Текст книги "Коралловые четки"

Автор книги: Антуан Вильм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

К моему возрастающему удивлению, m-lle Франшар настаивала; а моя дочь – самое послушное дитя на свете: она никогда не противоречит ни мне, ни матери. Я захотел узнать причину перемены в ее настроении; она сказала, что Святая Дева не хочет, чтобы она выходила за Делиля, а Сама выбрала ей мужа. Мне показалось, что моя дочь сошла с ума, и я высказал ей, может быть, немного легкомысленно, – в чем я себя и обвиняю, – что Святая Дева никогда не занимается этими вещами, что наша религия приказывает детям повиноваться своим родителям, а, следовательно, Святая Дева не могла бы толкать ее на неповиновение мне. Горе m-lle Франшар выразилось более бурно…

Рассказ Франшара был прерван появлением госпожи Франшар, женщины сорока пяти или пятидесяти лет, правильные черты лица которой носили следы полуувядшей красоты. Госпожа Франшар казалась безличной, незначительной, но взгляд ее выражал кротость и доброту. Франшар встал, я сделал то же, и он представил меня с соблюдением всех формальностей.

– Господин доктор Эрто, – баронесса Франшар!

Когда хозяйка села, хозяин продолжал:

– Волнение m-lle Франшар показалось мне необъяснимым. Я кратко посоветовал ей успокоиться и привести мне доводы, на которых основывается ее необыкновенное мнение. Тогда она сказала мне, что каждую ночь во сне видит молодого человека, которого нам и назвала; что она научилась уважать этого, по ее словам, достойного молодого человека; что она не придавала значения этому сну и не думала, чтобы молодой человек мог действительно существовать до тех пор, пока, назначив ему во сне свидание в церкви, она не увидела его сегодня утром выходящим от обедни; что она думала над этой странной встречей и увидела в ней вмешательство Пресвятой Девы.

Я ответил дочери, что она была обманута неким совпадением и что неблагоразумно руководствоваться в своих поступках снами. Может быть, я говорил с непривычной строгостью; может быть, высказал слишком живо мое неудовольствие; как бы там ни было, m-lle Франшар встала, и вдруг я увидел, что она зашаталась и упала без чувств. Ее отнесли в ее комнату; но она выходила из обморока только для того, чтобы произносить несвязные речи. Она обращается к Пресвятой Деве, которую, как ей кажется, она видит, говорит о четках, о господине Леире, о его посещениях, и просит у Святой Девы прощения в том, что должна ее ослушаться.

– Теперь посмотрим больную, – сказал я по окончании этого длинного рассказа.

Госпожа Франшар повела нас. Мы пошли путем, знакомым мне со слов Леира, и попали в ту комнату, которую он описывал мне с такой необыкновенной точностью. Молодая девушка лежала в постели; лицо ее было очень красно; глаза блестели, и она говорила сама с собой. У нее были все симптомы мистического бреда.

– Прости, Пресвятая Богородица! Прости! – говорила она ежеминутно. Эти слова постоянно повторялись среди отрывистых фраз, произносимых ею и обращаемых к Пресвятой Деве. Я внимательно наблюдал за больной; у нее, очевидно, был острый бред с систематическими галлюцинациями. Я не заметил ни одной конвульсии; слова, произносимые ею, казалось, выражали сущность ее бредовых видений: Пресвятая Дева упрекала ее в том, что она не сохранила себя для выбранного Ею жениха, а молодая девушка у Нее просила прощения за свое неповиновение. Время от времени она обращалась к Леиру так, как будто любила его и была принуждена отказать ему. О Леире в бреду упоминалось лишь изредка, как будто по поводу слов, которые девушка, галлюцинируя, влагала в уста Пресвятой Девы; очевидно, роль его была второстепенная, а главная – принадлежала Богородице.

Отсутствие конвульсий успокоило меня; очевидно, не предвиделось ничего опасного; однако, я не был окончательно в том уверен.

