Текст книги "Коралловые четки"

Автор книги: Антуан Вильм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Часть четвертая

Отец Фюрстер жил в старом доме на одной из узких улиц центра. Швейцар, походивший на послушника, с подозрительным взглядом открыл мне дверь, за которой виднелась решетка, закрывавшая коридор. Мне показалось, что я в крепости или в тюрьме. Я спросил отца Фюрстера, и мне ответили, что такого в доме нет. Не теряя храбрости, я заявил швейцару, что уверен в противном, и попросил его пойти узнать и передать мою карточку, причем приписал к своей фамилии следующие кабалистические слова:

«Leipziger Bank – 12,000 марок, Harrisson and Smith – 800 фунтов стерлингов, Felipe Lopez y C-ia – 40,000 песет и т. д., и т. д.».

Швейцар взял карточку с недовольным видом, с возрастающим недоверием прочитал написанное мною, открыл мне решетку, молча закрыл ее за мной и ушел. Скоро он вернулся более быстрым шагом и попросил меня следовать за ним. Я вошел в длинный, сырой коридор, поднялся на третий этаж и вошел в комнату, скромно меблированную маленькой железной кроватью, умывальником из белого дерева и двумя стульями. Два высоких шкафа из белого дерева и хранилище для бумаг украшали комнату. В глубине ее, между двумя окнами, стоял деревянный аналой, над которым возвышалось небольшое медное распятие.

Посреди комнаты находился большой стол, покрытый массой книг и бумаг, расположенных в педантичном порядке. За этим столом сидел достопочтенный отец Фюрстер. При моем появлении он встал.

– Вы желали меня видеть, милостивый государь, – сказал он вежливо.

– Да, батюшка, – ответил я, пристально смотря ему в лицо.

Отец Фюрстер был человек среднего роста, худой и сухощавый. Волосы седые, короткие, подстриженные ежиком, покрывали и макушку, где обыкновенно бывает тонзура. У него был высокий лоб, прямой нос, блестящие черные глаза, узкие сжатые губы и угловатый подбородок. К этому лицу совсем не шли усы, плохо расправленные и как будто заблудившиеся на нем. На отце Фюрстере был черный сюртук, рубашка с отложным воротником и, также черные, жилет и брюки. Он, очевидно, совсем обмирщился. Вся его внешность говорила о силе ума и характера.

Мое наблюдение было сделано быстро, и в одно мгновение я смерил моего противника, говорившего мне в это время:

– Я уже более не «отец» Фюрстер: тяжелые обстоятельства, в которых мы теперь находимся, заставили меня покинуть мой орден. Будучи священником, я даже не смею больше носить рясу.

– Я прихожу к вам не как враг, по крайней мере теперь, батюшка; но от вас зависит, чтобы я им сделался. Вы слишком большая величина, чтобы даже пробовать бороться с вами хитростью, и я предпочитаю сразу объяснить цель моего посещения, рискуя показаться вам грубым. Я пришел просить вас употребить ваше влияние, чтобы добиться уничтожения брака супругов Делиль.

– Несмотря на все желание доставить вам удовольствие, милостивый государь, я не могу исполнить вашей просьбы и помочь вам своим влиянием; вы просите о деле, совершенно от меня не зависящем.

– Я выражусь точнее. Прошу вас только, будьте так любезны отвечать на мои вопросы.

– Охотно, если могу.

– Вы знаете, что меня пригласили для подачи помощи господину Леиру и мадемуазель Франшар?

– Да, милостивый государь.

– Вы знаете также, что я советовал барону Франшару не препятствовать дочери в расторжении брака, в котором она несчастна?

– Да.

– Зачем вмешались вы в это дело? Зачем пустили вы в ход ваш ум, вашу силу убеждения и ваше влияние, чтобы довести до конца проект, сделавший несчастными обоих супругов?

– Я обязан отчетом только своим начальникам.

– Хорошо. Зачем же еще недавно вы убедили господина Делиля и господина Франшара пригласить преданного вам врача, опровергнувшего мнение, высказанное господином Кенсаком и мною?

