Текст книги "Новая Земля"

Автор книги: Ариф Алиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

15

На следующий день произошедшее забылось. Я наказал Сипу, он признал, что наказал я его за дело. Еще и благодарил, что в живых оставил и не покалечил.

Мы сварили обглоданные кости кайры с водорослями, выпили бульон и пошли охотиться. Я каждый день охотился, иначе не выжить.

Мы пошли по берегу к скалам, которые я назвал Птичьими, потому что возле них я чаще видел птиц.

В руке я держал острогу и нож с собой взял. А Сипа вооружился толстой палкой, он ее назвал «дубина самоанского вождя».

Сначала мы шли как охотники ходят – озирались, прислушивались, пригибались даже. Сипе первому надоело. Он начал отставать, изучал выброшенный морем мусор.

Топляка было мало, я почти весь собрал от речки до ледника, а нового не прибавлялось. Море выбрасывало обрывки пакетов, лавсановые и джутовые мешки и пластиковые бутылки – мятые, сплющенные, дырявые.

Примерно через час заметили чайку-моевку. Она прохаживалась по кромке прибоя. Наверное, поела недавно рыбы. Море не штормило, летай себе, пикируй, хватай, нам бы так.

Сипа подкрался поближе, бросил палку. Метко бросил, палка попала в то место, где полсекунды назад была моевка. Но она успела взлететь.

Знакомая история. Сколько раз я вот так кидал, пока не научился попадать. Надо не в птицу кидать, а туда, куда она взлетит. А куда она взлетит, попробуй угадай.

– В человека легче попасть.

Сипа хлопнул себя палкой по лбу и замер в неудобной позе. Сейчас скажет что-нибудь мудрое.

– Давай, Иван Георгиевич, одновременно бросать с разных сторон. Подкрадемся и одновременно бросим.

– Зачем?

– Что – зачем? Набьем чаек и навялим про запас.

Я не о том хотел спросить, но психов лучше вообще ни о чем не спрашивать, а если спросил сдуру, то не переспрашивай хотя бы.

– Я люблю вяленое мясо. Темное такое, солененькое, с красным перцем.

– Не получается вялить. Мясо водянистое. Я убил пару, ощипал, повесил. Провисело неделю, подтухло и мягким стало, как глина, но не высохло. Гадость.

– Выбросил?

– Промыл в морской воде, сварил и съел.

– Ничего не случилось?

– Понос. Как всегда.

Сипа скорбно покачал головой.

– А покрупнее такие, тоже тощие, как называются?

– Крачки.

– С ними что не так?

– Мясо пожестче, но тоже не сохнет. И черви, которых ты боишься, и в моевках, и в крачках.

– Размер?

Я показал размер: полногтя.

– Где они у них, в кишках?

– И в мясе тоже. Когда вялишь, на третий день вылезают.

– Как в грибах. Нанижешь на нитку, повесишь сушиться, и черви сыплются. Грибы сохнут, сжимаются, червям тесно, они и вылезают.

– Нет, в мясе по-другому. Сначала червей нет, а на третий день – вот они.

– Откуда?

– Ниоткуда. Личинки уже в мясе. Развиваются в червей.

– А личинки откуда?

– Из рыбы.

– И в кишках личинки, и в мясе?

– Да.

– И когда птица живая, личинки в червей не развиваются?

– Нет.

– Интуитивно чую антинаучность твоих догадок, Иван Георгиевич.

– Это не догадки, факт.

– Хорошо, я согласен. Не будем на чаек охотиться. Маленькие они, пускай летают. Будем других пернатых бить. Вчера вкусная была птица, жирная.

– Это кайра. Их мало и сидят высоко.

– Но ты ее поймал.

– Да. Одну поймал.

– Если птицы летают, значит, они яйца откладывают. Будем яйца собирать.

– Какие яйца, Николай? Осень скоро. Или зима. Сразу зима, без осени.

– Якут сказал, зимой здесь все время ночь и мороз 50 градусов.

– Откуда он знает? Он в Сибири жил.

– Здесь тоже Сибирь, только хуже. Потому что в Сибири люди живут, а здесь не живут.

Сипа подобрал несколько мелких ракушек, разломил ногтями, понюхал и швырнул в волну.

– Это когда совсем будем с голоду подыхать.

На Птичьих скалах птиц не было. Зато Сипа нашел женские часы-штамповку.

