Текст книги "Змеюка (СИ)"

Автор книги: Арабелла Фигг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Камень был белый-белый, в нём мерцали-искрились какие-то крупинки, и потому он выглядел холодным, будто из свежего снега слепленным. Камилла ждала, что он обожжёт ей ладони этим лютым холодом, но тот не был ледяным, как не был и тёплым. Так, словно печка не протопленная… И в самом деле ничего такого не чувствовалось – камень и камень, шершавый немного, крупинки эти блестящие царапаются. Камилла даже подумала с отчаянной, робкой надеждой, что ничего и не будет. Постоит, как Ян, и ей скажут: «Всё, освобождай место».

Как же! Камень не нагрелся, ладони ничего, кроме царапучих крупинок, не чувствовали, но из-под них вдруг поползло, растекаясь по белому камню, золотисто-зелёное, точно листва на солнце, сияние. Камилла сдавленно охнула, а толстая тётка сказала с умилением:

– Ну, прямо хризолит, гляньте-ка, брат Манфред.

– Чистый целитель, – поддакнул тот, и оба уставились на зелёный свет, который потихоньку дополз почти до первой окружности, да там и остановился, на полдюйма не дойдя до линии.

– Ну! – выдохнула тётка, словно пыталась подбодрить зелёное сияние и заставить его проползти чуть дальше.

А носатый хищно уставился на Камиллу и без стеснения спросил:

– Месячные были уже?

– С Излома Зимы идут, – буркнула Камилла. Она не то чтобы смутилась, просто ей не нравилось, что слишком много народу это слушает. Может, ещё на храмовую площадь выйти и там покричать? Чтобы уж точно все знали?

– Жаль, – сказал носатый. – Одна надежда, что дефлорация подтолкнёт немного. А то после рождения первенца девчонку учиться посылать – и ребёнку без матери расти, и мужу новую жену не взять.

– А я всегда говорила, что в брачном уложении должен быть прописан пункт о возможности развода с магом, – сказала тётка. – Если уж разбиваем семьи, у людей должна быть возможность как-то устроить свою жизнь после этого.

Носатый поморщился и сказал, вздыхая:

– Это не в моей компетенции, сестра Эвелина.

– Но вы можете хотя бы поднять этот вопрос, – настаивала она. – Нас-то вообще никто не слушает, а между тем именно нам приходится то невесту из-под венца, то молодую мать от люльки забирать.

– А меня заберёте? – с надеждой спросила Камилла. Правда, целителем ей быть не очень-то хотелось, ей куда больше нравилось готовить всякие снадобья по рецептам из матушкиных книг, а ещё больше – придумывать свои. Но ведь в этих целительских школах и травничеству настоящему учат, должны учить? Как всякие там сложные зелья готовить? Уж она бы поучилась!

– Нет, – сказала сестра Эвелина прямо-таки огорчённо. – Не потянешь ты обучение, силёнок не хватит. Сама ведь пробовала наверняка порезанный палец залечить или больной зуб унять? Как тебе потом? Голова раскалывается, кровь носом?

Камилла помотала головой: носом кровь ни разу не текла. Или она просто так сильно не выкладывалась? Но Искательница поняла её по-своему.

– Да ладно, – сказала она, подмигнув Камилле. – Все пробуют магичить потихоньку, у кого хоть крохи дара есть. А кто не пробует, у тех то занавески горят, то посуда сама собой бьётся. Магию не запрёшь, знаешь ли.

– Силы, дарованные Создателем, ему же и должно посвящать, – вмешалась в разговор жрица.

– То есть, – прищурилась Искательница, – вы, святая мать, считаете ошибкой указ Его Величества Императора о привлечении всех, имеющих магический дар, на службу Империи?

– Если бы сия отроковица посвятила свою жизнь служению Церкви, – наставительно проговорила святая мать, уклонившись от ответа на опасный вопрос, – она принесла бы людям куда больше пользы, нежели тратя свои силы на недостойные цели.