– Я вас не понимаю, милостивый государь.

– Выражусь еще яснее. Я умоляю вас сказать мне, почему вы посоветовали отцу и мужу мадемуазель Франшар пригласить доктора Понтарлье, который, повторяю, предан вам.

– Доктор Понтарлье мне не предан.

– Возможно; скажем, что он предан вашему ордену; он – председатель того гражданского общества, которому вы фиктивно продали вашу недвижимость.

Отец Фюрстер не шевельнулся.

– Тогда я вам скажу вот что, – продолжал я. – Вам поручено подготовить реванш католиков на будущих выборах, и вы думали, что брак господина Делиля с мадемуазель Франшар обеспечил бы кандидатуру вашего бывшего ученика. Ваш расчет ловок, хотя успех все-таки не обеспечен. При посредстве различных особ вы уже раздали 12,000 франков в округе, занимающем нас. Вы передали эти деньги следующим лицам, – я назвал фамилии, – получили же вы эти 12,000 франков из банка X., принявшего, на имя вашего швейцара, чек Лейпцигского банка от 17-го июля.

Монах слушал меня, по-видимому, не смущаясь.

– Вы поступили так же в Шаранте; я знаю имена ваших кандидатов и ваших агентов: эти последние уже получили от вас 20,000 франков по чеку Гаррисона и Смита в Лондоне. Чек был выдан на имя известного негоцианта, состоящего членом административного совета гражданского общества, ставшего на место вашей конгрегации.

Продолжая в том же тоне, я назвал бывшему монаху фамилии его кандидатов и агентов, а также и происхождение сумм, истраченных им для предвыборной агитации. Конечно, я не сказал, какой бескорыстной измене был обязан большинством моих сведений.

Не будь я так уверен в их точности, спокойствие отца Фюрстера могло бы убедить меня в противном. Он дал мне договорить, не прерывая и, когда я кончил, ограничился следующими словами:

– Я чрезвычайно удивлен всем, что вы мне рассказываете, милостивый государь, но не вижу никакой пользы в вашем сообщении. Однако, так как долг повелевает мне донести об этом моему начальству, то прошу вас дать мне на это два дня срока. Вы видите, что я не скрываю от вас моего действительного положения.

– Даю вам эти два дня, батюшка, и искренне желаю, чтобы нам не пришлось воевать друг с другом. Вот изложение дела, которое я не замедлю представить правительству, если вы меня к этому принудите.

Я откланялся и оставил ему записку, в которой точно указал движение сумм, розданных отцом Фюрстером или его союзниками, и имена их различных агентов. Это был настоящий доклад, написанный мной. Монах принял записку, не выказывая смущения, и проводил меня до решетки с самой бесстрастной вежливостью. Я не знал, достиг ли я своей цели, так как энергичный монах не обнаруживал ни волнения, ни удивления, ни тревоги.

Успех казался сомнительным; я думал, что противник мой уже сжег корабли и что ничто не может изменить его планов; поэтому я провел конец этого и весь следующий день в крайнем беспокойстве. И даже не пошел к господину Леиру, настолько я боялся, чтоб он не заметил моей тревоги и не заподозрил, что я теряю мужество.

На третий день, в восемь часов утра, мне доложили о приходе отца Фюрстера.

– Возвращаю вам, милостивый государь, записку, которую вы мне доверили, – сказал он. – Она не представляет для нас никакого интереса, но нам кажется, что лучше было бы избежать шума. Времена особенно тяжелы для нас: правительство и его слуги не внушают нам доверия. Вследствие этого, мне поручили узнать точно, чего вы от нас желаете.

– Я уже сказал вам, батюшка: уничтожения брака мадемуазель Франшар.

– Вы требуете невозможного. Христианские союзы ненарушимы.

– Следовательно, вы отказываетесь от моих условий?

– Их невозможно удовлетворить.

– Но это – единственное средство избегнуть заслуженного наказания, – сказал я гневно.

