Текст книги "Змеюка (СИ)"
Автор книги: Арабелла Фигг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
========== Часть первая: Змеючка ==========
Травница
Травки попроще, вроде эльфийского уха и хрустальной благодати, мать выращивала в огороде рядом с обычной зеленью. За не простыми надо было ходить в лес. Отец со старшими братьями ходили аж до Гребенчатых гор и приносили оттуда не только феландарис и корень смерти, а ещё и скорлупу от яиц виверн, перья иглоспинов и прочие штучки, добывать которые было очень опасно, но за которые в городе очень неплохо платили. Ни Камиллу (не очень-то она и рвалась), ни Яна (а вот он, наоборот, злился) что к Гребенчатым горам, что – тем более – в Костяной распадок отец не брал. Хватало с них и рощиц по обе стороны тракта, берегов Белой и лужаек по дороге к полям.
Но в Запретный лес мать их после долгих споров всё-таки отпустила, потому что багряные лилии цвели только в тамошних заводях, стоили они целое состояние, а особой опасности для детей травницы и охотника с четвертушкой эльфийской крови в дриадском лесу не было. Правда, за день до похода туда заставила переделать всю возможную домашнюю работу – наверное, надеялась, что после того, как они прополют и польют все грядки, а потом заново натаскают воды в бочки, желания тащиться куда-то за пять с лишним лиг у них поубавится.
Не поубавилось. Встали до света, наскоро перекусили, похватали приготовленные с вечера котомки и удрали, когда батрачки ещё только поднимались и одевались-причёсывались, прежде чем доить коров и готовить поесть (мать вставала уже к готовому завтраку, но она и ложилась всегда хорошо за полночь, подтверждая тем самым репутацию ведьмы).
За каким огром с ними увязался Миха, про то Создатель ведает. Камилла Миху не сильно любила, но детям ведьмы и остроухого отродья больно-то рыться в друзьях не приходилось. Немного в селе было желающих водить с ними дружбу, и теми, что имелись, разбрасываться не стоило. Так что Камилла только не особенно ласково кивнула и сказала:
– Ты гляди, Миха, тебя дриады могут и не пустить. Придётся одному ни с чем возвращаться. Дядька-то что скажет, если целый день где-то впустую прошатаешься?
– Да скажу, что с девками лесными говорил, как вот с тобой сейчас – ему ж любопытно станет, пожалуй, и ругаться забудет.
Он улыбнулся, поиграв ямочками на щеках. Красив он был в матушку, но Камилле всё казалось, что глаза у него какие-то… как у рыси в засаде. И болтали в селе про то, как он дядьке в трактире помогает, много всякого, но тут уж Камилла только морщилась – про матушку ещё и не того можно было наслушаться. Как она, подоткнув юбку выше колен, по воде бродит раным-ранёшенько, пока добрые люди только глаза продирают – с водяником путается, ясное дело. А вовсе не корни ножелиста собирает.
День собирался жаркий – трава была вся в росе, – поэтому по холодку постарались пройти побольше, не останавливаясь передохнуть у Трёх Ключей. Миха что-то болтал про дядькин трактир, Ян хвастался, что отец обещал взять его с собой в город, только Камилла помалкивала, так что Миха в конце концов сказал:
– Ты, Мила, как и не девочка вовсе. Молчишь да молчишь.
– Вы зато языками работаете почище всяких баб, – усмехнулась она. Хотела сказать, что Камилла она, а не Мила, но с языка так и сорвалось ехидное: – Прямо как отец с проезжим магом – за два часа хоть бы передышку какую сделали. Нет ведь, трындели не затыкаясь. Зато бабы болтливые, да. А мужики – сплошь молчуны.
– А о чём говорили? – братца в тот вечер дома не случилось, на рыбалке, что ли, был – вот уж он локти потом кусал: как же, настоящий маг с звездой на лбу в гостях два с лишним часа просидел, а Ян ни словечка из того разговора не слышал!
– Начали про то, как яйца виверн раздобыть, целые, не высиженные ещё. А потом про всё подряд.
– Не высиженные… – Ян зябко поёжился. – Отца небось в проводники звал?
– Ага.