Камилла изо всех сил постаралась не фыркать. Конечно! Посвятив свою жизнь Церкви, она бы бесплатно лечила радикулит святой матери, сама бы сидела на ячменной каше с постным маслом, а сельчане жертвовали бы деньги за исцеление часовне. Правда, тогда бы никто на сестру Камиллу не шипел и не плевался, наоборот, кланялись бы за десять шагов – вот уж радости-то! Нет уж, она лучше будет вкусно кушать и красиво одеваться. А плевки за спиной… Н-ну… чем больше плюются, тем дороже потом платят.

– Ну что, – сказал меж тем носатый, – берём под надзор.

Мать за спиной вздохнула, но промолчала. Камилла насупилась. Понятно, что надзора Искателей было не избежать, но чтобы об этом объявили вот так, при жрице… Теперь всё село будет знать, что она не просто ведьмина дочь, а сама ведьма.

Ну, и плевать, подумав, решила она. Кто не боялся с ведьминой дочкой водиться, тот и ведьмы не побоится, а остальные сами будут держаться подальше. Надзор – это, понятно, не звезда на лбу: с настоящими, обученными магами самые дурные старались руки держать при себе, а язык – за зубами. Но про матушку вон сколько гадостей за спиной болтают, а в глаза и четверти того сказать не смеют: ведьма же. Вот и с нею, с Камиллой, будет так же. И сватать ей примаков, глядишь, перестанут.

– Сестра Эвелина, мне-то осенью приезжать? – спросила мать. – Или сейчас проверите?

Та глянула на носатого, носатый кивнул, и мать положила руки на камень, опять ставший белым, как нетронутый снег. У неё он так же засветился, на полдюйма до первого кольца не доходя, но там зелень то переливалась с багровым, то вовсе чёрными волнами шла.

– Да, – хмыкнул брат Манфред, – сложная натура. Думай вот, куда такую посылать учиться, если бы сил хватило.

– Не напоминайте, – передёрнула пухлыми плечами сестра Эвелина. – До сих пор забыть не могу, как ломала голову с мальчишкой, у которого стихий пополам с Тьмой было. Отправила на боевика учиться, а его оттуда всё-таки к малефикарам через полгода перевели. Я уж думала, что с меня слупят стоимость полугода обучения, но Создатель миловал, просто мордой по столу повозили от души.

Камилла глянула на неё сочувственно. Вот уж, оказывается, служба у Искателей – тоже не мёд. А ещё она представила себе, как у той же Дины после венца открываются вдруг магические способности, и эту дурищу, кое-как читающую по складам, заставляют учиться в чародейской школе. А она только-только замуж вышла! Вот уж, наверное, рёв стоит всякий раз. И муж теперь – не холостой, не женатый, и родным как помоями в лицо: а ваша-то меньшая – ведьма! И отец матушку за волосы треплет или ремнём охаживает: от кого нагуляла? Не было в нашем роду колдовского семени!.. А Искатели императорский указ выполняют, они тут вовсе ни при чём, и однако же всякий раз видят это всё и слушают. Тут и озвереть недолго, а сестра Эвелина вон улыбается и подбадривает.

Для настоящего, правильного настоя из эльфийского уха нужны только листья, и листья только сочные, ярко-зелёные, не тронутые ещё по краям желтизной. Мать говорила, что иные аптекари кидают всю траву целиком в котёл, чтобы не тратить лишнего времени: лекарство простое, дешёвое, возись ещё с ним! Камилла однако, ополовинив одну из грядок, старательно ощипывала со стеблей верхние листочки. Стебли с нижними, загрубевшими листьями обычно приходилось выбрасывать, но на днях коновал просил оставить ему пучок-другой – эльфийское ухо горькое до тошноты, и здоровая скотина есть его не станет ни в какую. А вот прихворнувшая кобылка с охотой сжуёт два-три стебелька, да дядьке Николе с его хромой ногой только по полям бродить, чтобы эльфийского уха набрать. Так что Камилла откладывала в отдельную кучку кустики помоложе, позеленее, оставляя на них и по паре-тройке хороших листиков, не только уже негодных для настоя. Дядька Никола был хороший мужик, даром что похабник и матерщинник, ему было не жалко.