– Наказания, сударь? – ответил отец Фюрстер с достоинством.

– Да, милостивый государь. В чисто политических интересах, с целью обеспечить успех выборных комбинаций, вы не поколебались разбить жизнь прелестной молодой девушки, обречь на несчастье благородного человека. Позвольте вам сказать, что вы были страшно жестоки, нарушая приказания вашего Бога, принося в жертву светским преимуществам духовную жизнь моей маленькой протеже. Я не нахожу достаточно сильных слов, чтобы выразить вам, насколько скверно то, что вы сделали. Вы по своему усмотрению руководили двумя марионетками, господином Делилем и бароном Франшаром; вы говорили им о жертвах, об общественной необходимости, о религиозном долге; вы раздавили мадемуазель Франшар под тяжестью ваших лживых призывов к христианской покорности и к христианскому самоотречению, имея в виду только жалкие интересы вашего ордена. Стоят ли они человеческой жизни, милостивый государь? – сказал я, пристально глядя на него.

Отец Фюрстер сохранил свою кажущуюся бесстрастность, несмотря на резкость моей речи.

– Мы неодинаково смотрим на жизнь и ее обязанности, и я вас прощаю от всей души; ваши упреки несправедливы, но несправедливость эта невольна. Ваши представления о правах и обязанностях людей, об их радостях и страданиях, о цели их существования ограничены узостью вашего представления о самом существовании. Как большая часть ваших собратий, вы также, вероятно, заключаете жизнь человеческую в видимые границы рождения и смерти. Ваши взоры не могут открыть того, что находится вне пределов их досягаемости. Христианин же, милостивый государь, может охватить более широкие области; вера дает ему то духовное зрение, широты и совершенства которого вы не знаете. Он знает, что жизнь земная является только скоропреходящим подготовлением к жизни вечной; он знает, что радости этого мира – только обманчивые видимости; он знает также, где находятся радости прочные и вечные. Вы странно ошибаетесь относительно тех, которые, подобно мне, отказались от видимости, чтобы стремиться к действительности. Для них все то, что заставляет страдать душу, все, что ранит сердце и умерщвляет плоть, является только очищающим испытанием. Если бы я был одним из тех молодых людей, в жестоком мучительстве которых вы меня обвиняете, я был бы очень счастлив, принося жертву, которой от меня требуют; я желал бы доказать Богу мое слепое подчинение Его воле, и сожалел бы только о том, что мне доставляет радость уже то, что я предпочитаю это жертвоприношение всему в мире.

Вы находите мои деяния скверными! Неосторожное и дерзкое суждение! Колеблетесь ли вы доставить страдание больному? Не с радостным ли чувством исполненного долга погружаете вы ланцет в его внутренности, чтобы вырезать опухоль? Временная боль, которую вы ему причиняете, имеет целью дать ему здоровье на несколько лет, то есть на несколько минут. Что такое – мучительная жизнь в сравнении с вечным блаженством? Лишь мгновение неопределенной продолжительности! Вы никогда не поймете, милостивый государь, души монаха по убеждению.

Вы обвиняете меня в том, что я принес в жертву материальным интересам духовную жизнь мадемуазель Франшар! Вы приписываете мне эгоистичные расчеты и политические страсти, на самом деле далекие от меня. Что значат для меня правительство, тирания, преследование? Неужели вы не знаете, что я с восторгом пошел бы навстречу пулям и картечи? Думаете ли вы, что мы в наших личных интересах стараемся вырвать эту несчастную страну из рук атеистов, отрицающих Бога, безбожников, вызывающих Его божественный гнев? Нет! У нас нет больше личных интересов, и самая личность наша уже не существует.

Мы – рабы Иисуса Христа. У нас уже нет ни отца, ни матери, ни семьи; нашу собственность составляют только жалкие одежды, покрывающие, но не одевающие нас; жилище наше там, куда нас пошлют наши начальники. Единственные интересы, занимающие нас, это – интересы Бога, Бога и ослепленных грешников, оскорбляющих Его по неведению. Мы страстно стремимся к спасению этих несчастных и без устали трудимся, чтобы избавить их от вечных адских мучений.