– Женские. Дешевые. Студенческие. «Water resistance». Наглая рекламная ложь.

Сипа погладил часы, поцеловал в тыльный никель, туда, где они соприкасались с кожей.

– Ремешок надорван и застежки нет. Хозяйка-студентка порвала и выбросила не жалея.

И он нежно пожевал ремешок.

– Или школьница. Когда с родителями в круизе стояла на палубе, задела за перила, застежка отломалась, часики упали в воду.

Сипа соскреб со стекла зеленый налет.

– Хозяйка потеряла часики в 10 часов 12 минут 25 февраля 2005 года. Иван Георгиевич, ты что делал в это время?

– Откуда я помню.

– И я не помню. Но в 10 часов 12 минут 25 февраля 2005 года я еще не был убийцей. Вот бы в то время вернуться. Ненадолго. На минуту. Ты б что сделал, если б вернулся на минуту в 25 февраля 2005 года?

– Не знаю. Поздоровался бы с родными, обнял.

– Ты не хитри. Я дату назвал, а не место. Почему ты решил, что вернешься в то место, где твои родные собрались. Они не знали, что ты вернешься на минуту 25 февраля 2005 года, и своими делами занимаются – на работе работают, в школе учатся, в супермаркете тележку катят.

– В детском саду во дворе гуляют, если погода хорошая. А если плохая, в игровой комнате играют.

– Ну, я и говорю, вряд ли ты за минуту кого-нибудь увидишь. Ты вообще можешь попасть в другой город. Согласен?

– Согласен.

– Ну и что ты сделаешь за одну минуту, Иван Георгиевич?

– Ничего. Я не успею ничего сделать.

– А я успею. Спроси, что.

– Что ты успеешь, Николай?

– Я успею умереть. Удивил?

– Удивил.

– Если бы я умер в 10 часов 12 минут 25 февраля 2005 года, я бы не стал убийцей и горя никому не принес. И мама ходила бы ко мне на могилу и вспоминала, какой я был хороший парень, и плакала, что умер молодым, что не уберегла.

Сипа радостно вскрикнул и побежал. Он издалека увидел, что море выбросило на камни презерватив и женскую прокладку.

– Ну, не ожидал. И рядом лежат. Так странно.

Сипа посмотрел на море, в солнечную сейчас даль, помахал рукой кому-то там вдали. И улыбнулся, положил находки в карман.

– Буду коллекцию собирать. Вымою, просушу и разложу, где ветра нет.

Мы дошли до тупика, до Края Моего Мира. Вчерашний шторм набросал в скальные карманы много мусора.

– Иван Георгиевич, смотри, надписей сколько.

Сипа наклонился к размокшей коробке.

–  «TRS Asia's Finest Foods BOILED CHICK PEAS in brine».Смешно?

– Нет.

–  «INGREDIENTS: chick peas, salt, water».

Вслух произнеси: chick peas. Ну? «Chick» – цыпленок по-английски, и он «peas». Ссыт он, короче.

– «Ссать» по-английски «to piss», на слух похоже на «реасе» – по-английски «мир». A «chick peas» – это горох азиатский, у нас его называют «нут».

Сипа поднял фольгированную пачку.

– «СУП КУРЯЧИЙ 3 ВЕРМIШЕЛЛЮ». Опять у них про куриц. Но это уже про настоящих куриц и написано по-украински. Смешно тебе, Иван Георгиевич?

– Не очень, Николай.

– Давай мешки соберем и коробки всякие, и надписи будем читать вслух, и смеяться будем. Спроси, зачем?

– Зачем?

– В 30-е годы XX века диетологи утверждали, что три минуты искреннего здорового смеха заменяют стакан сметаны. Потом, правда, это утверждение было научно оспорено и осмеяно. Но ведь не просто так диетологи про сметану утверждали, наверное, были на то основания. Пусть не стакан, граммов 50 хотя бы, в нашей ситуации неплохая прибавка к рациону.

На Краю Моего Мира было холодно и страшно, и птиц не было ни одной ни в море, ни на скалах, ни на в небе, ни на льду тем более. Мы повернули обратно.

– Пойдем рыбу ловить? Я альбомчик полистал, написано, здесь водится голец. А голец – это семейство лососевых, красная рыба.

– Голец водится на Южном острове и на юге Северного. А мы вряд ли на юге, нас на север запихнули, и не просто на север, а на крайний север Северного острова.

