Текст книги "Змеюка (СИ)"
Автор книги: Арабелла Фигг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
– Мне бы господина Асканио, – решительно сказала Камилла и сдёрнула с головы полушалок. – Он слово дал, что возьмёт, если постригусь.
***
– Эх ты, Змеючка, Змеева ученица, – вздохнула мать.
Камилла искоса глянула на наставника, но тот только ухмыльнулся: он своим прозвищем ещё и гордился, пожалуй. А Змеючкой её на второй же день обозвали соседские мальчишки. Сначала один заорал: «А, лысая, лысая! А промеж ног тоже побрито?» Кутаться от таких в платок – себе дороже, это Камилла по своему детству в селе знала: только покажи слабину – загрызут. «А вот мастер Змей мне нужное снадобье сварит, – сказала она с самым снисходительным видом, – так у меня вместо волос чешуя вырастет. И зубы ядовитые». В ядовитые зубы (да и в чешую тоже) они, понятно, не поверили, но Змеева ученица… немного, видно, было желающих с мастером связываться. Поорали вслед про Змеючку, но Камилла на это только одобрительно кивала, а кому таких дразнить интересно? Отстали…
Мать, в общем, ни расстроенной, ни рассерженной не выглядела. Это отец перекинул дочку через колено и от души отходил ремнём по заднице. Камилла вцепилась зубами в руку и только злобно сопела, так что отец отпихнул её со словами: «Дура упрямая, вся в матушку». Ну… дура – так дура, а уговор уговором: брал-таки её Змей ученицей. С испытательным сроком до Солнцеворота, но брал.
– Вот тут твои вещи, – сказала мать, кивая на сундучок, который приволок незнакомый парень, носильщик с постоялого двора, что ли. – А вот это вам, мастер, чтобы моя дочь в самом деле училась, а не ваши подштанники стирала. – Она положила на всё тот же почерневший стол стопку книг. – Посмотрите, может, глянется что.
– Свои подштанники я дорогой прачке отдаю, – покривился он, – кому попало не доверю, так что тут ты зря беспокоилась. – Три-четыре верхние книги он только бегло просмотрел, а вот на самую нижнюю глянул – и пропал. – Предвечная! – выдохнул он, – Это откуда у тебя такое диво?
– Прабабкино приданое, – усмехнулась мать. – Сгодится в уплату?
– Эта – сгодится, – объявил он. – Остальное забери, такое и у меня есть, а тебе ещё, я так понимаю, теперь уже внуков натаскивать. А про девчонку не беспокойся, я учеников беру не для того, чтобы потом в Коллегии позориться с криворукими неучами. Гонять буду так, что сама ещё обратно домой прибежит от злобного гада.
– Не прибегу, – пробурчала Камилла. – Учиться буду.
– Ну-ну, – ухмыльнулся Змей. – И вот ещё что… Учить девчонку буду, а вот следить за тем, чтобы подолом не вертела – это уже не моё дело. Мне твоя сопля ни для чего не нужна, я вообще не по девочкам. Но если ей в городе от вдруг свалившейся свободы головёнку закружит – это ваши проблемы.
Ох, какая там свобода! По хозяйству, правда, делать приходилось ещё меньше, чем дома. То есть, вообще ничего – у Змея на всё прислуга была, даже кровать можно было оставлять как есть, служанка застелет. А вот привести мастерскую в порядок, потому что с самой весны там убирались только тупые криворукие подёнщицы (у Змея, похоже, все были криворукие и тупые) – это как раз было обязанностью ученика. Чтобы каждую лопаточку, каждую мензурку знал, как родную. Так что Камилла чистила, скребла и отмывала, аж по спине ручьём текло. И читала, читала, читала, и делала длиннющие выписки, потому что Змей часто задавал такие вопросы, что голова пухла. Книги у него были чуть ли не про всё на свете – про травы, про камни, про звёзды и прочие светила, про зверей, птиц и гадов… из чего только ни варились разные зелья, и всё это алхимик должен был знать. А ещё, какие ингредиенты можно совмещать, а какие – Предвечная упаси…
Эту Предвечную, кстати, мастер Асканио поминал всякий раз, когда добрый человек сказал бы «Создатель». А вот до Создателя и его Пророчицы Змею как раз не было никакого дела. Когда Камилла в солнцев день собралась по привычке в храм и спросила разрешения у мастера отлучиться из дому, тот плечами передёрнул и сказал: «Ну, сходи», – с таким видом, точно Камилла по лавочкам прогуляться просилась. И тут же заорал: «Корвин, у тебя основа под „Слёзы невесты“ готова?» – так что ясно было, что сам он никуда идти не собирается. Она даже подумала, что раз отпросилась, то сходит, понятно, а в другой раз… может, ещё и тоже не пойдёт. В здешней часовне на ученицу Змея небось не ласковее посмотрят, чем дома – на ведьмино отродье.
