты людей.

Кто-то уже бежал к нему на помощь.

В сером плаще подошел милиционер.

– Отнесите ее вон туда, в подъезд, – он указал на один из домов. – Справитесь? А я сейчас «Скорую помощь» вызову. Перелом, видно…

Таран кивнул головой. Один, легко и бережно, он понес Киру.

На следующий день в бригаде Вехова произошло чп: Коля Маленький «запорол» важные детали.

Потный и огорченный, стоял он у станка, вытирая ветошью перепачканные в масле руки, и угрюмо прислушивался, как Николай и Куклев вместе с мастером обсуждали, можно ли исправить бракованные детали.

С Колей Маленьким никто не говорил, его просто не замечали. И он прекрасно понимал почему. Проклятый второй разряд! Ну, ладно. Все! Что он, рыжий, да? И Коля Маленький с искренним ожесточением предупредил самого, себя: «В будущем месяце лопнешь, а сдашь на третий».

Подошел Костя Петухов. В цехе он, как тень, всюду следовал за своим учителем Куклевым, уважительно прислушиваясь к каждому его слову.

А Куклев тем временем уже принялся за дело и включил станок. Костя протиснулся поближе и замер в тревожном ожидании. «И надо ему за чужой брак отвечать, – с досадой подумал он. – А если не исправит?» И, не выдержав, он проворчал:

– Одни портачат, а другие потей за них.

– Со всяким, брат, может случиться. Тут взаимная выручка – закон. Понял? – со спокойной уверенностью сказал Куклев, не отрывая глаз от станка, где в бурном масляном потоке, как живая, дрожала и билась от напряжения, сверкая блестящими свежими бороздами, новая деталь.

Костя не ответил. Он, словно завороженный, следил, как уверенно, точно и красиво, почти вдохновенно, управлял Куклев могучим и, казалось, непостижимо мудрым, но удивительно послушным сейчас станком. И, перехватив его жадный и восхищенный взгляд, Куклев, усмехнувшись, добавил:

– Будет из тебя мастер, помяни мое слово.

И Костя, впервые, кажется, оробев, подумал: «А вдруг не брешет? Вдруг и по правде буду?» И ему, тоже впервые, захотелось вдруг стать таким же умельцем, как этот неторопливый, широкоплечий парень с сильными, чуткими руками и умным взглядом неулыбчивых, но добрых глаз.

А станок все гудел и гудел, и рождались одна за другой теплые блестящие детали.

Между тем во дворе, у проходной, Николая нетерпеливо поджидали Борис Нискин и Таран.

Таран с досадой посматривал на часы.

– Все! – наконец объявил он. – Опоздали.

– Ничего, – утешил Борис. – Самое интересное начнется в миттельшпиле.

– Что, что?..

Борис снисходительно пояснил:

– Это значит – в середине игры. Учишь тебя, учишь… А в данном случае я хочу сказать, что самое интересное начнется после доклада Рогова.

– Так и говори, – проворчал Таран. – Но мы свободно можем и на твой миттельшпиль опоздать.

Наконец из цеха выбежал Николай, за ним Илья Куклев и Коля Маленький. Они успели уже принять душ и переодеться. Мокрые волосы их блестели на солнце.

– Полный порядок, – бодро сообщил Николай.

Вид у всех троих был такой, словно самое трудное испытание уже позади.

– Полный или нет, это еще бабушка надвое сказала, – заметил Таран. – Шире шаг, хлопцы! Опаздываем.

…Ребята, запыхавшись, появились в огромном и светлом актовом зале университета, когда Андрюша Рогов уже заканчивал свой доклад.

Зал был переполнен.

Первым отыскал себе место Коля Маленький.

Он юркнул куда-то между рядами и через секунду подмигнул друзьям: я, мол, уже оформился! Николай и Таран пробрались вперед и уселись вдвоем на один стул. Борис и Илья Куклев задержались у двери.

Отдышавшись, Николай стал незаметно осматриваться вокруг. Вскоре он увидел Жору Наседкина.

Тот с независимым и ироническим видом откинулся на спинку стула. Он был в черной с серебряной нитью нейлоновой рубашке и узких кремовых брюках.

