Текст книги "Новая Земля"

Автор книги: Ариф Алиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Под ледником волны выточили огромную пещеру. В глубине вода закручивалась, вспенивалась и возвращалась на поверхность мутным белым потоком. Чичи гребли, боролись за жизнь, им удалось продержаться несколько секунд, но течение было сильнее. Это была пещера смерти, вход в Аид.

Лодка зарылась кормой в белую воду, высоко задрался ядовито-розовый нос. Чичи закричали, им было страшно там, в пещере под ледником. Так громко не могут кричать люди, разве что оперный певец-уникум из «La Scala» или победитель Зальцбургского фестиваля так может, но в пустом зале, иначе зал оглохнет.

Мокрый ветер поднял последний крик, порвал, принес нам обрывок. Лодка крутанулась в последний раз и пропала под ледником. На поверхности не осталось ничего.

– Без мотора не удрать. Что скажешь, Иван Георгиевич?

Ничего не скажу. Понятно, что не дурак выбрал место для колонии, хороший работник, работу свою выполнил. Не толстый координатор и не Марта – этим ничего нельзя поручить, любое дело провалят.

И вдруг мы увидели в белой воде человека. Одному удалось вынырнуть, он уцепился за лед, подтянулся. Казалось, он выберется, полезет вверх по изрытому трещинами рыхлому льду, но волна оторвала его, проволокла по ледяному краю, содрала одежду, порезала тело и, наигравшись, затянула в Аид.

И вновь море пустое, только буй выпрыгивает из волн – оранжевый выморочный шар, и возле ледника качаются оторванные льдины.

Постепенно сняли наручники и цепи почти все. 37 ключей не понадобилось, эти номера раньше освободились и умерли уже – все, кроме Гоги Звягинцева и Леши Паштета. И 14 неудачников полосатых свои ключи не нашли. Они бродили по пляжу, рылись в гальке, трупы поднимали и под ними смотрели, в воду залезали.

Остальные перебрались к складскому навесу. И каждый спешил набрать побольше продуктов и одежды. У ящиков дрались, конечно, но лениво, еды и одежды было много, за один раз не унести.

Я, как и все, побыстрее снял с себя полосатое и переоделся. Надел комплект термобелья, штаны дутые на бретельках, куртку-непродувайку из очень плотного материала и с теплой подстежкой и утепленные гортексовые сапоги до коленей. Куртки и штаны были двух цветов, синие и красные, выбрал синие, яркое не люблю носить. Из робы забрал календарик и фотографию, которую еще в трюме поместил между двух кусков вырезанного из тарелки пластика. В куртке было много карманов, и я поместил свои драгоценности в самый надежный – внутренний, на липучке.

Колонисты попытались устроить свалку у ящика с одеколоном и другой парфюмерией, но Обезьян отмахнул кулаком самого настойчивого, сломал ребра, и больше с ним никто не захотел связываться. Весь одеколон и жидкость после бритья Обезьян забрал себе. Потом схватились за чай и сигареты, но они были расфасованы в небольшие коробки и пачки, поэтому всем хватило и без драки. Я решил для себя, что впредь буду называть полосатых колонистами, потому что полосатые переоделись, 14 неудачников можно не учитывать. Хотя, конечно, внутри все мы остались полосатыми, нутро и душу не переоденешь.

Я запихнул в пластиковый мешок – в опустевшую упаковку из-под термобелья – то, что можно было спокойно выбрать: каши-концентраты – самые сытные, макароны – какие быстро варятся, бульонные кубики, супы, круг твердого сыра, несколько пакетиков мяса сублимированного, 10 банок орехового масла, 20 банок тушенки, рыбные консервы, сушеную рыбу, две бутыли с соевым маслом, 10 банок фасоли консервированной, 25 луковиц, печенье ломаное из остатков на дне коробки, банку джема, сахар, чай, растворимый кофе, две бутылки тайского рыбного соуса «нам пла» – он полезный и калорийный, баночку с поливитаминами, соль, спички – они оказались в одном ящике с солью, поэтому чичи не смогли их найти. Вещи расхватали быстрее, чем продукты. Я взял аптечку, 5 кусков мыла, полотенце, зубная щетка мне не досталась, а зубную пасту всю порубил топором второй одноглазый чич, люди копались, мазались, но не нашли ни единого целого тюбика. Наверное, плотник был тот чич, умел с топором обращаться.