Мать помогла ей затащить сундучок наверх, в комнатку чуть ли не на чердаке. Спасибо, хоть отдельную, а то вон служанки втроём жили; Камилла же, давая отдых гудящей голове, пристрастилась читать перед сном что-нибудь не по алхимии, а стихи какие-нибудь или истории про лихих наёмников – соседкам бы точно не понравилось, что у неё лампа горит за полночь. Она, кстати, хотела на свои деньги горного масла купить для лампы, но Змей высмеял её, заверив, что уж на освещение как-нибудь сам заработает. А если ей деньги карманы жгут, так пусть лучше купит на осень и зиму боты суконные и тёплые штаны: в подвале скоро холодно станет, как в погребе.
– Он вообще хороший, – вздохнула Камилла. – Язык только… ядовитый, а так он заботливый.
Она села на кровать и сложила руки на коленях. Убираться в лаборатории ей было велено только в ужасном негнущемся фартуке до самого пола и в длинных, до локтя, перчатках из толстой, но мягкой кожи, под которые руки сначала смазывались жирной вонючей дрянью. Закончив уборку, надо было помыть и фартук, и перчатки, и руки с мылом, и лицо умыть, а потом и руки, и лицо опять намазать, но уже не вонючей дрянью, а душистым маслом, которое подмастерье по имени Корвин варил целыми котелками. Наверное, там было что-то ещё, кроме цветочного масла, разбавленного прокалённым рапсовым, потому что руки от него за тот семерик, который прошёл до приезда матери, стали мягкими-мягкими, даже мозоли на ладонях от ножа и от пестика почти сошли.
– Если что, – сказала мать, присев рядом и обняв её за плечи, – возвращайся. Отец уже успокоился, не злится больше. Сам понимает, что всё верно, городской алхимик лучше ведьмы деревенской. Но если не по тебе окажется, приезжай обратно, а в селе поболтают да и заткнутся. Сама знаешь, всю жизнь на дураков оглядываться…
– Лучше вовсе не жить, – кивнула Камилла и привалилась лбом к её плечу.
Матушка потёрлась щекой об её макушку, назвала Камиллу «ёжиком» и, вздохнув, встала.
– Ладно, – сказала она, – пойду, а то мастер твой гостей не любит, я гляжу. Вечером приходи на постоялый двор, поговорим по-людски, а то всё мне кажется, что твой заботливый вот-вот придёт гнать меня отсюда.
========== Ученица ==========
Камилла то ли слышала от кого-то, то ли читала, будто на юге глава семьи может из семьи этой изгнать любого, кто его приказа не выполнил: сына, младшего брата, племянника, внука… В Империи такого, понятно, не водилось – отречься можно было только от осуждённого преступника. А парень, которому исполнилось шестнадцать, мог хоть вдрызг разругаться с отцом и уйти проситься в ученики к кому угодно, наняться к любому хозяину или тем более в армию завербоваться – всё равно он оставался кровной роднёй и законным наследником, даже если отец орал ему вслед, что знать его больше не знает и на порог не пустит.