Черные, навыкате глаза его насмешливо щурились, на пухлых губах под тонкой ниточкой усов блуждала улыбка. Рядом с ним сидел какой-то толстый рыжеватый парень с коротким бобриком на голове и черным галстуком-бабочкой.

Невдалеке от этой пары Николай заметил светловолосого паренька в белой рубашке с отложным воротничком и закатанными выше локтя рукавами.

Лицо паренька было очень знакомо. «Да ведь это же тот самый, которого ранили! – вспомнил вдруг Николай. – Мы у него в больнице были». Он толкнул в бок Тарана и указал на паренька.

И в этот самый момент Николай неожиданно увидел Машу. Она сидела с Аней Артамоновой. Обе внимательно слушали. С другой стороны рядом с Машей сидел долговязый Валерий Гельтищев в пестрой рубашке навыпуск и, время от времени наклоняясь к девушке, шептал ей что-то на ухо. Маша улыбалась и один раз погрозила ему пальцем.

Николай поспешно отвел глаза. Как он будет выступать теперь, если здесь Маша? Он почувствовал, как напряженно замер рядом с ним Таран. Николай оглянулся. Василий неотрывно смотрел в ту сторону, где сидели девушки.

– Брось, понял? – через силу сказал Николай. – Чего уж там!..

Оба как будто очнулись и, смущенно оглянувшись на соседей, принялись слушать.

Андрюша Рогов заканчивал свой доклад, заканчивал горячо, с азартом, не заглядывая в написанный текст.

– …А для чего же мы живем тогда? – донесся до Николая его звенящий, взволнованный голос. – Ведь не трава мы? Ведь мы думаем, мыслим, ведь мы всегда ставим в жизни какие-то цели. Какие же это должны быть цели? Как же надо жить?..

«Правда, как надо жить? – подумал Николай и тут же себе ответил: – Жить надо счастливо. Все должны жить счастливо. Нет счастья одному. А в чем счастье? В работе, только настоящей, вот как, например, сегодня Илья, чтобы людям была польза, чтобы они тоже почувствовали, что это такое за радость – работа! И еще счастье… в Маше! – Он невольно поглядел опять в ту сторону, где сидела она, и упрямо подумал: – В ней. Для меня – только в ней!.. Нелегкое только это счастье. За него еще драться надо…»

До Николая опять долетел голос Рогова.

– …И у нас на факультете есть, к сожалению, люди, запальчиво говорил Андрюша, теребя в руках листки своего доклада, – которые вот так бездумно, из желания быть во что бы то ни стало оригинальными, не похожими на других, увлекаются пошлыми танцами, объявляют себя сторонниками абстракционизма в живописи. А этот самый абстракционизм есть не что иное, как ядовитая буржуазная диверсия против истинного искусства всех народов!

Ведь он не объединяет, он разъединяет людей и твердит о заумных «сверхчеловеках», которые, мол, только и могут его понять. Наконец, абстракционизм не помогает узнать и любить жизнь. Нет, он уводит от жизни, он оплевывает ее!

– Демагогия! – раздался чей-то возглас из зала.

Председательствующий, молодой, спортивного вида паренек в гимнастерке, с комсомольским значком на груди, поднялся со стула.

– Кто не согласен, выходи сюда, поспорим!

– Чтобы вы потом оргвыводы делали? – ехидно спросил тот же голос.

– А я не боюсь оргвыводов и хочу поспорить! – выкрикнул со своего места Валерий Гельтищев.

Председатель постучал карандашом по стоявшему на столе графину с водой.

– Тебе дадут слово. И бросьте насчет оргвыводов. У нас тут не суд.

– … и Рогов не прокурор, – добавил все тот же голос.

Николай в этот раз успел заметить, что реплики бросал мордастый парень, сидевший рядом с Жорой.

Гельтищев уверенно вышел на трибуну и оперся руками о ее края. Перед собой он положил свернутый в трубку лист.

– Я буду краток, – предупредил он. – И выскажусь по трем пунктам. Первый – о существе доклада. Он касался новых веяний в музыке, литературе и живописи и критики их с позиций классиков девятнадцатого века.

– С наших позиций! – запальчиво возразил Андрюша.