– Иван Георгиевич, тебе кто-нибудь говорил, что ты по жизни пессимистом шагаешь?

Через час мы дошли до речки и поднялись выше по течению, до ледяного ущелья. И остановились у неширокой заводи. Сипа смотрел в воду. Я был готов ударить острогой.

– Жди, не шевелись, Иван Георгиевич. Голец семейства лососевых смотрит на нас из воды, он должен забыть, что мы двигались, он должен быть уверен, что мы камни.

Я не шевелился, в голове ни единой мысли, ругательства.

Вдруг между камнями мелькнула тень.

– Я говорил, полно гольца. Вот тебе красная рыба, бей!

Но тени мелькали, а рыбы я не видел. Наугад ткнул, не попал.

Сипа встал на колени, нагнулся, попытался схватить тень – раз, другой. После нескольких попыток ему удалось поймать кого-то скользкого.

– Зацапал вроде.

Сипа разжал пальцы, чтобы посмотреть, кого он вытащил из воды, и закричал от страха и гадливости: он поймал большую светло-серую многоножку. Он отбросил ее подальше, поторопился отмыть руку от слизи.

– Ты видел, Иван Георгиевич. Это не рыба. Вот тебе настоящая гадость. Ты посмотри на нее внимательнее. Она шевелится, гадина скользкая. Чайки лучше, даже червивые. Ты посмотри, посмотри!

Я не хотел смотреть на многоножку. Пока стояли и не шевелились, я заметил выше по течению разбросанные железки и пошел к ним.

Это были обломки самолета: еще один поплавок, покореженная лопасть винта, элерон.

Солнечный свет наискось, от вершины к подножию, пробивал ущелье, дрожал у ледяных поверхностей, колыхался слабыми зеленоватыми переливами.

В полупрозрачном теле ледника что-то темнело.

Я подошел вплотную к ледовой стене, залез метров на 20 вверх и увидел во льду самолет: бортовой номер «33» на защитного цвета железе и красную звезду в черной окантовке.

И Сипа залез.

– 33 – это две жопы. С таким номером катастрофа неминуема. Что, собственно, и подтверждает наша находка.

Я подобрал обломок стальной стойки, попытался долбить лед. Но стойка проржавела насквозь, сломалась.

– Иван Георгиевич, у меня идея. Давай достанем его и улетим. Но обязательно номер исправим. Мне нравится номер 18. Знаешь, почему?

– 1 – это член.

– Правильно. А 8?

– Не знаю.

– 8 – символ бесконечности, 1 – это член. Получается бесконечный такой член, который мы покажем с высоты.

– Кому покажем?

– Всем. С высоты. Ты согласен?

– Да.

По пути к гроту Сипа болтал ни о чем и смеялся.

– На шмоне контролерша эта, ты помнишь ее, дура. Мы разделись, а у меня встал. Она говорит: «Ты кому свой член показываешь?» Я говорю: «Всем, кто на него смотрит». А у нее железная линейка. И она этой линейкой – хуяк, с оттяжечкой. Я говорю: «Чем я виноват, у меня физиология!» А она: «Перед шмоном дрочить надо». А я: «У меня от онанизма грусть. Ты лучше таблеток дай от секса, дура!» А она меня линейкой не плашмя, а ребром. А я: «Зубами надежнее, дура. Кусай!»

Шмонщица с Сипой не разговаривала, и он ничего ей не говорил, а если бы сказал, то она ему и в самом деле член бы оторвала. Но пусть болтает, мне что.

Почти у самого грота Сипа нашел расколотый олений череп с рогами, мокрый еще, море недавно принесло.

– Иван Георгиевич, давай сделаем страшный шлем. Я надену на голову и врагов буду пугать. Спроси, каких?

– Не спрошу.

Сипа болтал, я думал о самолете. На воздухе железо проржавело, а во льду выглядело как новое. Надо проверить, отбить лед, поцарапать чем-нибудь борт. И мотор хорошо бы проверить. И бензобак.

– Ты меня не слушаешь, Иван Георгиевич. Ты летчик, ты о самолете мечтаешь. Если б я нашел машину «скорой помощи», я бы о ней мечтал, потому что я санитар. А ты – летчик, хуль тебе про «скорую помощь» думать.

Никакой я не летчик. Полетная практика начиналась в 4-м семестре, а я до 4-го недоучился. И было это 25 лет назад.