Подробный осмотр больной, которая в беспамятстве допустила его, не обратив на нас ни малейшего внимания, не обнаружил никакого органического расстройства; я удалился в соседнюю комнату с доктором Дюссироном и высказал ему мое мнение. Я предполагал психический шок, отразившийся непосредственно на вазомоторной системе и тем приведший к аутоинтоксикации. Ночью я намерен был оставить больную в покое по причине, которую счел себя обязанным скрыть от своего скептического собрата.

Дюссирон не совсем был согласен с моей выжидательной тактикой и уступил мне с неохотой. Чтоб убедить его в ненужности немедленного врачебного вмешательства, мне пришлось сказать ему, что такие расстройства психического происхождения часто проходят сами собой, и даже намекнуть на истерию, что и рассеяло его последние сомнения. Я уверил его, что буду пристально наблюдать за m-lle Франшар и приму энергичные меры, если через несколько часов не наступит самопроизвольного улучшения, мной ожидаемого.

Едва было окончено наше совещание, как раздался звонок к обеду. Меня отвели в предназначенную мне комнату. Слегка оправив одежду, я скоро вышел к хозяину, а госпожа Франшар осталась у дочери.

– Мы ждем священника, – сказал мне Франшар, – он сейчас явится.

Я попросил позволения осмотреть картины, украшавшие стены обширной комнаты, в которой мы находились: это была большая квадратная гостиная, с мебелью из красного дерева, обитой красной камкой; на камине стояли огромные часы из белого мрамора, украшенные золоченой бронзой и увенчанные фигурами Телемака и Ментора из того же металла. Мое внимание привлекли прекрасные картины и, в том числе два превосходных портрета Энгра, изображавшие знаменитых лиц семьи: генерального прокурора Парижского суда, барона Франшара, и его жену. Их потомок передавал мне подробности их биографии, когда вошел священник.

Аббат Жога совсем не являлся классическим типом деревенского священника. Это был человек лет шестидесяти, высокого роста, чрезвычайной худобы; его аскетическая фигура, проникновенный взгляд, даже лоб, казавшийся особенно высоким от лысины, которая занимала почти всю голову, свидетельствовали об уме и умственной работе. По какому странному стечению обстоятельств этот священнослужитель, производивший впечатление мистика, попал в сельские попы? Это задача, которую я не стану разрешать. Аббат Жога не был на дурном счету у епископа; его правоверие не внушало сомнения; но его репутация мистика и иллюмината немного пугала его начальство. Кардинал совершенно верно назвал его «бенедиктинцем XIV-го века, нечаянно зашедшим в ХХ-й век». Так как он не просил повышения, никто и не думал о переводе его на высшую должность, и аббат Жога так привык к своему домику, обвитому виноградными лозами, к своей деревне, затерянной в сосновом лесу, и к своим наивным прихожанам, что ему и в голову не приходило расставаться с ними.

Я почувствовал симпатию к этому священнику, лицо которого заинтересовало меня. Пожав руку господину Франшару, он очень просто подошел ко мне и спросил, я ли, действительно, доктор Эрто. На мой утвердительный ответ он сказал, что рад со мной познакомиться, так как читал мои книги о мистических явлениях, и тут же хотел завязать со мной разговор. Барон Франшар, очевидно, мало интересуясь мистикой, попытался вновь привлечь мое внимание продолжением рассказов о замечательных членах своей семьи; но священник все возвращался к своей теме.

Торжественный, в старомодном черном фраке дворецкий положил конец моему неловкому положению, распахнув двери столовой:

– Господин барон, пожалуйте кушать! – сказал он важно.

Франшар извинился за свою жену, «баронессу Франшар», как он называл ее, и повел нас в столовую. Доктор Дюссирон, имеющий обыкновение всюду запаздывать, присоединился к нам уже там.

– Здравствуйте, аббат, – фамильярно сказал он священнику. – Вот вы и сошлись с Эрто! С ним уж найдете о чем поговорить! Он прочел Рюисбрука, Толера, святую Терезу, святую Марию Агреда…

– Она еще не причислена к святым, доктор, – тихо сказал аббат Жога.