– Я вас, кажется, не перебивал, – с подчеркнутой вежливостью ответил Гельтищев. – Если не ошибаюсь, говоря о живописи, вы ставили в пример передвижников, Репина. Это, простите, какой век? И я отметаю все это! Нам нужна сейчас картина предельно простая, стремительная, картина, написанная совсем в другой манере, чем писали тот же Репин или, например, Левитан.

– Но не нарочитая бессмыслица! Не ребус! – взволнованно откликнулся Андрюша. – Когда мажет холст обезьяна или делают скульптуру из старых тазов, сковородок и проволоки!

И зал одобрительно загудел десятками голосов.

– Это кретинизм! – крикнул кто-то.

– Это оригинально, – снисходительно возразил Гельтищев. – А что вы скажете на это?

Он развернул свернутый в трубку лист и показал его залу.

На бумаге в хаотическом беспорядке переплелись зеленые, красные, желтые полосы, кляксы и брызги.

Таран узнал репродукцию, висевшую в комнате у Гельтищева тогда, во время вечеринки. И теми же самыми словами, как и тогда, Гельтищев с пафосом провозгласил:

– Это нервное сплетение стрел, каких-то молний. Это волнует. Ибо я дополняю это своим воображением. Здесь сама наша жизнь…

Зал ответил громовым и веселым смехом.

– Я хочу ответить! – вскочил со своего места светловолосый паренек, которого узнал Николай. – Я интересуюсь живописью.

Председательствующий обратился к Гельтищеву, который со снисходительным и насмешливым видом ждал, когда уляжется шум:

– Не возражаешь, если мы разобьем твое выступление и дадим слово Назарову?

– Возражаю!

Стихший было шум снова усилился.

– Дать слово!..

– Юрка, говори!..

– Нет, пусть Гельтищев!..

– Тогда я с места! С места! – закричал Назаров. – Это не живопись, не искусство! У художника есть свой язык, на котором он обращается к людям! Еще знаменитый французский импрессионист Кур говорил: «То, чего мы не видим, несуществующее, абстрактное, не относится к области живописи».

Абстракционизм – это отвлечение без обобщения, это полное отвлечение от жизни, то есть от того, что больше всего волнует человека, что является смыслом его существования на Земле! Это распад формы и содержания. А значит, и распад самого искусств! Смотрите! Его уже нет здесь!

Последние его слова потонули в шуме и возгласах:

– Верно!.. Правильно!.. Даешь настоящее искусство!..

Затем выступали и другие, выступали прямо с места, из зала, горячо, убежденно, кто весело, кто с издевкой, кто требовательно и серьезно. Некоторые приводили доводы и примеры из области литературы или музыки, некоторые только решительно отвергли то, что сказал Гельтищев. Выступали и его сторонники, правда, их было мало и говорили они не так решительно, больше стараясь примирить точки зрения, чем отстоять свою. Среди них был и Анатолий Титаренко, тот самый толстый парень с галстуком-бабочкой, которого заметил Николай около Жоры.

Диспут разгорался. Несколько пожилых преподавателей, сидевших в первом ряду, с улыбкой переглядывались между собой.

А Гельтищев все продолжал стоять на трибуне.

О нем как будто забыли, да и он сам забыл, где стоит, с интересом следя за разворачивающейся борьбой мнений, изредка выкрикивая что-то ироническое и насмешливое.

– Во дают, – с восхищением прошептал Таран на ухо Николаю.

Николай кивнул головой. Куда бы он ни смотрел, взгляд его неизменно возвращался к Маше. Девушка раскраснелась, глаза ее блестели, она что-то возбужденно говорила не менее взволнованной Ане, один раз они даже поспорили.

Но вот Гельтищев, улучив момент, когда в зале стало относительно тихо, торжественно произнес:

– Товарищи, минуту внимания. Второй из трех пунктов моего выступления заключается в следующем. Редакция бывшей, ныне закрытой газеты «Мысль» поручила мне довести до вашего сведения один документ.

В наступившей тишине он достал из кармана бумагу и громко прочитал:

– «Воззвание к тарасовцам!»