Но то парень, девчонке такая свобода не светила ни в шестнадцать, ни позже. Пока в девках ходишь, отец тебе хозяин, как замуж выйдешь – муж. Ну, это по закону, понятно, в жизни-то всякое бывает. И всё-таки, даже позволив дочери стать чьей-то ученицей, отец в любой момент мог приехать и забрать её, объявив, что нашёл ей мужа. С мастером он мог договориться, что заплатит за уже полученную дочкой науку в несколько частей, а то и вовсе чьей-нибудь чешуёй расплатится, не деньгами, и пришлось бы тому отпускать домой ученицу, а Змей Камиллу отпускать точно не хотел. Даже пожалел как-то, что в Империи не обвенчают девчонку четырнадцати лет – он-де знает, за кого её замуж выдать, чтобы она могла учиться и дальше.
Камилла слушала, помалкивала, думала про себя, что ещё два года у неё точно есть – до шестнадцати никто её дёргать отсюда не станет. А вот потом… Отец оставлял ей деньги после каждого своего приезда, но тратить их было особо не на что: кормил свою ученицу сам Змей, он же отвёл её в самом начале осени к портнихе и потребовал, чтобы девчонку «одели по сезону, и так, чтобы приличному человеку не было стыдно за свою ученицу». Сам приличный человек на выход одевался в бархат и шёлк, к ним прилагались серебряные перстни, пряжки-пуговицы и серёжка в левом ухе (мог бы и золото носить, но на золото плохо ложатся чары, пояснял он, а вот серебро зачаровывается на раз); и чтобы ему не стыдно было за свою ученицу, Камиллу одели так, что она только хмурилась: не слишком ли жирно? Не расплатишься ведь потом…
Словом, на полученные от отца деньги она купила свод законов о браке и семье и несколько вечеров упорно одолевала книгу, словно нарочно написанную таким языком, чтобы всякая деревенщина бросила читать на первой же строчке. Камилла не бросила и в конце концов нашла-таки закон о том, что женщина или девица в ранге либо подмастерья официально признанной гильдии, либо мага, закончившего обучение, признаётся э-ман-си-пированной, вот. Дело было за малым – стать настоящим магом (про подмастерье Камилла даже не загадывала). Про способы расшевелить дремлющие способности говорил ещё носатый Искатель с цепью на шее. Рожать было рановато, конечно, да и невинности лишаться пока что тоже, но вообще-то, Камилла собиралась расстаться с этой не слишком ценной вещью за неделю-другую до совершеннолетия, чтобы набрать наконец полный первый круг и поехать в Школу целителей, откуда уже ни отец, ни братья не выцарапают. А если не получится, и придётся возвращаться в Монастырские Сады… Ну, там видно будет. Ни Михе, ни его дядьке эта несчастная первая кровь даром не нужна, им нужна травница за бесплатно, а какой-нибудь Сим и пикнуть не посмеет, что его опередили. Осталось только найти того, с кем можно было бы становиться женщиной, а вот тут было сложно. Желающие-то найдутся хоть на какую лысую, но хотелось бы после этого остаться живой, здоровой и не ограбленной, а связываться с тем, кого хорошо знаешь – неловко ведь будет потом. Как с ним встречаться, разговаривать и вообще…
Мать, правда, говорила, будто отец ни про замужество, ни про Миху и разговор с его дядькой ни разу даже словечком не вспомнил, и всё равно Камилле было тревожно. Матушка, может, на это внимания не обращала, а вот со стороны очень было видно, как задевает отца, что живёт он в доме жены и что для сельчан не она жена Фина-охотника, а он муж Лаванды-травницы. Зачем надо было идти в примаки, если отцу это так не по душе, Камилла понять не могла, но почему-то так ей и казалось, что отец сговорится с Томасом-трактирщиком и выдаст её за Миху из наилучших побуждений: и дочка привычным делом занята, и никаких примаков больше в доме, одни невестки – всё, как у добрых людей. Вон Якоб уже поглядывает на Дину, и матушка вроде не против. Что бесприданница, беда невелика: своих и денег, и добра хватает, зато девка стряпает так, что пальчики оближешь, рукодельница, каких поискать, и характер при этом как у птички, лёгкий и весёлый. А что глуповата, так есть вон уже в доме две умницы, мужикам вечная головная боль.