Мы еще около часа собирали топляк, потом пошли в грот. После леммингового погрома я почти месяц ел консервы, пока не научился бить птиц. У меня осталось 2 банки фасоли, я их припрятал на крайний случай. Сегодня не добыли ничего, придется их съесть.

Я отметил на Календарном Столбе сегодняшний день 15.08.2013 года длинной чертой.

– Сегодня какой у тебя праздник, Иван Георгиевич?

– День Консервированной Фасоли.

– У тебя консервы остались?

– Последние 2 банки.

– Тогда надо назвать праздник Последний День Консервированной Фасоли – по типу Последний День Помпеи, Последнее Танго в Париже, Последний Бойскаут Брюс Уиллис, Последний Самурай Том Круз.

Чем бы его отвлечь, чтобы не болтал?

– Николай, ты изучи альбомчик. Примечания читай, а не только на картинки пялься.

Николай раскрыл «Растительный и животный мир Новой Земли».

– «Насекомых известно на Новой Земле 128 видов. Жуков 9, ложносетчатокрылых 1, сетчатокрылых 3, перепончатокрылых 25, бабочек 11, двукрылых 67, щетинкохвостых 15. Паукообразных 41 вид».

– Николай, вслух не надо.

– А ты знаешь, Иван Георгиевич, что пауки – это не насекомые?

– Николай!

– Извини, ты прав, иногда полезно помолчать. Но только иногда.

Вскоре мы сидели у костра. На камне рядом с огнем подогревались 2 открытые банки. Пахло фасолью в томатном соусе. Сипа сидел счастливый, умиротворенный, на голову он себе приспособил череп с рогами, самое время спросить его о жизни в колонии. И почему лемминги трупы не съели, я тоже хотел у него спросить.

– Николай, расскажи, куда консервы делись. Ты себе в коробку много чего положил – тушенку, паштет печеночный.

– Обезьян заставил сдать в общак. Когда люди стали орать, что мышами продукты сожраты, началась паника. Обезьян собрал всех и объявил чрезвычайное положение. Заставил принести консервы. Один дурак начал возмущаться, Обезьян его убил.

– А ты принес?

– Все принесли. Ну, кто-то схитрил, половину отдал, половину спрятал. Хитрых потом убили.

– И кто эти консервы ел?

– Ты подожди перебивать, послушай. Набили мешков 50, подвесили в бараке под потолок, караульных поставили следить, чтобы лемминги не пролезли. От страха мозги помутнели, мы боялись, что они железо прогрызть могут. Установили смены, разводящих, караульному было запрещено сидеть, спать, есть, пить, курить, отправлять естественные надобности, как в настоящем карауле, в том числе дрочить нельзя было, хотя, я считаю, это надобность неестественная. Обезьян ходил, проверял. Один мужик принес табурет и сел, а Обезьян пришел проверять – и убил его, повалил, встал на грудь, ногой притопнул, подпрыгнул, смех такой.

– Вы Обезьяна старшим выбрали?

– Никто его не выбирал. Он себя объявил начальником колонии. Сказал, порядок нужен, дураки вроде меня поверили. А он войну начал против 2-го барака. Сказал, еды не хватит на 4 месяца, надо отобрать.

– Отобрали?

– Отобрали. А толку? Обезьян нормально жрать давал только совету колонии. В совете 12 человек, все злые, с топорами ходят. Меня не приняли. Толя Слесарь, Асланбек, Моряк, Аржанов – тоже побоку. Даже Якута не взяли, а он злой, ты знаешь. Зато Гога Звягинцев – заместитель Обезьяна, а Леша Паштет – начальник караула. Знаешь Лешу Паштета? Вот кто маньяк, я раньше и не знал, что такие бывают. Посадит человека жопой на лом, сядет рядом на скамейку и смотрит. Тот орет, руками себя за волосы хватает, язык синий на плечо вываливает, кишки из горла наружу, а Леша Паштет с ним разговаривает, спрашивает про ощущения, на часы смотрит и время в тетрадке фиксирует, как научный сотрудник института медицинских проблем. День сидит, другой, никуда не уходит, а еду ему приносят.

– Какой он начальник караула, если на одном месте сидит?

– К нему с докладами приходят, он приказы отдает в письменном виде. Обезьян ему разрешил сидя командовать. Обезьян только его боится, больше никого.

– А с консервами что?