– Но будет, черт возьми! – возразил доктор, смеясь. – Однако, прежде чем сесть на ваших коньков, дайте уйти нам с бароном. А то вы нас уморите.

– Как здоровье m-lle Франшар? – спросил у меня священник, немного смущенный резкостью доктора.

– Сейчас я не вижу ничего опасного, – ответил я, – но все же положение больной довольно серьезно и требует внимания.

Начался бесконечный провинциальный обед. Только Франшар и доктор Дюссирон оказали ему честь. Я, по обыкновению, мало ел и умеренно пил превосходные вина, которыми мой коллега угощался без колебания. Я заметил, что кушанья подаются в изобилии и прекрасно приготовленными и что погреб у барона Франшара первоклассный. Аббат Жога ел только овощи и пил воду. Его умеренность навлекла на него насмешки доктора Дюссирона, который стал обвинять его в богохульстве, якобы выражаемом в пренебрежении драгоценными дарами Божьими, и в ереси – за отсутствие уважения к изобретению патриарха Ноя, то есть за предпочтение воды вину.

– Между тем, во что угодно было преосуществиться Иисусу Христу, господин аббат? Разве в воду? Нет, не правда ли? Ведь не воду вы льете в ваши сосуды?

Такова была тема, которую с обычным жаром развивал доктор Дюссирон. Аббат Жога, как видно, был привычен к поддразниваниям моего коллеги и добродушно принимал их, но не делал никаких возражений.

Франшар говорил мало и лишь время от времени изрекал что-нибудь в таком роде:

– Это – икем 1869 года, купленный моим отцом у покойного маркиза де Люр-Салюс. Это – гирод 1874 года, бочку которого мне удалось достать. Этот бекас хорошо изжарен.

Кстати, этот бекас подал повод к целой церемонии, главную роль в которой играл мой коллега. Он стал приправлять жаркое на базадский манер, положив в него множество припасов: пряностей, муската, перца, рома и бекасиные потроха. Мы хранили молитвенное молчание, пока Дюссирон священнодействовал с серьезностью, какая была бы уместна разве при лапаротомии. Франшар удостоил одобрить результат.

– Я никого не знаю, доктор, кому бы удавалось жаркое так хорошо, как вам.

– Я изучаю это искусство уже пятьдесят лет, барон, и хотел бы делать его еще лучше. Попробуйте, коллега, – сказал он мне, видя, что я отказался от кушанья, – попробуйте, или вы оскорбите меня. Invidia medicorum pessima[1]1
  Зависть врача – наихудшая (лат.). (Прим. ред.).


[Закрыть], как говорит аббат; не забывайте этого.

Я должен был уступить и нашел жаркое превкусным.

– Вас, аббат, я не буду уговаривать. В следующий раз, как вы будете у меня обедать, я сам сварю вам латук на воде и гороховый кисель.

– Сколько слов расточаете вы, мой бедный Дюссирон, – сказал аббат, смеясь. – Какой страшный отчет придется вам отдать Богу!

– Ну! Что может Бог сказать грешнику, раз он – добрый католик!

Тут разговор перешел на политику: аббат Жога и я не приняли в нем участия. Барон Франшар в тоне надгробных речей оплакивал ослепление Франции, которая «идет к своей погибели».

Его волновала участь гонимых конгрегаций:

– Ограбив их, начнут грабить и нас! Этот народ, покинутый Богом, от которого он отступился, обречен на погибель. Когда поколеблены семья и собственность, эти две основы социального строя, тогда все здание рушится, погребая под своими развалинами деятелей, ответственных за его разрушение.

Дюссирон подавал реплики барону; но, тогда как последний придавал своим жалобам неопределенный, общий характер, доктор обращал внимание на лиц, стоящих во главе управления, и осыпал их своими сарказмами. Меня удивляло, что образованные люди, принадлежащие к так называемому правящему классу, так мало знакомы с эволюцией своего отечества. Однако, я не высказал своего впечатления, а ограничился ролью слушателя, заинтересовавшись беседой с точки зрения психологической. Франшар застыл на Луи-Филиппе, а доктор Дюссирон – на второй империи. Аббат Жога казался погруженным в свои размышления и, видимо, не слушал диалога своих соседей.