Такие мысли бродили в бритой головушке Камиллы, пока она размеренно помешивала варево красивого золотисто-зелёного цвета, прямо как камень Искателей под её руками. От массы в котелке остро и свежо пахло мятой – это кто-то привёз из столицы мятные пастилки для освежения дыхания, и его родные-приятели, понятно, захотели такие же. Так что аптекарь Транк спросил Змея, не возьмётся ли тот наделать таких пастилок, потому как у самого аптекаря в разгар зимы выше головы работы с микстурами от кашля и от лихорадки, а упускать такую возможность заработать лишний грошик не хочется. Змей, видно, тоже был не прочь заработать лишний грошик, особенно на такой ерунде, и Камилле поручили сварить густой мятный сироп, остудить его и наделать маленьких, с ноготок, лепёшечек.
Она тут же предложила часть очень уж дорогого сахара заменить крахмалом, который куда подешевле, а ещё добавить безвредной красочки вроде свекольной или морковной вытяжки, чтобы смотрелось приятнее. Змей только хмыкнул на это и сказал: «Смотри, Транк, на какое сокровище я случайно наткнулся», – а аптекарь притянул Камиллу к толстому мягкому брюху, чмокнул в щёчку и ответил ни к селу ни к городу: «Моя ж ты умница! Серпент, а давай ты её выдашь за моего младшенького?» Змей, хвала Создателю, отозвался в том духе, что самому нужна, мужчины посмеялись, а Камилла незаметно вытерла обслюнявленную щёку и отправилась подбирать состав и цвет: наставник позволил ей перепортить немножко ингредиентов, но самой определить нужные пропорции.
Первые две порции она, к досаде своей (как же, умелая травница ведь!), запорола. В первый раз вышло слишком жидко, а во вторую она бухнула столько красителя, что даже смотреть на эту ядовитую зелень было боязно, не то что в рот положить. Впрочем, она потом переварила всё это вместе, добавив вытяжку эмбриума и отвар эльфийского уха по матушкиному рецепту, так что получилось ничего себе такое, сладенькое и красивое зелье от кашля. Змей, посмотрев на эту красоту и осторожно попробовав её, почесал в лысом затылке и велел отнести бутыль с получившейся смесью в приют. Разливать непатентованный сироп по фиалам, кому-то его продавать – ему было лень связываться, а сиротам и такое лекарство сгодится. Вряд ли их кто-то лечит по-настоящему, а вреда от мяты, эмбриума и эльфийского уха в сладкой крашеной водичке точно не будет. Даже помочь должно… теоретически. Так он сказал. Камилла обиделась и принялась доказывать, что они с матерью давно такое варят, разве что без сахару, и никто не жалуется, у всех кашель проходит, и жар тоже, и вообще… Змей отвесил ей подзатыльник в воспитательных целях, “чтобы не наглела”, и отправил её в приют с бутылью и запиской от знакомого целителя, что сироп детям точно не повредит, главное, давать не больше ложечки за раз и не чаще трёх раз в день.
А вот с третьей попытки, как в сказке, у Камиллы получилось угадать и с густотой, и с цветом. Предъявив наставнику записи с расчётами и две дюжины пробных пастилок, она получила разрешение варить уже всерьёз, и теперь помешивала в котелке, остужая смесь настолько, чтобы не обжигаясь до волдырей, наделать из неё пастилок. Камилла помешивала и помешивала, не давая сваренной массе подёрнуться твёрдой хрусткой коркой, а сама с неудовольствием думала о шуточке аптекаря, которая – ну, а вдруг? – может оказаться совсем и не шуточкой. Словно мало ей сельских женихов!
Пришёл Корвин, покидал в ручную меленку каких-то белёсых камешков (ну, выглядело это как слоистые камешки) и спросил Камиллу:
– На тебя тоже смолоть?
– А что это?
– Тальк. Обваляешь свои конфетки, чтобы не слипались.
– Погоди, – она нахмурилась. – Тальк – это же камень. То есть, этот… минерал. Разве его можно в еду?
– Он безвреден, – пожал плечами подмастерье. – Если его проглотить, он пройдёт через желудок и кишечник, не перевариваясь. Воды он не боится, поэтому не размокнет, как крахмал или сахарная пудра. Намолоть?
– Ага. То есть, да, – торопливо поправилась Камилла, изо всех сил старавшаяся отучиться от «деревенских», как ядовито шпынял её мастер, словечек. – Спасибо, Корвин.