– Я не верю, отче, чтобы Бог был таким, каким вы Его себе представляете. В Его правосудии, наверное, не меньше милосердия к грешникам, чем в правосудии человеческом; Он никогда не наложит вечного наказания за ошибки мимолетной жизни. Жизнь человеческая, для нас обоих, является лишь кратким путем; это – школа, возвращаться в которую суждено, может быть, бесчисленное число раз; я верю, как и вы, в будущее блаженство, но думаю, что мы должны заслужить его путем долгих стараний и усилиями.

Мне известно происхождение человека: он древнее, чем учит ваша религия. Не Бог создал его из комка глины, оживленного Его дуновением, а сам человек создает себя на глазах у Бога и в ряде последовательных существований совершенствует свою бессмертную душу и ее быстро гибнущую оболочку, тело. Успехам и неуспехам души соответствуют усовершенствования ее оболочки или ее ухудшение, так как вознаграждается только стремление к лучшему; леность и самоотречение отдаляют прогресс и делают его, может быть, невозможным. Но прошлое показывает нам, каково будет будущее. Долгий путь, пройденный человечеством, которое медленно поднималось, мало-помалу развивалось, нечувствительно освобождалось от животных форм, учит, что нам предстоит еще более долгая дорога и что, может быть, через миллионы лет наши души, усовершенствованные и более развитые, сумеют устроить для себя и более совершенные тела. Таково, мой отец, убеждение, – я не говорю, вера, – данное мне изучением природы. Правда, я не уверен в нем слепо, но незыблемо знаю одно, слышите ли вы? Это то, что Верховное Существо дало нам разум, способность любить, божественный дар продолжать наше существование не для того, чтобы запретить свободно мыслить, любить, рождать.

Отец Фюрстер спокойно выслушал меня, не изменив ни на минуту своей бесстрастной холодности.

– Ваши верования неосновательны, господин Эрто, и ваша философия развлекает ваш разум, не утешая и не укрепляя вашего сердца. Чтобы объяснить необъяснимое для людей, вы придумываете какие-то последовательные воплощения. Что касается меня, то Господь, по Своей милости, создал меня верующим; я знаю, что наш Господь – Само Божество; если же я ошибся, – сказал он с едва заметной грустью, – то я погубил свою жизнь и стал собственным палачом.

Он сейчас же продолжал с прежней спокойной энергией:

– Но я не ошибаюсь. Живя в бедности, умирая в муках на кресте, подобно преступнику, Иисус показал настоящий путь тем, кто Его любит. Этот мир создан для страданий, для слез, для всего, что разрывает и давит. Страдание освящает нас: благодаря ему, мы живем, как угодно было жить нашему Спасителю.

Отец Фюрстер произнес эти слова с сосредоточенной теплотой, с убежденностью, производившей сильное впечатление. Я понимал, каково могло быть влияние этого знаменитого проповедника, когда его горячая вера растопляла лед, искусственно собранный у него на сердце, и скрытая страсть, пожиравшая это сердце, прорывалась наружу. Отец Фюрстер, видимо, был фанатик; но я должен был признать у него великое сердце, широкий ум, полнейшее личное бескорыстие. В XVI-м веке он повел бы меня на костер, может быть, со слезами, благословляя меня совершенно искренне. В ХХ-м – он мог защищать свои религиозные идеи только при помощи недостойных интриг.

– Мы никогда не поймем друг друга, батюшка, – сказал я ему. – Мы верим различно. Но вера у нас обоих искренняя. Позвольте мне объяснить вам, чего я желаю и что считаю возможным:

Госпожа Делиль любит и любима. Молодой человек, влюбленный в нее, отличается замечательным умом и благородным сердцем.

– Я знаю об этом, милостивый государь, и вы не можете сказать ничего хорошего о господине Леире, чего бы я сам о нем не думал, хотя он и отдалился от религии.