– Обезьян лично распоряжается, выдает каждому на неделю банку тушенки, или банку паштета, или 2 банки фасоли и сахар 1,5 кг кусковой или песок, еще чай, кофе растворимый, сигареты, соль. Сказал, кому мало, мышей ловите и жрите.

– Ну и ловили бы.

– Они не дуры. Жратва закончилась, они ушли.

Это точно, мои лемминги тоже пожрали и ушли, больше я их не видел.

– Чего же ты ел?

– Разное. Водоросли. Чай спитой. Кофе. Сахара съедал 200 граммов в день.

– А птиц ловил?

– Нет. Народу много, а птицы пугливые. Прилетали трупы клевать, но в самом начале, потом не прилетали.

– А 2-й барак трупы ел?

– Нет. Ну чего ты пристал с этими трупами? Не было никаких трупов, Иван Георгиевич, в том-то и дело.

– Как это? Куда они делись?

– Вот слушай. Дня через 2 после того, как мы отдали консервы в общак, сидел я на берегу и сосал сахар и возникла у меня идея сварить мясца. Когда голимый сахар жрешь, вот такие идеи дикие возникают. И что ты думаешь? Опоздал! Лемминги, смех такой, трупы обглодали. Лежит, представь, мертвое тело, рожу птицы склевали, но и внутри мяса нет, под одеждой – кости обглоданные дочиста и разгрызенные, костный мозг вылизан и высосан, одним словом, вместо трупа – труха костная и говно горошками, как у мышей.

– Так вы трупы не ели?

– Не успели. Кто-то отрубил одну ляжку – и все.

– А буй? Я бы к бую сплавал все-таки.

– Я же тебе сказал, Иван Георгиевич, кнопка сломана, ничего не получилось. И на обратном пути лодка перевернулась, 3 героя утонули. И самое удивительное, лодку прибило к берегу, а трупы унесло. Потом искали, по скалам лазили, хотели пустить на жаркое, но не нашли. Течение сильное.

Мы поели, сдвинули угли.

– Николай, а все-таки 2-й барак что ел? Вы же у них консервы отобрали.

– Про 2-й барак не спрашивай, пошли они к черту.

Легли спать.

– Иван Георгиевич, я тебе еще не рассказал кое-что.

– Ну, расскажи.

– Я когда в карауле стоял, украл банку тушенки. И меня поймали.

– Избили?

– Меня хотели сожрать. Гога Звягинцев нож принес, чтобы горло перерезать, и ведро принес, чтобы туда кровь слить, топор о камень заточил, чтобы тело мое разделать. А я сбежал, отбился. Подумал, пойду по берегу на Северный полюс, хуже не будет. Хуже колонии «Новая Земля» ничего нет, Иван Георгиевич. В Белом Лебеде было спокойнее. Даже в одной камере с Гогой Звягинцевым было спокойнее.

Сипа замолчал.

Я лежал и думал, верить ему или нет. Почему он сразу не сказал, что лемминги трупы сожрали. И если колонисты не ели трупы и его не съели, а только хотели съесть, следовательно, они не людоеды. Тогда зачем он мне задал задачу про миссионеров и людоедов?

16

Через неделю появились птицы. То есть они и раньше летали, но теперь их стало больше, они собирались в стаи, носились над морем, сидели на скалах и ждали чего-то.

Наша с Сипой голодовка закончилась, мы били птиц камнями и палками. На крачек, моевок и пуночек силы не тратили, били гусей-гуменников и казарок, которых я прежде не видел, кайры не попадались, зато Сипа подбил гагу-гребенушку, лебедя и 12 куликов. Дичь не вялили, а придумали прятать в ледяном погребе возле самолета. Мы выбрали укромное место под ледяным сводом, и вырезали во льду яму размером примерно 0,5 м × 0,5 м × 2 м, и прикрыли сверху ледяной плитой. Поначалу волновались, не пророют ли лемминги ходы во льду, не доберутся ли до наших запасов. Но на ледник они не совались: или лед грызть не умели, или зубы у них болели от холодного, как у меня.

У нас набралось столько еды, что мы в сытости могли прожить оставшиеся 45 дней до приезда координаторов, а если экономить, то и до весны.

Солнце хоть и опустилось пониже, но на ночь еще не пряталось. Теперь мы различали утро и вечер. Утром индевели лишайники и на лужах появлялась ледяная корочка, а к вечеру иней и лед таяли.