Занятие было тупое, скучное и отнимало много времени. А ещё матушку укоряют, что батрачек нанимает, а сама никакой домашней работой не занимается! А когда самой стирать да полы мыть, если вот так засядешь на час, а то и на два просто перебрать травы? А потом их надо в остывающей печи подвялить, вороша каждые четверть часа и щупая, не становятся ли уже слишком сухими. Бегая к ним от корыта, ага. Как же всё-таки люди любят соваться туда, в чём ни хрена не смыслят, удивлялась Камилла. К кузнецу, чай, с советами не суются, как правильно молот держать. А вот траву собрать и высушить – это каждый дурак сумеет, понятно дело. Так и хотелось спросить, чего ж сами не собираете да не сушите? Некогда вам? А мне вот некогда рубахи свои стирать!

Сидела она в открытой пристроечке, которую какой-то проезжий, заглянувший за зельем от зубной боли, красиво, но непонятно обозвал «верандой». Камилла вообще эту «веранду» любила – свежо, пахнет травами, которые висят под потолком и разложены на полках… разговоры с кухни слышны, а тебя при этом не видно. При том, что всегда можно отговориться: не в дом же тащить целый сноп травы, с которой и земля осыпается, и сухие листья-былинки, и живность всякая мелкая – куда ж без неё? Ну да, кто спорит, подслушивать некрасиво. Так если ты о чём-то таком говоришь, где лишних ушей не надо, так загляни в пристройку-то, посмотри, есть там кто или нет. Там ведь и батрачки, бывает, сидят, а у них языки длинные и без костей.

А на кухне мать разговаривала с трактирщиком Томасом, Михиным дядькой. Тот начал с того, что спросил про багряные лилии: верно ли, что их отваром, или как его там, можно любого пьяного буяна утихомирить. Понятно, что недёшево, так ведь иной раз хоть головой об стенку бейся, когда этакий важный господин ужрётся и начнёт либо в драку лезть, либо похабные песни орать, а кроме него в чистом крыле и другие важные господа имеются! Которым это ой как не нравится, а виноват у них кто? Трактирщик, ясен день! Мать пообещала сделать, да с хорошей скидкой, раз уж Миха сам эти лилии рвал («Кто бы ещё его об этом просил», – подумала Камилла, но понятно, продолжала сидеть мышкой). А трактирщик с чего-то вдруг игриво спросил, нет ли такого снадобья, чтобы девка… м-м… погулявшая снова девкой стала?

– Нет, – сказала мать с нескрываемой насмешкой в голосе, – не знаю такого. Я своим сыновьям просто сказала, что мозги у мужика должны быть между ушей, а не между ног, и покрывать их шашни я не стану. Вроде пока слушаются.

– То-то и оно, что пока, – вздохнул тот. – Мой вон… – Он резко замолчал, а потом заговорил без всяких игривостей и жалоб на нелёгкую трактирщицкую долю. – А может, всё ж таки подумаешь, Лаванда? – спросил он. – Ладно, когда тёща ведьма, они все ведьмы, – он хохотнул, но как-то так… вот просто положено про тёщ шутить, что ведьмы-де, ну так он и пошутил, да только на самом-то деле ему вовсе не смешно. – А вот к жене-ведьме в примаки… к тебе вон только Фин и пошёл, других не нашлось.

– А может, – опять же насмешливо спросила мать, – других я не приняла? Были другие, Томас, были. За домик да за серебро в кошельке не только девки подолы задирают, ваш брат тоже только так… нагибается. Коли за три года не забредёт в село никто такой смелый, чтобы ведьмы не испугался, так возьму в примаки для Милы скотинку безответную. Такого мужа, чтобы и думать не смел мою дочь в колдовстве обвинять. Не хочется, понятно, в зятья тютю бесхребетного, да тыкать каждый раз пьяного головой в ведро, чтоб не смел Милу упрекать, будто она его приворожила да высушила, подлая – того ещё меньше хочется. А вы ведь народ такой… Не дай Создатель, баба в чём-то лучше вас! Не все, хвала Создателю, конечно, да только таких, кому женин дар яйца не прищемляет, немного. Таких на всех ведьм точно не хватит.