– Манкс, господина Андреаса управитель, говорил, будто ихняя милость наместнику писали, что виверны-де так расплодились, аж на дальние пастбища народ уже боится скотину гонять. Пока ещё только овец да телят таскают, а ну как за пастухов примутся? И вроде как господин наместник обещались солдат прислать, – сказал Миха, который всегда знал, что во владетелевом доме творится, потому что тамошний управитель господин Манкс, лично забрав хозяйскую почту со станции, любил заглянуть в трактир, выпить кружечку пива, которое трактирщиковой жене всегда как-то особенно удавалось, и поболтать под это пиво с хозяином «Золотой подковы»: в замке-то с кем ему? Хозяевам он не ровня, а с прислугой панибратство разводить – не таков был господин Манкс.
– Если правда солдат пришлют, цены упадут вдвое на всё, – заметила Камилла. – На зубы, на кровь, на яд… на скорлупу тоже.
– Ой, станут солдаты со всем этим добром возиться!
– Солдаты не станут, да с ними же мага пошлют, а то и двух. А уж маги такому добру пропасть не дадут.
Миха как-то странно глянул на неё, хмыкнул и вдруг сказал:
– А правда, будто матушка твоя примака для тебя присматривает?
Камилла дёрнула плечом. Был уже такой разговор. Мать считала, что ни от мужа, ни от сыновей в доме толку нет, – всё их носит по лесам да по перевалам – и подумывала о том, чтобы подыскать Камилле скромного и работящего парня из бедной семьи, куда ни одну девку, кроме совсем уж страшненьких или таких же нищих бесприданниц, никто не отдаст. Нанять батраком того же Сима, среднего у вдовы Марты, поглядеть на него годик поближе, а там и оставить при доме – вот и будет Камилле вроде как муж, отец её детям, а Лаванде-травнице работник за харчи и одёжу. Всем хорошо, особенно Симу, потому что девчонки-батрачки в ответ на дразнилки вроде «ведьминых служанок» только языки показывали да отвечали: «Как мы у ведьмы едим, так тебя родная мать в жизни кормить не станет». Платить им матушка не платила, но всё село знало, что за батрачками своими травница всегда даёт хорошее приданое. А девки при этом вовсе не порченные, дивились в селе. В доме два взрослых холостых парня да третий подрастает, а невесты, по три-четыре года у ведьмы отработавшие, исправно вывешивают на ворота честные простыни.
Разве что колдовство тут какое? Но святая мать никакого зловредного колдовства не находила, а матушка каждый год без понукания ездила по осени в город у Искателей отмечаться. Связываться же с теми, за кем Искатели присматривают, дураков не было. Если, Создатель храни, слабенький поднадзорный колдун в доме своём при пожаре в дыму, скажем, задохнётся, то приедет совсем не слабенький маг с чёрной звездой на лбу, и выложишь ему всё, что знаешь, да всё, что помнишь и что давно забыл. И если хоть мимо проходил, когда сгоревший дом соломой обкладывали, то поедешь в каторжный карьер до скончания своего века киркой махать – камня Империи надо много, а век у каторжников короткий.
– Тебе-то что за печаль? – спросила Камилла, морщась. Далось ей это замужество! Она мышкой сидела на кухне, разбирая ягоды: эти, крупные и не помятые – трактирщику продать, проезжие господа такое покупают, денег не жалея; спелые, но мелкие – высушить на зиму, в отвары или в настойки пойдут; а всё остальное – в варенье или на пастилу, у Дины пастила отменная получается. Работа занимала только глаза и руки, а уши были свободны, и Камилла заворожённо слушала мага, пустившегося в воспоминания о чародейской школе, где он учился. Как бы она тоже хотела в такую попасть! А тут: замуж, примак… сто лет ей не сдался этот Сим, телок белобрысый, безответный.
– Дядька с женой говорили, что кабы тебя за меня отдали, так не то чтоб приданого не просили, а ещё приплатили бы.
– Тебе что, – неожиданно взъярился Ян, – сестра моя – кобыла, что ли, платить за неё, блядь?
Миха отчаянно замотал кудрявой головой.
– Да я-то чего? Дядька это размечтался, что вот кабы своя травница при трактире была, до чего ж бы всем хорошо было. К важным-то господам, понятно дело, в замок всё равно за госпожой Инессой посылать, а кто попроще, так тут же бы и готовить для них отвары всякие да натирания.