Достаточно пробрав франкмасонов и евреев, Франшар встал, и мы перешли в библиотеку, где на столе, в чистейшем стиле 1830-х годов, оказались чашки, в которые цедился кофе сквозь серебряные фильтры. Наш хозяин стал угощать, предложил нам выбор из многочисленных ликеров и возобновил с Дюссироном разговор, который, казалось, имел одинаковую прелесть для них обоих. Тогда аббат Жога подошел ко мне.

Он не пил кофе, не знал употребления ликеров и никогда не курил. Он отказался от сигары, предложенной мной, но заявил, что табачный дым его не беспокоит.

Достойный пастырь явно искал случая поговорить со мной; после долгого раздумья, он внезапно и как бы с усилием сказал мне:

– Что думаете вы, на самом деле, о состоянии m-lle Франшар, господин Эрто?

– Я сказал вам как раз то, что думаю, аббат.

– Известны ли вам обстоятельства, при которых обнаружился ее бред?

– Да, вкратце.

– Сказано ли вам, что она постоянно видела во сне молодого человека, что она заметила этого молодого человека сегодня утром у обедни, что она просила отца отменить или отложить ее свадьбу с господином Делилем и заболела вслед за отказом отца?

Я не ответил священнику. Я знал об этом в качестве врача и считал обязанностью хранить профессиональную тайну. Аббат, без сомнения, понял это, так как прибавил:

– Извините меня за нескромность: я очень привязан к m-lle Франшар, которую я крестил, и состояние ее здоровья чрезвычайно меня заботит.

Сделав паузу, он продолжал:

– Я боюсь… То есть сомневаюсь… Или, скорее, я… Ах! Послушайте! – сказал наконец добряк. – Избавьте меня от околичностей… Я в них не силен и не похож на дипломата. Я знаю, что господин Франшар говорил вам о странном сновидении дочери: он не придает ему никакого значения; но он не знает всего.

Знаете ли, как начались сновидения m-lle Франшар? Эта девочка, – прибавил аббат с забавным замешательством, – рассказала мне свою историю. Не на исповеди, разумеется; но она знает, что я верю в вещи, в которые обыкновенно не верят. Она откровенна со мной. Она сказала мне, что потеряла коралловые четки, которые я привез ей из Рима. Эти четки освящены нашим святым отцом, папой Львом ХIII; m-lle Франшар имеет очень нежную и очень чувствительную душу; она очень правдива и добра. Я привык ее видеть с этими четками в руках, и она объяснила мне сама, почему я теперь уже не вижу их.

Я не придал большого значения этому сообщению, в котором увидел только проявление деликатности этой девочки, но вдруг, на днях, она зашла ко мне в ризницу. Она просила у меня совета. Сначала я сказал, что не могу давать ей советов иначе, как на исповеди, и что она должна обратиться к своей матери; она ответила, что говорила уже родителям о том, что хочет мне поведать, но что ее рассказ был дурно принят, что ее сочли за сумасшедшую и что она более не решится подвергать себя насмешкам отца. Мое любопытство, – признаюсь в этом, господин Эрто, – мое любопытство проснулось. Я разрешил Люси Франшар говорить. Она рассказала мне самую необыкновенную историю, какую только можно себе представить; да, кстати, она сказала мне, что вам все это известно, и потому я так прямо говорю с вами.

– M-lle Франшар сказала вам, будто ей известно, что я знаю об этой истории? – спросил я с удивлением.

– Да, господин Эрто. Вы сейчас узнаете, как, если позволите мне говорить. Я не могу при посторонних говорить о том, что имею открыть вам. Вы знаете господина Леира?

– Да.

– M-lle Франшар сказала мне, что господин Леир все рассказал вам.

– Не в том дело, господин аббат. Приступим скорее к интересующему нас пункту.