– Его жена вернет его к ней, и этот новый союзник будет стоить двадцати Делилей. Но позвольте мне продолжать.

Госпожа Делиль так впечатлительна и нежна, что этот брак приведет ее к смерти, если не будет расторгнут церковью. Вы знаете также, что у нее бывают странные явления экстаза.

– Да, я это, действительно, знаю.

– Позвольте мне говорить с вами так, как если бы я был католиком: думаете ли вы, что эти явления, тесно связанные с открытием освященных четок, не могут быть приписаны божественному влиянию?

– Нет, милостивый государь, я не думаю этого. Жития святых, правда, представляют многочисленные примеры раздвоения сознания; но подобные чудеса совершаются только с лицами, подготовленными к восприятию этих божественных даров Святого Духа суровым образом жизни и исключительными заслугами. Такие чрезвычайные явления, может быть, даже нельзя считать настоящими чудесами. Без сомнения, это только кажущиеся чудеса, «чудеса, согласные с природой», как учит св. Фома. Они получают характер чудес лишь вследствие нашего невежества; так, телефон кажется чудом дикарю. Факты, рассказанные вам господином Леиром и госпожой Делиль, может быть, исключительны, но не сверхъестественны. Церковь учит нас, что иллюзия легко возможна, воображение быстро работает, а чувства наши слабы, как все телесное.

Я считаю молодых людей неспособными на корыстный обман. Но они могли впасть в ошибку, не сознавая этого, и за точно установленные факты принять случайные приблизительные совпадения. Даже если признать за верное, что, под влиянием особого психологического состояния, души их временно отделились от тела, что не противоречит учению церкви, мы ничем не докажем, чтобы это отделение было делом рук Божиих. Напротив, явления действительно-божественной мистики несовместимы с возмущением, беспорядком чувств и даже непроизвольным сопротивлением заповедям божественным и церковным. Приключения ваших протеже – совсем иного характера; мне кажется даже, что мечты и видения мадемуазель Франшар отвратили ее от послушания отцу и от радостного подчинения дочернему долгу. Если с ней, действительно, случились те явления, о которых она говорила, они не представляют ничего чудесного; объяснение их нужно искать в еще неизвестных законах природы.

– Благодарю вас за то, что вы так ясно изложили мне свою точку зрения; во многих отношениях она совпадает с моей; у меня нет больше поводов приводить вам аргументы, которые были бы необходимы, если бы вы приписывали божественное происхождение происшествиям, о которых мы говорим. Но позвольте мне предложить вам еще один вопрос.

– Я отвечу на него, если могу, милостивый государь.

– Я знаю, что церковь не признает развода, но она считает фиктивные браки недействительными; одним словом, ей принадлежит власть расторгать неправильные браки.

– Несомненно.

– Возможно ли это расторжение в тех случаях, когда брак не осуществлен?

– Каноническое право признает за Святым Отцом власть растрогать такие союзы.

– Не учит ли оно также, что согласие должно быть внутренним, то есть, что изъявление супругами согласия на брак должно соответствовать их сердечным чувствам?

– Это – доктрина многих богословов и канонистов.

– Благодарю вас, достопочтенный отец. Я намерен посоветовать госпоже Делиль и ее мужу просить о расторжении их фиктивного брака, на который мадемуазель Франшар дала только внешнее согласие. Прошу вас не противодействовать моим стараниям, и обязуюсь, взамен, уничтожить известные вам документы; сверх того, прошу вас сообщить ваше мнение господину Делилю и мадемуазель Франшар. Подумайте, что речь идет об очень почтенном поступке: я хочу восстановить здоровье больной, может быть, даже сохранить две жизни. Можете ли вы, батюшка, обещать мне ваше содействие в этих пределах?

– Я уполномочен сделать это, милостивый государь.

– Благодарю вас. Именно такого великодушия я и ждал от вас! Будьте уверены, что вы спасаете жизнь моим протеже.

– Дай Бог, милостивый государь!