По рядам пробежал смешок. Студенты четвертого курса филфака невольно вспомнили тихое украинское село, где прошлой осенью работали на уборке урожая. После этого они себя в шутку и стали называть тарасовцами. Но чтобы публично адресовать им такой документ… да еще требовать поддержки только потому, что они гдето все вместе жили и работали…

Это уж слишком!

Гельтищев между тем продолжал читать. В «воззвании» говорилось, что редакция «Мысли» считает, что газета закрыта несправедливо, что это «голый диктат силы», лишение «свободы слова», что газета нужна и даже полезна, ибо она борется за настоящее советское искусство, в спорах рождается истина…

Но чем дальше он читал, тем все более нарастал возмущенный шум в зале. Послышались возгласы:

– Долой!..

– Нам нужна другая газета!

– Позор для факультета!

– Даешь новую газету! Новую редколлегию!..

Раздались голоса и кое-кого из бывших членов редколлегии газеты:

– Я не знаю такого воззвания!.. Я его в глаза не видел!..

– Последняя карта бита! – радостно закричал Андрюшка Рогов.

Гельтищев заметил, как Анатолий делает ему какие-то отчаянные знаки. Он кивнул головой и, вытащив из кармана клочок бумаги, замахал им в воздухе.

– Я не кончил! Есть еще один документ!..

И снова в зале воцарилась настороженная тишина.

– Мы можем спорить и не соглашаться друг с другом, издалека начал Гельтищев. – Но одно требуется от всех нас в таком диспуте – честность, принципиальность! Я больше всего ка свете ненавижу хамелеонов, людей двуличных, верящих в одно, а открыто отстаивающих другое, если это помогает им выдвинуться, сделать карьеру.

– Ближе к делу! – крикнули из зала.

– Я уже очень близок, – угрожающе произнес Гельтищев. Я хочу вывести на чистую воду такого человека. Вот эта записка, – он еще раз взмахнул клочком бумаги, – она носит интимный характер и попала ко мне случайно. Но кое-что в ней имеет общественное значение и позволяет выявить истинное лицо ее автора.

Гельтищев сделал рассчитанную паузу, накаляя атмосферу в зале.

– Да не тяни же, Валерий!

– Я не тяну. Речь идет о приглашении этого человека к нам в компанию. На словах этот человек против нас. И громко выступает так сегодня. А на деле он совсем иной. И вот он пишет одному из нас:

«…твои взгляды я уважаю… Я готов пойти с тобой к ним. А примут они меня?» – Гельтищев негодующе повысил голос. – И этот человек – наш сегодняшний докладчик Андрей Рогов!

Буря разразилась в зале.

– Ложь!..

– Это фальшивка!..

– Записку в президиум!..

Гельтищев сошел с трибуны и торжественно передал записку в президиум. Над ней сразу склонилось несколько человек.

Андрюша сидел у края стола весь пунцовый от стыда и волнения. Ему придвинули записку.

Наконец председательствующий поднялся со своего места и в мгновенно наступившей тишине объявил:

– Товарищи, записку писал Рогов…

И снова вспыхнула буря взволнованных криков.

– Пусть даст объяснения!..

– Позор!..

– Рогова на трибуну!..

Но Андрюша лишь отрицательно мотал головой.

Шум нарастал. Таран наклонился к Николаю и возбужденно сказал:

– Это что же такое происходит, а?

Николай с тревогой пожал плечами. Срывался не только диспут, срывалось и его выступление, а значит и…

Неожиданно откуда-то из середины зала раздался звонкий девичий возглас:

– Я дам объяснения!

Между рядами пробиралась Марина. Затихший зал провожал ее рядами встревоженных глаз.

Андрюша еще ниже опустил голову.

Марина взошла на трибуну и, будто боясь, что ей в последний момент изменит решимость, взволнованно и торопливо выпалила:

– Это моя записка! Ее у меня украли! Да, да, украли! В тот самый вечер! И это подлость использовать ее сейчас! Это я уговаривала Андрея пойти к ним. Я их не знала, я думала… А Андрей решил так только из-за меня! А потом все-таки не пошел. Он так и сказал: «Это будет подлость по отношению к самому себе». Я так на него рассердилась! А теперь… теперь я так рада… Я даже горжусь им!