– Не за что.
– Ну, как это? – возразила она. – И объяснил всё, и помогаешь.
Он покраснел и завертел ручку мельницы, устроив такой грохот, что поневоле пришлось замолчать. Кожа у Корвина была бледная, под стать очень светлым, чуть ли не бесцветным волосам, и чуть стоило ему смутиться или, наоборот, разозлиться, она покрывалась красными пятнами, даже мочки ушей пунцовели. Вообще-то, он был неплохой парень. Занудный только очень. И уж так заносился со своим званием подмастерья, полученным в двадцать лет… Нет, это он молодец, конечно, но мастер-то говорил, будто взял его учеником, когда Корвину было семь. Получается, он тринадцать лет в учениках ходил? А она, Камилла, здесь всего-ничего, каких-то полгода, и ей уже доверили самостоятельную работу. Ерунду, понятно, мятные конфетки, но всё равно…
– А сложно было звание подмастерья получить? – спросила Камилла, когда Корвин ненадолго перестал громыхать своей мельницей, прервавшись, чтобы дать отдых руке, вертевшей рукоятку.
– Я не могу сказать, что сложно, – подумав, ответил он. – Очень много было… вопросов не по существу. Намёков каких-то грязных… И знаешь, мастер временами бывает резковат, – Камилла фыркнула: временами! – а в комиссии пять человек, и все наперебой стараются оскорбить тебя и унизить. Когда я готовил экзаменационную работу, у меня от злости так руки тряслись, что я едва не запорол её.
– Они, наверное, это нарочно? – предположила Камилла. – Разозлить человека, вывести из себя и посмотреть, как он справится. Разволнуется, рассердится, всё испортит – ну, и куда такому в алхимики? В лаборатории же вечно то яды, то такие составы, что от пристального взгляда сами собой норовят полыхнуть. Надо же уметь в руках себя держать.
– Всё правильно, – согласился Корвин, только вид у него был уязвлённый. – Пока меня лично не коснулось, – дотошно уточнил он, – я тоже так думал.
Камилла представила себе, как пятеро важных бритоголовых старцев наперебой изводят её в духе дорогого наставника, и зябко передёрнула плечами. Ну… пожалуй. Легко рассуждать о том, что алхимик должен быть всегда собран и выдержан, пока тебе не взялись клевать мозги, да ещё целой толпой.
Корвин опять завертел ручку, загремел жерновками. В наглухо закрытую прозрачную миску опять посыпалась белая-белая, белее настоящей, мука. Камилла подумала, что из-за такой посыпки пастилки потеряют свой нарядный вид. Но опять же, если они слипнутся в комок, вид они потеряют тем более. Она вылила заметно загустевший сироп в неглубокую, почти плоскую миску, набрала масла в чашку, смазала им руки и, тихо шипя, принялась лепить пастилки. Подумав, что если бы кто-то додумался наделать формочек, как для петушков, только совсем маленьких, вышло бы занятно: листочки, цветочки, пчёлки-бабочки…
– Дитя ещё совсем, – вздохнул аптекарь, принимая жестяную банку, полную аккуратных зелёненьких лепёшечек. – Одни сладости на уме. Так и представляю себе наместника и его свиту с зелёными мятными бабочками на палочках!
Он посмеялся, Камилла совсем уже собралась обидеться, но Змей, хоть и улыбнулся, посмотрел на неё этак… оценивающе. Сказать однако ничего не успел, потому что сухопарый господин, беседовавший о чём-то со старшим сыном аптекаря, повернулся к ним и спросил:
– А, это те самые пастилки? Отсыпьте-ка мне, господин Транк, с четверть фунта сразу. Моя супруга говорила, будто они не только освежают дыхание, но и больному горлу дают облегчение, а я как раз немного простудился.
– Надо настоящих лечебных пастилок наделать, – предложила Камилла. – С эмбриумом, который лечит кашель, и с эльфийским ухом, которое вообще от простуды.
– Какая любопытная мысль, – одобрительно отозвался Транк, отсыпая пастилки из банки в картонный пакет с названием его аптеки. – Непременно попробую.