– Михе твоя Мила яйца точно не прищемит, – возразил трактирщик, и Камилла дёрнулась от этой «Милы». Когда её так звали родители-братья, ещё ладно, хотя она и не любила, чтобы её имя кромсали. А с чужих она всегда требовала, чтобы полностью именовали – Камилла! – Миха ко всякому народу привычный, – говорил Михин дядька дальше, – тот богатый, этот знатный, вон тот чародей, а этот императорского войска капитан с тридцатью годами выслуги… Лаванда! Я ж твою дочку не в служанки беру, постели постояльцам взбивать! Поставлю ей флигелёк отдельный, да и пусть себе в нём варит декокты свои. И лечебные, и всякие. Николе вон на тот Солнцеворот бутылку такого бальзама поднесла, разумница, что я до последней капли всё из стакана вылизал, как он меня угостил – прямо вода живая! А что ей ещё, может, десять лет на настоящую травницу учиться, так я её на цепь посажу, что ли? Надо будет чего у тебя спросить, так пойдёт да спросит.

Мать замолчала, и у Камиллы замерло сердце: неужели согласится? Трактирщик ведь, по деревенским меркам, неслыханную вещь предлагает: замужняя баба будет совсем не бабьим делом заниматься, и будет ей во всём полная воля, кроме разве с мужем спать, когда тот потребует. А трактирщик Томас – это вам не Марта-вдовица. Он вон с управителем Манксом на короткой ноге; если что, тот и перед владетелем всегда словечко замолвит. А если и правда Миха перед важными гостями… нагибается, так кому какое дело, в каком месте у него мозоли? Да и станут ли ещё его через три-четыре года нагибать – усишки вон уже пробиваются, а там и бриться начнёт «по-городскому», как сам дядька, так на него уже больно охотников не будет, надо думать.

– Лаванда, – масленым голоском продолжал уговаривать трактирщик, – я б другой бабе пел про шёлковые платья да про серёжки золотые, а тебе про то и говорить не стану. Сама знаешь, невестку одену, как дочь родную – мне же самому лестно погордиться-похвастаться, в чём мои бабёнки ходят. Не про то речь! Никто Милу ни словом не попрекнёт, что ведьма – для того ж и замуж зовём. Так что ты подумай, а? Два года, сама знаешь – это вовсе не много, обернуться не успеешь. А с внуками водиться ты всё равно не станешь: когда тебе? А повидаться часок кто тебе мешает? Приходи в любой день. Подумай, – уже жёстче повторил он. – Я-то человек не гордый, хоть ещё сто раз приду да спрошу, не передумала ли. Да тебе-то неловко будет десять раз сказать нет, а на одиннадцатый передумать. Так что ты лучше помолчи пока, а как Фин вернётся, с ним потолкуй, что ли.

– А ты с ним толковал уже, – натянутым ломким голосом спросила мать, хоть и старалась говорить с насмешкой.

– Толковал, – подтвердил трактирщик. – Не скажу, будто он прямо заплясал, врать не стану, но сказал, что резон в этом есть.

Он, видимо, поднялся – тяжко скрипнул табурет.

– Ладно, – сказал он, – пойду, пожалуй. Я чего ещё сказать-то хотел… А! Наливка у тебя больно хороша, не продашь ли четверть-другую? Это важные господа вина требуют, а кто попроще, те и наливку пьют-не жалуются.

– А чего ж всего четверть, а не весь бочонок? – хмыкнула мать. – Продам, пожалуй. И настой багряных лилий сделаю. Готовь денежки, Томас.

– У меня лучше есть, – хитренько отозвался тот. – Стоял у меня намедни господин литератор да в карты проигрался. Так он мне цельную стопку книг за долги оставил. Я спросил, придержать ли, чтобы выкупить мог, а он ручкой машет: продавай, ежели найдёшь кому. Ну, я сразу про тебя и подумал да про мальчишек твоих: вы же всё из города книжки привозите. Возьмёшь за наливку-то?

– Возьму, – быстро сказала мать. – Неси. И бочонок пустой на обмен.

