Текст книги "Начало Руси"

Автор книги: Аполлон Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Для характеристики среднеднепровской культуры важное значение имеют так называемые древности антов, выделенные в свое время A.A. Спицыным [589]589
  А.А. Спицын. Древности антов / Сборник статей в честь А.В. Соболевского. Л., 1928.


[Закрыть]. «Древности» датируются VI–VII вв. и состоят из набора бронзовых и серебряных украшений. В их числе, в частности, обычно привлекают внимание пальчатые, антропоморфные и зооморфные фибулы и другие изделия. Эти предметы встречаются по обоим берегам Днепра, в том числе в качестве особых кладов. Ряд таких кладов был обнаружен на Правобережье в районе рек Роси и Тясмина. Поскольку территория распространения этих древностей не совпадает с областью расселения антов и близка к границам позднейшей «Русской земли», Б.А. Рыбаков называл указанные предметы «древностями русов» [590]590
  Б.А. Рыбаков. Новый Суджанский клад антского времени /КСИИМК, вып. XXVII, 1949. С. 86; его же: Древние русы, СА. T. XVII, М., 1953. С. 42.


[Закрыть]. Характерным для этой культурной группы было Пастырское городище в районе Тясмина, на территории которого найдено много фибул и других предметов, датируемых VII–VIII вв. (т. е. уже послеантским временем).

В литературе высказывалось мнение (в частности М.И. Артамоновым) о принадлежности Пастырского городища тюркскому населению. Б. А. Рыбаков также отметил наличие на городище предметов, широко распространенных у кочевников. Таковыми являются прежде всего детали украшения пояса. Но специфическим элементом материальной культуры этой территории являются пальчатые фибулы, которых в степи вообще нет. Весомые аргументы против тюрко-кочевнической природы населения, оставившего названные древности, привела также Г.Ф. Корзухина. Она, в частности, обратила внимание на то, что «кочевники никогда не зарывают кладов» [591]591
  Г.Ф. Корзухина. К истории Среднего Поднепровья в середине I тысячелетия н. э. СА. T. XXII, М., 1955. С. 68.


[Закрыть]. Мнение названных авторов в целом поддержал и П.Н Третьяков [592]592
  П.Н. Третьяков. У истоков древнерусской народности. С. 75–83.


[Закрыть].

Одной из особенностей Пастырского городища является наличие двух видов керамики: посуда, сделанная от руки, – ее обычно признают славянской, и посуда с лощеной поверхностью, произведенная на гончарном круге. Последнюю М.Ю. Брайчевский связывал с Черняховской культурой (усматривая таким образом прямую преемственность от черняховцев к славянам) [593]593
  М.Ю. Брайчевский. Работы на Пастырском городище в 1949 г.,– КСИИМК, вып. XXXVI. М., 1951.


[Закрыть], а П.Н. Третьяков считал салтовской, принадлежавшей сармато-аланским племенам [594]594
  П.Н. Третьяков. У истоков древнерусской народности. С. 84.


[Закрыть]. Аналогичная керамика встречается и на ряде других поселений, что может свидетельствовать как о торговых или иных контактах, так и о смешанном составе населения приднепровской лесостепи.

Определенная близость керамики Пастырского городища с салтовской отмечалась многими специалистами [595]595
  Ср.: Археологія Українськой PCP. T. III. С. 105. Салтовская керамика выявляется и на ряде других поселений (Ср. там же. С. 98). Но на всех этих поселениях имеется и керамика позднечерняховского типа (там же. С. 105.). При этом существенно, что это керамика местного производства.


[Закрыть]. В литературе высказывалось мнение также об антропологической близости салтовцев и полян [596]596
  Ср.: В.П. Алексеев. Антропология салтовского могильника (предвар. сообщение) // КСИЭ, вып. 31, 1959; В.В. Седов. Славяне верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970. С. 130. Автор объясняет предполагаемое сходство общим иранским этническим элементом.