Одеяло мне досталось грязное. Я опоздал, поэтому подобрал его с земли – испачканное, залитое маслом и кровью, мокрое, оно показалось тяжелым, хотел выбросить, но раздумал, другого не найти.

Я старался брать полезные вещи. Нашел нож и помятый с одного бока котелок, кружку, миску, тарелку пластмассовую, 2 ложки. Но попутно положил в мешок Библию из ящика с религиозными номограммами на крышке, 10 свечей взял и несколько бумажных икон выбрал: Пресвятую Богоматерь Семистрельную – заступницу, Иоанна Кронштадтского, которого за строгость уважаю, Иакова Боровичского – потому что ниоткуда явился и в никуда утратился, и Нила Столобенского, потому что отшельничал и вервием питался, власяницу носил и под веригами пудовыми сгибался. И на всякий случай взял острогу на тонком тросе, с кожаной петлей. К остроге прилагалось описание на нескольких языках. Его тоже взял, чтобы почитать, отвлечься, попробовать улыбнуться. Сунул в мешок ножницы, салфетки с цветочным запахом, альбомчик «Растительный и животный мир Новой Земли» – без этого можно обойтись, но как знать, что пригодится. Книга, шахматы, мячи, ракетки для настольного тенниса, ракетки для бадминтона я отбрасывал в сторону, и других колонистов это барахло не заинтересовало. И пачки с «THE COLONIST'S WRITTEN RULES»тоже отправились в грязь.

Колонисты выносили со склада туго набитые мешки, тюки, коробки.

Шапку я в ящиках не нашел, снял с убитого чича, кровь уже подсохла.

Я повернул скамейку к морю, чтобы не видеть людей, сел и стал смотреть. Говорят, если смотреть на воду, успокаиваешься быстрее. Но успокоиться не получилось. Людей я не видел, но слышал. И взгляду спокойному мешали разбросанные повсюду трупы.

В висках кровь стучала от напряжения. Что делать, как не ошибиться? На противоположном берегу залива, перед ледником, я увидел темный проход между скалами, туда и решил пойти – прочь от крови и людей. И решил не возвращаться. Так хотя бы проживу несколько дней на воле. Буду вдыхать стылый воздух, легкие очищу и умру спокойно.

Какая разница, сколько жить, день или месяц. Я знаю, никакой. И не спорьте, я знаю, а вы нет. Потому что я 1108 дней умирал в Белом Лебеде.

И не умер. Потому что ждал единственной минуты этой невероятной. Я сижу на скамейке без наручников и цепей на краю земли и смотрю на холодный залив, на ледник, на пасмурное небо. Я дождался своей минуты. И хватит с меня.

В ящиках были часы, но я не взял, не нужны. Пусть на часы смотрят те, кто на работу ходит, на свидания, кто детей воспитывает, учится, в тюрьме сидит, в армии служит, из биржи деньги сосет, телевизору командовать собой позволяет, – им важно, какая минута за какой. А у меня теперь собственное время: секунда равна дню, минута – жизни.

Ко мне подошел Сипа, на плече он удерживал внушительных размеров коробку.

– Мало набрал, Иван Георгиевич, люди говорят, нам здесь 4 месяца жить. Тушенку взял, рыбу сушеную, паштет печеночный. А что такое средства сексуальной разгрузки, так и не понял. Искал, искал, а что искал, сам не знаю. Может быть, порножурналы? Сказку вспомнил детскую «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». Вот и мы с тобой, Иван Георгиевич, как в сказке, пришли хуй знает куда, искал я хуй знает что, вместо того чтобы полезных вещей набрать побольше и продуктов и еще одно одеяло пиздануть.

– «Принеси то, не знаю что», – поправил я Сипу, но он не понял.