«Книги – это здорово, – подумала Камилла. – Занятно только, какие?» На тот Солнцеворот Миха подарил ей то ли забытую, то ли брошенную какой-то проезжей дамой книгу с роскошными гравюрами под тонкой, почти прозрачной бумагой. Гравюры Камилла разглядывала с удовольствием и подолгу, а вот сама книга была пустая и глупая. Про какую-то благородную сиротку, томившуюся у злых родственников (Ничего себе злые! Кормили-одевали здоровую кобылу и даже работать по дому взамен не заставляли; сидела себе с пяльцами да вздыхала, что её на балы не берут, а где людям со своими тремя дочками денег на ещё одно бархатное платье взять, про то не думала), пока не встретился ей молодой богатый красавец да не влюбился в неё, всякое соображение потеряв. У литератора, у мужчины, такое навряд ли водится, но кто его знает? Было бы что-нибудь про дальние земли да про старые времена – она бы почитала. Или стихи вроде тех, что отец привёз в прошлый раз:

Завтра наше время закончится,

Разлетится рваными клочьями.

Утром, криком вороньим порченным,

Заплету в клинок одиночество…*

Не очень понятно, но прямо до самых печёнок пробирает.

Мать пошла проводить гостя, а Камилла собрала ободранные стебли, кроме отложенных для коновала, и понесла их выкидывать в яму, куда складывали всякие огрызки-очистки и повыдерганные сорняки. Когда она вернулась, мать задумчиво ворошила листья на противне, собираясь вроде как поставить его в печь.

– Всё слышала? – спросила она.

– Всё, – хмуро ответила Камилла. – Матушка, а на кой мне вообще муж сдался? Я и в девках бы жила себе, с тремя-то братьями.

– А дети?

– Так захочу поводиться, на то племянники будут, а своих рожать… – она дёрнула плечом. – Чтобы и их дразнили ведьминым отродьем? Да чтобы друзей со всего села нашлось полторы штуки, и те… Михи?

– Ведьмочка моя бедная, глупая, – сказала мать и обняла её. – Томас, конечно, дело говорит, но за Миху я тебя точно не отдам. Лучше уж ведьмино отродье, чем шлюхино.

Комментарий к Ведьма

* – Ольга Громыко, “Год Крысы. Путница”

========== Соискательница ==========

Вернувшийся из удачного похода в Костяной распадок отец взял в город всех четверых. То есть, старшие братцы могли уже и сами съездить, разрешения не спрашивая, особенно двадцатилетний Якоб, но всё равно это было целое приключение – поехать всем вместе. Мать только дома осталась: не хотела оставлять хозяйство на одних батрачек. Да и девчонок оставлять без присмотра не хотела тоже.

Камилла предвкушала, как пройдётся по всем попавшимся по пути лавочкам – отец обещал ей целую крону, когда сбудет добычу. Она распрекрасно знала, что у неё на лбу написано «Принарядившаяся деревенщина» (да-да, на слух она никогда не жаловалась), но деревенщину в дорогом, даже по городским меркам, платье и с золотыми «гвоздиками» в ушах никто из лавок не гнал. Разве что совсем уж за дурочку держали, ни счёта, ни грамоты не знающую, так тут приказчиков ждало жестокое разочарование – и читать, и считать Камилла умела очень неплохо.

А пока что братцы, получив свою долю из выручки, хитро переглянулись и смотались, прихватив с собой Яна, и кажется, Камилла догадывалась, куда они отправились с такими довольными мордами. Ей отец тоже выдал крону, да не золотую, чтобы не вытащили потихоньку или не выхватили силой из руки, а горстью мелочи, но сам задержался поговорить с хозяином мастерской, и Камилла, тихонько встав у него за спиной, тоже осталась послушать.

Потому что мастерская была – алхимика. Самого настоящего. Ну, то есть, в мастерскую никто чужаков не пускал, понятно, а стояли отец с Камиллой в передней, где и сесть было не на что: ни тебе кривоногих, неудобных, низких креслиц, ни даже простых табуретов – не любил, видно, хозяин, чтобы гости у него рассиживались. Только и имелись в этой передней, что почерневший от времени стол, куда отец и выложил добычу, чтобы хозяин мог её толком рассмотреть, да шкафчик в углу, в котором за стеклом стояли разной формы бутылочки. Одни сверкали острыми гранями, другие были непрозрачными, не глиняными ли, зелья в них то мерцали, то густо, масляно блестели, ядовито-алые, золотистые, травянисто-зелёные… «Водица крашеная», – непочтительно подумала Камилла, потому что настоящие зелья красивыми не бывают и вот так, просто в шкафах, не хранятся. Им нужны темнота и холод, и хозяин не мог этого не знать, а значит, морочил добрым людям головы.