[Закрыть]. Сам по себе этот факт значителен прежде всего потому, что салтовцы (о чем будет сказано ниже) во многих источниках назывались «русами», и это явно был один из видов «руси», упоминаемых восточными источниками. Но наблюдения эти вызвали сомнения и возражения: салтовцы ближе к аланскому населению Северного Кавказа [597]597
  Т.И. Алексеева. Этногенез восточных славян. С. 256. Ср.: В.П. Алексеев. Происхождение народов Восточной Европы. С. 190–192. Автор признает справедливым уточнение Т.И. Алексеевой, но не исключает возможности участия славянского населения в сложении салтовцев.


[Закрыть]. Тем не менее и культурные и этнические контакты между Приднепровьем и салтовцами были, видимо, довольно значительными. В этом плане представило бы определенный интерес уточнение: с какими именно группами салтовцев контактировало население Приднепровья? Дело в том, что к периферии салтовской культуры примыкала и область Приазовской Руси.

Выделяя специфическую область «древностей русов», Б.А. Рыбаков подчеркивал их южные, причерноморские связи и не обходил западноевропейские аналоги. «Древности русов, – отмечал он, – это личные уборы воинов и их жен, живших на границе степи и связанных постоянными и прочными связями с боспорскими городами, с южными разноплеменными военными союзами, полем деятельности для которых были степные просторы Причерноморья, Северного Кавказа, долины Дуная, равнины Ломбардии, Средней Франции и Испании. Древности русов по своему характеру очень близки к вещам предмеровингского стиля Западной Европы, что объясняется, разумеется, не готским или лангобардским происхождением приднепровских фибул и поясных наборов, а давно доказанным формированием этого стиля в Приднепровье. К берегам Понта издавна тянулись выходцы из различных славянских племен» [598]598
  Б.А. Рыбаков. Древние русы. С. 62.


[Закрыть].

П.Н. Третьяков иначе подошел к вопросу об истоках этих древностей: он акцентировал внимание на перерыве традиции между Черняховским и славянским временем. В результате же пальчатые фибулы лишались каких-либо генетических связей. На перерыве традиции акцептировала внимание и Г.Ф. Корзухина.

В связи с развернувшейся дискуссией важными оказались наблюдения и замечания немецкого археолога И. Вернера. Он не без оснований отметил положительное качество стороннего взгляда: ученый «может посмотреть на проблему со стороны в целом, вне административных границ, и может подойти к проблеме даже шире, чем непосредственно занятые ей ученые, с учетом общеевропейской обстановки, и попытаться со своих позиций внести в исследование новые методические приемы» [599]599
  И. Вернер. К происхождению и распространению антов и склавенов., СА, 1972, № 4. С. 103.


[Закрыть]. И этот взгляд, действительно, оказался интересным, хотя и не вполне новым. И. Вернер, в сущности, поддержал идею П.Н. Третьякова о славянском «исходе» с севера из области верховьев Днепра. Черняховская культура представлена им однозначно германской (готской и гепидской), и исчезновение ее связывается им с передвижениями готов. В то же время он, подобно Б. А. Рыбакову, указал на причерноморские истоки приднепровских пальчатых фибул, отмечая, что «генетически они связаны с пальчатыми фибулами крымских готов, гепидов и южнодунайских германских групп на византийской территории». Полагая, что «литые бронзовые фибулы с поселений и из кладов связаны по форме с германскими типами V и VI вв.» и допуская, что «вариант так называемых днепровских пластинчатых фибул, изготовленных в одночастной глиняной форме, по внешнему виду мог быть даже сравнен с пластинчатыми фибулами самой поздней Черняховской фазы», И. Вернер однако, уходит от вывода о преемственности. Он придает особое значение тому, что «все эти одиночные фибулы выполняли в женской одежде совершенно иную роль, чем носившиеся на плечах германские пальчатые фибулы». «На периферийных территориях, – подчеркивает автор, – как следствие экзогамных браков такого рода фибулы, встречаясь единично в трупоположениях времени около 600 г. …, всегда лежат поодиночке на тазу погребений» [600]600
  Там же. С. 104, 108.


[Закрыть].