– Чего принести, Иван Георгиевич? Чего ты не знаешь? Там есть коробка, игры китайские с иероглифами и альбомы с фигней такой квадратиками и кружочками, смотришь на эту фигню – вроде фигня, потом глаза расфокусировал, и видишь занятные картинки. У меня никогда не получалось занятные картинки увидеть. Устроимся, буду тренироваться. Пошли места занимать. Лучше у окна. Или у печки? Лучше у печки.

Я не хотел видеть людей. Я принял решение.

– Думаешь, чеченов перебили, и на всех шконок хватит? И матрасов? И подушек? Ошибаешься, Иван Георгиевич. Пошли драться.

– У них продумано, Николай. Толстый сказал, институт разработал нормы.

– У кого чего продумано? Какой институт? Умному человеку придет в голову нас без охраны оставлять? Миром управляют дураки, это я еще в детстве понял. Извини, Иван Георгиевич, я пойду, иначе опоздаю. Смогу, займу тебе шконку, но не обещаю.

Сипа пошел к ближнему бараку – тому, что был с дверью и окнами. Оттуда доносились ругательства, не один Сипа хотел занять лучшее место.

Окно на боковой стене разбилось, на камни выбросили парня без куртки, в порезанных уже штанах, он попытался встать, но не смог и, дернувшись, затих.

У ближнего барака скопилась толпа: дверь закрыли, внутрь не пускали, орали изнутри, что мест уже нет. Сипа еще успел проскочить, а после никого не пустили. Те, что не успели, пошли посмотреть 2-й барак, недостроенный, но с крышей. Зашли, высунулись из пустых оконных проемов, убедились, что жить там будет трудновато, и вернулись к 1-му, попытались выломать дверь, но она неожиданно открылась, изнутри ткнули гвоздодером, топором ударили, резали и пыряли ножами кого попало, и толпа отступила. Самые сообразительные поспешили воспользоваться хоть каким-то преимуществом, возвратились к навесу и, не разбираясь в содержимом, начали переносить ящики и коробки в недостроенный барак.

Я встал со скамейки, прошел мимо растерзанного склада.

Галечный пляж заканчивался за причалом, путь к леднику преграждали отвесные скользкие скалы, чтобы их обойти, надо было за бараками подняться к большим валунам, потом в гору лезть, сделать крюк по седловине вдоль залива и опять спуститься на берег.

Парень так и лежал под окном. Я его узнал. Вместо уха у него чернела подсохшая рана, одноглазый ударил топором, и щека порвана – это я ключами ткнул. Тогда парню удалось выжить, но, как выяснилось, ненадолго. А вертлявый был, кусался.

Я обошел его, протиснулся по стене.

Из разбитого окна неслась на свежий воздух ругань. Я слышал стоны, удары, рычание даже. Я вспомнил, что где-то поблизости Гога Звягинцев, он переоделся, поел и запросто может обдумывать очередное жертвоприношение. Я не хотел заглядывать в окно. Чего туда смотреть, как за шконки друг друга убивают? Но посмотрел, дурак любопытный. Окно было расположено высоко от земли, я подтянулся, ухватился за обломок рамы.

В проходе между рядами двухъярусных шконок полз колонист с перерезанным горлом. Обезьян вытер нож о его куртку, и что-то сказал, и пальцем погрозил. Я спрыгнул. Ну и что я увидел? А что хотел увидеть? И как мне себя после этого назвать?

У ящиков с продуктами снова возникла драка, покалечили кого-то, но не до смерти, еды действительно было много, нормы правильные, к тому же рассчитывали на 239 человек, а с корабля сошли 216 живых, ключей неразобранных 37 плюс-минус еще 2–3 трупа, в итоге максимум 180 колонистов будут обживать колонию «Новая Земля», продуктов, одежды и спальных принадлежностей им досталось на 25 % больше, чем рассчитано. Но с другой стороны если посмотреть, одеяло я взял грязное, других не было, кто-то 2 забрал или 3. И продуктов тоже испортили уже много. Возможно, нормы составлялись с учетом порчи, но зубную пасту испортили всю и еще чего-нибудь испортили, а могли и бараки поджечь, и чичи нас могли всех убить, и прибой бы барахтал 200 трупов. Все-таки Сипа прав, миром управляют дураки.