Звали его Асканио Серпент, но в городе он был больше известен как Змей. То ли за характер его так прозвали, то ли за то, что яды изучал: он вроде как готовил для них противоядия, но ведь чтобы противоядие приготовить, надо доподлинно знать, как сам яд действует. Так что… болтали всякое. Камилле до этого дела не было: Асканио Змей был алхимик-зельедел, и она готова была слушать его сутки напролёт, хотя он всего только объяснял отцу, каких частей тел каких опасных тварей ему недостаёт для полного счастья.

И ещё спросил отца, не надумал ли Ян всё-таки пойти к нему в ученики: у него, у мастера Змея, прежний ученик получил уже звание подмастерья, а подмастерьям реторты мыть невместно, приходится подёнщиков нанимать (то есть, Змей не сказал «невместно», понятно; другое слово он сказал, но Камилла его не то что запомнить – повторить не смогла бы, хотя про смысл вроде как догадалась). Ян, говорил мастер, парень неглупый, серьёзный и основательный, а алхимик – это как ни крути, не охотник деревенский.

– Нет, – сказал отец. – Не нравится ему в городе, а травы он только собирать согласен. Возиться с ними, разбирать и резать его палкой не загонишь.

– Жаль, – сказал Змей, и Камиллу будто кто-то в спину толкнул.

– А меня возьмёте, мастер? – выпалила она.

Отец только хмыкнул, а мастер Асканио неприятно осклабился, сдёрнул круглую чёрную шапочку и наклонил голову, гладкую и блестящую посередине и обросшую на висках, за ушами и, наверное, на затылке кое-где седой, а кое-где ещё тёмной щетиной.

– Вот, сударыня, – сказал он ядовито, – единственно возможная для алхимика причёска. Потому что и в ингредиентах не должно быть ничего лишнего, в том числе и волос; и вспыхнет ваша роскошная грива вся разом, если Предвечная храни, горелка будет неисправна или вы соль с поташем перепутаете.

Камилла судорожно вцепилась в косу, намотав конец на кулак.

– А если я волосы обстригу, – с отчаянной решимостью спросила она, – тогда возьмёте?

Змей с отцом рассмеялись, отец ещё и за косу дёрнул, ухватившись поверх Камиллиного кулака.

– А меня-то спросить, позволяю ли?

Камилла изо всех прикусила язык, чтобы не ляпнуть, что в их семье мать – хозяйка, а уж она точно позволит.

– А не лучше в городе алхимиком, чем в деревне ведьмой? – нашлась она, потому что совсем смолчать ну никак не получалось.

– А ты ведьма? – неожиданно заинтересовался Змей.

– Искатель брат Манфред сказал «чистый целитель».

– Слабенький, да? Поднадзорный, учиться не взяли, – Змей ткнул её жёлтым сухим пальцем в лоб.

– Да, мастер, – сказала Камилла, не отстраняясь от его руки, хотя очень хотелось: и от рукава пахло чем-то очень резко, и вообще… неприятно. Не любила она, когда кто-то подходил слишком близко. – И ещё я Старшую речь знаю, даже читать могу. Только некоторые слова не знаю, что значат, – созналась она.

– Вернее, знаешь только некоторые слова, – ухмыльнулся он, и Камилла нахмурилась, соображая, о чём это он. – Ладно, – сказал он и этак хитренько глянул на её отца, – если пострижёшься не длиннее, чем на полпальца, возьму ученицей, слово мастера.

Они с отцом опять засмеялись, отец опять подёргал её за косу и сказал:

– Ладно, Мила, хватит уши греть. Иди уже купи себе бус каких-нибудь. Или книгу. Про любовь, – он подмигнул ей, но Камилла только фыркнула: про любовь! Пф-ф, она бы лучше про абесинских пиратов почитала.

Ей ещё очень хотелось послушать, о чём будут Змей с отцом говорить, но отец развернул её к двери и хлопнул ладонью по заднице: иди уже. Пришлось идти.