Не рассматривая здесь идеи И. Вернера о славянском «исходе» с верховьев Днепра (отчасти, но только отчасти, это, видимо, так и было), обратим внимание на некоторые факты, которые в построении автора имеют периферийное значение. Прежде всего имеет значение указание на ареал распространения «германских» и приднепровских фибул. «Германские» фибулы широко распространены в области Подунавья, особенно в его левобережной части. Находки подобного типа имеются и в Приднепровье (район Пастырского городища) и, что особенно любопытно, в Мазурии и некоторых других западно-балтийских областях (Пруссия, Корсь). Приднепровские фибулы также имеются на Дунае, но зона их распространения уже: они встречаются на Среднем Дунае (в Венгрии). Аналогичные фибулы попадаются также в Крыму (район Суук-Су), на Средней Оке и отдельные находки также в Прибалтике [601]601
  Там же. С. 104 и 105 (карты распространения фибул первого и второго типов).


[Закрыть].

Факты, мобилизованные И. Вернером, несомненно, давали пищу для размышлений. Они подкрепляли мнение Б. А. Рыбакова и некоторых других ученых об определенной преемственности между Черняховским и позднейшим временем в лесостепной зоне Приднепровья. Только определение «германский» должно было сразу замениться на менее обязывающее «Черняховский». Данные И. Вернера укрепляли также мысль о том, что черняховское население в составе гуннского объединения просто ушло с прежней территории на левобережье Дуная. Небольшая часть его осталась (или позднее вернулась), видимо, только на северной лесостепной окраине Поднепровья. Здесь старые традиции преломляются под влиянием новых условий и в результате сложных взаимоотношений с иными, в том числе вновь прибывшими группами населения.

Интересно наблюдение И. Вернера о двух способах закалывания фибул: на плече у одних и на поясе у других. Эндогамными браками этого явления, очевидно, не объяснить, тем более что закалывание на поясе встречается в трупоположениях различных территорий: в Приднепровье, Венгрии, Подболотье у Мурома. Скорее можно говорить либо об иной «моде», либо об особой этнической группе, существовавшей уже в рамках Черняховской общности. Примечательно, что родственные приднепровскому населению этнические группы имелись, возможно, также в Крыму и в области западных балтов. Какая-то часть этого населения оказалась также на Среднем Дунае. Для VI–VII вв. гораздо труднее предположить налаженные торговые контакты, чем физическое расчленение родственных племен. Но и торговые контакты могли сохраняться только в случае сохранения каких-то прочных традиций, которые в этот период были в основном родственными. Если исключить район Средней Оки (для объяснения этих связей данных слишком мало), все остальное как-то пересекается с ареалом распространения этнонима «Русь».

Таким образом, не только антропологические данные, но и определенные элементы материальной культуры свидетельствуют о сохранении в Среднем Поднепровье Черняховского населения, именно его группы, уходящей корнями в глубокую древность. Это население оказывается либо в родственной, либо в культурной связи с отдельными этническими группами Крыма, Восточной Прибалтики, Среднего Дуная. В свете этих фактов стоит взглянуть и на салтовскую керамику: она сама может быть результатом воздействия Черняховской периферии.

По своему происхождению население Среднего Поднепровья было, очевидно, неоднородным уже в черняховское время: здесь перемешивались славянские (или славяноязычные) и неславянские элементы. В VI–VII вв. удельный вес славяноязычного населения возрастает за счет миграций с севера и, может быть, с запада. В процессе Великого переселения одни и те же племена разделялись, воссоединялись, неоднократно меняли места обитания, уходили, возвращались. Достаточно напомнить о передвижениях герулов, которые упоминались и в Прибалтике, и в Приазовье. Прокопий Кесарийский сообщает о своеобразном итоге их скитаний: «Когда герулы были побеждены в бою лангобардами и должны были уйти из местожительства отцов, то одни из них …поселились в странах Иллирии, остальные же не пожелали нигде переходить реку Истр, но обосновались на самом краю обитаемой земли. Предводительствуемые многими вождями царской крови, они прежде всего прошли подряд через все славянские племена, а затем, пройдя через огромную пустынную область, они достигли страны так называемых варнов. После них они прошли через племена данов, причем живущие здесь варвары не оказали никакого сопротивления. Отсюда они прибыли к океану, сели на корабли, пристали к острову Фуле и там остались» [602]602
  A.B. Мишулин. Указ. соч. С. 234.


[Закрыть]. Какая-то группа герулов оказалась еще раньше в Галлии. Так с исторической карты исчезает один из древних племенных союзов, хотя население, входившее в него, под другими названиями доживает, видимо, до развитого Средневековья.