Я пошел дальше, и скоро колония скрылась за валунами.

Я прыгал с камня на камень, карабкался по осыпям. Если бы не мешок, шел бы быстрее, но я никуда не спешил.

Из-за спины донесся крик. Я обернулся. Море было далеко внизу. Это как же надо кричать, чтобы я услышал. Опять оперный певец? От чего можно так громко закричать? От боли или от страха. От какой боли? От какого страха?

Я вспомнил самый первый и самый страшный свой страх.

Мне было 5 лет, я жил в 5-этажном доме на 1-м этаже в новом тогда районе с голыми пустыми дворами. В нашем дворе росло единственное дерево. Его привезли уже взрослым на грузовике, выкопали яму посреди футбольной площадки, закидали торфом, полили из шланга. Кому-то не нравилось, что мальчишки гоняют мяч и орут, вот и привезли это дерево. Когда рабочие уехали, мы собрались у дерева и стали думать, как его использовать, раз уж оно растет на нашей футбольной площадке. Мы пошли на помойку и долго рылись в баках, пока не нашли достаточно веревок, чтобы сплести канат и сделать тарзанку. До осени мы катались на тарзанке, а все собаки, домашние и бродячие, ссали на дерево и чесали спины о влажную кору. У нас во дворе была стая бродячих собак – 7 рыжих и 2 серых, одна из рыжих, самая старая, имела кличку Рожа, она была вожаком стаи и матерью остальных рыжих. Мы размышляли, почему собаки приходят ссать на дерево. Наверное, дерево разрушило старые границы, перевернуло их собачий мир, и собаки торопились пометить территорию. А чесались, чтобы заодно и почесаться. Почему бы не почесаться, если пришлось тащиться к дереву и метить его. Я подумал тогда, что и собаки такие же ленивые, как люди. Вот и папа мой тоже. – пойдет в овощной на горке за дынями или за картошкой, а заодно купит в киоске маленькие книжечки со смешными историями про слонов и обезьянок. А просто так пойти за книжечками он не догадывался никогда, только заодно с дынями или картошкой.

К концу лета дерево зазеленело, листья распустились, но тут же и опали, дерево засохло и к весне сбросило кору. И бабушка сказала, что когда она жила в Кескеткене в Средней Азии, там такие деревья сжигали на месте, даже не давали на дрова пилить, ведь когда дерево сбрасывает кору, это страшная болезнь, от которой могут перезаразиться все остальные деревья, до которых ветер донесет заразу. Но других деревьев вокруг не было, голое дерево простояло до следующего лета, высохло и громко звенело, когда по нему ударял мяч. Однажды Борька катался на тарзанке, сук обломился, и Борька упал, сломал руку и ногу, разбил голову, его на «скорой» увезли в больницу, и там он провалялся месяц, а Борькин отец срубил дерево.

Этому Борьке вообще не везло. Когда нам было по 5 лет, мы с ним пытались камнем разломать аккумулятор от «ЗИЛа». Камень был большой, тяжелый, и мы били по очереди. Отрывались черные куски пластмассы, аккумулятор плющился, но никак не хотел разбиваться и показывать свои внутренности, хотя оттуда уже текла вонючая жидкость. В очередной раз я поднял камень, а Борька поправил аккумулятор. Я увидел его руку – и что есть силы ударил по ней камнем. Борька успел одернуть, но по пальцу ему все же попало. Борька заплакал и побежал домой. Я тоже заплакал, а когда пришла Борькина мать, сказал ей, что не нарочно. И она, дура, мне поверила, взрослым трудно поверить, что 5-летний мальчик может сознательно ударить камнем по руке и сплющить палец другому мальчику, который к тому же ничего ему плохого не сделал.