Камилла хмыкнула. Монастырские Сады – село и раньше было немаленькое, а после того, как Восточный тракт не подлатали в очередной раз, а чуть ли не заново построили, оно ещё разрослось: путешественников надо было кормить, поить, обстирывать, чинить обувь, одежду и лошадиную сбрую, лошадей для почтовой станции тоже кормить-лечить-подковывать, ходить за ними. Мастерских прибавилось вдвое, лавки пооткрывались с городскими товарами, и даже бойкая дамочка купила бывший старостин дом и устроила в нём весёлое заведение. Сельчане туда, понятно, не ходили (кроме разве что братцев Камиллы, так они ж ведьмины дети, с них и спрос другой): и дорого, и жена с тёщей сгрызут потом с костями, – но на деньгах же не написано, из какого места их вытащили, а кормить что девушек, что их гостей надо было каждый день, и не по разу, вот и носили туда на продажу и молоко, и яйца, и цыплят, и зелень, и ягоды-яблоки…
И понятно, что в дороге случается всякое: и живот может прихватить, и от разбойников, бывает, приходится отбиваться, а звать каждый раз госпожу Инессу из замка – у кого ещё денег хватит, чтобы настоящему магу-целителю заплатить. Звали костоправа, но тот же сам ни мази, ни капли не делает, к травнице за этим посылает. Словом, работы у матери было выше головы. И если сельчане сами бегали, то путников к ней трактирщик направлял за свою долю от выручки. И доли этой ему, стало быть, показалось мало, раз он надумал свою травницу при трактире заиметь? Ну да, невестке же платить не надо, знай корми её да одевай.
– «Ты-то чего»? – передразнил неожиданно всерьёз обидевшийся Ян. – Чем это тебе Милка не хороша, что «ты-то чего»?
– Всем хороша, – с готовностью подтвердил Миха и опять улыбнулся Камилле так, что ямочки заиграли. – Да ведь не отдаст никто.
«Не отдаст – это точно», – подумала Камилла. А вслух сказала примирительно:
– Мне на настоящую травницу ещё учиться да учиться. Да и замуж почти через три года только.
Отдавали, конечно, и раньше. По закону запрещалось венчать тех, кому ещё не исполнилось шестнадцати, но кое-кто торопился сбыть дочек так, что отдавал их вроде как в батрачки в семью жениха, а там… какой с молодых спрос? Прощения просим, святая мать, недоглядели, так уж вы бы того… не дело ведь – байстрюков плодить. Святая мать ворчала, принимая корзинку с яйцами или штуку домашнего полотна, но соглашалась, что байстрюков плодить – не дело, назначала молодым покаяние (а беременной невесте и покаяние-то тяжёлое не назначишь!) и посылала Владычице донесение о вынужденном отступлении от закона. Но Камиллу-то, понятно, никто не станет сбывать пораньше. Матушка с жрицей не сказать, чтобы на ножах, однако друг друга не сильно жалуют, так что кланяться святой матери с мазью от радикулита Лаванда-травница точно не станет – два с половиной года можно жить спокойно.
А вот что «всем хороша»… Камилла только вздохнула. Это братцы удались в отцовскую породу – высокие, гибкие, с эльфийской тонкой костью, а она в матушку пошла, приземистую и плотную. Но при этом ни сисек, ни задницы настоящей Создатель ей не отмерил – мальчишка мальчишкой, только волосы и хороши, длиннющие и густые, разве что цвет самый обычный, рыжевато-русый, не вороново крыло и не золотисто-соломенный. Да про глаза ещё какая-то дама в трактире восхитилась: «Как янтарь!» – а другие-прочие говорили: «Медовые». Да толку с тех глаз и волос? Волосы всё равно под косынку наглухо прибирать надо, чтобы не трясти ими ни над травами, ни уж тем более – над настойками и мазями. А глаза… Что глаза? Кому они больно нужны? Не сиськи ведь, не пощупаешь…
Солнце, едва встав, взялось припекать так, что Ян выбирал путь подлиннее, зато всё больше через рощицы и перелески, не по полям и пастбищам, где тени нет вообще, зато мухи, оводы, слепни – кто хочешь и сколько хочешь. Камилла косилась на Миху: тот работал в трактире у дядьки на подхвате и к долгим переходам вряд ли был привычен. Однако Миха шёл себе рядышком и не жаловался. Сапоги у него были по ноге, сапожник на него и шил (своих сыновей у трактирщика не было, а чем зятьям дело оставлять, говорил он, так лучше родную кровь приветить – Миху обуть-одеть он денег не жалел, да и наверняка со временем собирался дела ему передать), так что ноги он вроде ещё не натёр, раз прихрамывать не начал. А что устал наверняка, так Камилла, по правде сказать, и сама бы уже передохнула.