Доказывая тезис о возвращении зарубинцев в Среднее Поднепровье с его верховьев, П.Н. Третьяков придавал особое значение реберчатой керамике типа Пеньковки (поселения в бассейне реки Тясмин) [603]603
  П.Н. Третьяков. У истоков древнерусской народности. С. 86, 88, 90.


[Закрыть]. Славянское происхождение этой керамики признается большинством исследователей, а керамика, сделанная на круге, опять-таки (как и на других поселениях Приднепровья) сближается с салтовской или позднечерняховской. И. Вернер уделил особое внимание распространению с севера на юг вещей с эмалью, в частности, треугольным и перегородчатым фибулам, которые были распространены в IV–V вв. в Прибалтике (Латвия, Литва, Эстония) и в Верхнем Поднепровье (включая верховья Десны) [604]604
  И. Вернер. Указ. соч. С. 111 и 112 (карта). По автору, «развитие типов, найденных на белорусско-украинской территории, зависело от типов Прибалтики (Литвы, Латвии, Эстонии), если они даже значительно от них отличаются… Эти изделия с эмалью встречаются как случайные находки также на территории Черняховской культуры, хотя никогда не были связаны с черняховскими памятниками». В последнем случае могли сказываться и брачные связи.


[Закрыть]. По мнению автора, производство их прекращается из-за перемещения славянского населения в Среднее Поднепровье и разрыва непосредственных связей с Прибалтикой, а на смену им приходят как раз фибулы «германского» типа. И в той и другой линии рассуждений есть резон. Но пришельцы с севера лишь в том случае могли усвоить элементы культуры юга, если на занятой ими территории остались те, кто мог передать эту традицию (по концепции И. Вернера, славяне пришли на пустую территорию). Можно представить, что именно произошло в Среднем Поднепровье. Славяноязычные племена, продвинувшиеся с севера или северо-запада, подчинили местное приднепровское население. Ослабленное в ходе бурных столкновений IV в., это население не в состоянии было противостоять натиску племен, только переходивших к стадии военной демократии. «Варваризация» в данном случае была вовсе не внутренним процессом развития данной территории, а следствием завоевания осколка исчезнувшей цивилизации пришедшими извне племенами. Как и на Западе, варвары несли более низкий уровень материальной культуры, но вносили новые жизненные силы в дряхлеющий мир.

Подобно тому, как на Западе варварские племена, разгромив Рим, стали незаметно проникаться отдельными элементами его культуры, так и вновь продвинувшееся в Приднепровье славянское население стало постепенно усваивать некоторые местные традиции. В условиях сохранения родоплеменного строя усвоение нового совершалось медленно. Но к эпохе образования Древнерусского государства здесь складывается весьма любопытная ситуация.

Именно от этого периода антропологи имеют сравнительно многочисленный материал, резко выделяющий полян на фоне других племен. Интересно также сочетание двух обрядов погребения, распространенных по всей территории, где ранее были представлены «древности русов». Наряду с ясными славянскими трупосожжениями (отличавшимися, однако, от древлянских) здесь в значительном количестве представлены трупоположения в срубных гробницах.

Как отметил Б. А. Рыбаков, «ни хронологического, ни социального различия между дружинными курганами с сожжением и со срубными гробницами не заметно» [605]605
  Б.А. Рыбаков. Древности Чернигова МИА. № 11. М.-Л., 1949. С. 22.


[Закрыть]. «Далеким прототипом срубных гробниц на этой территории, – по наблюдениям автора, – являются скифские курганы» [606]606
  Там же. С. 53. Ср.: его же: Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 40, 117. «Более тысячи лет, – замечает здесь ученый, – отделяют скифские курганы от славянских; устанавливать поэтому непосредственную связь между ними трудно, по необходимо отметить, что тип скифских срубных гробниц Киевщины и Полтавщины воскресает позднее именно в этих же географических пределах».


[Закрыть]. Л.А. Голубева отметила, что «погребения с трупоположением представляют собой наиболее богатую по инвентарю и наиболее многочисленную группу киевских погребений» [607]607
  Л.А. Голубева. Киевский некрополь. Там же. С. 106.