Аббат посмотрел на меня с довольно загадочным выражением, улыбнулся и начал подробный рассказ о странных свиданиях m-lle Франшар и Леира. Все вполне совпадало с тем, что мне говорил молодой человек.

– Я счел себя обязанным, – сказал священник, кончая, – в интересах самой девицы Франшар, сообщить вам о том, что она говорила мне: будто бы Леир во время их духовных бесед высказал к вам безграничное доверие; его, очевидно, теперь разделяет и бедная девочка. Она знает, что вы, до некоторой степени, являетесь духовным руководителем ее друга, и единственно ради ее блага я совершаю ту нескромность, в которой признаю себя виновным; я буду просить прощения у Пресвятой Девы и у Господа, если несознательно впадаю в ошибку.

Я молчал, сосредоточенно обдумывая все слышанное. Оказалось, что Леир был откровеннее со своим призраком, чем признавался мне, и я подозревал, что духовные беседы, о которых упомянул священник, перешли за пределы обыкновенной сентиментальности. Аббат Жога перестал обращать на меня внимание и казался погруженным в глубокую задумчивость; взгляд его светлых и живых глаз был устремлен куда-то вдаль; вероятно, его мучила боязнь возможной ошибки, потому что вскоре он заговорил, обращаясь к Пресвятой Деве.

– Пресвятая Матерь Божия, – произносил он тихим голосом, глядя вдаль и сложив руки, – Пресвятая Матерь Божия, я думаю, что повинуюсь Тебе. Не ты ли этими освященными четками таинственно связала две избранных души? Допустишь ли Ты слепоте человеческой разрушить дело Твоего Божественного Сына? Не Его ли Божественное Провидение предназначило друг для друга эти два существа? Без сомнения, Ты хотела наградить девушку за благочестие, а юношу – за добродетель; но, может быть, Ты обратила взоры именно на ученого, чтобы превратить его в поборника Твоей церкви в такую пору, когда враги нападают на нее всего сильнее!

Он замолчал и, казалось, произносил краткую молитву, которую с жаром закончил вслух следующими словами:

– Господи, да будет Твоя святая воля! Аминь!

Мой разговор с аббатом Жога и странный монолог старого священника осветили характер m-lle Франшар совершенно новым для меня светом. Девушка не только сообщила о пережитом священнику-мистику, но, конечно, открыла ему на исповеди свои самые сокровенные мысли; и мне показалось ясным происхождение ее бреда. M-lle Франшар, вероятно, была умна, чувствительна и склонна к мечтательности. Священник, очевидно, сильно влиял на направление ее мыслей, будучи верующим, искренним и убежденным; его простые, но полные горячей веры слова даже на меня производили впечатление; он был менее опытен в распознавании людей, чем в богословских науках, и оказался бы более на месте на университетской или семинарской кафедре, чем в деревенском приходе; там он мог бы оказать неоспоримую пользу, здесь – впадать в опасные ошибки. Он был подобен маякам: их свет ослепляет тех, кто находится вблизи, зато приводит в гавань тех, кто от них далеко. Они полезны только при условии быть помещенными на высоте.

Мистицизм аббата Жога развился в деревенском уединении, среди глубокого покоя обширных ландских лесов, подобных соборам, где вместо колонн – высокие стволы больших сосен, вместо органа – непрерывный шепот ветра среди ветвей с иглоподобными листьями. Священник нашел в молодой девушке душу, расположенную к продолжительным грезам; он, без сомнения, толкнул ее на путь мистицизма, размышления и созерцания. Пресвятая Дева, без сомнения, была излюбленным объектом молитв его духовной дочери: так объяснял я себе ход бреда больной. Ее необыкновенные сновидения, как видно, показались ее духовнику делом Пресвятой Девы: разве не коралловые четки вызвали их? Могло ли быть не божественным влияние этого предмета благочестия, освященного святой рукой величайшего из современных пап? Соединяя, таким образом, во сне души молодых людей, Пресвятая Дева выказывала свое особое к ним участие и этим ясно выразила, что желает их союза.