А Змей, едва они, получив деньги за заказ, вышли из аптеки, двинул Камиллу по затылку. Не больно, обидно только. И суконную шапочку, опушённую отцовской чернобуркой (самому мастеру он двух куниц привёз, чтобы расплатиться за дочкины обновки – не хотел он ходить в должниках), сбил чуть ли не на нос.
– В следующий раз, бестолочь, – сказал он, тут же сам поправив шапочку на ученице, – все свои гениальные идеи излагай сначала мне. Одну ты, считай уже подарила Транку, молодец. Этот хитрый жирный кот сейчас ночку не поспит, пробуя осуществить твою придумку, а уже утречком пошлёт курьера в Совет Гильдии подавать заявку на патент. А мне пока некогда возиться с такой мелочью, у меня срочный и очень дорогой заказ. – Он покачал головой, выгреб, не считая, горсть серебра из кошелька и протянул Камилле. – Держи за работу, дурёха. Вот увидишь, будут у Транка и цветочки-бабочки, и лечебные пастилки – всё, как ты сказала. Надумаешь ещё кому подарить на бедность свои задумки, лучше Корвина осчастливь, он мне всё-таки не чужой.
– Он ваш племянник? – удивилась Камилла. Ну, вот ни в одном месте не были похожи мучная моль Корвин и ядовитый змей Асканио.
– Он мой ученик, Змеючка, а это поближе, чем родная кровь. Я тринадцать лет на него угробил… – Он, не договорив, вздохнул, и Камилла не решилась спросить, почему угробил-то? Хотя… если парню надо идеи «дарить на бедность», со своими у него, видно, неважно обстоят дела.
– А вот вы на меня тоже угробите два-три года, а потом отец приедет и заберёт, чтобы замуж выдать, – пробормотала она, плотнее застёгивая у горла пелерину плаща, тоже обшитую по краю полоской черно-бурого лисьего меха – назад они шли против ветра, и расстёгнутую в аптеке пряжку у ворота пришлось срочно защёлкнуть обратно.
– Не заберёт, – отмахнулся Змей.
– Это с чего вы так решили?
Он помолчал, только снег под его щегольской, на самом деле вовсе не нужной ему тросточкой злобно взвизгивал на каждом шаге.
– Знаешь, что меня поразило более всего в вашей империи, когда я только что приехал? – сказал он.
– Э-э… дороги? – предположила Камилла, что-то такое слышавшая от путешественников-южан. – По которым можно проехать в любую сторону в любое время года?
– Ну… пожалуй. Но сразу после них – ваша бюрократия. Каждый твой чих будет замечен, задокументирован, внесён в соответствующий реестр, подтверждён двумя свидетелями и заверен печатью и подписью. В любом трактире по пятьдесят лет хранятся книги учёта постояльцев – кто, когда, куда, по каким надобностям… Так вот, гадючка моя, я говорил с твоей матушкой – она-то очень хочет, чтобы ты училась дальше, раз уж ты вытащила счастливый билетик. И если понадобится, сударыня Лаванда затеет громкий, грязный и очень скандальный судебный процесс, который похоронит её репутацию, но даст тебе возможность послать отца с его ущемлённым самолюбием подальше.
– Я не хочу его посылать! – возмутилась Камилла. – Просто…
– Просто представь, что выбирать надо между твоим образованием и его представлениями о месте женщины, – усмехнулся Змей. Он раскланялся с кем-то, и Камилла, понятия не имевшая, кто это, на всякий случай тоже присела в коротком книксене. – А вообще, Змеючка, тебя никто не спросит. Матушка твоя объявит, что ты не дочь Финдана из Люцерна, потому что пока супруг бегал по горам-по долам за вивернами и от них, она наставила ему рога с бравым десятником императорской армии. Проверить, бывал ли такой в Монастырских Садах, несложно, а десятнику, или кто он теперь, можно и память освежить горстью золотишка, чтобы он радостно признал, что да, было дело, крутил он с хорошенькой ведьмочкой по дороге к новому месту службы и даже дочку готов признать – за отдельную плату, разумеется. Будет ужасный скандал, будет судебное разбирательство, а у вашей манеры всё заносить в книги и протоколы есть и обратная сторона: если все эти бумаги вывалить из архивов, получится горный хребет от Белого до Абесинского моря, и разбираться в них – это просто бездна времени. Дело будет рассматриваться долго, очень долго, и пока судья не вынесет вердикт, отцов у тебя будет двое – то есть, ни одного. Ты подмастерьем стать успеешь за это время, потому что Фин-охотник уже лишится права распоряжаться твоей судьбой, а гипотетический десятник – ещё не получит его.