Ян, видно, подумал о том же, потому что повёл их к Чашке – роднику, промывшему себе в жирной рыжей глине глубокую, ведра на три, ямку, да не вровень с землёй, а почти на высоте пояса взрослого мужика – только знай плескайся да набирай хоть в котелок, хоть в баклажку. Рядом и кострище было, аккуратно обложенное камнями, и какой-то добрый человек угли после себя сгрёб в кучку и присыпал золой: место было низкое, сырое, в закрытой котловинке, и что ветер угли эти раздует и начнёт пожар, можно было не бояться. Запасливый братец прихватил с собой кроме лепёшек, сыра и ветчины, ещё и отцовских подорожников – уже сваренной и заново высушенной в печи крупы с кусочками солонины: бросишь такую в кипяток – и, считай, обед готов, крупе только размокнуть надо, она уже варёная. Пока Миха раздувал угольки, осторожно подкладывая берестяные полоски, Камилла с Яном набрали сухих веточек, которые горели недолго, но жарко, а им только и надо было, что воды вскипятить.
– Даже если меня дриады в свой лес не пустят, – Миха раздул огонь, сел на поваленный ствол и блаженно вытянул ноги, – всё равно хорошо. До того славно прогулялся, а то всё в трактире этом – иной раз и не знаешь, какая погода на дворе стоит. Ой, у меня ж при себе целая коврига белого хлеба и яйца крутые…
– Оставь, – отмахнулся Ян. – Яйца потом сами съедим, а хлебом дриадам поклонишься. Это ты молодец, что хлеба побольше взял, они его любят, а сами не пекут.
– Знал бы – две бы ковриги взял, – огорчился Миха. – А что ещё они любят?
– Мужиков, – буркнула Камилла. – Человеческих. Немытых-небритых, потных и волосатых. Не бойся, ты для них мал ещё. За щёчки пощиплют, за жопу… может, ещё где пощупают, похихикают, но не тронут.
На смазливой Михиной мордашке так смешалось облегчение с обидой на «мал ещё», что Камилла, не сдержавшись, прыснула. А Ян прибавил снисходительно:
– Ты слушай больше про «жизнь высосут». Они что, упырицы, что ли? Если ты к ним в лес без спросу ввалишься, начнёшь деревья рубить, ветки ломать, костры жечь – тогда да, тогда плохо будет. А так… бабы как бабы.
В глазах у Михи вспыхнул острый интерес, он искоса глянул на Камиллу и спросил этак якобы небрежно:
– Да тебе-то откуда знать? Пробовал, что ли?
– Отец рассказывал, – равнодушно отозвался Ян. – Я-то для дриад такой же сопляк, как и ты. Им и братцы мои ещё молоды, они постарше любят.
Над целым ворохом хвороста вода быстро закипела, Ян высыпал в неё крупу с солониной, помешал, снял котелок с огня.
– Поедим, надо будет наверх перебраться, – сказал он. – Под ивой где-нибудь покемарить часика два-три. Здесь-то сыро, а идти сейчас по самому солнцепёку… дальше всё места открытые, не спрячешься.
– К вечеру же только доберёмся, – усомнился Миха.
– К вечеру, – кивнул Ян. – А лилии рвать всё одно на закате надо, даже лучше в сумерках, когда солнце уйдёт уже. Или, наоборот, с самого ранья, ещё до солнца. Мил, скажи?
– С утра, конечно, лучше, – подтвердила она. – Но там опять успеть надо до восхода. На солнце рвать – только цветы губить зря.
– Там и ночевать? – ужаснулся Миха.