[Закрыть]. Среди этих погребений также выделяются срубные гробницы. Автор подчеркивает, что «массовый инвентарь погребений в срубных гробницах… совершенно однотипен аналогичным находкам из киевских погребений в грунтовых могилах». (Речь идет о трупоположениях.) Но «обилие и особое богатство украшений, изящество ювелирных изделий из золота и серебра, роскошные одежды, наличие большого количества диргемов в составе инвентаря резко подчеркивают принадлежность их владельцев к высшим кругам киевского общества» [608]608
  Там же. С. 114.


[Закрыть]. На особое значение указанных погребений для Киева обратил внимание и М.К. Каргер. «Погребения этого типа, – говорит он, – …представляют господствующий погребальный обряд социальной верхушки киевского общества IX–X вв. Более того, изучение киевских погребений различных социальных слоев позволило установить, что обряд ингумации характерен не только для верхов киевского общества в IX-Х вв., но широко распространен и в рядовых погребениях горожан этого времени» [609]609
  М.К. Каргер. Древний Киев. Т. 1. М.-Л., 1958. С. 228.


[Закрыть]. Если Л.А. Голубева полагала, что оба обряда погребения принадлежат одному и тому же славянскому этносу, то М.К. Каргер акцентировал внимание на этнических различиях. «Эти существенные отличия в погребальных обрядах, – заключал он, – … присущи не только погребениям знати, но и массовым погребениям горожан. Причины этих отличий лежат, по-видимому, в неоднородности этнографического состава населения древнерусских городов, каковыми были Киев и Чернигов IX–X вв.» [610]610
  Там же. С. 229–230.


[Закрыть]. К этому следует добавить, что речь должно идти обо всей земле полян.

Богатый инвентарь трупоположений в Киеве и некоторых других дружинных некрополей Приднепровья (в частности Шестовиц под Черниговом) давно привлекал внимание норманистов, и в их построениях эти погребения зачислены в разряд норманских [611]611
  Ср.: Т. Arne. Scandinawische Holzkammergraber aus der Wikingerzeit in der Ukraine // Acta archcologica. Kobenhavn, 1931, S. 285–302.


[Закрыть]. В нашей литературе своеобразный «почин» в этом направлении представлен статьей трех авторов: Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева, В.А. Назаренко. По мнению авторов, «даже те скудные сведения, которыми мы обладаем, позволяют отметить сходство не только в устройстве камер в Киеве и в Бирке, но и в ориентировке на север, северо-запад и юго-запад. Погребальный инвентарь в киевских могилах, как правило, далеко не полный, также находит много аналогий в Бирке (оружие, конская упряжь, фибулы, игральные фишки, ларцы). И в Бирке, и в Киеве эти погребения характеризует высший слой дружинной или торговой знати. В пользу мнения Т. Арне и X. Арбмана об этнической принадлежности этого погребального обряда говорит и наличие подобного типа памятников в двух крупных политических центрах Древней Руси (Киеве и Чернигове), для которых наличие в составе военно-дружинной знати некоторого числа норманнов засвидетельствовано письменными источниками» [612]612
  Л.С. Клейн, Г.С. Лебедев, В.А. Назаренко. Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения / Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970, С. 234.


[Закрыть].

Наблюдения трех авторов, безусловно, заслуживают серьезного внимания. Они ставят проблему. Но им представлялось, что более полные данные будут обязательно свидетельствовать в пользу норманского происхождения киевских дружинников. Между тем расширение области сопоставлений в сферу антропологии дало прямо противоположный результат: доказано практическое отсутствие в Киеве германских элементов.

Сама проблема зарождения обряда трупоположения на территории Швеции труднее разрешима, нежели вопрос об истоках этого обряда в Приднепровье, где он не исчезает с эпохи неолита. Этой проблемы ниже еще придется касаться. Пока же напомним отмеченный выше факт (заключения Т.И. Алексеевой), что по антропологическим данным германская примесь в трупоположениях Киева не прослеживается, а в Шестовицах она составляет незначительный элемент (о чем тоже речь будет ниже).