Это же раскрыло мне и смысл галлюцинаций m-lle Франшар: оказываясь принуждаемой поступать наперекор тому, что ей представлялось волей Пресвятой Девы, бедная девочка жаловалась и просила прощения: ясно, что в ее верующей, правдивой и слабой душе должна была происходить жестокая борьба, на которую болезненно реагировал ее неустойчивый мозг.

Все эти соображения роились в моей голове в продолжение краткой мысленной молитвы аббата Жога. Окончив ее, он как бы очнулся и покраснел, увидев, что мой взгляд устремлен на его глаза.

– Я должен казаться вам очень странным, – сказал он с замешательством. – Я – старый священник, не знаю светского обращения и манер.

– Вы – хороший человек, господин аббат; а Бог, если Он существует, должен судить нас только по намерениям. Может быть, вы были неосторожны в глазах людей и, особенно, врачей. Те, кто насадил желудь в поле, а пшеницу посеял в лесу, ответственны за ваши заблуждения. Будьте спокойны. Я покидаю вас, так как хочу пробыть в эту ночь при больной; надеюсь, что произойдет спасительный кризис. Скажите мне все-таки еще одно, потому что мне важно это знать: что, Франшар благочестив?

– Да, господин доктор; но боюсь, что его благочестие подобно благочестию большинства людей его круга. Форма для них важнее сущности. Они воображают, что можно удовлетворить Бога, ходя к обедне, но не чувствуя себя обязанными молиться. Их тела в церкви, а души отсутствуют. Бог же не смотрит на тела!

– Можно ли надеяться, что страх за здоровье дочери и существование некоторой скрытой таинственной силы, как, например, вмешательство, приписываемое вами Пресвятой Деве, побудят его отложить свадьбу m-lle Франшар?

– Барон не верит в чудесные вмешательства, которые идут вразрез с его желаниями. Бог представляется ему чересчур рассудительным, чтобы не быть всегда одного мнения с ним. Пресвятую Деву он считает слишком мудрой, чтобы поддерживать молодых девушек, противящихся воле отцов. Увы! Ум у барона в таком же состоянии, как у большинства людей. Они измеряют бесконечную Премудрость своими собственными узкими, скудными мыслями, не имеющими никакого отношения к всеобъемлющим предначертаниям Божиим. Преходящее берется судить о Вечном! Нет, нет, барону недоступны глубокие мысли, идущие от Бога и могущие тронуть только души, избранные Его благодатью. Боязнь за здоровье дочери скорее на него подействует; но он уступит только наружно, примет вид человека, приведенного в отчаяние; скажет, что жертвует своей честью ради каприза больной, добрым именем своих предков – ради фантазий выродившейся их внучки; его доброта будет тяжелее его гнева, и я уверен, что m-lle Франшар покорится очень скоро.

– Значит, ничего не поделаешь?

– Я боюсь, что так!

– А г-жа Франшар?

– Баронесса очень кротка, добра, очень набожна. Она любит дочь и хотела бы видеть ее счастливой; но подчинится воле мужа. Она слаба и лишена энергии.

– Благодарю вас, господин аббат. Партия кажется проигранной; но я все-таки надеюсь.

– Да услышит вас Бог, сударь! – сказал священник, набожно перекрестясь.

Я простился с Франшаром и с доктором Дюссироном, которые не обратили никакого внимания на мой разговор со священником. Оба реакционера увлекались порицанием правительства и палат; они подзадоривали друг друга, и это облегчало им пищеварение. Приверженцы старины любят оппозицию такого рода. Их деятельность выражается в том, чтобы во время выборов записаться в какой-нибудь парижский комитет, который опубликует их имена и расшвыряет их деньги; ругать в частных беседах всех, кто стоит у власти, и поддерживать газеты с допотопным направлением. Но жить современной, народной жизнью, понимать нужды нашей эпохи и стараться удовлетворить их, не разрушая строя, дающего безопасность обществу, отдавать себе отчет в необходимых поправках и неотложных реформах, – все это менее интересно для них, чем автомобильная гонка. Консервативная партия во Франции утратила понятие о своей исторической роли и, по-видимому, старается поддерживать лишь идеи, наиболее справедливо осужденные.