– А ты ночью через поля идти собрался? То-то полевицы порадуются!
– А разве они есть ещё? – опасливо спросил Миха. – Его милость вроде как людей посылал вывести тварей.
– Про девку с Вишнёвого хутора слыхал? Которую дядька хотел в послушницы сбыть, а она сперва грозилась то в суд, то вон к тётушке Розалии в заведение, а потом вовсе пошла да поле ему подожгла и сама в том пожаре сгорела. То ли со зла да по дурости, то ли ветер не так подул, что сбежать не вышло… В общем, одна полевица точно есть, а нам и одной на троих хватит. Но к дриадам в лес никакая нечисть не суётся – у тех разговор короткий. Костёр жечь нельзя будет, понятно, да ночи тёплые, так потерпим.
Миха боязливо притих и, кажется, подумывал, не повернуть ли обратно, пока ещё можно дотемна успеть обратно в село. Не будь с ними Камиллы, может, и повернул бы, но сознаваться перед девчонкой, что перетрусил? Какой бы парень неполных пятнадцати лет стал?
Так что они поели, прибрали за собой, помыли котелок и ложки (на Михино счастье, Ян прихватил запасную, а то пришлось бы ему, глотая голодную слюну, ждать, пока спутники поедят, оставив ему треть котелка), выбрались из котловинки и нашли хорошее местечко под старой плакучей ивой, чтобы вздремнуть. Миха предложил было посторожить в очередь, но Ян только отмахнулся: подобраться к нему незаметно, даже к спящему – это надо было суметь. Не зря отец их всех учил. Расстелили плащи из «рыбьей кожи», чтобы всякая насекомая мелочь из травы не лезла, поверх Миха кинул свой, обыкновенный, суконный (лежать на «рыбьей коже», в такую жару особенно… неприятна она телу): дождя вроде бы не ждали, но плащи взяли с собой, куда ж без них? Камилла легла с краю, Ян – между нею и чужим парнем. То ли хоть сколько-то верил слухам про Миху, то ли просто не хотел, чтобы тот пусть случайно, пусть во сне, его сестру лапал. Камилла немножко подумала о том, что трактирщицкого племянника никто, наверное, больно-то и не спрашивает, хочет ли он какому-нибудь богатенькому старику спину в бане тереть… и остальное тоже, да так и уснула.
Дальше пришлось идти по пыльной жаре, отгоняя мух, жуков-щелкунов и прочих летучих тварей. От бегущей неподалёку реки, вдоль которой они теперь шли, никакой свежестью не тянуло, а берег был такой, что приходилось держаться от него подальше – обрывистый, рыхлый, в любой момент готовый обвалиться. Потом за широким лугом, который никто не осмеливался косить, разом встал стеной Запретный лес, и Миха совсем затосковал. Наверное, представил себе, как в одиночку потащится обратно в такую даль, если его не пустят.
Пустили. Приняли ковригу (из белой муки, между прочим!) с таким видом, будто милость великую оказывают, в самом деле полапали, пересмеиваясь-переговариваясь на птичьем своём наречии, но махнули рукой: идите. Миха во все глаза смотрел на тощих, мосластых, совсем даже и не красивых девиц с зелёными волосами и, наверное, прикидывал, что будет врать: не говорить же в самом деле, что дриады – просто лучницы в штанах и кожаных куртках, как у наёмниц, а вовсе не прекрасные лесные девы в прозрачных одеяниях. И что эти кошки течные, Создатель прости, с мерзкими смешками хватали его за все места. Камилла даже пожалела его немножко, представив себе, как её бы щупали незнакомые мужики, даже не задирая подол и не собираясь завалить всерьёз – всё равно противно. Или парни иначе на такое смотрят?
По дороге к заводи на солнечных прогалах то и дело мелькали то цветущий эмбриум, то шип дракона, то свешивалась со старых деревьев ползучая лоза, а разок вообще шлюхин румянец встал, дразнясь, прямо у тропинки. Камилла вздыхала, оборачивалась, теребила косынку, но договаривались на багряные лилии, и только на них, а без спросу что-то рвать в дриадском лесу? Она же ещё не раз и не два сюда придёт. Ян тоже вздыхал, но тоже не пытался даже листочек-другой отщипнуть, а Миха и в сторону от тропки лишний раз глянуть боялся.