И отец Фюрстер удалился.

Я добился от него только обещания соблюдать нейтралитет, но чувствовал, что ход его мыслей изменился. Он, вероятно, навел справки о моих средствах воздействия и понял опасность моего вмешательства; католическая партия рисковала неудачей, если бы ее планы слишком рано стали известны; жертва, на которую он считал своим долгом обречь Люси Франшар, становилась бесполезной; напротив, в его интересах было смягчить ее последствия, чтобы отнять у меня всякий повод к нападению. Отец Фюрстер хорошо понял, что я решил не отступать ни перед чем.

С другой стороны, у меня было известное доверие к монаху, не только потому, что в его интересах было сдержать свое слово, но и по той причине, что, как мне казалось, его душе свойственно было величие и достоинство.

Может быть, найдут, что я не сохранил сдержанность, приличествующую врачу; будут, вероятно, критиковать и средства, к которым я прибегнул. Я сам сознаю, что, по-видимому, слишком заботился о своих юных пациентах; оправданием мне может служить лишь моя уверенность в том, что их жизнь зависела от быстроты и энергичности моего вмешательства. Впрочем, у меня и не было возможности выбирать средства.

Теперь оставалось только следить за событиями; как мне казалось, они совершались страшно медленно. Я получал известия о Люси от господина Леира, ночные видения которого возобновились. Он более сдержанно рассказывал мне о своих свиданиях с Тенью; я счел возможным заключить отсюда, что разговоры их становились интимнее и нежнее; к сожалению, это раздвоенное существование имело плохие результаты для Леира и его подруги; здоровье их ухудшилось, молодой человек все еще не мог встать с постели, и силы его, казалось, слабели с каждым днем. Люси, также лежавшая в постели, все более худела, бледнела, страдала малокровием, грустила и впадала, наконец, в полнейшее отчаяние.

Я узнал из письма аббата Жога, что лечение доктора Понтарлье не принесло никакой пользы; приглашенный вторично, он заявил, что, раз назначенные им средства не помогли, то не принесут пользы и другие; что у госпожи Делиль, несомненно, слишком мало нравственной энергии, необходимой для ее выздоровления, и что нужно предпочесть его помощи вмешательство врача, более знакомого с явлениями данной болезни. Он посоветовал вновь обратиться ко мне, указывая, что этого требуют обстоятельства. Безуспешно испробовав все средства своей науки, он соглашался вернуться к моему методу, принесшему больной временное облегчение.

Отец Фюрстер сдержал слово: он, так сказать, сдавал мне крепость.

Господин Франшар не сразу пригласил меня; он немного стеснялся, так как не обратил внимания ни на советы Кенсака, ни на мои; вероятно, его тревожила и моя привычка резко высказывать мое мнение; мне пришлось переждать несколько дней, прежде чем я увидел мою маленькую протеже. Вероятно, пришлось бы ждать и дальше; но господин Делиль приехал за мной на своем автомобиле: его жена лежала без сознания уже в продолжение четырнадцати часов с тем видом, который появлялся у нее во время припадков каталепсии.

Господин Делиль сильно изменился; черты его вытянулись, вид был усталый, и как только мы двинулись в путь, он заговорил со мной доверчивее обыкновенного:

– Отец Фюрстер рассказал мне о вашем посещении. Его поразило ваше беспокойство о здоровье моей жены. Он сказал мне, что, если вы не ошибаетесь, нам следовало бы, может быть, обратиться с нашим затруднением ко Святому Престолу. Он уверяет, что Папа не останется равнодушным к нашей просьбе.

– У меня есть возможность, – сказал я, – сообщить о вашем деле Святому Отцу; но это можно сделать только в том случае, если госпожа Делиль, ее отец и вы сами пожелаете просить о расторжении брака. Далее, необходимо мое честное слово, что жизнь вашей супруги в опасности. Мой друг, близко стоящий к Его Святейшеству, только тогда согласится доложить ему о вашем деле, если оно будет спешным и серьезным.