– Я так не хочу, – мрачно сказала Камилла.
– Конечно, не хочешь, – подтвердил наставник. – Ты хорошая девочка, любишь родителей и не хочешь, чтобы они рассорились насмерть из-за тебя. Я очень надеюсь, что этого и не случится. Но на отца ты почти совсем не похожа, так, что-то смутное такое, а в селе найдётся добрый десяток якобы свидетелей того, как к матушке твоей шмыгал ночью тип в военной форме. Причём они-то заявят это совершенно бесплатно и без всяких просьб со стороны твоей матери: она же ведьма, а разве ведьмы бывают верными жёнами?
– Свекровка-блядь снохе не верит, – буркнула Камилла, представив себе, что’ начнётся в селе, если матушка оговорит себя. Старые грымзы вроде той же Клары Длинноносой такого насочиняют, что госпожа Розалия в своём «Подорожнике» от зависти позеленеет.
– Именно так, Змеючка. Каждый судит по себе. Твой отец желает тебе исключительно добра – но так, как он его понимает, не ты. За безродного бродягу с четвертью нелюдской крови пошла замуж только ведьма. Вернее, он был вынужден пойти к ней в консорты, чтобы не быть больше бродягой. Но его дети так и остались то ли остроухим, то ли ведьминым отродьем. И если парни могут за себя постоять, то о тебе позаботиться должен отец, так Фин считает. Выдать тебя замуж за мальчишку из богатой, влиятельной, почтенной семьи, живущей в Монастырских Садах чуть ли не с появления села, значило бы не просто обеспечить твою безбедную сытную жизнь, но и детям твоим дать возможность не расти изгоями. Я ведь прав, у тебя и твоих братьев друзей в селе немного?
– Немного, – хмуро согласилась Камилла.
– А дети трактирщика Михеля – это, как ни крути, совсем не то, что дети ведьмы Камиллы и её консорта. Так или нет, Змеючка?
– Так, – с неохотой кивнула она, запоминая на всякий случай красивое словечко “консорт”. – А вы, мастер? Я хочу сказать, вы тоже судите по себе? Не похоже как-то.
– А я обычно стараюсь посмотреть на ситуацию с разных сторон, – хмыкнул он. – Тоже ничего хорошего, скажу я тебе. Обычно все отчасти правы, но при этом никто не прав полностью, и надо решать, чья неправота тебе симпатичнее.
Камилла ещё несколько раз варила для Транка мятные пастилки и для приюта – сироп, который не теоретически, а на самом деле очень даже неплохо помогал от кашля не больно-то тепло одетым и потому вечно простуженным сиротам и подкидышам. Он ещё и сладким был, а мятный вкус отбивал тошнотную горечь эльфийского уха, так что можно было им поить хоть годовалых детишек. Словом, Камилла варила его, покупая сахар и эмбриум за свой счёт, решив, что чем бить поклоны перед статуей Пророчицы, лучше сделать настоящее доброе дело. Послушницы поджимали губы при виде особы, не являвшейся на службы хотя бы разок в семерик… то есть, неделю, конечно… но бутыли с сиропом исправно принимали. И даже пустые не возвращали – куда они их девают потом? Молочнику, что ли, продают?
А в аптеке да, появились и пастилки «Свежесть» в виде мятных листочков, и «Пчёлка-знахарка», медовые с эмбриумом и веретёнкой. Транк, ничуть не смущаясь, лез к Камилле обниматься, спрашивал, не придумалось ли ещё что интересное, и кричал сыну: «Эй, Куно, не зевай, уведут!» Транк-самый-младший растягивал губы в вежливой улыбке и неопределённо пожимал плечами – хвала Создателю, не было у него ни отцовской хватки в делах, ни Михиной готовности… нагнуться за горсть серебра.