Так и дошли до заводи, где ковром по воде расстелились заросли багряных лилий. Мокрые листья золотились на закатном солнце, лепестки лилий почти просвечивали, наливаясь розовым сквозь багрянец, вода над чёрным от ила дном была прозрачной и тихой-тихой, ни травинка не шевельнётся. Даже Миха восхищённо выдохнул: «Ох ты!» А Камилла сказала:
– У матушки в одной книге я читала, будто на юге они зовутся пурпурными лотосами и растут чуть ли не в каждой луже, цветы размером с суповую миску и пахнут так, что в жаркий день лучше близко не подходить – сомлеешь. А у нас им холодно, видать: и мелкие, и цвет не тот, и запаха больно-то нет. И только в таких местах и растут, где течение медленное, а дно тёмное, а потому вода хорошо прогревается.
– А для чего они?
– Вообще-то, они ядовитые, но если капельку масляного настоя дать больному, он крепко уснёт и боли чувствовать не будет.
– А здоровому?
– А здоровому – зачем?
Миха помялся и ответил так… туманно:
– Ну, мало ли… Народ всякий бывает. – Ян с Камиллой смотрели на него вопросительно, с подозрением даже, и он, вздохнув, пояснил: – Иной как напьётся, как начнёт буянить – не всякого же можно в погреб засунуть протрезвляться. Среди важных господ тоже буйные попадаются: добром не урезонишь, связывать – он тебе наутро покажет вязку, а так бы в вино капнул ту самую капельку – он и уснул. Уснул и уснул, какой с трактирщика спрос? А вы чего подумали? Что я по чужим сундукам шарить собрался, что ли? Пф-ф, я честно больше заработаю.
– А-а, – протянул Ян, – ясно. Ты дядьке скажи, пусть с матерью потолкует. Вы сами всё равно правильный настой сделать не сумеете, а она и сделает, и расскажет, кому и сколько. Сам понимаешь, плюгавому мужичку и половины хватит от того, чем какого-нибудь бугая угощать приходится.
Он посмотрел на солнце, видневшееся дальним костром сквозь стволы на том берегу, и начал раздеваться. Миха, глядя на него, тоже развязал тесёмки рубашки и стянул её, красуясь перед Камиллой. Она пожала плечами (а то она голых парней не видала – с тремя-то братьями) и принялась готовить нехитрый ужин, обдирая крутые яйца и нарезая сыр с ветчиной: вода за день нагрелась, понятно, да всё равно, пока будут нырять, парни продрогнут, а бальзам крепкий, и на пустой желудок его пить – тут же даст по мозгам. Не будь тут Михи, она бы сама сплавала за лилиями, но раздеваться при постороннем парне… Всё ведь снимать с себя придётся, сушиться негде: солнце село, костёр не развести.
– Ныряй глубже, – учил меж тем Миху Ян, – рви стебель как можно длиннее. И у берега аккуратнее – дно илистое, скользкое…
– А сколько рвать?
– С дюжину хватит, – за Яна сказала Камилла. – Больше незачем.
Она посмотрела, как он неловко, оскальзываясь, входит в воду, и исполнилась дурных предчувствий. После каждого шага за ним в воде вспухало чернильное облако потревоженного ила и долго ещё висело, когда он уже забрался поглубже. Камилла так и ждала, что он на корягу напорется или в бороде утопленника запутается… не настоящего, понятно, это трава такая водяная – длинная, спутанная, подлого нрава. Но он нырял, всплывал, отфыркиваясь, ничего не случалось, и она почти успокоилась.
Рано, как оказалось: выходя на берег (неудобный, с невысоким, но влажно чавкающим обрывчиком, скользкий, поросший осокой, за которую и не ухватишься – руки изрежешь), Миха вдруг придушенно вскрикнул, дёрнулся и замер, кусая губы. Собранные цветы однако из руки не выпустил.
– Что? – подбежав, спросила Камилла.
– Нога, – сипло сказал он. – Наступил на что-то…
Подплыл, потом подошёл по грудь в воде Ян, отобрал у Михи лилии, бросил их на берег. Камилла торопливо собрала рассыпавшиеся цветы и отложила в сторону, а Ян привычным движением выбрался из воды и протянул руку Михе:
– Вылезай. Не бойся, удержу.