Для понимания существа происходивших в Приднепровье в VIII–IX вв. событий важно было бы объяснить истоки различий в наборе инвентаря в погребениях разных типов. Вряд ли будет достаточным простое соотнесение: больше инвентаря – богаче и выше по положению. Такой подход оправдан только для установления социальной принадлежности в рамках одного типа верований. Обряд трупоположения предполагает, как правило, более полный набор сопутствующих предметов, чем это требуется при обряде трупосожжения. Тем не менее можно говорить об определенных изменениях в соотношении разных этнических и культурных групп внутри поляно-русской территории на протяжении от VI до IX–X вв. Подобно тому, как завоеватели – германцы и прочие варвары подвергались влиянию завоеванного романского населения, и новая славянская волна, появившаяся в Приднепровье в VI в., постепенно проникается местными традициями, а этнические группы, оказавшиеся на первых порах в зависимости от пришельцев, в силу далее зашедшего процесса социальной дифференциации снова выдвигаются на первый план.

Возрождение обряда, перекликающегося с лесостепным скифским и еще доскифским, вряд ли было случайным. Почти наверняка доскифские верования сохранялись у определенной части местного населения. Однако они не могли проявляться совершенно свободно ни в скифское, ни в черняховское время, поскольку носители их оставались в этих культурах на нижних ступенях социальной лестницы. Такое положение сохранялось и после славянского вторжения VI–VII вв. (многочисленные клады упоминавшихся «древностей» могли зарывать и от пришедших в движение северных славянских племен). Накануне образования Русского государства в Приднепровье происходят изменения, в результате которых оживают очень давние традиции.

Одной из особенностей срубных погребений Киевщины является сопровождение умершего, видимо, насильственно умерщвленной женщиной и конем. О первом довольно подробно рассказывает Ибн-Фадлан, правда, применительно к обряду трупосожжения: умершего сопровождает любимая жена (а не рабыня). Описанию Ибн-Фадлана, в частности, соответствуют погребения типа знаменитой Черной Могилы [613]613
  Ср.: Б.А. Рыбаков. Древности Чернигова. С. 24.


[Закрыть]. Помещение в сруб коня – явление для славян не характерное. Оно может быть связано с оживлением традиционных представлений (например, уходящий в эпоху бронзы обряд погребения с повозкой). Погребения с конем характеризовали также аварские могильники. Но в данном случае может представить больший интерес другая параллель: Прибалтика.

Как отмечалось выше, помимо Приднепровья и Подунавья пальчатые фибулы достигали и западнобалтской области. Примерно с III–IV вв. здесь получают распространение погребения с конем [614]614
  J. Jackanis. Human Burials with Horses in Prussia and Sudovia in the First Millenium of Our Era > Acta Baltico-Slavica, 4, 1966. Примерно в это же время у западнобалтских племен распространяется и обряд трупоположения, но с культом коня он, видимо, не был связан. Культ коня может быть сопоставлен с отмечавшимся выше аналогичным культом у венетов.


[Закрыть]. Обычно это трупосожжения. Сходны с ними трупосожжения с конем и в Гнездовском могильнике [615]615
  Ср.: Е.А. Шмидт. Об этническом составе населения Гнездова CA, 1970, № 3. У литовцев наблюдалось несколько этапов распространения обряда погребения с конем. Зарождается он во II–I вв. до н. э., но заметным становится в III–IV вв. После известного спада он достигает расцвета в 800—1200 гг., причем о распространении сообщают и письменные источники. Ср. Р.К. Куликаускене. Погребения с конями у древних литовцев CA. Т. XVII.


[Закрыть]. В X в. камерные трупоположения с конем достигают и шведской Бирки, хотя приходят они, очевидно, с континента [616]616
  Г.С. Лебедев. Погребальный обряд скандинавов эпохи викингов. Автореф. ганд. дис. Л., 1972. С. 15–16.


[Закрыть]. Считая камерные погребения на Руси и в Польше «могилами варягов», Г.С. Лебедев вместе с тем отмечает, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштатского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Автор полагает, однако, что традицию эту передавали только германцы. «В позднеримское время, – замечает он, – складывается специфически германский вариант этого обряда (Лойна, Хозлебен). Непосредственными предшественниками скандинавских камер были германские погребения позднего этапа эпохи Великого переселения народов». Лойна и Хозлебен – это район Заалы – притока Эльбы, где в историческое время обитали славяне-венды, а не германцы. «Княжеские могилы» более всего были распространены в зоне оксывской культуры (в междуречье Одера и Вислы).