Еще через неделю птицы пропали. Не все сразу, первыми – гуси, лебеди, гаги и казарки. Потом кулики. Мы переключились на бургомистров и поморников, хотя мясо у них было совсем невкусным, не сравнить с гусями и даже с казарками. В конце концов заготовили 56 крачек, моевок, пуночек и еще одну мелкую птицу, которую мы определили как лапландского подорожника.

Но и крачки, моевки, пуночки и подорожники улетели. На Новой Земле все птицы оказались перелетными. И в стаи они собирались и ждали друг друга, чтобы вовремя сорваться отсюда и вместе улететь куда подальше, на Средиземное море или в Африку.

Охотничий сезон закончился, и, чтобы занять время, мы начали вырубать изо льда самолет. Нам захотелось узнать, какой у него был груз, мы фантазировали, что летчики торопились доставить на полярную станцию спирт, водку, коньяк и шампанское, банки с черной икрой и балыком осетровых рыб для встречи Нового года. Мы спорили, лопнули бутылки с шампанским или при температуре во льду меньше минус 3° лопаются лишь бутылки с водой. И еще мы хотели отрыть самолет, чтобы добраться до бензобаков, сделать керосинку и готовить на ней еду.

Мы мерзли. Топляка почти не осталось. Мы экономили и уже не жгли перед сном большой костер, чтобы заснуть на теплых камнях. Мы вообще перестали разводить костер для обогрева. И мы теперь варили мясо, а не жарили, жарка нам казалось расточительством, слишком много уходило дров.

Становилось холоднее и холоднее. На речном берегу появилась тонкая полоска ледяного припая. И она не таяла.

Настал день, когда и снег шел и не таял. Он выбелил горы – пока что неумело, неровными полосами, с пропусками и черными пятнами. Прошелся по первому разу, прогрунтовал. Скоро доделает набело, очень скоро.

Бензобак у нашего «18», бывшего «33», оказался дырявым. И нам расхотелось откапывать кабину и салон. Мы больше не ходили в ледяное ущелье, с утра до вечера искали топляк. Сипа все чаще заводил разговор о том, стоит ли фиксировать дни, и ругал григорианский календарь. Я понимал, очень скоро Календарный Столб придется скормить огню.

А море каждый день металось и холмилось и нехорошо дышало – хрипло, редко. Но главным звуком стал шорох льдин. Льдины нарастали у берега, отламывались, уплывали. Течение в заливе стало видимым. Оно безо всякой натуги вытягивало льдины на стремнину, кружило, спорило со встречным ветром и побеждало его. Ветер дул вязкий, сильный, но течение было сильнее. На Краю Моего Мира оно было Дежурным Безжалостным Витамином.

Мы сожгли Календарный Столб.

И настал день, когда у нас осталось несколько веток и кусок толстого джутового каната.

Ветер не прекращался. На него можно было облокачиваться, как на стену, и не падать. После получаса борьбы с ним мы прятались за валун или протискивались в скальную щель и отдыхали. Мы упорно ходили по берегу и искали топляк. И ничего не находили.

Сипа набрал лавсановых мешков и пластиковых бутылок. Раньше я ему не позволял жечь в гроте пластмассу, говорил, что тепла не будет, дым один, но мы так замерзли, что я решил попробовать. Все-таки XXI век. Пластиковые дрова? Почему бы и нет! Чистого воздуха полно вокруг, беды не будет, если мы его немного загрязним. В больших городах машины выхлопы выпускают, и заводы небо коптят, и миллионы людей пердят, и миллионы тонн мусора на свалках гниют, а люди живут, дышат чем-то. А у нас чистота нетронутая, мы всего лишь сожжем 10 пластиковых 1,5-литровых бутылок и лавсановый мешок. Неужели нам нечем будет дышать?

Сам я не нашел ни ветки. Я шел, смотрел под ноги. Потом голову задрал на скалы. Глупая мысль: вдруг увижу угольную жилу. На Шпицбергене уголь добывают, почему бы и на Новой Земле ему не быть.

И вдруг удар, скрежет. На море льдина лопнула, надломилась и повернула к берегу, разогналась, выползла на камни. Если бы мы вовремя не отбежали, льдина могла сбить, сломать ноги.

– Страшно-то как, Иван Георгиевич. Пойдем домой. А завтра ветер перестанет.

И мы спрятались в гроте.