Слушая бесполезную критику хозяина и моего коллеги, я не мог удержаться от этих размышлений, хотя не интересуюсь политикой. Я расстался с ними и пошел в комнату больной. Было десять часов вечера.

M-lle Франшар оказалась в том же положении. Жар не уменьшался; я измерил температуру: 39,8. Больная продолжала свой монолог, но яснее выражала господствующую идею: не переставала просить прощения у Пресвятой Девы. Г-жа Франшар, сидевшая подле дочери, молча плакала.

Я велел поставить кресло подле кровати и сел напротив больной. Выслав горничную с предупреждением, что она должна быть готова явиться по первому же зову, я остался наедине с госпожой Франшар.

– Успокойтесь, сударыня, – сказал я ей. – Дочери вашей не хуже. Я считаю это хорошим знаком.

– Ах, доктор! Если бы вы были правы!

– Надеюсь, что скоро наступит успокоение. Не хочу еще предписывать никакого лечения: из этого вы видите, какие у меня серьезные основания надеяться на улучшения. Тем временем, я хотел бы узнать еще некоторые подробности о припадке вашей дочери. Была ли она взволнована, увидев Леира в церкви?

– Нет. Мы заметили этого господина, уже выходя от обедни. Люси остановилась, увидев его, и просто сказала мне: «О! мама! Вот господин, которого я вижу во сне». Этот молодой человек поклонился нам, и Люси ответила ему поклоном. С той самой минуты дочь моя сильно задумалась. Она не приняла участия в нашем разговоре во время возвращения в замок; дома она попросила отца отложить ее свадьбу, результат чего вам известен. Я сожалею, что смеялась над кошмаром бедной девочки. Я спугнула ее доверчивость и помешала ей быть откровенной. Милая бедняжка! – сказала госпожа Франшар, лаская свою дочь.

– На основании всего слышанного, мне кажется, что m-lle Франшар приписывает свои сны вмешательству Пресвятой Девы?

– Да, доктор.

– Она воображает, что принуждена выбирать между долгом дочернего повиновения и покорностью Пресвятой Деве?

– Да.

– Она очень богомольна?

– Богомольна? Нет. Она молится, аккуратно ходит со мной к обедне по воскресеньям и четвергам, иногда сопровождает меня к вечерне. Впрочем, она особенно почитает Пресвятую Деву и не пропускает ни одной службы в месяц Марии.

– Продолжительны ли ее молитвы?

– Нет.

– Была ли у нее привычка предаваться благочестивым размышлениям?

– Да, доктор. Она ежедневно удалялась для того на полчаса в свою комнату. Я знаю, что обычным сюжетом своих размышлений она выбирала жизнь Пресвятой Девы.

– Господин Франшар и вы сами, сударыня, никогда не возражали против подобного обыкновения?

– Да нет же, милостивый государь: это делалось по совету духовника. Какие могли быть у нас основания для возражений?

Я не противоречил. Госпожа Франшар не поняла бы моих медицинских оснований: она не могла бы уловить косвенную связь, существовавшую между бредом ее дочери и этими набожными размышлениями. Было бы, пожалуй, неловко задевать ее религиозное чувство. Поэтому я не дал ей ответа, а продолжал спрашивать сам:

– Что думаете вы о бреде m-lle Франшар? Верите ли вы, чтобы, в самом деле, Богородица посылала ей видения?

– Не знаю, доктор, – ответила моя собеседница с колебанием. – Мне кажется, трудно увидеть во всем этом влияние дьявола. Бог слишком благ и справедлив, чтобы дозволить искусителю уловлять в свои сети столь невинные души, как душа моей дочери. Но что думаете об этом вы сами, доктор?