Увязывание обряда с «варягами-шведами», очевидно, слишком натянуто, поскольку и сам автор истоки обряда видит на континенте. Вопрос о заселении Швеции и вообще Скандинавии все еще остается, по существу, открытым. Но не случайно, что и шведские специалисты замечают в некоторых особенностях прибалтийских погребальных обрядов «скифские» черты [617]617
  Ср.: В. Stjernquist Simris. On Cultural Connections of Scania in the Roman Iron Age // Acta archacologica Lundensia. Ser. in. 4, № 2, Bonn-Lund, 1955. P. 67.


[Закрыть].

Фибулы Подунавья (VI в.)

Распространение фибул Подунавья по Западной Европе (вторая половина VI в. – начало VII в.)

Исследователи киевского некрополя обычно отмечают, что наиболее богатые дружинные трупоположения приходятся примерно на середину и вторую половину X в. (до принятия крещения). Возникновение государства само по себе должно было оказать влияние на ритуал погребения знати, должно было способствовать ее стремлению выделиться на общем фоне. Уже поэтому возможно было заимствование элементов ритуала у знати других земель. Но если и исключить погребения знати, то и тогда придется учитывать факт несомненного различия населения как внутри области Среднего Поднепровья, так и в особенности сравнительно с другими областями расселения славян. О различиях свидетельствуют не только разные погребальные обряды и неодинаковые антропологические типы, но и заметные бытовые отличия.

В «Повести временных лет» сохранился весьма древний отрывок сказаний о полянах. О глубокой его древности свидетельствует тот факт, что основное его содержание – противостояние полян и древлян. Борьба этих племен приобрела особую остроту в середине X в., а в XI племенные деления уже заменялись территориальными. Летописец отмечает, что «имяху бо обычаи свои, и закон отець своих и преданья, кождо свой прав». Ему казалось несомненным, что «прав» полян ставил их выше древлян и других славянских племен. А объективно он нарисовал картину действительно разных обычаев. По летописи, «Поляне бо своих отець обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но прихожаху вечер, а заутра приношаху по пей что вдадуче. А древляне живяху скотьски: убиваху друг друга, ядяху все нечисто, и брака у них не бываша, но умыкиваху у воды девица». Видимо, несколько более поздний летописец уточнил, что «и Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, по игрища межю селы; схожахуся на игрища, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены».

Упоминание об обряде трупосожжения сделано, возможно, уже с позиций летописца-христианина: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по сем творяху кладу велику, и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять вятичи и ныне» [618]618
  ЛЛ. C. 12–13.


[Закрыть].

Стремление летописцев поднять полян за счет некоего унижения древлян и других славянских племен не достигает цели, поскольку они нарисовали не «хорошие» и «плохие», а просто разные традиции и обычаи. У полян заметно сохранение традиций «большой семьи», в которой младшие члены не имеют права голоса. Напомним, что для Черняховской культуры были характерны по большей части большие дома, в которых могла размещаться большая семья. (О том же говорит и «дань с дыма»: в «больших домах» обычно было несколько очагов.) Напротив, уже у зарубинцев, как и у позднейших славянских племен, преобладали большие однокамерные жилища, которые могли вмещать только одну малую семью. Летописца не устраивали в обычаях древлян «демократические» традиции, на которые обращают внимание и византийские авторы.

Глубокие различия обозначены и в порядке заключения брака. У полян сами сочетающиеся отстранены от решения связанных с браком вопросов. По справедливому замечанию Б.А. Рыбакова, здесь «уже издавна существовал патрилокальный брак» [619]619
  Б.А. Рыбаков. Предпосылки образования древнерусского государства, Очерки истории СССР. III–IX вв. М., 1958. С. 836.


[Закрыть]. Совершенно пассивная роль у полян предназначалась женщине. Невесту приводят с вечера в дом жениха, а «выкуп» приносят на другой день. (Видимо, предполагается, что невеста может быть отослана назад.) Аналогичный обряд известен у племен Верхнего Подунавья, где соприкасались славяне, руги, гунны, кельты и германцы, и некоторых других племен, вошедших в состав Франкской Империи [620]620
  См.: А.Г. Кузьмин. Об истоках древнерусского права Советское государство и право. М. _р1985, № 2. Выкуп обычно равнялся приданому за невесту.