На своде изморозь прикрывала толстый слой копоти – в очаге было сожжено немало дров. Но сегодня очаг был не теплее изморози, мокрый пепел осел, превратился в светло-желтую мерзлую кашицу.

Я накинул на плечи одеяло, скрючился, боялся пошевелиться, отсыревшая одежда забирала тепло, и термобелье не спасало. Хотелось спать, но ни я, ни Сипа от холода не могли уснуть. И мы боялись уснуть, боялись не проснуться.

В консервных банках припасены были водоросли, в котелке несколько горстей ракушек, на разделочном плоском камне стояла бутыль с рыбным соусом – я собирался варить деликатесный морской суп.

И в погребе лежало 324 тушки, ощипанные и выпотрошенные.

А тепло добыть было неоткуда.

Сипа положил в очаг ветки, кусок каната, а сверху пластиковые бутылки и лавсановый мешок. И поджег. От дыма стало трудно дышать, но вроде потеплело.

Я не знаю, спали мы или сознание потеряли. И что нас спасло, не знаю. Может быть, поменялся ветер и выдул из грота ядовитый дым.

Я выполз и вытащил Сипу. На снег, под ледяную морось.

И опять забылся.

А когда открыл глаза, увидел его замерзшим. Он удобно лежал, голова на камне, на лице стылая счастливая улыбка.

Я встал, начал его трясти, по щекам бил, тормошил, обстукивал податливое тело.

– Просыпайся, Николай, замерзаем.

Но я думал, он уже замерз. А улыбается, потому что ему предложили игровой тест на должность беса.

Я ударил его побольнее, но улыбку не согнал. Схватил за ноги, отволок к речке и сбросил под уклон, хотел в воду окунуть, вдруг очнется, вдруг бесы еще не приняли окончательное решение и он в ожидании мается в ржавом адском продоле.

Сипа перекатился, ударился головой. И ожил, вздрогнул, ногой дернул. Я спустился к нему и пнул в бок.

Он взмахнул руками.

– Вставай, Николай.

Он встал на четвереньки.

– Встать!

Я ударил его сапогом в живот, и он повалился на камни, закричал, надеюсь, от боли. Хорошо, если он боль чувствует.

– Ты чего дерешься, Иван Георгиевич?! Это я, Сипа. Колька я! Николай!

– Вижу.

– Ну и чего тогда дерешься? Я ничего плохого не делал, а ты дерешься.

– Здесь умрем. Надо в колонию идти.

Сипа сам встал на ноги и бодрым голосом, как будто не проходил только что игровой тест в аду:

– Здесь спокойно умрем, а там нас убьют и сожрут.

– Здесь умрем.

– Говорю тебе, Иван Георгиевич, и там умрем, но в муках. А я мучиться не хочу.

Надо было его успокоить. Я не собирался прийти в колонию сказать Обезьяну «здравия желаю, господин начальник, покорнейше прошу разрешить проживание на любых условиях и заранее благодарен». Там не было еды, если бы мы принесли свою, нас бы ограбили и убили. К тому же Сипу, если он не врал, хотели сожрать. Скорее всего, Гога Звягинцев хотел убить его не ради еды, а пожелал устроить жертвоприношение в честь Тора, Одина и Фрейра, которых в древности почитали normanni, люди из Вестфольда и Хордаланда, которые жили не так уж далеко от Новой Земли.

– Мы в колонии уголь своруем. Угля там много, брикеты жаркие. Принесем сюда и продержимся до высадки. 42 дня осталось.

С моря дул ледяной и влажный ветер. От него было не спрятаться. От него лица у нас заледенели, влага проникла в трещинки на губах и замерзла, губы полопались, потекла кровь на подбородок и тоже замерзла.

Сипа соскреб с лица ледышки, сунул в рот, пожевал, выплюнул.

– А вдруг повезет, Иван Георгиевич. Придем, а там нет никого, поубивали друг друга. Или осталось человек 5, и мы их убьем. Выберем себе лучшие шконки у печки и отдохнем в тепле. А потом выдолбим самолет и улетим. Пойдем проверим, как там наши птички, и двинем в колонию.

Я спрятал во внутренний карман фотографию и Семистрельную, взял острогу и нож, и мы пошли.

Речка еще справлялась с холодом, а заводь замерзла. Мы видели, как мелькают подо льдом тени многоножек.