Палец у Борьки зажил, но стал кривым и не сгибался, и Борька похвалялся пальцем и при случае напоминал мне, что я ему на всю жизнь должен. Так продолжалось год. А через год Лизке Мельнициной глаз выбило пулькой, и Борька своим пальцем никого уже не мог удивить. Выбил глаз Толик Шенкман. Из рогатки. Я почти уверен, что нарочно. Он целил ей в лицо и вскрикнул от радости, когда понял, что попал в глаз. Я думаю, этот Толик Шенкман тоже не остановился, как и я, и тоже кого-нибудь убил. Я думаю, он убил кого-нибудь еще раньше, чем я. Потому что, когда Лизка Мельницина упала и стала кататься по земле, он не заплакал, а радовался до тех пор, пока можно было радоваться, пока взрослые не прибежали. Ну а то, что это я сейчас иду по горной седловине на Новой Земле, а не он, ничего не значит. Родители Толика Шенкмана поменяли квартиру и уехали, и больше я его никогда не видел и не слышал о нем. Но ведь не всех убийц судят. И не обо всех по телевизору говорят и в Интернете пишут. И не все убийцы доживают до суда. И не всем дают ПЖ.

В тюрьме я фантазировал, могла ли моя жизнь сложиться иначе. Я вспоминал поступки и слова, прихотью своей менял слова и поступки, мысленно не делал то, что сделал, а делал то, что надо было сделать. Я знакомился с другими людьми и не знакомился с теми, с кем был знаком, я менял профессии, времена, города и даже страны. И каждый раз, распутывая свою жизнь, я убеждался, что в лучшую сторону ничего бы у меня не изменилось. После Борькиного расплющенного пальца моя жизнь не могла сложиться иначе ни при каких обстоятельствах.

13

С седловины бараки были едва видны, и я не боялся случайного взгляда. Да, я не хотел, чтобы меня видели. Обживутся, и от нечего делать кому-нибудь придет в голову мысль поохотиться. А охотиться тут не на кого, и кто-нибудь вспомнит, что видел, как некий колонист ушел в горы, и все обрадуются, на людей интереснее охотиться, чем на зверей или птиц.

Я вытянул руку и закрыл бараки большим пальцем. Раз – и нет их. Мне радостно было, что я ушел от людей.

Дождь перестал, солнце пригрело, лучи пробили и высушили тучи.

Я остановился у подножия светло-серой горы. Снял куртку, открыл солнцу болезненную свою грудь, посиневший от ушибов живот. Я хочу загореть? Почему бы и нет. Лето, солнце светит, буду загорать. Но оказалось, что возле горы солнце как будто не тепло излучает, а холод. Я надел куртку. Сел на камень. И понял, что не гора это, встал побыстрее. Повернутый к солнцу язык ледника присыпался пылью и камешками и выглядел как обычная гора. Но когда я пнул сапогом по краю, обнажился рыхлый лед.

Я обошел язык и поднялся на настоящую гору. И пошел по гребню. Идти было легко, как будто по тропе.

Слева пыталось спрятаться за тучами и дождями бесконечное море, справа, сколько глаз видит, были такие же бесконечные и такие же страшные горы, а впереди выпустил навстречу мне пыльные языки высоченный, приползший из середины острова ледник.

Я опустил мешок и, как в камере Белого Лебедя, поочередно завел ладони на затылок, до локтевого хруста согнул и разогнул руки, вытянул правую, потом левую. Но в камере, в тысячный раз проделав заученное движение, я дотрагивался до стены, а сейчас мир раздвинулся.

Мир был хоть и страшен, но бесконечен.

И я улыбнулся.

Я больше никогда не буду сутулиться в тесном пространстве, никогда не буду стоять жалким раскорякой у стены и ходить пингвином по продолу. Я был почти счастлив.

На склоне я увидел нечто совершенное и неправдоподобное. Среди мхов расцвел колючий цветочек – возле валуна, на солнечной стороне приютился. Я встал перед цветочком на колени, понюхал его, поцеловал, почувствовал губами и щекой. И, извинившись перед ним, откусил от стебля, стал жевать, не замечая колючек, проглотил. Потом откусил и стебель и тоже прожевал и проглотил.