Сознаюсь, что мой ответ был не чужд лицемерия. Я хотел внушить госпоже Франшар доверие и не стал излагать ей теорий, несогласных с учением церкви. Скрывая свое профессиональное неверие, я невинно ответил:

– Я мало сведущ в этих вопросах; но аббат Жога выразил мнение, что события, вызванные, без сомнения, находкой освященных четок, вряд ли могут быть приписаны дьяволу. Он готов скорее видеть здесь вмешательство Пресвятой Девы, которую ваша дочь особенно почитает.

Тут я заметил, что затронул чувствительную струнку. Как многие католички, г-жа Франшар к искреннему благочестию примешивала массу предрассудков. В религии она не видела различия между формой и сущностью, верила в то, что коричневый наплечник обеспечивает безболезненную смерть, что молитва или пожертвование св. Антонию Падуанскому способствует отысканию потерянных вещей и что шнурок от св. Иосифа помогает при родах, так же твердо, как в воплощение и искупление, в непорочное зачатие и непогрешимость папы.

– Итак, вы сами, господин Эрто, недалеки от мысли о вмешательстве Провидения?

– Это кажется мне возможным, сударыня, – отвечал я, краснея за свою ложь. – Без сомнения, я не могу определенно высказаться, вследствие недостаточности моих богословских познаний, для суждения об интересующих нас обстоятельствах. Как бы то ни было, я убежден, что случай тут ни при чем, да и дьявол – тоже.

– Если это не дьявол и не случай, то, значит, Провидение, – сказала госпожа Франшар. – Таково, действительно, мнение нашего священника, а он – святой человек, – прибавила она с убеждением.

– Сию минуту мы вернемся к этому разговору, – снова начал я, посмотрев на больную. – Кризис, который я предвижу, мне кажется близким, и необходимо наблюдать за состоянием m-lle Франшар. Не беспокойтесь ни в каком случае, ни в каком случае: понимаете? – сказал я с ударением. – Доверьтесь мне.

Я заметил, что m-lle Франшар стала спокойнее; лицо ее сделалось менее красным; слова произносились реже; глаза закрывались. Я в первый раз внимательно посмотрел на нее. Да, это была та молодая девушка, которую описывал Леир: с правильными чертами лица, с тонким носом, маленьким ртом, длинными каштановыми волосами и темно-золотистыми глазами, выражение которых, без сомнения, изменилось от лихорадки; однако взгляд их не утратил кротости.

Больная засыпала; глаза ее наконец закрылись, дыхание сделалось правильным, и жар начал спадать. Когда я увидел, что она уже спит, то вернулся к прерванному разговору.

– Причины, подававшие мне надежду на спасительный кризис, я считаю нужным вам сообщить, сударыня; но прошу никому не открывать их в настоящее время. Я думал, что ночь принесет вашей дочери обычное видение. Если я не ошибся, вы сейчас увидите, что она побледнеет и осунется. Не тревожьтесь этим. Тщательно избегайте всякого проявления волнения, всякого шума, всякого поступка, могущего вызвать внезапное пробуждение: в этом случае я не отвечаю за выздоровление m-lle Франшар. Будьте спокойны, беседуйте со мной, терпеливо ждите пробуждения вашей дочери, и все пойдет хорошо. Я должен все-таки предупредить вас, что больная будет слышать наш разговор и запомнит его. Вы увидите, что я буду, может быть, с жаром, который вас поразит, выражать мою симпатию делу Пресвятой Девы: не изумляйтесь. Не знаю, занята ли Богородица нашими делами; если – да, Она простит меня, скептика, старающегося извлечь терапевтическую пользу из Ее вмешательства. Словом, – сохраняйте хладнокровие и не волнуйтесь ничем. Будем же терпеливо ждать.

Я снова принялся наблюдать за больной, между тем как госпожа Франшар молча начала перебирать четки. Что я скажу? Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что в эту минуту применяю к медицине мистику, точно так, как аббат Жога применяет ее к религии; только не имею и того оправдания, что верю. Я покраснел бы, если бы доктор Дюссирон мог увидеть мой способ лечения: к счастью, он спал крепким сном.