[Закрыть].

У древлян и других славянских племен выбор невест происходил на «игрищах» «у воды». Сообщавший об этом летописец, видимо, не особенно понимал существа этого обычая. Ему казалось, что невест просто умыкают. Но позднейший летописец разъяснил обрядовое значение умыкания, поскольку оно совершалось по договоренности с невестой («с нею же кто съвещашеся»). Русский переводчик «Слова Григория» описал некоторые подробности, связанные с ритуальной ролью воды в языческом свадебном обряде: «А се поганскы творять: водят невесту на воду, даюче замужь, и чашу пиють бесом, и кольца мочють в воду и поясы» [621]621
  См.: История культуры Древней Руси. Т. II. М.-Л, 1951. С. 72.


[Закрыть].

Из летописного описания брачного обычая древлян и других славянских племен можно понять, что у них еще сохранялись некоторые пережитки матриархата. Если у полян «не хожаше зять по невесту», то у других племен, очевидно, такое хождение предусматривалось обычаем. Уже после совершения «умыкания» жених должен был отправиться в род невесты, чтобы окончательно обговорить дело. В отдаленном прошлом он просто должен был уйти в род жены. Теперь дело ограничивается ритуальным поклонением родителям и родственникам невесты.

О многоженстве у славян известно по разным источникам. Гораздо интереснее указание летописца на то, что у полян была моногамия. Это, по-видимому, соответствует действительности. У Игоря, судя по всему, была единственная жена – Ольга. Одна законная жена была и у Святослава, а Малуша – мать Владимира – была всего лишь рабыней-наложницей. Гордая полоцкая княжна Рогнеда отказывалась «розути робичича» Владимира, предпочитая ему законного сына Святослава Ярополка. И только Владимир начисто разрушил эту линию строгой моногамии, привезя с варяжской дружиной и нравы, не характерные для киевских традиций: у него было 5 жен и несколько гаремов наложниц. И даже век спустя христианин Святополк имел две жены и не внимал наставлениям митрополита оставить только одну.

Упоминание летописца об убийствах у древлян предполагает, по-видимому, кровную месть. Кровная месть предусматривалась и «Правдой Ярослава», данной князем новгородцам. У полян, судя по данному комментарию, этот весьма стойкий обычай был уже искоренен. Этого можно было достичь лишь многими поколениями существования цивилизации (государственности).

«Убиваху друг друга» язычники иногда и во время погребальной тризны, частью которой обычно являлись состязания наподобие позднейших рыцарских турниров в Западной Европе. Как пережиток этих тризн были позднее кулачные бои, которые также не обходились без жертв. Новгородский архиепископ Илья (вторая половина XII в.) в поучении священникам упоминает про «беззаконный бой» как элемент языческой «тризны». «Или кого убьют, – наставляет иерарх, – а вы над ним в ризах не пойте, ни просфоры приимайте» [622]622
  Там же. С. 112.


[Закрыть]. Полянский обряд трупоположения, видимо, и в этом отношении несколько отличался от обряда других славянских племен, у которых было безраздельное трупосожжение. Но дополнение о разных обычаях погребения сделано уже позднейшим летописцем, который язычеству противопоставлял христианский обряд.

Следует подчеркнуть, что, противопоставляя полян и древлян, летописец нисколько не сомневался в том, что речь идет об исконно славянских племенах. Летописцы нигде не отмечают никакой разницы в языке, а некоторые из них специально подчеркивают единство «славянского» и «русского» языка, имея в виду и то, что Русь – это поляне, и то, что «русь» и «славяне» приходят на Днепр из Иллирии и Норика – области бывшего Ругиланда. (Об этом будет речь ниже.) По-видимому, процесс ославянения неславянского населения и Приднепровья и Подунавья происходил в столь отдаленные времена, что никаких реликтов дославянского языка в X в. летописцы уже не замечали. Эти реликты, однако, сохранялись не только в обычаях, а и в отдельных терминах, топонимах, именах дружинников и князей.