Я полной грудью вдохнул соленый даже на горе воздух, лег, обнял стылый влажный камень.

Солнце скрылось, и сразу стало холодно.

Вокруг все было мерзлое. В бараках теплее, да. Но и в бараках, я знал, холодное тело не отогреть. Мышцы и кости запоминают холод, привыкают к холоду и никакой баней эту память не уничтожить. Доживу до зимы, буду думать, может быть, пойду в колонию. Но не останусь там, наберу мешок перфорированных брикетов и опять уйду.

Я огляделся. Что выбрать для жизни, горы или морской берег?

В горы идти не хотелось. В расщелинах легче спрятаться от ветра и дождя и тихо там. А на берегу прибой шумит и одежда будет всегда сырая. Но меня тянуло на простор.

И я спустился к морю.

Из трещины в леднике вытекала речка – неширокая, но глубокая и быстрая.

Я хотел подняться вверх по течению, но камни были скользкие, и лед между камней дырявый, рушился, едва наступишь.

Пить захотелось. Наклониться не смог, слишком высоко.

Нашел низкое место, достал котелок, черпанул воды.

Вода была такая холодная, что я ее целовал и лизал, а не пил, хватал понемногу губами, лакал, как зверь. Зубы у меня больные, чуть что холодное, и боль в череп ударяет, виски потом болят и глаза.

Вода оказалась мутной и невкусной и пахла битыми камнями, я не мог ее пить. А тюремную пил. Но разве тюремная вода вкуснее – ржавая, хлорная, тонкой прерывистой струей сочащаяся из старого латунного крана, или я привык к ней за 1108 дней? Если привык, буду отвыкать.

Выбрал валун поплоще, встал на него, снял куртку и перекинул через речку. Потом шапку, мешок. Звякнуло что-то, как будто разбилось. Вроде стекла не брал, а все равно надо было аккуратнее бросать. Улыбнулся новой заботе: у меня появилась собственность.

Снял штаны и сапоги. Перекинул. Белье если снять, не докину, легкое, надо мочить, а зачем мочить, если могу в белье в воду залезть.

Представил, что там, за речкой, – настоящая воля. И полез.

Ледяная вода схватила за ноги, поволокла. Я упал, ударился локтем, на четвереньках выбрался обратно на валун.

И захрипел, затрясся в ознобе. Бывает, задрожишь – ни руку не поднять, ни попрыгать. Это смертная дрожь. Измученное тело само знает последнее лекарство и лечит им, чтобы не перестало биться сердце.

Холодно, очень холодно.

И совсем я ослабел.

А мешок перебросил. И одежду. Хочу или не хочу, надо перебираться.

Решившись, я вошел в воду. На этот раз не торопился. Упаду, и другой попытки не будет, умру.

Я нажал ладонями на сердце. Вот так, вот так, еще шаг. Всё, перешел.

Я снял мокрое белье, надел штаны, носки, сапоги. Достал полотенце, растерся, полотенце пригодилось. Вот и тепло мне.

Пока растирался, увидел железку. Пошел, посмотрел. В скальной щели вместе с топляком и пластиковым мусором застрял проржавевший, но еще сохранивший остатки защитной краски сигарообразный поплавок от гидросамолета – с острым уступом на днище. Я выдернул его, нашел заводское клеймо, стер камешком ржавчину. Поплавку я обрадовался. Давний знакомый мой, у нас в летном училище был одноместный гидросамолет – старый, без мотора, его использовали для тренировок, мы по секундомеру залезали и вылезали из кабины: подбежал, левой ногой на поплавок, колпак открыл, отодвинул, подтянулся, правой ногой в кабину, сел, колпак задвинул. Я затолкал поплавок обратно в щель. Пусть лежит там, это его могила.

Между морем и отвесными скалами протянулась узкая галечная кромка. Конечно, во время прилива волны заливали ее. И во время шторма тоже.