В общем, бродить по торговой улице, где лавочки были для среднего достатка горожан, а не совсем уж страшно дорогие, тоже было интересно. Никаких бус Камилла, понятно, не покупала, а до книжной лавки не добралась ещё. Заходила к торговцу тканями, присмотрела себе на осень не очень толстого мягкого сукна (вытянулась она за лето, прошлогоднее платье коротко уже станет, надо будет его Дине отдать: захочет – себе надставит, захочет – подарит кому). Покупать пока не стала, чтобы не таскаться с жарким кулём под мышкой, хоть торговец и предлагал с мальчишкой-посыльным доставить отрез на постоялый двор. Камилла отговорилась тем, что поглядит, сколько денег останется – вдруг ещё и полотна на рубашку хватит купить? Всё равно ж возвращаться. Потом зашла в посудную лавку и долго облизывалась на густо-синие с золотом чашки с блюдцами, но там приказчик попался надоедливый, как муха: глядя на её дорогущий в чайных розах полушалок, он, видно, никак не хотел отпускать денежную покупательницу с пустыми руками, а раз те чашки были ей всё же не по карману, он настойчиво (чтоб не сказать похуже) пытался всучить ей то сервиз с хрустальной благодатью, то хоть пару чайников, заварочный и для кипятка, расписанных какими-то овечками в поле. Насилу Камилла от него сбежала.

– Волосья прибери, дурища деревенская, – буркнул какой-то мордатый дядька в форме городского стражника, едва она вышла из лавки.

– А? – Камилла непонимающе потрогала свою гладко заплетённую косу – куда её ещё прибирать? Выйти «по-городскому», совсем без платка, ей казалось всё-таки неловко, и полушалок она накинула на плечи и завязала на груди, хоть и непривычно было ходить с непокрытой головой, но уж причесалась зато волосок к волоску.

– Косу под платок спрячь, говорю, – на что-то злясь, сказал он. – Обрежут – будешь потом выть и на стражу жаловаться.

– А зачем её резать?

– Продать, конечно, – он даже языком прицокнул от такой несообразительности. – За такую косищу две-три кроны точно дадут, а ты ходишь мотаешь тут ею, босяков в соблазн вводишь. А потом ревёте, как вам теперь домой ехать…

– Ой, спасибо, сударь. – Камилла торопливо перекинула косу на грудь и заправила её под узел платка. Ещё она, присмотревшись, поняла, что у стражника болит от жары и с похмелья голова, но лезть к нему «А давайте, сударь, я вам голову подлечу» не посмела: и разрешения у неё нет кого-то лечить, а в городе небось с этим строго, и как ещё этот дядька захочет у ведьмы лечиться.

Она пошла дальше, всё так же поглядывая по сторонам, но при этом то и дело трогая косу: две-три кроны, ничего себе! У городских дамочек что, своих-то вообще полтора волоска, что ли, раз готовы такие деньжищи платить? Или это для театра? Актрисам вроде как надо разные парики, чтобы разных женщин играть: сегодня рыжая, завтра белобрысая – каждый раз перекрашиваться, все волосы сожжёшь. Облысеешь, и уже поневоле придётся парик покупать. Эх, жалко летом в театре пьес не играют – она бы сходила. Красиво, хоть и не больно понятно, и голоса у актёров такие… прямо до мурашек по спине.

Она вдруг поняла, что стоит и пялится на вывеску с ножницами и бритвой. Лысенький толстячок за большим красивым окном (одно, наверное, стоило подороже, чем иной домишко) оторвался от какого-то господина, замотанного до самого носа в простыню, но всё равно важного и прямого, как палка, и приветливо помахал ей пухлой ручкой. Камилла неуверенно поднялась по ступенькам и потянула тяжёлую, железом окованную, как почти во всех лавках, дверь на себя. Прозвенел колокольчик над головой, и толстячок сказал:

– Доброго дня, красавица. Садись пока, водички себе наливай, не стесняйся – жарко сегодня. Можешь косу сразу расплести и волосы расчесать, чтобы время не тратить потом. Осветлить небось хочешь? – Он даже вздохнул тихонько. – Портите только волосы.

– И вид потом как у уличных девок, – проворчал господин в кресле. – Не це’ните, бестолочи, того, что есть. Всё хотите, как у какой-нибудь принцессы.