– Боюсь, что оно носит такой характер, – ответил господин Делиль, – и бесконечно сожалею о том, что подверг бедную Люси слишком тяжелому испытанию. Да и себя я мог бы избавить от необходимости играть смешную роль мужа, не будучи им.

– Существует средство заставить насмешников перейти на вашу сторону.

– Какое?

– Показать себя преданным другом вашей супруги и делать все, зависящее от вас, чтобы помочь ей. Тогда увидят, что неправильно распределили роли. Это показалось бы необычным, женщины превознесли бы вас до небес! Только подумайте: муж, видя после свадьбы отчаяние жены, не касается ее, несмотря на свою любовь к ней, для того, чтобы брак мог быть признан фиктивным, а затем сам подает прошение о расторжении этого брака. Ваша роль окажется блестящей!

– Ваша правда, – сказал господин Делиль после непродолжительного размышления. – Это – лучшее средство выйти из такой неприятности. Такое поведение будет очень корректным.

– Затем вам надо будет дать вашей супруге хорошенький повод к разводу.

– К разводу!

– Только к гражданскому, потому что римская курия признает ваш брак несостоявшимся.

– Да, вы правы.

Я не настаивал. Вследствие своей боязни показаться смешным, господин Делиль и не подумал о том единственном образе действий, который бы мог его спасти! Соображая с некоторым трудом, он теперь довольно долго старался представить себе возможные события и, я готов держать пари, высчитывал аплодисменты, которые выпадут ему на долю.

Он даже начал что-то напевать, настолько улучшилось его настроение. Я воспользовался его добрым расположением и сделал попытку узнать новые подробности о заключительной сцене сна господина Леира в ночь получения раны.

Нужно было действовать осторожно, так как господин Делиль до сих пор молчал о посещении старой хиромантки. Я предложил вопрос очень сдержанно:

– Вам покажется, может быть, нескромным, милостивый государь, если я предложу вам несколько вопросов относительно последних событий вашего пребывания в Гранаде. Если вы не найдете неудобным ответить мне, то прошу вас это сделать.

– Спрашивайте, милостивый государь.

– Знаете ли вы, что господин Леир был тяжело ранен в ночь на 23-е марта?

Господин Делиль взглянул на меня с удивлением.

– Быть не может! – воскликнул он.

– Напротив, так оно есть. Я исследовал и перевязывал его рану; он до сих пор еще не поправляется; душа его так же ранена, как и тело.

– Это в высшей степени удивительно! – сказал господин Делиль. – Вы слышали недавно, что рассказывала моя жена господину Кенсаку; может быть, вы еще помните о старой цыганке? Вот что я могу вам о ней сказать: я пригласил ее прийти вечером на виллу. Меня поразила правдивость ее речей; когда госпожу Делиль в обмороке перенесли в экипаж, я вернулся в залу и попросил цыганку сейчас же прийти ко мне для переговоров. Она обещала это сделать.

Когда она вошла в комнату, где я находился, то приблизилась ко мне и осторожно вложила в мою руку нож, шепча мне на ухо:

– Дух здесь; он сидит у ног духа вашей жены; ударьте ножом рядом со стулом, который стоит за вами.

Я отказался; она взяла у меня нож и продолжала шепотом: «Я вас освобожу от него; дайте мне двадцать дуро». Я дал их, не раздумывая долго. Тогда старуха бросилась к месту, которое мне только что указала.

В это время, милостивый государь, произошел из ряда вон выходящий случай, сначала меня чрезвычайно поразивший. Госпожа Делиль испустила ужасный крик и без сознания упала на свою постель; я бросился к ней; на левом рукаве ее платья были кровавые пятна. Старуха подошла к кровати, показала мне лезвие ножа, покрытое кровью, и сказала:

– Я, должно быть, убила или смертельно ранила его.