Я не мог решиться, идти дальше или нет. Что, если кромка тянется на километры? Я пойду, буду искать подъем или бухту с пещерой, жаль будет возвращаться, пойду вперед, уйду далеко и не успею вернуться, прилив начнется или шторм, и я погибну.

Море работало, не уставало, каждой волной рушило, перекатывало камни, уносило стертую пыль. А вдруг море разумно? Но ума у него не хватает на все морское пространство, поэтому люди до сих пор об этом не догадались. Если я прав, тогда здесь, у Новой Земли, море умное и деятельное, да. И совсем глупое и бездельное оно там, где обволакивает пляжных лентяев. Вы скажете, в теплых морях тоже случаются шторма и огромные волны ломают теплоходы и смывают острова. А я скажу, что знал психов, у которых ума не хватало на 1-й класс коррекционной школы, а они ломали парты и краны срывали в школьном туалете и устраивали потоп. Умным я признаю море, которое работает, подтачивает ледники, накапливает в себе холод, и этот холод в конце концов спасет землю от глобального потепления. Надо Сипу спросить, что он думает об умном море. Или нет, не надо.

Я представил, что сейчас выйдет из-за скалы Сипа. Да я умру от страха, сердце разорвется.

Вот же, сам себя напугал. Ты еще про белых медведей вспомни, Жилин, и оглядывайся на каждый шаг, от каждой тени шарахайся.

Я шел по влажной кромке и уже сомневался, может быть, в горах теплее, чем на море.

Подул сильный ветер, я поднял капюшон, чтобы уши не надуло, и рукавом прикрыл лицо.

Я перелез через высокий утес и уперся в ледяную стену. Задрал голову и увидел, в каком месте на камни наполз ледник и где лед победил камень. Ледяная стена уходила в море, о нее разбивались волны. Дальше пути не было.

Я дотянулся до ледяной стены, надавил ладонью, потер. Лед запах пылью. Хоть и расширился мой мир, но это была тюрьма. Тот, кто выбрал место для колонии, знал, что далеко мне не уйти.

Темный проход, который я видел от бараков, оказался тупиком, краем колонии «Новая Земля», я назвал его Край Моего Мира. И в гору отсюда было невозможно подняться, на многие метры в высоту камни прикрывала осыпь, наступил, и вязли сапоги, осыпь оживала, стаскивала вниз.

Я вернулся к речке, перешел через присыпанный песчаной пылью сугроб, попрыгал по камням, попетлял по расщелине – и увидел скальный навес, грот. Не пещера, но место сухое, и солнце заглядывает. На всем пути от колонии я не встретил лучшего приюта.

Я вытряхнул из мешка продукты, вещи, поставил на плоский камень иконы. Потом вынул из кармана фотографию и календарик, освободил от пластика.

С фотографии улыбалась мне молодая женщина и трое маленьких детей улыбались, две девочки и мальчик. Они были так далеко от меня, что я начал сомневаться, знал ли я их когда-нибудь. Знали они меня, или я один из сотен и тысяч незнакомцев, которых мы видим каждый день, которые появляются и исчезают, и мы не знаем, кто они, и где ночуют, и по каким телефонам звонят, и сколько лет дышат, и на какую работу ходят, и в каких морях купались.

Я повернул фотографию к иконам, к морю, к продуктам. Получилось, я показал, как устроился на новом месте.

– Посмотрите, как тут? Прохладно? Подождите, костерчик разведу и согреемся.

Я еще несколько минут смотрел на фотографию. Они меня знали когда-то, но сейчас не узнали.

Я потер ладонью горло, но прогнать вставший в горле комок не сумел. И заплакал. Некрасиво, в голос. Простите меня, мои любимые лилии.

Небо стало серым, но у самого горизонта, где оно сходилось с морем, зеленела чистая полоска.

Я натаскал с берега мокрый топляк, пусть сушится. Потом набрал в щелях застрявшие ветки и куски дерева, там они были сухие.

Ветер с моря поутих, но оставался таким же влажным и холодным.

Я выложил в гроте очаг и разжег костер. Дым поднялся, повис над головой. И я успокоился. Дым оказался сладким, а дрова прогорали до легчайшего светло-желтого пепла.