Камилла понятия не имела, про какую принцессу речь и почему вот прямо всем загорелось высветлить волосы, поэтому скромненько присела на не новый, но удобный диванчик. Рядом на круглом столике стоял кувшин с водой и стакан, но пить она не стала, чтобы вода не оказалась тут же на спине и подмышками (и на платье всё сейчас же проступит некрасивыми, неопрятными пятнами). Вот посидит, остынет немножко – тогда можно и выпить глоток-другой. Ждать-то всё равно долго.

Толстячок щёлкал ножницами, рассказывал всякие смешные истории, так что господин у него в кресле то одобрительно хмыкал, то вовсе посмеивался. Камилла тоже прыснула разок-другой в ладошки, не сдержавшись: очень уж у цирюльника здорово получилось какую-то горластую тётку изобразить, – а сама тем временем расплетала косу. Потом мастер осторожно снял с посетителя простыню, стряхнул с неё обрезки волос на пол и бросил её в большой мешок, а для Камиллы достал чистую. «Ого, – подумала она, – не напасёшься их так». Ещё она подумала, что в цирюльне, где после каждого посетителя простыни меняют, цены, наверное, ого-го какие – хватит ли ей кроны?

Господин посмотрелся в огромное, чуть не в половину роста, зеркало, пригладил виски и дал толстячку какую-то монету. Потом собрал в горсть волосы Камиллы (она сердито отстранилась), вздохнул, повторил про бестолочь и вышел, звякнув колокольчиком.

– Садись, красавица, – сказал толстячок. – В какой цвет красить хочешь?

Камилла мотнула головой.

– Не красить, – решительно сказала она. – Сбрить. Налысо.

Цирюльник уронил ножницы.

– Сбрить? – прямо-таки в ужасе переспросил он. Потом его лицо просветлело. – Продать хочешь, что ли? Беру. Три золотых – годится? Только брить-то зачем? Я тебе стрижечку такую сделаю, под пажа. Походишь как мальчишка, а к Солнцевороту, глядишь, волосы заново отрастут: вон они у тебя какие, за три-четыре недели до плеч отрастут запросто. Постригу бесплатно, – заверил он, потому что Камилла помотала головой. – А за лишние три-четыре дюйма всё равно тебе никто больше трёх крон не даст.

– Я не из-за денег, – сказала Камилла. – Я хочу к мастеру Асканио в ученицы, а он возьмёт только если не длиннее полпальца. А чем полпальца оставлять, проще тогда уж совсем…

– К Змею в ученицы? – толстячок воздел ручки к потолку. – Дитя, ты в своём уме?

– Как хотите, – проворчала Камилла и полезла с кресла. – Пойду другого цирюльника поищу.

– Сядь обратно… бестолочь, – горестно сказал он. – К Змею она в ученицы хочет и готова для этого наголо побриться. Будь ты моей дочерью, я бы тебе… Отец-то знает, кстати?

– Знает. – Он же вправду знает. А что посмеялся… уж родную-то дочь за столько лет лучше узнать бы должен.

Толстяк вздохнул, замотал Камиллу в простыню, чуть не придушив углом, и защёлкал ножницами, срезая аккуратно прядку за прядкой как можно ближе к голове – раз уж остатки волос всё равно потом сбривать.

– Вот твои деньги, – сказал он расстроенно, когда всё было готово, – и уйди с глаз моих.

Камилла посмотрела в зеркало на лопоухого лысого мальчишку, с какой-то радости обрядившегося в платье. Лицо у лопоухого придурка было коричневым от солнца, а вот выше лба та кожа, что всегда была под волосами, смотрелась прямо-таки мертвенно-белой.

– Спасибо, мастер, – дрогнувшим голосом сказала она.

Тот молча махнул на неё рукой, словно муху прогонял, и принялся аккуратно сплетать срезанные волосы. Камилла удивилась тому, как их много оказалось, – вроде бы на голове не так смотрелись, – но ничего не сказала. Собрала с полочки под зеркалом золотые монеты и низко, по самые брови, повязала платок.

У мастера Змея было заперто, и пришлось долго стучать, чтобы какой-то парень с недовольной надутой мордой открыл наконец.