Очень недовольный этим происшествием, я простился с цыганкой, оставившей мне свой кинжал. Понемногу красные пятна на руке жены улетучились без следа; сам кинжал на следующее утро был по-прежнему чист. Я ничего не говорил об этом глупом приключении, так как исчезновение кровяных пятен подало мне мысль, что старая цыганка обрызгала руку моей жены и лезвие кинжала каким-нибудь составом своего приготовления, чтобы ввести меня в заблуждение. Но ваш рассказ о необъяснимой ране господина Леира вновь приводит меня в недоумение.

Я задумался о странном объяснении, данном мне аббатом Жога, о таинственных явлениях отражения, так часто упоминаемых в процессах колдунов. Господин Делиль, удивленный моим молчанием, спросил, что я думаю о его рассказе.

– Еще одним таинственным происшествием больше в странном приключении господина Леира и госпожи Делиль, – отвечал я. – Невольно возникает вопрос, не стоим ли мы перед явлениями, превосходящими наши знания и даже наше воображение. Говорили вы об этом случае отцу Фюрстеру?

– Да.

– Что же он сказал?

– Он задумался, так же, как и вы, и сказал мне, несколько времени спустя, что цыганка меня, должно быть, обманула; возможно, что он ничего не знал о ране господина Леира.

– Неужели баронесса Франшар не сказала вам ничего? Я телефонировал ей в тот же день, когда господина Леира так опасно ранили.

– Она не сказала ни слова.

– Нужно будет посоветоваться с бализакским священником: он хорошо знаком с такими делами, – продолжал я. – Но вернемся к первоначальному разговору. Что вы рассчитываете делать, если положение вашей супруги настолько серьезно, как я предполагаю?

– Думаю убедить ее, чтобы она не отчаивалась; скажу ей, что мы вместе будем просить о расторжении нашего церковного брака, и что найдется средство расторгнуть и гражданский союз. Я выкажу себя ее другом, готовым на всякие жертвы, чтобы вернуть ей здоровье.

– Вы правы. Это будет лучше всего.

Мы приехали. Я прошел к госпоже Делиль; госпожа Франшар находилась в комнате молодой женщины.

Состояние этой бедняжки было крайне плачевное. Чрезвычайно исхудавшая, она казалось, утратила всякую жизненность. В сознание она еще не пришла и дышала с трудом и очень медленно. Члены ее были неподвижны и холодны, как лед, пульс – едва слышен.

Что было делать? Передо мной находилась больная чрезвычайно впечатлительная, нервная, чувствительная. Я счел неосторожным вызвать резкое пробуждение при помощи обыкновенных средств, например, давления на яичники, и предпочел испробовать смешанный метод, правда, не такой верный, но, в случае неуспеха, не приносящий никакого вреда. Я начал делать поперечные пассы по лицу и по груди госпожи Делиль и слегка дул ей в глаза и на область надбрюшия. Четверть часа спустя, она стала дышать свободнее: каталептическая неподвижность исчезла; еще через десять минут она открыла глаза.

– Ах, это вы, господин Эрто? – сказала она. – Очень рада вас видеть.

– Ваш муж и друг, – прибавил я, подчеркивая это слово, – приехал за мной сегодня утром. Я думаю, что ваши испытания пришли к концу. Теперь нужно серьезно лечить вас.

– Слишком поздно, господин Эрто!

– Что за мысль?! Господин Делиль привез вам целебное средство.

– Да, дорогая Люси, – заговорил тут муж. – Я должен просить прощения у вас за то, что не пожелал вернуть вам вашего слова. Вы, наверно, простите меня, так как я не в силах был отказаться от счастья стать вашим супругом. Если бы я мог подозревать настоящее положение вещей, то будьте уверены, я первый посоветовал бы вам остаться свободной. Но еще не все потеряно. Мы, кажется, можем просить о расторжении брака. Мне горько будет потерять вас; но я так вас люблю, что всякая жертва для вашего здоровья доставит мне радость. С сегодняшнего дня я перестаю быть вашим мужем, чтобы остаться искренним и преданным другом. Мне нетрудно будет отказаться от прав, которыми я не пользовался, – прибавил он со смехом.