Я стал носить камни, сложил стенку. Если отгородиться, будет и теплее, и безопаснее. Когда я достаточно навалил камней, то понял, что привык к камере и делаю себе камеру. Я не привык спать на воле, без охраны мне было страшно.

Вода в море стала черной, как слитое из двигателя масло. Нескучная здесь природа, не однообразная.

Пока бродил и носил камни, проголодался. Вскипятил воду, залил лапшу. Ничего вкуснее я не ел с 02.03.2010, в тот день я получил последнюю передачу.

Нет, умирать мне пока незачем. Жить захотелось.

Вот так человек устроен, поел лапши копеечной – и уже не плачет, и кажется ему, будто мир подобрел.

Я собрал еще веток, разжег большой костер на полгрота. Когда он прогорел, я смахнул пепел, набросал сухих водорослей, лег на теплый камень спиной к стене, лицом к очагу, укрылся одеялом и заснул.

Когда проснулся, моросил дождь. Хорошо, что продукты и одежду спрятал в мешок. Решил, что всегда буду перед сном так делать.

Я сумел разжечь костер, согрелся. Пошарил в мешке, нашел луковицу, разгрыз. Луковица была не горькой, а сладкой. То ли сорт такой, то ли подмерз у них лук.

Я пошел к устью речки и стал смотреть на воду, но ничего живого не увидел – ни рыбки, ни жучка, ни даже водорослей.

А птицы летали. Можно было подкрасться и бросить камнем. Но камнем попасть трудно без тренировки. А если корягой? Я нашел подходящую и бросил в пролетавшую чайку. Не докинул. Чайка даже не испугалась.

Солнце по-прежнему висело у горизонта и не закатывалось.

Я принес к гроту бревно, поставил вертикально и укрепил камнями. И сделал первую зарубку. Отныне я не буду зачеркивать дни в календарике. Я буду отмечать прожитые дни. А бревно назову Календарным Столбом.

Я решил, что дни буду отмечать так: если спать захотелось, значит, день прошел, проснулся – новый день начался. 1108 дней я ложился в 22.00 и вставал в 6.00. И ни в какое другое время не ложился и не вставал. Должен был выработаться условный рефлекс. Или, скорее всего, за 3 года он превратился в безусловный.

Через день дождь кончился. Над головой нависла синяя небесная тяжесть, но она не давила, а как будто втягивала меня в себя. И море заметалось у берегов, всхолмило горизонт. Волны были не выше, чем вчера. Но море с такой силой наваливалось на гальку, что отступало мутным и на десятки метров от берега было мутным. Море вздулось и вспухло. Казалось, оно получше смочит берега и распрямится, и зальет всю видимую землю вместе с горами и ледниками.

А на следующий день случилось страшное.

Я проснулся оттого, что котелок с остатками супа перекатился по камням.

Я вскрикнул спросонья. И увидел леммингов. Они были повсюду – возились в котелке, бегали возле икон и фотографии, мельтешили у сапог. Сообразив, что меня разбудили не люди, а лемминги, я немного успокоился. Но потом, схватив мешок, закричал уже по-настоящему: мешок отяжелел и шевелился.

Я высыпал содержимое на камни. Вместе с попорченными продуктами и бумажной трухой высыпались лемминги, не сосчитать сколько. Продукты, кроме консервных банок, были уничтожены. И поливитамины они сожрали, и лук, и салфетки с цветочным запахом. Даже подсолнечное масло пролилось, они прогрызли в пластиковых бутылях дыры.

Какой же я дурак беспечный, я ведь знал про них – что съедают в год 50 кг каждый, что мусор жрут. Я их видел возле бараков, видел, как они из ящика выпрыгнули одноглазому в рожу. И координатор толстый кричал: «Lemmings!»

Я заплакал. Но уже не из-за продуктов. От обиды заплакал на себя, что дураком живу. Я вытряхнул леммингов из пакета, а мог бы их есть дней 10 или даже 20. Их было штук 40–50. Варил бы и ел штуки по 2 в день.

А что теперь?..