Марина говорила сбивчиво, но с подкупающей искренностью и волнением. И зал сдержанно гудел, как туго натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть.

И как только девушка в синей кофточке сбежала с трибуны, снова грянул шквал возмущенных возгласов:

– Позор!..

– Исключить провокаторов из комсомола!..

– Долой их с факультета!..

– Вон!..

Андрюша смотрел в зал сияющими, счастливыми глазами, потом он что-то возбужденно зашептал на ухо председателю. Тот согласно кивнул головой и поднялся со своего места.

Когда, наконец, в зале воцарилась относительная тишина, председатель сказал:

– Мы тут прослушали некое «Воззвание к тарасовцам». Оно нас не устраивает, товарищ Гельтищев! Оно фальшиво и противоречит нашим взглядам.

И чтобы всем это стало окончательно ясно, чтобы никто больше не попался на удочку таких вот «ультралевых», якобы прогрессивных фраз, есть предложение. Давайте напишем развернутое письмо в нашу газету «Ленинская смена» и попросим его обязательно опубликовать. В нем мы разоблачим поклонников буржуазных взглядов и морали так же, как сделали это сегодня на диспуте! Кто за это предложение?

Под одобрительный гул взметнулся в зале лес рук.

Затем была избрана комиссия для составления письма, первым вошел туда Андрюша Рогов.

Не давая минуты передышки, председатель объявил:

– Слово имеет от имени народной дружины инструментального завода товарищ Николай Вехов. – И многозначительно добавил: – Сообщение важное.

Николай тяжело поднялся со своего места, успев шепнуть Тарану:

– Смотри в оба.

По пути он обменялся взглядом с Колей Маленьким, и тот выразительно подмигнул ему.

Пробираясь к трибуне, Николай не удержался и взглянул в ту сторону, где сидела Маша. Девушка следила за ним с интересом и удивлением. Гельтищева рядом с ней не было.

Николай взошел на трибуну. На секунду екнуло сердце от сотен устремленных на него глаз. Он смущенно откашлялся.

– Я, товарищи, имею задание кое о чем информировать вас. Вы тут важный вопрос обсуждаете. Мы с товарищами прямо заслушались. – Николай улыбнулся, и сразу дружескими улыбками расцвел зал. – Здорово обсуждаете, крепко. Но у того вопроса есть и другая сторона. Важная и… как сказать?., тревожная, что ли. Кое-кто из ваших студентов увлекается не только абстракционистами, – он старательно произнес это слово, – или безобразными танцами, а еще и иностранным барахлом. И не на себе его носит, а торговлю открывает.

– Знаем!.. Знаем!.. – раздались возгласы.

– Знаете, да не все, – Николай покачал головой. – Мы знаем больше. Мы очень внимательно следим за такими. И не только мы… Потому что они не только позорят наш город и торгашество развивают. Есть у вас один такой особо опасный фрукт.

Его, так сказать, операции уже уголовный кодекс нарушают. Вчера был арестован человек, который незаконно изготовлял пластинки с этим самым рок-н-роллом. Кличка его – Король бубен. А сбывал их ваш студент. Есть у нас данные, что и краденые вещи он принимает.

– Кто такой?.. Назовите!.. – понеслись из зала взволнованные голоса.

Николай покачал головой.

– Пока рано. Но мы с него и так глаз не спустим. Я это зачем вам докладываю? Чтобы знали все, куда эта дорожка ведет. Чтобы вы пригляделись.

У вас, между прочим, сейчас тоже народная дружина создается. Надо нам…

Между тем Жора Наседкин, пригибаясь, торопливо пробирался между рядами к выходу. Он понимал, что поступает глупо, но ничего не мог с собой поделать. Сидеть спокойно на месте, услышав такое, было выше его сил. Надо было немедленно, сейчас же что-то предпринять.

Никто не обращал на Жору внимания, так заинтересовал всех высокий плечистый парень с инструментального завода.

У самых дверей Жора наткнулся на какого-то человека и, пробормотав извинения, выскочил в коридор. Человек внимательно поглядел ему вслед.

Через минуту, обменявшись с ним взглядами, в коридор вышли Коля Маленький и Илья Куклев.

Таран и Борис Нискин остались на своих местах: их Жора знал в лицо.