– Удержит, – подтвердила Камилла. – Меня удерживает хоть бы что, а я не больно худенькая. – Свою руку она не предлагала. Не настолько Михе было плохо, чтобы принимать помощь от девчонки.
Ян в самом деле без большого труда удержал Миху, тот неловко выполз на берег и чуть ли не на одной ноге доскакал до расстеленного плаща. Камилась сунулась посмотреть, что там, но пока парни ныряли, пока выбирались из воды, уже почти совсем стемнело, и ей пришлось чуть ли не носом в Михину пятку уткнуться, чтобы понять, чем трактирщицкий племянник умудрился пораниться.
– На ракушку сломанную наступил, похоже, – вздохнула она. – Порез неглубокий, но такой… рваный, неровный. Ян, промой ему бальзамом, что ли, а я поищу, чем подлечить.
Пока ещё было светло, видела она холмике под кустами короткую кудрявую травку. Нарвав пучок, Камилла набрала её полный рот и принялась жевать. Трава не была ни горькой, ни противной – вообще никакой, трава и трава. Ни вреда, ни пользы от неё тоже не было, но не объяснять же Михе, отчего у него кровь так быстро остановилась, а ранка затянулась. Камилла своими способностями и перед родными не особо светила, а уж перед хитрым, себе на уме парнем… Нет-нет, она дочка травницы, и на осьмушку в ней эльфья кровь, так что она просто знает, какой травкой от чего лечить. Нюхом чует, как псина.
Миха вздрогнул, когда она облепила ему порезанную пятку пережёванной в кашу травой.
– Не ври, – сказала Камилла, размазывая кашицу по холодной мокрой коже, – не щиплет и не жжёт. Зато кровь сразу свернётся.
Никаких лечебных заклинаний она не знала, конечно. Просто представляла себе, как затягивается порез, перестают кровить мелкие жилки и нарастает новая, тоненькая пока что кожица. Ранка была пустяковая, только идти бы завтра мешала, так что даже голова не заболела, как было, когда отец маялся со сломанной рукой, а ей было жалко его до слёз, и она гладила его по плечу, потихоньку вливая свою силу и пытаясь хотя бы унять боль, раз уж кость срастить у неё точно ни знаний, ни умений бы не хватило. Заметил отец что-то или нет, Создатель ведает, но он никогда с нею об этом не говорил. Вот и хорошо. И незачем кому-то об этом знать. Травница – и травница.
Поужинали чуть ли не на ощупь – ночь выдалась безлунная, легли вповалку на «рыбью кожу», чтобы под утро не намокнуть в росе, и укрывшись на троих Михиным сукном. Камиллу в этот раз пустили в серёдку для тепла, Миха вздрагивал и жался к ней – кажется, просто от холода и страха. Вряд ли он мог думать о ней как о девчонке ночью в жутком для всякого сельчанина Запретном лесу. Спал он или так и не смог глаз сомкнуть – опять же Создатель знает, а привычная Камилла довольно скоро уснула.
========== Ведьма ==========
Встали, когда ещё не рассвело, наскоро перекусили остатками ужина и двинулись обратно, решив, что обедать будут опять у Чашки второй половиной каши. После обеда спать уже не стали, хотя Миха отчаянно зевал, – так, посидели с полчасика, давая отдых ногам, и потому домой вернулись только немного за полдень. Мать, хмурая, чем-то встревоженная, приняла складное полотняное ведёрко с плавающими в нём цветами, но только и сказала Камилле:
– Умывайся, переодевайся, причешись и пойдём в часовню. И на невысказанный вопрос ответила: – Искатели приехали, от десяти до пятнадцати лет всех проверять будут.
Ян тоже пошёл, хотя его ещё той осенью мать брала с собой провериться у Искателей. Не было у него никакого дара, даже крох не перепало, но раз сказано было «всех», то и он пошёл. Ведьмину сыну только лишний раз внимание Церкви на себя обращать!