За месяц мы продолбили в леднике пещерку, освободили часть борта, основание крыла, хвост полностью и подрылись под бензобак. В сложенном из камней ящике мы собрали отдельные части – поплавки, обломки винта, элерон. Здесь же сделали погреб. На ледяную плиту Сипа положил олений череп – на случай, если снегом занесет.

Я оттер от изморози номер. Прежний «33» Сипа аккуратно переправил в новый «18» – процарапал ножом дюраль, зачернил углем.

В ущелье было темно. Без солнца зеленоватые переливы в теле ледника потухли.

– Ну что, Иван Георгиевич, полезли?

– Догола разденемся или в белье?

– Догола.

Мы разделись, связали одежду в один большой тюк и перекинули его через речку. Я острогу кинул. И мы полезли в воду.

И вскоре на другом берегу молотили кулаками друг друга, согревались.

Мы прошли знакомым путем по гребню, пересекли седловину. Наверху было очень холодно, брови, бороды и края шапок обметало инеем. Но едва обогнули залив, увидели освещенные солнцем бараки.

– У них солнце, Иван Георгиевич, а у тебя холод.

Я только сейчас понял, что жил на северной стороне, рядом с ледником. Не лучшее выбрал место, но мне не из чего было выбирать.

– Иван Георгиевич, я боюсь. Иди ты первым.

И в колонии берег обледенел, но скалы укрывали территорию от ветра, и солнце пригревало. Мы расстегнули куртки.

Иней стаял. Я вытер мокрое лицо. Захотелось спать. Мы больше суток не спали.

Знобило как будто. Или нет. Я пожалел, что не взял с собой аспирин.

Мы решили сразу не спускаться к складу, а понаблюдать, что происходит в колонии.

А происходило там вот что.

На очищенной от валунов площадке возле 1-го барака, за выгородкой летней кухни пили кофе Обезьян и члены совета колонии. Они сидели в пластиковых креслах за большим, накрытым белой скатертью столом, возле пышущей жаром чугунной печки. Некоторые из них были побриты, другие отпустили окладистые бородки. Куртки чистые, сапоги начищены гуталином, блестят. Возле себя каждый усадил резиновую женщину. Резина попорчена, у красавиц ампутированы конечности и даже головы, но трудности остались позади, дыры заклеены заплатками, женщины надуты до комфортной мягкости.

Возле Обезьяна сидели пышная зрелая женщина без ампутаций и заплаток и девушка с маленькой грудью, похожая на Барби, с чужими ногами вместо рук. Сипа сказал, что это жена и дочка Обезьяна. Жена сидела голая, а дочку Обезьян приодел в голубой дождевик и самодельную юбку и на голову надел щегольскую кепку. Жену Обезьян обнимал, иногда лапал за груди, шарил между ног, а на дочку прикрикивал, чтобы не строила глазки членам совета.

Сипа сказал, что это и есть те самые средства сексуальной разгрузки. В ящиках было 200 женщин, по одной на каждого колониста, но лемминги их попортили, потому что резина вкусно пахла – как пахнет жвачка «Juicy Fruit» клубничная. Кстати, ящик «Juicy Fruit» лемминги тоже сожрали.

Прислуживали начальству Якут, Толя Слесарь и еще несколько колонистов из 1-го барака, они разливали кипяток по кружкам, раскладывали на розетки джем и галеты, накладывали кофе и сахар, кто сколько попросит. За спиной у Обезьяна стояли охранники, все – с топорами.

Леша Паштет кофе не пил и за столом не сидел. Он разговаривал с привязанным к железной бочке голым человеком. Человек выкрикивал матерные междометия, а может быть, и осмысленные слова, из-за прибоя не было слышно. Леша Паштет изредка смотрел на часы и фиксировал время в блокноте.

Сипа предположил, что в бочке лемминги, а в крышке дырка. Леша Паштет давно требовал поймать ему 10–15 леммингов и за каждого обещал награду. Он придумал казнь: человек сидит голый на бочке, а голодные лемминги вгрызаются в его жопу, жрут изнутри и из горла вылезают. Само по себе использование бочки с дыркой не ново, но обычно в бочку сажают крыс, которые вылезают у человека из живота и убегают. Лемминги же реально могут человека выжрать изнутри, они не успокоятся и не убегут, пока не сожрут последнюю жилку. Еще Сипа сказал, что он бы на месте Леши Паштета человека не раздевал, а, наоборот, одел в комбинезон и куртку застегнул поплотнее, тогда лемминги и костей бы не оставили.