Шла к концу зима, небо стало выше и ярче, а снег на солнечной стороне, наоборот, начал проседать, покрываясь ледяной коркой. Камилла ходила теперь вместо Корвина на рынок за травами: она всякий раз критиковала его покупки, и наставник в конце концов велел ей самой заняться этим делом, раз уж она думает, будто так хорошо в этом разбирается. Разбиралась Камилла, по её скромному мнению, получше самого Змея, поэтому и ругалась почти всякий раз, возвращаясь с рынка – этими вениками, по её мнению, можно было только полы мести, но никак не готовить из них снадобья.
– Мастер, – сказала она наконец, – давайте я летом раза три-четыре съезжу домой и сама наберу чего сумею.
– Ну, – усмехнулся он, – начинай отращивать косу.
– Ещё чего! – она даже подбородок задрала. – Я ученица алхимика! И причёску ношу, единственно возможную для алхимика. Только я попросить хотела, мастер… Можно мне на лето сшить на выход штаны и мантию? А то платье глупо смотрится с лысой головой.
========== Городская сучка ==========
Змей лично посадил Камиллу в почтовую карету, придирчиво покрутив её перед этим так и сяк, словно искал, к чему придраться. Камилле даже подумалось, что будь она одета похуже, он бы её никуда не отпустил – она же его ученица и не имеет права его позорить. Придраться однако было не к чему: под новенькой мантией из малахитово-зелёного тонкого сукна на Камилле была тонкая, почти прозрачная рубашка с высоким пышным воротом, вышитым шёлком, и штаны в обтяжку, на ногах – почти мужские (дамские с штанами и короткой, едва за колено, мантией смотрелись бы глупо) туфли с медными пряжками, а на голове – ток из того же зелёного сукна и тоже с пряжкой, в которой играл на солнце недорогой, зато точно в цвет глаз камушек. Ехала Камилла от силы на недельку, поэтому вещей у неё с собой было немного – две смены белья да домашнее платье. Ну, и подарки, понятно. Тряпки и флакончики легко поместились в одолженный Корвином сак, и самой громоздкой и неудобной частью поклажи была коробка с купленными таки теми самыми чашками-блюдцами, густо-синими с золотом.
И разве Камилла была виновата в том, что их дом стоял в самом конце главной улицы Монастырских Садов, и туда надо было идти через площадь перед часовней, на которой заодно и все лавочки-мастерские располагались, и даже «Подорожник» госпожи Розалии? Холодный резкий ветер срывал цвет с яблонь и вишен, трепал мантию, норовил сбросить ток с головы, но яркое солнце сияло на пряжках туфель и замочках сака, и весь народ, который почему-то был не в поле, пялился на неторопливо вышагивающую девицу, одетую как мальчишка-ученик из какой-то учёной гильдии, и никто, вот вообще никто не узнавал в этой бесстыднице ведьмину дочку. Камилла даже рукой помахала вышедшему передохнуть и проветриться кузнецу, а тот неуверенно поклонился в ответ, явно соображая, что это такое сейчас было?
– А сударыни Лаванды дома нету, – сказала Дина, когда Камилла вошла в дом. – Только сынок ейный. Вам его кликнуть, вашмилсть?
– Кликни, – давясь смехом, но внешне важно кивнула Камилла.
– Ян! – завопила Дина, высовываясь чуть не по пояс в то окошко, что выходило в сад, где братец, видно, окапывал деревья. – Я-ан! Тут за лекарством пришли, иди скорее.
Камилла тем временем поставила сак и коробку на скамью, сняла мантию и ток и спросила повернувшуюся к ней Дину:
– Неужели правда не узнала, Дин? Богатая буду.
– Так вроде уже не бедная… – пробормотала та, потом вгляделась и ахнула: – Мила?! Ты, что ли? А коса?! – горестно возопила она, всплёскивая руками. – А косища-то твоя где? До самой жопы была, в руку толщиной, а ты её состригла? Кто ж теперь тебя замуж-то возьмёт?