У дверей часовни они столкнулись с выходящим оттуда Михой. Тот выглядел вялым и сонным и, похоже, хотел только одного – чтобы от него наконец все отвязались, а колдун он или нормальный человек, его вовсе не заботило. Впрочем, Миха был Михой: он и сонный успел узнать, что у парня, которого бандерша привезла из города (из деревенских-то кто бы пошёл?), обнаружился дар, и его отправляют учиться на малефикара.
– Вот уж думаю, как его гостей потом корёжило, – мстительно ухмыльнулся Миха. – Такого, наверное, им нажелал в сердцах…
– Ага, – пробормотала Камилла. Ей было боязно. Мать собиралась везти её в город после Равноденствия, но это когда ещё было бы… И кто бы в селе узнал, что там, в городе, случилось? Поехала ведьма Искателям показаться и заодно дочку с собой взяла. Купили бы ей там чего-нибудь, все бы кинулись покупку обсуждать, а не ведьма ли сама Камилла, глядишь, и не спросили бы.
В часовне было гулко, прохладно, темновато после солнца и приторно пахло каким-то курением. Камилла не любила здесь бывать – что жрица, что послушницы всегда смотрели на неё с таким видом, точно она с собой ведёрко навоза притащила и вот-вот начнёт им кидаться в статуи Пророчицы и её сподвижников. Бывать однако приходилось: попробуй-ка к службам не ходить хотя бы раз в семерик! И без того ведьмина дочь. Тронуть, понятно, никто не смеет, а вот вслед шипят и плюются… пока брюхо не схватит или сухой кашель бить не начнёт. Тут все почему-то не в часовню бегут, а к ведьме. Ну понятно, Пророчица одна на всех, далеко-высоко и вообще давно померла, а Лаванда-травница – вот она, живая и одна на село, а не на весь белый свет. Только Камилла никак не могла этого понять: сперва шипеть и плеваться, а потом кланяться и канючить – это как? Она бы уж что-то одно выбрала.
У алтаря было куда светлее, чем в остальной часовне, свечей там горела сотня, наверное, не меньше. А прямо на алтаре лежал белый камень формой похожий на жёрнов. Куда поменьше, понятно дело, и посередине дырки не было, а был чёрной краской нарисован небольшой, только ладони приложить, круг. И ещё были кольца, как на стрелковых мишенях за трактиром. Рядом стояла святая мать, которая кисло поджала губы, завидев травницу с детьми, а ещё были несколько людей в серых сюрко с знаком Ока на груди. Двое, на которых поверх сюрко надеты были цепи с какими-то тяжёлыми подвесками, встали по другую сторону алтаря, и выглядело это, словно жрица защищает от них статую Пророчицы. Ну, Камилле почему-то показалось так.
– Ага, – сказала толстая весёлая тётка с такой вот цепью на пышной груди, – кого я вижу! Ян, дорогой, тебе понравилось, ты ещё пришёл?
Камилла глянула на неё с опасливым восхищением: ну и память! Один раз видела – и в лицо запомнила, и по имени? Ну, ладно, имя могла в церковной книге прочесть, а в лицо-то как запомнила? Вроде бы Ян на матушку ни в одном месте не похож.
– Понравилось, – с вызовом ответил братец. – Ещё хочу подержаться.
Толстая тётка и носатый тип с такой же цепью захохотали, их помощники тоже пофыркали, и носатый сказал:
– Ну, иди держись, раз понравилось.
Ян подошёл к «жёрнову» и положил руки на чёрный круг. Держал, наверное, с минуту, но ничего не случилось, носатый кивнул и сказал вроде бы с сожалением даже:
– Глухо, разве что в детях проснётся.
– Если по женской линии идёт, то и вовсе может заглохнуть, – то ли согласилась, то ли заспорила толстая. – Ладно, Ян, освобождай место. А это, стало быть, сестричка твоя, да? Ну, цветочек, не бойся, клади руки сюда. Не жжётся оно и кровь не пьёт, ничего и не почувствуешь.
Камилла, не сдержавшись, фыркнула. И не потому что не боялась – боялась, ещё как, только не боли. А вот цветочком обозвали – её-то? Да она крапива! Даже родная мать так в сердцах не раз и не два называла: не то имя, дескать, дала. А соседка ворчала, что и не крапива даже, а самая настоящая ползучая лоза, или сыпушник попросту: как схватишься голыми руками, так и будешь потом их лечить семерик-другой.
